Текст книги "Миры Филипа Фармера. т. 3. Лавалитовый мир. Гнев Рыжего Орка"

Автор книги: Филип Хосе Фармер

Глава 6

Они свернули с Корнплантер-стрит на Питтс-авеню. По ней еще шесть кварталов до Бельмонтской Центральной средней школы. Мимо них проносились машины со школьниками. Никто из машин не помахал двум пешеходам и не окликнул их, хотя все их знали. Джим чувствовал себя отверженным, прокаженным, хотя единственная его кожная болезнь – это прыщи. От этого его настроение сделалось еще чернее, его гнев еще краснее.

Иисусе Христе! Эти снобы не имеют никакого права смотреть на него сверху вниз из-за того, что у него отец безработный, что Гримсоны нищие и живут в непрестижном рабочем районе. Они, у кого есть машины, сами не больно-то богатые, кроме Шейлы Хелсгетс, да и у ее семьи дела не очень-то хороши. Закрытие стальных заводов подкосило и ее отца. Он, наверно, сейчас стоит не больше какого-нибудь миллиона, да и то в недвижимости и акциях, которые упали в цене. Джим, по крайней мере, так слышал.

Сэм не имел понятия, как безумно и безнадежно влюблен Джим. Джим скрывал кое-что от своего кореша – не хотел, чтобы над ним смеялись. Например, свою страсть к Шейле Хелсгетс, или то, что он вперемежку с рок-текстами пишет «настоящие» стихи, или что он много читает и словарь у него гораздо богаче, чем у Сэма и других ребят из их компании, хотя он не всегда знает точно значение того или иного слова.

– …сигаретку? – спросил Сэм.

– А, что?

– Господи Боже! Очнись! В космосе ты, что ли? Вернись на грешную землю. Я спрашиваю – хочешь забить гвоздок себе в гроб?

Сэм держал в немытой руке с грязными ногтями два «кэмела» без фильтра. Джиму следовало быть благодарным – у него не было денег, чтобы купить целую пачку. Но ему почему-то не хотелось курить.

– Да ну ее! А допинга, случайно, нет?

Сэм сунул одну сигарету в угол рта, другую спрятал в карман своей черной рубашки и полез в наружный карман синего пиджака. Оттуда он извлек три капсулы.

– На. «Черные красотки». На воздушном шаре до луны с гарантией. Только осторожней при посадке.

– Спасибо. Одну возьму. Будет за мной.

– С тебя теперь семь долларов причитается, – сказал Сэм и тут же добавил: – Это я просто бабки подбиваю. Не к спеху. Ты знаешь, у меня тебе кредит всегда открыт. И сигареты я тоже в счет не включаю. Когда у тебя будут, ты меня выручишь. Ты сам говоришь, что мы Дамон и Пифий, или как их там звать.

Джим положил капсулку в рот и проглотил всухую, собрав во рту побольше слюны.

Бифетамин сработал быстрее, чем обычно. Ап – и там, где была усталая кровь, как говорится в рекламе, потекла река расплавленного золота. Она прошла по его венам, не говоря уж об артериях, и каждая молекула норовила обогнать других, чтобы попасть сначала к сердцу Джима, а потом выйти на очередной головокружительный виток. Резкий песчаный свет стал мягким и густым.

Сэм тоже сунул «черную красотку» в рот и тут же закурил. Он глубоко затянулся, выдохнул дым и догнал Джима. Джим смотрел по сторонам, точно первый раз видел все это. Он видел верхушку школы над убогими домишками (Питтс-авеню – тоже трущоба будь здоров). Дальше, к северо-востоку, стоит трехэтажное здание из бурого кирпича с тосканскими колоннами – Веллингтоновская больница. На юго-востоке торчит шпиль св. Стефана, это самая середка венгерского квартала. Его мать всегда проходит мимо св. Гробиана, ирландской церкви, и ходит к св. Стефану, хотя это лишняя миля пути.

Если оглянуться на север, там виден купол муниципалитета. Вот где работа кипит – и по большей части грязная, если верить запойному дядьке Сэма Вайзака, судье.

Питтс-авеню идет строго на север и кончается у подножия Золотого Холма. Там, в поднебесье, расположены дома королей и королев Бельмонт-Сити. Они там потягивают свои мартини, считают свои денежки и глядят сверху вниз на быдло, на пролетариат, на соль земли, на тех, что наследуют – не капиталы, а землю, сырую землицу.

Отец Джима особенно зол на обитателей Золотого Холма за то, что там работает его жена. Она занята неполный день, и богачи не Бог весть сколько платят (жмоты несчастные!), но лучше такой заработок, чем никакого. Ева Наги-Гримсон работает в одной маленькой фирме и ходит убираться по понедельникам, средам и пятницам. Чеки Эрика по безработице давно перестали поступать. Он нехотя подал на пособие по бедности и получает его. Он принадлежит к поколению, которое считает позорным жить на пособие. Он считает также, что жена не должна работать. Это унижает мужа. Он потерпел крушение как мужчина и добытчик.

Джим мог понять, почему его отец корчится от стыда, отчаяния и обманутых надежд. Но зачем ему обязательно надо вымещать это на жене и сыне? Может, он думает, что им нравится мерзость, в которой они живут? Разве они виноваты во всем плохом, что случилось с ними в жизни?

Так почему отец тратит горькие деньги, которые зарабатывает его жена, на выпивку? Почему бы ему не сняться с якоря, не бросить свой обреченный дом, не увезти семью хоть в Калифорнию или еще куда-нибудь, где он мог бы получить работу? Правда, тогда ему пришлось бы пойти против жены. Она мирилась со всем, что он делает, какие бы пакости он ни творил, никогда не жаловалась и не спорила. Только однажды, когда он предложил уехать из Бельмонт-Сити, она твердо заявила, что не послушается его. Что никуда не уедет от клана Наги и своих друзей.

«Господи Иисусе! – закричал тогда Эрик. – Если ты дружишь с венгром, тебе и врагов не надо!»

Джим и Сэм были уже в двух кварталах от Центральной школы, огромного старого трехэтажного здания из красного кирпича. По крайней мере, думал Джим, это мое тело в двух кварталах от нее. А где же дух-то? Везде. Надо его словить.

День, в котором ты живешь, – это настоящее. Но прошлое постоянно с тобой. Оно запускает свой острый ноготь в ткань твоего мозга, отковыривает кусочек, нажимает на нерв, чтобы напомнить тебе, что основа жизни – это боль, а потом ощупывает все твое тело: трогает член, делает тебе проктологический осмотр, лапает твое обнаженное сердце, заставляя его биться, как крылышки колибри, завязывает твои внутренности морским узлом, блюет горячей кислотой тебе в желудок, взбивает кошмары веничком старого Морфея, древнегреческого бога сна.

Хорошее название для стиха: «Мертвая рука прошлого». Хотя нет. Это штамп, пускай даже большинство рок-авторов штампами не гнушается. Прошлое все-таки – не мертвая рука. Ты носишь его с собой, как нечто живое, как ленточного червя какого-нибудь. Или как хайнлайновского слизняка[17]17
  См. роман Р. Хайнлайна «Кукловоды». (Примеч. ред.)


[Закрыть] с Титана, с ледяной луны Сатурна, паразита, который впускает щупальца тебе в спину и высасывает из тебя жизнь и мозги. Или как лихорадку, от которой никакие пилюли не помогают – жар пройдет, только когда ты загнешься, а тогда уж и пилюли не нужны.

– …искали на сегодня халтурку, да дохлый номер, – говорил Сэм. – Как-то в субботу нас пригласили в «Уистлдик Таверн» на Муншайн-ридж, но там территория деревенских, красношеих, и пришлось нам играть, этот жуткий кантри-вестерн. Лучше б отказались. В общем, сегодня ни фига не светит, и чаша терпения моего переполнилась. В Хэллоуин надо балдеть. Помнишь, как мы перевернули сортир старого Думского, когда нам было пятнадцать? А может, четырнадцать. Ну, помнишь, как Думский выскочил из дома, орал и палил из дробовика? Эх, и драпали же мы!

– Хорошее дело, – сказал Джим. – Я могу позвонить на работу и сказать, что болею. А выгонят, так и черт с ними.

Глава 7

Перед тем как присоединиться ко всей компании, Сэм сунул Джиму квадратик жвачки.

– На. А то от тебя такой дух, что Кинг Конга свалит.

– Спасибо. Это, наверно, польская колбаса, уж больно в ней чесноку много. Да и желудок у меня не в порядке.

Их поджидали трое парней. Хаким Диллард, План, коренастый чернокожий малый, страдающий хронической желтухой. Боб Пеллегрино, Птичкина Кака, здоровый, с черными усами, как у моржа, и одним стеклянным глазом. Стив Ларсен, Козел. Все обменялись рукопожатием, и Джим отметил, что на сто процентов естественно это делает только План. Козел принес самокрутку с марихуаной, и все по очереди потянули из нее, следя за главным входом: не покажется ли директор, Джесс Бозмен (Железные Штаны) или кто-то из стукачей-учителей.

– Эй, слыхали, что сделал «Кисс» в номере пеорийского отеля?

– Меняю допинг на тормоз.

– Говорят, Мик Джаггер подцепил триппер от жены мэра.

– А старик говорит: «Только выстриги этот гребень на башке, я тебе яйца отрежу».

– Думаешь, Лам закатит сегодня контрольную?

– А я себе думаю: да пошел ты в задницу со своим равнобедренным треугольником. Дайте определение – как же, я выговорить-то это слово не могу. Но виду не подаю. Мистер Словацкий, говорю, в геометрии я не Копенгаген. Это для республиканцев, а мои все сроду за демократов голосуют.

– …и послали опять к Железным Штанам. А его и нет в кабинете. Секретаршу, поди, трахал в копировальной.

– А он и говорит: «Ну пускай ты длинный, пускай ты черный, но чего ж ты пучеглазый-то такой?»

– Не будь ты моим сраным корешом, врезал бы я тебе за расистские анекдоты. Вот я тебе расскажу про белую бабу – ей мышка залезла в одно место, она и пошла к черному доктору. А он говорит…

Усиленно треща языками, хихикая, хлопая друг друга по задам, боксируя с тенью, компания ввалилась в вестибюль. Джим молчал, отделываясь односложным бурчанием или через силу усмехаясь. «Черная красотка» не действовала, как ей положено. Тот, кто продал ее Сэму, наверно, надул его. Там, наверно, бифетамина всего ничего, а остальное аспирин или что-то вроде.

На пути к своему шкафчику он увидел Шейлу Хелсгетс. Она стояла, прислонившись к стене, улыбалась и говорила с Робертом Бейсингом (Тараном), очень высоким и очень красивым блондином, первым нападающим Центральной, капитаном футбольной и риторической команд. Человек с большой буквы. Денег полно, водит «мерседес-бенц», живет на Золотом Холме. Средний балл – «А». Чистое загорелое лицо. Он, понятно, клеится к Шейле. Но надежные источники сообщают, что он ей пудрит мозги. Его даже видели в ночном клубе в соседнем городе, Уоррене, с Энджи Кэлорик, Минетчицей.

Джим посмотрел, как он гладит Шейлу по выпуклому задку, и его потянуло блевать.

Он изо всех сил хлопнул дверью шкафчика. Шейла отвела взгляд от Бейсинга и посмотрела на него. Ее улыбка исчезла. Потом она обернулась к Победителю и заулыбалась снова.

Шейла, бэби, ты думаешь, он сам Иисус Христос? Хотел бы я распять его, предпочтительно ржавыми гвоздями, и забил бы я их не только в руки да ноги. Да что толку. Все равно бы она смотрела на меня, как на прокаженного. «Нечист он! Нечист!»

Джим тихо напевал себе под нос, идя через холл к биологическому кабинету № 201. Это было его собственное произведение «Смотрю на тебя снизу вверх».

 
Посылай мне
Зуд, цингу, прыщи и блох,
Брюхо мне набей бобами —
Газ тебе же вдарит в нос.
Раздави меня – будет лепешка,
Выжми досуха – будет шелуха.
Где уж нам уж, класс не тот!
Небо-молот долбит в темя,
Перхоть сыплется с башки.
К ногтю, к ногтю, к ногтю, к ногтю.
Льются камни и свинец.
Черви, мошки, мертвецы,
Бог и дьявол, миссис Гранди —
Всякий смотрит свысока,
Я в земном ядре и глубже.
Всякий путь отсюда – вверх.
Правда, что ли? Я не верю.
По мне, все дороги – вниз.
Растерзай меня презреньем,
Душу в клочья изорви.
Над клочками зажги свечку
И обедню отслужи.
Посылай мне
Зуд, цингу, прыщи и блох.
 

Он вошел вслед за Бобом и Сэмом в большую классную комнату и сел в углу заднего ряда вместе с другими недотепами. Тут, как всегда, громко трепались, подначивали друг дружку, пускали бумажные самолетики и плевались жеваными шариками. Потом, точно нож гильотины, упала тишина, и все замерли – это вошел пожилой, но малопочтенный мистер Льюис Ханкс (Святоша). Мрачный, сварливый и религиозный до омерзения – таков был мистер Ханкс. Добавьте к этому, что он был сторонником библейской теории создания мира, а закон обязывал его преподавать эволюцию, хотя она и называлась скромно «развитием» – и получится озлобленный и несчастный седовласый старец.

Ханкс произвел перекличку с таким видом, точно зачитывал список душ в судный день. Произнося очередную фамилию, он взглядывал на ее носителя из-под очень толстых очков. Он делал гримасу, называя школьника, которого не любил, и слегка улыбался, называя того, кому не грозит попасть в ад для двоечников. Улыбнулся он ровным счетом три раза.

Поручив одному из фаворитов отнести список отсутствующих в кабинет директора, Ханкс начал свою лекцию. Она продолжала предыдущую, и ее темой была система размножения лягушки. Джим сначала старался слушать и записывать, потому что его это интересовало. Но у него болел желудок и голова тоже. К тому же у Ханкса был бубнящий и в то же время скрипучий голос. Джиму казалось, что он едет в запряженной волами телеге с немазаным колесом по плоской безлесной равнине. Вид нагонял на него дрему, но скрип колеса не давал уснуть.

Сэм Вайзак, сидящий рядом, нагнулся к Джиму и шепнул:

– Сейчас засну. Слабо сказать ему, что он лажу гонит? А то помереть можно со скуки.

– Возьми да скажи сам, – шепнул в ответ Джим.

– Да я же в этом ни фига не смыслю и смыслить не хочу. Это ты у нас – эксперт. Давай начинай. Старине Сэму охота поглядеть фейерверк. Уважь!

Внезапная тишина насторожила Джима. Он выпрямился и посмотрел на мистера Ханкса. Старикан жег его взглядом, и все поворачивали головы к Джиму и Сэму. Сердце у Джима понеслось вперед, как белка в колесе. Оно бежало и бежало, только чтобы остаться на прежнем месте, и топот его ног по металлу звучал, как барабанная дробь.

– Ну все, началось!

– Итак, мистер Гримсон, мистер Вайзак, – проскрипел Ханкс, – поделитесь с нами своими соображениями по данному предмету.

– Мы ничего не говорили, – сказал Джим таким же скрипучим голосом. Он злился, что его засекли, и злился на себя за то, что боится выступить против Ханкса. Старикан точно сделает из него дурака.

– Ничего, мистер Гримсон? Ничего? Значит, вы отвлекли меня и весь класс лишь ради того, чтобы произвести бессмысленные звуки? А возможно, вы просто подражали обезьянам, от которых, по вашему мнению, вы произошли? Вы имитировали обезьян, это так?

Сердце Джима забилось еще сильнее, и желудок подскочил и снова ухнул вниз, переливая кислоту из конца в конец. Но Джим, стараясь не подавать виду, встал. Он постарался также овладеть голосом.

– Нет, – сказал он и прочистил внезапно сжавшееся горло. – Нет, мы не подражали обезьяньему языку. Мы…

– Обезьяний язык? У обезьян нет никакого языка!

– Ну, я хотел сказать – обезьяньим сигналам.

– Уу-оо! – прошептал Сэм, корчась от беззвучного смеха.

– Когда ваш обезьяноподобный сотоварищ оправится от своего припадка, можете продолжать, – сказал Ханкс. Он глядел на них сквозь толстые очки так, будто очки – телескоп, а он астроном и только что открыл какой-то жалкий астероид, которому нечего делать в этой точке пространства.

Сэм перестал трястись и закусил губы, чтобы не прыснуть вслух. Джим снова прочистил горло.

– У меня… у меня возникли кое-какие мысли по поводу того, что вы сейчас сказали – о развитии, то есть о возникновении, жизни в первичном растворе и о статическом… то есть о статистическом неправдоподобии этого. Но мне нужно еще подумать, прежде чем сказать что-нибудь. Сейчас я хотел бы сказать про то, о чем вы говорили на прошлой неделе. Помните? Вы, то есть мы, говорили, почему, например, человеческие и собачьи зародыши так похожи. На ранних стадиях развития, во всяком случае. Вы объясняли, в свете теории развития, почему у человеческих эмбрионов имеются хвосты. Сами вы, очевидно, в эту теорию не верите. Потом вы пытались объяснить, почему, если Создатель сотворил все живые существа всего за пару дней… вы пытались объяснить, почему тогда у всех самцов имеются соски, хотя они в них и не нуждаются… и почему у нелетающих насекомых есть крылья.

В горле у него пересохло. Ханкс ухмыльнулся как нельзя более подло. Все смотрели на него, Джима. Кто-то хихикнул, когда он упомянул о сосках.

– И почему у змей имеются рудиментальные… рудиментарные… конечности, хотя они им не требуются так же, как самцам соски, а нелетающим насекомым – крылья. Не было бы ни этих сосков, ни конечностей, ни крыльев, если бы все были созданы в один день. А вы сказали, что крылья, соски и конечности были созданы ради симметрии. Создатель, мол, был художник и сварганил всех симметричными.

Джим сказал о Создателе «сварганил», чтобы позлить Ханкса. Теперь его голос окреп, стал глубже, и говорил он почти без запинок. Его несло. К черту последствия!

– Но эта «симметрическая» версия, прошу меня извинить, мистер Ханкс, звучит неубедительно. В ней нет логики. Я, по крайней мере, так думаю. Объясните мне вот что, сэр. Если Создатель был таким приверженцем симметрии, почему же он в день творения не снабдил самцов женскими гениталиями и наоборот? Почему у нас, мужчин, нет также влагалищ, а у женщин – мужских половых органов?

Смех в классе. Мистера Ханкса прорвало:

– Заткнись и сядь!

– Но, сэр!

– Я сказал, заткнись и сядь!

Джиму следовало бы радоваться – ведь он восторжествовал. Но его трясло от злости. Ханкс – точно как отец. Проиграв в словесной битве, он отказывается слушать дальше и пускает в ход право затыкания рта, которое взрослые используют против детей. И бессмысленно апеллировать к высшему суду, потому что Ханкс – сам член этого суда.

К счастью, как раз вовремя прозвенел звонок с урока. Ханкс выглядел так, словно его вот-вот хватит удар, однако он не велел Джиму прийти к нему в кабинет после уроков. Джиму казалось, что его собственные сосуды тоже того и гляди лопнут. Но спустя несколько секунд, выйдя в холл, он начал испытывать и радостное волнение наравне с бешенством. Он показал-таки старому пердуну, ходячему ископаемому, ку-клукс-кланцу – христианцу.

Боб Пеллегрино и Сэм Вайзак шли рядом с ним в толпе. Боб сказал:

– Что толку, если ты выигрываешь каждый спор с этой падалью. Вкатит он тебе пару, и всех дел.

Джим был согласен с эпитетом, которым Боб наделил Ханкса. Для молодежи все, кому за шестьдесят, – это падаль, гниль. Пускай старик тщательно соблюдает личную гигиену – его загрязняет близость к смерти. Старуха Смерть – воплощение распада и заражает всех, кто приближается к ней.

Но одного Джим не знал, и ему суждено было узнать это лишь намного позже. Он не знал, что Ханкс гораздо ближе к истине, чем сторонники эволюции.

Глава 8

Пришел час ленча. У Джима не было денег на еду, а его злость достаточно улеглась, чтобы он ощутил сильный голод. Сэм Вайзак поделился с ним своим завтраком, а Боб Пеллегрино дал ему половинку сандвича с тунцом и половинку маринованного огурца. Джим окончательно остыл во время урока мистера Лама – английский повышенного уровня с написанием сочинений. Это был единственный предмет, по которому Джим имел среднее «В». Ну, почти «В». Вот напишет несколько сочинений на «А», и получится «В» среднее. Но если Джим не усвоит наконец разницу между обособленным причастием и обособленной частицей, зачета ему не видать.

«Я знаю, что от этого вы не станете писать лучше, – сказал Лам, – и что эти академические знания вам никогда не понадобятся. Но это не так уж сложно понять, а вы парень неглупый, что бы ни говорили другие учителя. Я вас не аттестую, пока это правило не въестся в вашу плоть. Я не в курсе современных достижений физики и не знаю, что это за „обособленная частица“ такая».

На следующей перемене Джим с Сэмом пошли в туалет. Миновав пожилого вахтера у дверей, они вошли. Там было людно, шумно и воняло. Около умывальников привалился к стенке Фрихоффер (Щелбан) и его дружки, Долкин и Скарга. Они передавали друг другу бычок с травкой, точно им наплевать было, если вахтер их заловит, да им и было наплевать. Фрихоффер был здоровяк ростом шесть футов четыре дюйма, весил почти триста фунтов, у него был двойной подбородок, тугое пузо, морда, как у хрюшки, и глазки, как у хорька. Иссиня-черную щетину на роже следовало сбрить еще три дня назад. Сальные черные волосы были связаны в хвост. Рубашку в красную и черную полоску он заляпал желтком.

Долкин и Скарга оба были коротышки, но очень крепкие, а их желтые шевелюры напоминали вороньи гнезда.

Фрихоффер и его дружки не трясли никого только потому, что в уборной было чересчур много народу. А то беда бы робким первогодкам и зубрилам. Джим за четыре года в Центральной отдавал им деньги по меньшей мере дюжину раз. Но в этом году они ни разу не поймали его одного в туалете, и в последний раз, расставаясь со своими кровными, он сказал Фрихофферу: «Больше не дождешься!»

Облегчившись у писсуаров, Джим и Сэм пошли к выходу. Фрихоффер подставил ногу, Джим упал и стукнулся головой об дверь. Боль сработала, как детонатор. Джим взвыл, выругался, вскочил и обернулся назад, выбросив вперед правый кулак. Он не думал о том, что делает; он вряд ли сознавал, что делает это. Кулак вошел в толстое пузо. Смех Фрихоффера перешел в глухое урчание, и Щелбан скрючился пополам.

Джим, несомый красной волной ярости, как серфингист, двинул коленом Щелбану в подбородок. Щелбан свалился на кафельный пол, но тут же привстал на четвереньки. Джим рявкнул:

– Попробуй еще тронь, рожа гнойная!

– Пошли отсюда, Джим, – сказал Сэм.

Фрихоффер поднялся на ноги.

– Это тебе так не пройдет, говнюк!

Долкин и Скарга придвинулись поближе. Сэм потянул Джима за руку.

– Пошли отсюда, Христа ради!

– Тут не место! – проревел Фрихоффер. – Но если ты, Гримсон, мужик, то приходи после школы к Прейвиту! Там у тебя не будет шанса ударить меня, когда я не смотрю! Я из тебя мясной фарш сделаю, если не сдрейфишь выйти против меня – а я думаю, сдрейфишь!

Джима начало трясти, но он спросил:

– Честный бой? Мужик с мужиком? Только кулаки?

– Да! Честный! Только кулаки! Мне больше ничего не надо, чтобы размазать тебя по стенке, кисель сопливый!

– Неохота руки об тебя марать, но я это сделаю, ты, куча дерьма, – сказал Джим. И с Сэмом позади не спеша вышел из туалета.

– Господи Боже! – сказал Сэм. – Что это на тебя нашло?

– Да не могу я больше терпеть этого стервеца!

– У тебя, видать, крыша поехала. Ничего толком не соображаешь. Ты ж знаешь, что он не будет честно драться, и Долкин со Скаргой тоже на тебя налетят.

– Ну а ты что бы сделал на моем месте? – рявкнул Джим.

– Я? Молчал бы в тряпочку. Я пока в своем уме!

– Ты пойдешь туда, или мне одному с ними разбираться?

– Пойду, пойду. Не брошу тебя, старичок. Только скажу еще Бобу и остальным. Чем больше нас будет, тем лучше. Тебе понадобится поддержка. И кирпич прихвачу. Только это сплошная дурь!

К концу занятий вся школа уже знала о предстоящей драке. Джим все еще был зол, но не настолько, чтобы не начать бояться. Совет Сэма не связываться со Щелбаном казался ему все более здравым. Но он не собирался идти на попятный. Все подумают, что он наклал в штаны.

Кондитерская-аптека Прейвита находилась в одном квартале от школы. Джим, сопровождаемый толпой учеников, вошел в проулок за этим старым кирпичным домом. С ним были Вайзак, Пеллегрино и Ларсен. Джим надеялся, что Фрихоффер не явится. Но нет. Вот он, Щелбан, прислонился к стенке у задней двери, с зубочисткой в толстых губах, точно все ему нипочем. А рядом Долкин и Скарга.

– Ишь, сортирный грабитель, гроза нужника! – крикнул Джим – начал он подобающе громко и твердо, но под конец дал петуха. Он остановился в дюжине футов от Фрихоффера, а толпа образовала позади полукруг. Три кореша остались рядом с Джимом.

Щелбан хмыкнул, все так же опираясь о стену.

– Гроб готовь, трепач.

Джим бросил наземь сумку с книгами, завопил и ринулся вперед. Фрихоффер выпрямился, выпучив глаза. Джим добежал до него и взвился в воздух. Он видел каратэ в кино, но сам пока не пробовал. Теперь или никогда, победа или смерть. Подпрыгнув в почти горизонтальном положении, он съездил ботинком Щелбану по носу. Он метил в подбородок, но и так получилось неплохо. Голова Щелбана отскочила назад, и он повалился на стену. Из носа хлынула кровь.

Джим тоже упал – он старался собраться в комок, но рухнул тяжело, на бок. Боль прошила плечо, и дыхание прервалось. Но он все-таки встал и атаковал Фрихоффера, нагнув голову. Голова ткнулась в мягкий живот. Снова вспыхнула боль – на этот раз в шее.

Фрихоффер ахнул. Кровь отхлынула от его лица, и он согнулся, держась за живот. Атака застала и его, и обоих его дружков врасплох. Но теперь Долкин со Скаргой очухались и кинулись на Джима, который еще не отдышался. Сэм Вайзак, хотя драться и не любил, в деле показал себя молодцом. Он вынул из-под пиджака кирпич и двинул им Долкина сбоку по голове. Тот опустился на колени, прижимая руку к пострадавшему месту. Скарга достал из кармана кулак, сверкнувший медными костяшками, и отвел руку назад, чтобы врезать Джиму по ребрам. Но тут Боб Пеллегрино дал ему в челюсть, а Сэм стукнул по плечу кирпичом. Скарга повалился, вопя от боли, и попытался уползти в толпу. Пеллегрино с размаху пнул его в зад, а Стив Ларсен навалился сверху и придавил Скаргу к земле.

Щелбан был таким мясистым, что большого ущерба не потерпел. Он отнюдь не собирался выходить из боя. С ревом он налетел на Джима, обхватил его руками и повалил на твердую черную мостовую. Руки у Джима оставались свободными, и он мог бить Фрихоффера, катаясь с ним по земле, хотя и не сильно. Получив удар в живот, Джим заорал, но боль придала ему сил, и он вырвался. Он еще лежал на земле, когда Фрихоффер встал и занес над ним ногу.

Джим лягнул первый и попал Щелбану в пах. Тот с воплем схватился за причинное место, и упал. Не успев еще коснуться земли, он изверг из себя желтую рвотную струю. Джим откатился и не попал под трехсотфунтовую тушу. Но блевотина окатила его волосы и левую сторону лица и тела.

Он встал. От вони, от ощущения на себе липкой жижи и от мысли о том, что она вышла из брюха Щелбана, его самого вывернуло. Он нагнулся над Фрихоффером и блеванул ему прямо в лицо.

Некоторые зрители пришли в восторг, других замутило, а кое-кого стошнило тоже. Их пример оказался заразительным. Но ни те ни другие не успели особенно проявить свою реакцию. Вблизи послышался вой полицейских сирен, и большинство собравшихся торопливо покинуло сцену.