Текст книги "Страх гиацинтов"

Автор книги: Филип Ридли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Через несколько дней после убийства кошки я вернулся в школу. В тот день миссис Хеллер снова была там и рассказывала об Освенциме. Потом меня вызвали в кабинет директора. Там сидела миссис Хеллер.

– Я хочу тебя кое о чем спросить, – сказал директор, – и я хочу, чтобы ты дал мне – нам обоим – честный ответ.

– Да, сэр, – сказал я.

Миссис Хеллер слепо взирала на меня. Из ее кроваво-красного глаза сочилась прозрачная жидкость.

– Кошку миссис Хеллер нашли мертвой, – продолжал директор. – Она упала с верхнего этажа дома, где живет миссис Хеллер.

– Она была беременна, – сказала миссис Хеллер. – И вот-вот должна была родить.

– Миссис Хеллер думает, что кошку сбросили. Она взяла эту кошку еще котенком, так что исключено, чтобы кошка сама прыгнула вниз.

– Да, сэр, – сказал я.

– Так вот, Лэмб. Мне не хочется в это верить, но я вынужден задать тебе один вопрос. На руках и на лице у тебя царапины. Похоже на царапины, которые могла оставить разъяренная кошка. Ты можешь объяснить, откуда они взялись?

Пауза.

– Если ты не сможешь дать мне удовлетворительное объяснение, – предупредил директор, – придется принять меры.

Я смотрел на миссис Хеллер. Я вглядывался в ее желтый глаз, слезящийся красный глаз, седые волосы, полированные деревянные зубы, чулки телесного цвета, волосатые уши. И я видел то, что крылось подо всем этим, под кожей, – ее воспоминания: ужасы, страхи, кошмары.

– Это моя мама, – сказал я. – Она покончила с собой несколько месяцев назад. Мама любила розы. В саду их полно. Куда ни глянь – вьющиеся розы. Мама всегда так ухаживала за садом. Сейчас как раз время подрезать кусты. Я взял и попробовал. Потому что маме было бы приятно. – Я заплакал. – Вот я… и… попробовал их подрезать. Только у меня не получилось. Я ободрал все руки и расцарапал лицо. Но я все равно резал. Я должен был это сделать. Для моей мамы.

Директор смотрел в окно. Миссис Хеллер кивала.

Я вытер слезы рукавом рубашки.

Директор взглянул на меня и сказал:

– Прости, Лэмб. Прости. – Он перевел взгляд на старуху: – Миссис Хеллер…

Миссис Хеллер продолжала кивать. Затем встала и неторопливо произнесла:

– Я ему верю.

Мы с Лиз сидим друг против друга.

Я начинаю катать хлебные крошки по столу. Они черствые и твердые, как гравий. Лиз тоже начинает играть хлебными крошками. Я рассматриваю ее руки: обгрызенные ногти, лунки, указательный палец чуть согнут. Я знаю ее пальцы, каждый их атом, каждую частицу. Я знаю, как они пахнут, как они прикасаются. Мне знакома их дрожь, их тепло. Я замечаю, что Лиз смотрит на мои руки. На мои длинные розоватые ногти, на грязь у большого пальца, чернильное пятно на мизинце. Она видит две бородавки на костяшках и темные волоски. И она думает: "Я знаю эти пальцы, каждый их атом, каждую частицу. Я знаю, как они пахнут, как они прикасаются. Мне знакома их дрожь, их тепло".

Так мы и сидим, перекатывая крошки, и, наконец, почти случайно, наши пальцы встречаются.

Поехали

Я сидел в машине с моим трехлетним сыном Келом, за рулем была моя жена Менди. Менди говорила мне, как она устала, тут мимо с ревом промчалась скорая помощь и остановилась впереди. Подъехав, мы увидели две разбитые машины. На капоте лежал человек. Он вылетел через ветровое стекло. Кел встал на сиденье, чтобы лучше разглядеть.

– Не давай ему смотреть, – сказала Менди. Мы остановились перед светофором.

– Смотри, как работает светофор, – сказала Менди Келу. – Зажегся красный – мы остановились. Желтый – готовимся ехать. Зеленый – мы….

– Поехали! – крикнул Кел.

На другой стороне улице целовались два парня. Они стали переходить дорогу перед нашей машиной. Менди бросила на меня взгляд.

– В чем дело? – спросил я. Она показала на Нела. Я снова спросил: – Что такое?

Парни были прямо перед нами. Им было лет по двадцать, оба пьяные. Они чуть не свалились нам на капот. Один засунул другому руку под рубашку.

Менди нажала на гудок, и парни отскочили. Машина сорвалась с места.

– Не было зеленого! – крикнул Кел.

– Заткнись, – огрызнулась Менди. – Не болтай, когда я за рулем.

Булавка

Я обедал с родителями; вдруг отец выплюнул что-то в ладонь.

Мама бросила на меня многозначительный взгляд. – Ну вот опять.

Мама много шила, и всюду в доме валялись булавки. Папа был убежден, что рано или поздно булавка попадет в его пищу и он умрет.

– Ну? – поинтересовалась мама.

– Кость, – сказал он.

– Мы едим рыбу. В рыбе есть кости. Надо быть осторожным.

– Разве я что-то сказал? – вспылил отец. – Что ты сразу начинаешь беситься?

– Потому что знаю, о чем ты думаешь. Вот почему.

Папа посмотрел на меня. – Да, это действительно могла быть булавка. Никогда не забуду, как однажды твоя мать сделала мне бутерброд с мясом. Я только откусил, и меня тут же пронзила страшная боль. И знаешь, что это было?

– Булавка, – предположил я.

– Булавка, – торжествующе подтвердил отец.

– Ну сколько раз тебе говорить, – раздраженно встряла мать – Это была не булавка. Почему ты меня не слушаешь? Просто кусочек жести. И это была не моя вина. Это фирма виновата. Я написала жалобу. Ты что, не помнишь? Они прислали нам целую коробку пирожных.

– Я помню. – сказал я.

– Разумеется, – она расстроено принялась убирать со стола. – Мы с твои отцом женаты уже тридцать с лишним лет. Я ему готовлю три раза каждый день, да еще кучу закусок в промежутках. Бог знает, сколько это всего порций. Наверняка миллионы. И хотя бы раз он нашел булавку? Нет. Ни разу. Я очень осторожно шью. Может быть, булавки остаются на диване или падают на пол. Это вполне естественно. Но на кухне никогда не было ни одной булавки. Мне уже осточертели все его претензии и обвинения.

– Умолкни, женщина! – отозвался отец. Я имею право беспокоиться. Я веду здоровый образ жизни. Не пью, не курю и могу хоть сейчас обогнать человека вдвое меня младше. Мой отец жил до девяноста шести лет. У меня великолепное здоровье, и я не хочу погибнуть из-за твоей чертовой булавки.

– Ах вот как? Почему ты не можешь угомониться? – она заплакала. – Ты вечно все портишь. Она побежала наверх.

Мы с отцом смотрели друг на друга.

– Она сегодня немного нервничает.

– Нервничает? – переспросил я. – Почему?

– Из-за того, что ты пришел. Ты, между прочим, довольно давно у нас не был. Она хотела все сделать особенно. Наверно, мне не надо было раскрывать рот. Но ведь я не виноват, что мне в рот попала кость, правда?

– Конечно, нет, – сказал я.

– Вечно с ней одно и то же, – продолжал он. Она всегда придумывает за меня, что я должен говорить. Расстраивается из-за всяких пустяков.

Потом мама спустилась. Она пошла на кухню мыть посуду, я взялся ей помогать.

– Ну как твоя книга? – спросила она.

– Неплохо.

Год назад я выпустил первый роман, и он был довольно успешен.

– Ты совсем про меня забыл, – продолжала она. – Да, знаю, ты занят. Меня постоянно о тебе спрашивают. А я только могу ответить: я его уже целую вечность не видела.

– Ничего не могу поделать. Это машина паблисити.

– Знаю, знаю, – сказала она. – Ничего не имею против. Я рада, что книга так хорошо пошла. Но все-таки это странно, знаешь. Видеть тебя в журналах и по телевизору. Это вроде и ты, и не ты. Не знаю, как это объяснить. То есть для меня ты по-прежнему мой сын. Когда я слышу, как ты даешь интервью, я не понимаю, о чем ты говоришь. Просто слушаю твой голос. Я читаю рецензии, и рада, что кто-то думает, что ты талантливый и особенный. Но для меня ты всегда был талантливым и особенным.

Отец зашел на кухню. – Дай-ка попробовать этого пирога, который ты испекла.

Мама отрезала ему кусочек пирога. – Хочешь? – спросила она меня.

Я кивнул.

– Говорят, наркоманы распространяют СПИД через шприцы, – сказал отец. – И знаешь, что еще? Теперь они говорят, что заключенные в тюрьмах находятся в группе риска из-за того, что вступают в гомосексуальные отношения. – Отец покачал головой. – Когда я был молодым, нам говорили, что в тюрьмах нет гомосексуализма. Говорили, что мужчины не хотят этим заниматься. А оказывается, они это делают постоянно. – Отец медленно жевал пирог. – Так что выясняется: никогда не верь тому, что тебе говорят.

Отец вернулся в гостиную.

Мама покачала головой: – Иногда я не понимаю и половины того, что он говорит. А знаешь, почему он попросил пирога?

– Почему?

– Это чтобы показать, что он не наелся за обедом.

– Да нет, с чего ты взяла? – я продолжал есть пирог.

– Ох, ты просто его не знаешь.

– Может, ты тоже его не знаешь. Это вроде тех интервью, которые я давал, когда вышла книга. Я готовился к встрече с журналистами, готовился рассказать о романе и своей работе, а первым делом меня спрашивали: "Правда ли, что вы неразборчивы в связях?". Культ сплетен, вот это что.

Неожиданно коронка на моем переднем зубе слетела. Что-то хрустнуло, меня пронзила раскаленная боль.

Я плюнул в ладонь.

Мама в ужасе смотрела на меня.

– Это коронка, – прошепелявил я сквозь дырку в зубе.

Мама чуть успокоилась.

– Я тебе не говорила. В прошлом году я лишилась половины зубов. Упала с лестницы. Я не хотела тебе говорить, чтобы не расстраивать.

– Прополощи рот, – продолжала она. – Мне сначала показалось, что там была булавка.

Я пошел в ванну. Когда я вернулся, мама ставила чай.

– Ну как?

– Лучше, – я осторожно прикоснулся ко рту.

– В любом случае, это ведь не так, правда?

– Что? – переспросил я.

– Что ты неразборчив в связях?

Полет фламинго

Мы называли его Папа Бритва. Мама придумала это прозвище, потому что он очень долго брился. По утрам, когда он спускался, яичница была уже холодная.

– Что ж вы так долго? – спрашивала мама. – Почему бы не отпустить бороду или еще что-нибудь придумать? Тогда успеете поесть горячее.

– О, дорогая моя, нет, – ворчал он. – Боже мой, ни за что. Совсем это ни к чему. Бороды – для стариков. Пятьдесят – еще не старость. По крайней мере, я себя старым не чувствую. Вы считаете, это старость, миссис Вашингтон?

– Разумеется, нет. Столько лет как раз было бы бедному Джейку, будь он с нами, упокой Господи его душу.

Джейк, мой отец, бросил нас и ушел к другой женщине. Маму это страшно подкосило. Три месяца она не вставала с постели и все время плакала. Вел, наша соседка, ухаживала за ней. Иногда маму приходилось кормить из ложки, как младенца. Как-то раз Ллойд, сын Вел, увидел маму, сидевшую перед телевизором и со слезами снова и снова повторявшую отцовское имя.

– У нее слюна течет, – заметил Ллойд. – Она сошла с ума?

– Не знаю, – ответил я.

– Моя мама говорит, что твоей досталось больше, чем полагалось.

– Чего полагалось?

– Не знаю. Жизни, наверное.

Мне было двенадцать, когда нас бросил отец. Ллойд был на несколько месяцев старше. Пока мама болела, за мной ухаживала Вел. Готовила, стирала одежду.

– Зачем нужны мужики? – сказала как-то Вел, застелив мамину постель. – Они нас за людей не считают. Я забочусь о твоей маме лучше, чем этот так называемый муж. Он только о себе и пекся. Я ей с самого начала говорила.

Мама болела три месяца. Я даже начал беспокоиться, станет ли ей когда-нибудь лучше. И вот как-то раз я пришел из школы, а мама была на ногах, одетая, все в доме было прибрано, на плите тушилось мясо. Мама поцеловала меня, спросила, как дела. Казалось, она вовсе и не болела. А когда она заговорила об отце, это был задумчивый, меланхоличный тон, словно он уже умер и похоронен.

– Пришла пора ему уйти, упокой Господи его душу, – говорила она. – Такие вещи нам ниспосланы в испытание. Как-нибудь переживем. Конечно, с деньгами будет немножко труднее. Придется обойтись без излишеств. Но ты уже большой мальчик, я знаю, ты поймешь. Вот почему я решила взять жильца.

Вскоре зашла Вел позвать меня на обед, но мама сказала:

– Я уже приготовила.

Вел изумленно уставилась на маму.

– Да, – подтвердила мама. – Мне уже лучше.

– Но… не может быть, – произнесла Вел.

– Почему ж не может?

– Просто невозможно. Вчера вечером ты была, как зомби. Что случилось?

– Сама не знаю. – Проснулась утром, и все вокруг другое. Не спрашивай меня, как и почему. Вот думаю, какой же дурой я была все эти три месяца, позволила этому головастику разрушить мою жизнь. Ушел, и черт с ним.

Вел вернула маме ключи.

– Так теперь они мне не нужны.

– Спасибо. Увидимся завтра.

Когда Вел ушла, мама села в гостиной сочинять объявление о сдаче комнаты. Это заняло у нее почти весь вечер. Закончив, она показала объявление мне.

– Надеюсь, нам не попадется какой-нибудь проходимец.

На следующий день, как только объявление появилось в местной газете, к нам пришел человек средних лет. Толстый, лысый, тщательно выбритый, с мягкой розовой кожей и водянистыми глазами, он был похож на гигантского младенца. Робким голосом гость объяснил маме, что человек он спокойный, друзей у него нет, занимает ответственную должность в банке, неприхотлив в еде, чистоплотен, опрятен и никаких хлопот с ним не будет. На маму этот робкий, покорный банковский служащий вроде произвел хорошее впечатление. Она угощала его чаем и бутербродами с лососем.

– Вы так похожи на моего бедного покойного мужа, – говорила она. – Он был таким же джентльменом. Обходился со мной, как с королевой. Каждое утро завтрак в постель, какао и пирожные по вечерам. Холил меня и лелеял. Я никогда ни в чем не нуждалась, когда мой Джейк был здесь. Вы были женаты?

– Нет. Никогда, миссис Вашингтон.

– Давайте я покажу вам наши свадебные фотографии. Так легче познакомиться, правда ведь?

– О да, – подтвердил он мягко. – Спору нет.

Часами она перелистывала страницы сувенирного альбома. Тяжелый том в шелковом переплете, каждый снимок неразборчиво подписан разноцветным курсивом. Незнакомец изображал заинтересованность, кивал, издавал все подобающие звуки, подавлял зевки. Мама рассказала историю своей жизни, изобразив отца любящим, великодушным и преданным. Она бы никогда не пустила в дом незнакомца, если б не его смерть. Услышав вопрос, от чего он умер, она потянула нитку бус и, не моргнув глазом, вымолвила:

– Сердце.

Застенчивый клерк переехал к нам на следующий день. Все его пожитки умещались в одном пухлом чемодане. Вел он себя робко и отстраненно вежливо. Иногда присаживался поговорить с мамой, но со мной заговаривал редко. Часто даже уходил из комнаты, стоило мне войти.

Я описал его Вел.

– Надеюсь, твоя мама понимает, что делает, – сказала она. – Я так точно никогда бы не пустила в дом незнакомца.

– Мама говорит, нам деньги нужны, – объяснял я.

– Есть вещи поважнее денег. К тому же, мне кажется, он похож на совратителя малолетних.

– С чего вы взяли?

– Да так, ерунда. Просто держись от него подальше. Тебе уже скоро тринадцать. Достаточно для таких типов.

На следующий день Вел с мамой закрылись на кухне и долго говорили. Я наблюдал за ними. Хотя слов было не разобрать, я понял, что речь идет о чем-то печальном, потому что Вел плакала. Мама гладила ее по голове. Когда она заметила, что я наблюдаю за ними из коридора, она крикнула «Уходи», так что я пошел к соседям поиграть с Ллойдом.

– Посмотри, что у меня есть, – Ллойд вытащил из-под матраса несколько фотографий.

Он разбросал снимки по полу и ухмыльнулся.

– Круто, а? Я их прячу от мамы с папой, им может не понравиться.

Я поднял снимок.

– В школе у одного парня есть и получше. Хочу поменяться, – сказал Ллойд.

– Да тут ничего не разберешь, – я показал ему снимок.

– Все очень просто. Это солдат во Вьетнаме. Видишь? И у него оторвана рука. Ясно? Смотри сюда. Тут у него все вены и кости. А здесь… здесь все в крови. Но он еще жив. А вот тут, – он взял другой снимок. – Тут у солдата что-то на шее. Видишь?

– Что это?

– Да смотри ж внимательней, бестолочь!

Я стал старательно вглядываться, но прежде, чем успел что-то сообразить, Ллойд объяснил сам:

– Уши! У него ожерелье из ушей. А тут… – другой снимок. – Солдат держит головы двух вьетнамцев. Глаза у них еще открыты. А вот лучшая. – Еще одна фотография. – У девчонки вся кожа сожжена напалмом. Видишь? Как ходячий скелет.

Я долго смотрел на этот снимок. Девочке было лет двенадцать. Она была голая и плакала. Девочка еще младше смотрела на нее и кричала. Вдалеке, на горизонте, виднелась деревня.

– Скоро достану самую лучшую, – похвастался Ллойд. – Есть у одного парня в школе. Там кого-то пытают. Содрали кожу заживо и все видно. – Он сложил фотографии, запихнул под матрас. – Покажу тебе, когда достану.

Когда я вернулся домой, Вел как раз уходила. Она поцеловала меня, потрепала по макушке:

– Ты уже большой. Быстрее расти, найди хорошую работу, чтобы твоей маме не приходилось пускать в дом всяких мерзавцев.

Вскоре банковский клерк получил свое прозвище.

Как-то утром мама сказала:

– Он пропустит завтрак, если будет так долго бриться. Красуется, как павлин. Знаешь, как называла моя бабушка таких мужчин? Папа Бритва. – И кличка тут же пристала.

Обычно я даже не знал, дома ли он. Он вел себя очень тихо и редко выходил из комнаты. Я же, в основном, сидел у соседей и разглядывал с Ллойдом фотографии. Больше всего ему нравился не тот человек, с которого сдирали кожу, а другой, которому отрубали голову.

– Топор наполовину у него в шее, – объяснял Ллойд. – Его снимали в тот самый момент, когда он умер.

– Не может быть, – спорил я. – После того, как тебе отрубят голову, ты еще какое-то время живешь. Губы дрожат.

– Это просто нервы.

– Нет, – сказал я. – Это потому, что человек еще жив.

– Ладно, когда папа вернется, я его спрошу.

Отец Ллойда, Кинжал, работал на буровой вышке и месяцами не появлялся дома. В комнате Ллойда была его фотография. Он был высокий, очень мускулистый и совершенно лысый. Его прозвали Кинжалом, потому что он не расставался с ножом.

– Откуда твоему папе знать? – спросил я. – Ему что, когда-нибудь отрубали голову?

– Не мели чушь.

– Ну так откуда ж он знает?

– Папа знает всё.

– Всего никто не знает.

– По крайней мере, у меня есть отец, – сказал Ллойд. – А не какой-то совратитель малолетних в соседней комнате.

Я молча ушел от Ллойда и пошел домой. Папа Бритва был у себя, дверь открыта. Он сидел на краю кровати, что-то держал в руках. Подойдя поближе, я разглядел небольшую серебряную шкатулку с гравировкой.

– Это что, для таблеток? – спросил я.

Папа Бритва взглянул на меня. Его глаза были полны слез. Он тут же вскочил и захлопнул дверь перед моим носом.

Я спросил маму, видела ли она шкатулку.

– Да, пару раз. Думала, это для нюхательного табака.

– Нет, – сказал я. – Кажется, для таблеток.

– Таблетки? – мама посмотрела с ужасом. – Боже, мне и в голову не приходило. Понимаешь, что это значит? Больное сердце. Я не хочу, чтобы он тут окочурился, мне и так довольно бед, только мертвого жильца не хватало, потом еще убирай за ним. Попробуй вызнать, правда ли там таблетки, Дог.

Папа Бритва единственный называл меня по имени. Все остальные – просто Дог. Кроме него. За завтраком, после своего часового бритья, он спускался, красный, в кровавых порезах и, сдержанно кивая, здоровался:

– Доброе утро, миссис Вашингтон. Кажется, я опять опоздал к завтраку. О, доброе утро, Карадог.

Это отец решил назвать меня Карадогом. У родителей был еще один ребенок – моя двойня, девочка, она умерла маленькой, и двух месяцев не прожила. Звали ее Катрин. Отчего-то отцу взбрело в голову, что детей нужно назвать Кет и Дог, кот и пес. Мама была категорически против, но особо протестовать не решилась. Папа был не из тех людей, с которыми можно спорить, если уж они что-то придумали. Так что я был окрещен Карадогом и стал просто Догом для всех, кто меня знал, кроме Папы Бритвы.

Как-то раз я зашел в гостиную, когда мама показывала Папе Бритве старые вещи Катрин. Розовое платьице в оберточной бумаге.

– Вот всё, что от нее осталось, – говорила мама. – Нужно оставлять вещи на память. Чтобы было что вспомнить. Вещи, имеющие значение. Вы согласны?

– О да, – отвечал он, – спору нет.

– Так мы и блуждаем по жизни, вцепившись в вещи: фотографии, одежду, письма, локоны, открытки. Беда только, что все это ни к чему. Жизнь сама становится не больше, чем этот мусор. У тебя есть всё, что напоминает о жизни, но ты и не жил по-настоящему. – Она положила платьице в коробку, закрыла крышку. – Это всё, что осталось от моей маленькой Катрин. Мой муж так никогда и не мог поверить до конца, что она умерла. Иногда по ночам я слышала, как он разговаривает с ней. "Ну как дела в школе, Кет?" Я слышала, как он ее спрашивает: "А подружки у тебя есть?" А иногда, когда прислушивалась, – клянусь, я слышала, как она отвечает. Честное слово, я ее слышала. В конце концов, я уже больше не могла этого вынести. Я сказала Джейку, что он сводит меня с ума. "Она умерла, ее больше нет, – сказала я ему. – Невозможно жить прошлым". Боюсь, что правда сильно его напугала. Я напомнила ему о прошлом, которое он хотел забыть. Вот почему он меня бросил. Это было не из-за другой женщины. Не в этом дело. Это чтобы найти другую… другую историю.

– Так он не умер, – сказал Папа Бритва.

– Нет, – ответила мама. – Хотела бы я, чтобы он умер, но он жив.

Папа Бритва встал, прошел мимо меня в свою комнату. Несколько минут спустя я двинулся за ним, встал на колени перед дверью, заглянул в замочную скважину. Он сидел у окна, серебряная шкатулка в ладони, и плакал. Он вытащил что-то из шкатулки, поднес к губам и поцеловал. Что-то маленькое и желтое. Птичий клюв, подумал я.

На следующий день он впервые не спустился к завтраку.

– Поднимись-ка, посмотри, что он там делает, – попросила мама. – С моим-то везением… не удивлюсь, если он истекает кровью у меня в ванной.

Я поднялся, но в ванной никого не было.

Я робко постучал в дверь. Донеслось слабое бормотание. Я вошел. В комнате было темно и воняло средством от мух и жареным хлебом. Папа Бритва был в постели.

– Кажется, мне слегка нездоровится, Карадог. Будь добр, спроси свою маму, могу ли я сегодня остаться в постели.

Когда я сказал маме, она воскликнула:

– Так я и знала! Ну что я тебе говорила! Чертов инвалид! – Она поднялась к нему и спросила напрямик: – Это серьезно?

– Нет. Думаю, слегка простудился.

– Позвать врача?

– Нет-нет, что вы. Пожалуйста. Не стоит поднимать шум.

– Может быть, хотите чая?

– Да. Было бы чудесно. Спасибо. Я не хочу вас беспокоить. Делайте вид, что меня нет.

– Ну, думаю, так вряд ли получится. Есть ли у вас лекарства? – она оглядела комнату. – Какие-нибудь таблетки, например?

– Нет. Ничего. Обычная простуда. Не стоит волноваться. Чашка чая, аспирин и долгий сон. Завтра буду, как огурчик.

Внизу мама поставила чайник.

– Это у него с сердцем. Надо было послушать Вел и избавиться от него. Он уедет из этого дома в гробу, помяни мое слово.

– Ох, перестань, мама.

– Помнишь серебряную шкатулку, Дог? Там таблетки. Таблетки для сердца. – Она плеснула горячей воды в кастрюлю. – Мертвый жилец, – вздохнула она, – это проклятье. Никто здесь больше не поселится, как только пойдут слухи. Мы не сможем прожить на мои деньги. Ну почему он не позволил мне дать ему одну из этих таблеток?

– Нет у него никаких таблеток, – сказал я раздраженно. – Я видел, что в шкатулке.

Мама выжидающе посмотрела на меня. Вскипел чайник.

– Ну же, выкладывай.

– Это птичий клюв.

Мама поморщилась.

– Если это шутка, то мне не смешно. А теперь отнеси-ка ему чай. Я хочу, чтобы ты сидел с ним весь день. А я пойду на работу. Кто-то же из нас должен зарабатывать.

– А как же школа?

– Пропустишь. Ему может что-то понадобиться. Не хочу, чтобы он заблевал мое пуховое одеяло. Это твоя бабушка подарила мне на свадьбу, и вовсе не нужно, чтобы его испортил какой-то банковский клерк. По крайней мере, поговоришь с ним. Ты с ним никогда не разговариваешь.

– Это он со мной не говорит.

– Тебе уже скоро тринадцать, Дог. Нужно быть пообщительней. Иначе кончишь, как Папа Бритва. Ты ведь не хочешь этого, правда?

– Нет.

– Ну вот и общайся с людьми.

Весь день я приглядывал за Папой Бритвой. Он лежал в постели и чихал. Я подогрел куриный бульон, все время заваривал чай.

– Пожалуйста, не надо за мной ухаживать, Карадог, – попросил он. – Уверен, тебе есть чем заняться.

– Я вам мешаю?

– Нет. Не мешаешь. Просто я не люблю, чтобы из-за меня беспокоились. Ну что тебе торчать тут со стариком? Иди, поиграй с друзьями.

– Я дружу только с Ллойдом, а он в школе, – носовым платком я вытер ему мокрый лоб. – Я вам не нравлюсь?

– Конечно, нравишься. Что за вопрос.

– Вы никогда со мной не разговариваете.

– Я вообще мало с кем разговариваю, Карадог.

– Вы же говорите с мамой.

– Она говорит со мной. Это не совсем одно и то же. Я очень одинокий человек. Я сам по себе. И так было всегда. Это просто мой стиль. Пожалуйста, не думай, что ты мне не нравишься. Боже, это вовсе не так. Ты очень симпатичный молодой человек, Карадог. Скажи мне, ты скучаешь по отцу?

– Нет. Я рад, что он ушел. Он часто бил маму, однажды ударил ее так сильно, что у нее кровь пошла из губы. Я на него прыгнул. Схватил за волосы и не отпускал. Он ударил меня. Ударил по ноге. Синяки потом еще несколько недель не сходили. Но я ему выдрал волосы. Они застряли у меня под ногтями. Я ненавидел его. Ненавидел до слез. Я хотел быть вдвоем с мамой. Так что, когда он ушел, я ничуть не расстроился. Я был рад. Хотя мама огорчилась. Я этого не могу понять. А вы можете?

Я взглянул на Папу Бритву. Он спал. Несколько минут я смотрел на него. Потом оглядел комнату. Где серебряная шкатулка? Может быть, у меня не будет другого случая. Я мог бы узнать, что там – птичий клюв или нет.

Стараясь не шуметь, я открыл дверцу шкафа. Она чуть скрипнула, но он не проснулся. Я стал шарить по карманам: старые платки, конфеты, автобусные билеты, ключи, несколько монет. Но серебряной шкатулки не было.

Аккуратно я закрыл дверцу и стал ходить по комнате. Папа Бритва глубоко и ровно дышал, в уголке его рта показался пузырек слюны. Его пиджак висел на спинке стула. Я залез во внутренний карман. Ничего. Я проверил другие карманы.

– Ты это ищешь, Карадог?

Я отскочил от пиджака и взглянул на Папу Бритву. Он держал серебряную шкатулку.

– Ну, – повторил он. – Это?

– Да.

– Забавно, – произнес он тихо. – Нам кажется, что мы храним секреты, но мы заблуждаемся. Ничего не получается. Боже, у меня температура. Может быть, все это галлюцинация.

– Хотите чего-нибудь выпить? – предложил я.

– Да. Было бы хорошо. Спасибо.

Я налил ему воды.

– Мама тоже заметила эту коробочку. Она решила, что у вас там таблетки. Таблетки от сердца.

– Вот почему ты здесь? – спросил он. – На случай, если я умру?

– Да, – я передал ему стакан. – Вроде так.

Он сделал несколько глотков.

– Не волнуйся. Я совершенно здоров.

– Так это не для таблеток?

– Нет.

– Кажется, я знаю, что там, – сказал я. – Птичий клюв.

Папа Бритва усмехнулся.

– Птичий клюв, – повторил он тихо. – На кой мне сдался птичий клюв?

– Так это не клюв?

– Нет, Карадог. Нет.

– А что?

– Ох, Карадог, Карадог. – Он потряс головой. – Это длинная история. А я себя так плохо чувствую.

– Пожалуйста, – настаивал я. – Расскажите.

– Ты все равно не поймешь.

– Я попытаюсь.

Он посмотрел на меня.

– Сколько тебе лет?

– Почти тринадцать.

– Тринадцать. Замечательный возраст. Ну, тогда, может быть, и поймешь. Тебе ведь столько же лет, сколько было мне. Когда… когда это случилось.

– Что случилось?

Папа Бритва вздохнул. Потом, так тихо, что я едва расслышал, произнес:

– Я влюбился, Карадог. – Он вытер губы и взглянул на меня. – Слушай, я расскажу тебе, но ты должен поклясться, что никогда никому не скажешь. Ни маме, ни своему приятелю-соседу, ни маминой подруге. Особенно маминой подруге. Понял?

– Да.

Папа Бритва глубоко вздохнул. Он откинулся на кровати и уставился в потолок.

– Наверное, надо начать с моего отца. Он был тренером по боксу. Каждое утро спускался в спортзал тренировать молодых боксеров. Его конюшня, как он говорил. Когда я говорю «спортзал», я не хочу, чтобы ты думал, что там было что-то особенное. Нет. Ничего такого. Просто пустой зал с рингом и боксерскими грушами. Но мой отец любил это место. Это был его маленький мир, понимаешь? Он чувствовал себя там уверенно. Чувствовал себя хозяином. Ему нужно было место, где он мог бы так себя чувствовать. Понимаешь, его жена, моя мама, бросила его, когда я еще был совсем маленьким. В те времена это было неслыханно. Папа был совершенно раздавлен. Он чувствовал себя униженным. Несколько лет не мог прийти в себя. Помню, он сказал мне однажды: "В спортзале все надежно. А снаружи может случиться, что угодно. Но когда я с боксерами, я крепок, как скала".

В конюшне у отца было семь парней. Все местные и все совершенно безнадежные. Да, они были достаточно профессиональны, могли выиграть несколько матчей, но чемпионами мира не были. Но папа все равно был счастлив, и только это имело значение.

Пока Папа Бритва говорил, я заметил, что из-под его кровати что-то торчит. Журнал. На обложке был парень. По пояс голый и улыбающийся.

– Я совсем не интересовался боксом, – продолжал Папа Бритва. – Но спортзал мне нравился. Мне нравились атмосфера, дружелюбие, энтузиазм. Когда я был уже достаточно большим – лет одиннадцать-двенадцать – папа предложил мне подрабатывать. Деньги были крошечные, но я был не против. Я был готов работать и бесплатно. Просто ради удовольствия быть в спортзале. Участвовать во всем.

Папа Бритва закрыл глаза.

– И вот как-то раз я пришел в спортзал, и увидел, что папа говорит с новым мальчиком. Ему было лет семнадцать. Он снял куртку и рубашку, и папа щупал его мускулы. Я… я просто смотрел. Парень был высокий, хорошо сложенный. Волосы у него были светлые, совсем белые. Даже если он и не был совершенным, мне он запомнился таким. Но больше всего мне понравились его татуировки. По всей спине. Птицы. Яркие розовые птицы, летящие кольцом.

– Как его звали?

– Как его звали по-настоящему, не знаю, – ответил Папа Бритва. – Но все называли его Трой. Трой Фламинго.

Осторожно я подтянул журнал ногой, чтобы разглядеть обложку. Парень на фотографии был в джинсах с расстегнутой ширинкой.

– Он был хорошим боксером? – спросил я, аккуратно вытягивая журнал из-под кровати и подталкивая под стул у окна.

– О да, – отвечал Папа Бритва, не открывая глаз, – очень хорошим. Как-то раз папа сказал мне: "Трой будет чемпионом мира". "Правда?" – спросил я. "Да, – ответил папа, – это ответ на мои молитвы. Кому нужна жена и всё такое? Дайте мне чемпиона мира".

Так что папа все свое время посвящал Трою. Они тренировались каждый вечер, даже по выходным. Я часто ходил в спортзал смотреть на них. Трой со мной никогда не разговаривал. Совсем меня не замечал. У него были свои друзья, очевидно. Его ровесники. Наверняка он считал меня просто ребенком. К тому же я был страшно робким. Боже, я был так подавлен. И в то же самое время на вершине блаженства. Находиться рядом с Троем уже было достаточно. Просто смотреть на него.