Текст книги "Бледный гость"

Автор книги: Филип Гуден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Сердце мое заколотилось, и я почувствовал, как у меня внутри все сжалось. Позже я не смог бы поклясться, что не думал о ней в тот самый миг или что ее появление меня не удивило.

– Мастер Ревилл! – позвала девушка еще раз.

Из-за крохотных полей ее шляпки ей приходилось прикрывать глаза рукой, чтобы лучше видеть.

Я улыбнулся, едва она приблизилась. По крайней мере я надеялся, что улыбаюсь. Если честно, я немного разволновался.

При свете дня моя знакомая была еще прекраснее, чем при свечах в доме своего отца. Благодаря тому, что шляпка почти не спасала лицо девушки от солнца, у меня появилась возможность украдкой изучить его. Кожа отличалась той естественной белизной, которой могут похвастаться только юные прелестницы. Глаза – серые и проницательные – были точь-в-точь как у отца, однако выражение их смягчалось веселыми, насмешливыми искорками. Полные, яркие губы, аккуратный вздернутый носик, характеризующий ее как особу решительного нрава. По крайней мере, я сделал такой вывод. То, что находилось ниже ее прекрасной шеи, я запретил себе разглядывать, удовольствовавшись одним общим впечатлением от фигуры девушки. Откровенно пялиться на эту часть тела было бы крайне грубо. Опуская взгляд ниже, я рисковал унизить и собственное достоинство в ее глазах. А мне этого очень не хотелось.

Разумеется, я уже был влюблен в нее по уши, и все еще не вымолвил ни слова!

– Госпожа… Филдинг, – запинаясь, выдавил я.

– Как ваши ссадины?

Девушка протянула было руку к моему лицу, как несколько дней назад, когда лечила меня, но, к моему сожалению, опустила ее, так и не коснувшись, решив видимо, что подобный жест не совсем приличен при дневном освещении.

– Гораздо лучше, – ответил я. – Сказать по совести, я совсем позабыл оних, все благодаря вашим стараниям.

– Отец рассказал мне, откуда они у вас.

– О, да сущие пустяки, – махнул я рукой, сконфуженный напоминанием о моем неблагоразумном поведении на рыночной площади и удивленный, что Адам Филдинг разузнал об этой истории. Кажется, у него в гостях я старался держать на этот счет язык за зубами. Однако, по его собственным словам, он был человеком, в чьи обязанности входит знать все.

– Что же вы думаете о провинции?

– Я сам из провинции.

И это, я уверен, Кэйт уже узнала от своего отца. Впрочем, мысль о том, что Филдинг и его дочь обсуждали меня, была довольно лестной.

– Во всяком случае, – продолжал я беспечным тоном, – в Лондоне некоторые вещи обстоят гораздо хуже. Мальчишки-подмастерья, как волчьи стаи, снуют туда-сюда, только и рыщут, кого бы обвести вокруг пальца или осмеять.

Слова мои возымели действие, ибо глаза Кэйт удивленно расширились, и я, воодушевленный успехом, решительно продолжил:

– Там полно бывших солдат и моряков, теперь изгоев, отчаявшихся найти себе применение, поскольку все их способности заключатся лишь в умении сражаться и затевать драки. Там есть кварталы, в которые страшно забредать даже днем, не то что ночью.

Глаза девушки распахнулись еще шире. Слишком поздно я заметил, что в них таилось вовсе не удивление, а легкая насмешка.

– Какие странные вещи вы рассказываете, мастер Ревилл! Похоже, от моего внимания многое укрылось, когда я была в Лондоне несколько недель назад!

– Возможно, вы проходили мимо… хм… соответствующих мест, – предположил я, запнувшись.

– Мимо злачных притонов, вы хотели сказать. Впрочем, моя тетушка живет недалеко от въезда в город.

– Мир по ту сторону реки… Что ж, мне не посчастливилось завести там знакомых.

– «Мир по ту сторону»? Вы говорите так, будто Речь идет об адском Стиксе!

– Именно так, – кивнул я, отмечая, что Кэйт не только прекрасна, но еще остроумна и находчива. – Целая флотилия Харонов готова переправить вас на южный берег, где живу я и моя труппа.

– И еще драчливые солдаты и язвительная ребятня.

– Вы смеетесь, госпожа Филдинг, но в Лондоне действительно есть места, где вам не стоит появляться, по меньшей мере после наступления сумерек, даже если вы не в первый раз в столице. Я бы очень волновался за вас, случись такое.

– Как мило с вашей стороны, что вы волнуетесь о моем благополучии, мастер Ревилл.

– Прошу вас, зовите меня Николас, если, разумеется, вы не против, чтобы я звал вас Кэйт. И разве могу я отплатить вам в полной мере за ваше беспокойство о моем благополучии, когда вы лечили мои раны.

На это Кэйт ничего не ответила, только чуть повернулась в сторону, будто приглашая пройтись. Неспешно мы двинулись к озерцу, сверкавшему на солнце. Я украдкой бросал взгляды на спутницу, но, поверьте, вовсе не из распутных побуждений. Вырез ее платья был достаточно глубоким, но не вызывающим. Юбка с фижмами подчеркивала изящную талию.

– Что вы читаете? – спросила она, взглянув мельком на книгу в моей руке.

Я мог бы ответить в манере Гамлета, отвечавшего на подобный вопрос Полония: «Слова, слова, слова». Но вместо этого я сказал:

– Сборник стихов одного из наших драматургов.

– Наших?

– Из лондонского «Глобуса».

– Ах, вы о мастере Шекспире?

– Нет, Кэйт. – Я немного удивился ее осведомленности. – Не Шекспир, величина поменьше. Точнее, новый писатель. Некто Ричард Милфорд. Его пьеса «Венецианская блудница» была довольно тепло встречена в начале года. Этот успех вдохновил его обратиться к поэзии. Сборник называется «Венок».

Милфорд подарил мне книгу, только что напечатанную, незадолго до нашего отъезда из Лондона. Свежие листы хрустели. Могу поклясться, он даже прослезился. Несомненно, для него это была священная минута, повод для гордости, хотя, должен признаться, священное таинство и трепетное чувство осознания себя писателем, мне недоступны. Тем не менее Милфорд доверял моему суждению, и мое одобрение было для него важно, несмотря на все существующие между нами различия.

– «Блудница», какое точное название, – промолвила Кэйт. – Истинно лондонское. Даже представить не могу, как бы его восприняли в здешней округе. Так о чем он пишет?

– О чем и все остальные поэты в своих первых сборниках.

– О любви?

– Именно.

– И это стоит внимания?

– Он неплох, – ответил я сдержанно. – Кое-что в нем есть.

– Тогда прочтите мне немного, – попросила Кэйт.

– Только давайте присядем, не могу читать вслух, бродя на своих двух.

Мы достигли воды. Вдоль берега располагались каменные скамьи, отстоящие друг от друга на равном расстоянии. Камень нагрелся на солнце, так что мы уселись на скамью, правда на разных ее концах, и я принялся листать томик, хотя уже точно знал, какой именно сонет собираюсь выбрать. Найдя нужную страницу, я начал читать:

 
Когда затмятся солнечные очи,
Когда иссякнет звездный свет ночной,
И скроется луна в покоях ночи,
И будет мир объят вселенской тьмой,
 
 
Как светоч ясный, нам за все утраты
Останется сие, и среди тьмы
Путь будет ясен Естеству трикраты,
И цель свою не потеряем мы.
 
 
Я говорю о красоте твоей,
Которая могиле не подвластна,
Пускай сама ты и подвластна ей,
Спасет нас слава той, что так прекрасна.
 
 
И кто мое сие услышит слово,
Искать не станет светоча иного. [12]12
  Перевод С. Степанова.


[Закрыть]
 

Осторожно я поднял взгляд на Кэйт – посмотреть, какова ее реакция на творение Мифлорда. Не то чтобы я волновался за стиль и язык автора, но чтецу, как и актеру, всегда по вкусу похвалы, касающиеся манеры исполнения. Девушка смотрела на меня сосредоточенно. Невозможно было понять, что выражает ее взгляд, однако я приметил, что в уголках ее губ таится улыбка.

– По-моему, этого следовало ожидать. Весьма типично, – сказала она.

– Вы уже знакомы с его творчеством? Но эта книга только выходит.

– Типично для поэтов с нетерпением ждать конца света… поскольку это благоприятная обстановка для рождения образа одинокого светоча посреди вселенской темноты.

– Согласен, поэты говорят о любви весьма причудливым образом. – Я почувствовал себя слегка уязвленным, будто это я был автором сонета. – Это у них в крови с рождения. И не следует воспринимать все, что они говорят, так близко к сердцу.

– Похоже, воспринимается именно так.

– Неужели?

– Та глубина чувств, которую он якобы посвящает своей возлюбленной, на самом деле направлена на него самого.

Я засомневался, что правильно сделал, согласившись декламировать Милфорда. Ведь я лишь хотел создать настроение, трогательное и мягкое, а не затевать дискуссию о принципах любовной поэзии. Но Кэйт продолжала с упорством:

– В конце, помните? Он говорит, как это… И кто мое сие услышит слово, Искать не станет светоча иного.Но как, скажите, пожалуйста, если в мире не останется ни одного источника света, как кто-нибудь сможет прочитать написанное им, какими бы прелестными ни были эти строки? Что бы он ни воспевал, это не красота возлюбленной, а его собственный сонет. Разве я не права, Николас?

– Э-э… да, полагаю, что так, – кивнул я, пораженный тем, что она запомнила строки всего лишь после одного прослушивания и несколько мужским взглядом на хрупкий мир любовной лирики.

– Вот именно, – самоуверенно заметила Кэйт. – И не думаю, что он вообще вдохновлялся какой-либо женщиной. Свое стихотворение он писал в пустой воздух.

– Но это не значит, что он не подразумевал наличия возлюбленной, – возразил я.

– Но это также не подразумевает, что она была, – отозвалась Кэйт.

– Если вы хотите так думать… – Я забарабанил пальцами по переплету книги, понимая, что наш спор ведет в никуда. – Я знаю этого джентльмена, но недостаточно хорошо, чтобы рассуждать за него о подобных вещах.

– Ага! – Легкая, но победная улыбка девушки напомнила мне то, как Нэлл обычно радовалась, если одерживала верх в споре.

– Но я уяснил для себя одну вещь, Кэйт.

– Какую же?

– Я никогда не напишу вам любовного стихотворения.

К моему удивлению, она ничего не ответила, хотя моя фраза была лишь добродушной, хоть и подзадоривающей, шуткой. Я поспешно перевел разговор на другую тему:

– Вы здесь из-за свадьбы?

– Я здесь с отцом, он приехал по делу. Несколько дней назад здесь умер человек.

– Да, в прошлую пятницу. Он повесился на дереве.

– Я слышала, ходит множество слухов о том, как именно он умер.

– Да, простые люди здесь всякое рассказывают.

– Поэтому лорд Элкомб, желая окончательно прояснить ситуацию, пригласил моего отца проверить, действительно ли человек покончил с собой, и принародно объявить об этом, чтобы положить конец перетолкам.

– Его голос, как мирового судьи, разумеется, имеет вес.

– Моего отца все знают, его уважают во всем графстве.

Выражение лица Кэйт смягчилось. Я вспомнил, как она разговаривала с Филдингом, мягко журя и очень нежно. Вероятно, в ее жизни не было иной любви.

– Разве эта работа не для следователя? – спросил я, искренне удивленный.

– Лучше спросите об этом отца. Но, насколько мне известно, такой случай недостоин внимания следователей. Самоубийство – дело неприбыльное.

– Да, у того человека совсем ничего не было, совсем ничего. Он жил в лесу, и прислуга с кухни кормила его. Здесь верили, что, пока он живет поблизости, он приносит дому удачу.

Кэйт обернулась через плечо на роскошный особняк, возвышавшийся на холме.

– Похоже, она его не покинула.

– Я встречал этого лесного обитателя дважды, он был странным созданием, носил звериные шкуры и обходился без обуви, – спешно добавил я.

– Он предоставил вам аудиенцию?

– Да, именно так. Он считал себя хозяином леса, как Элкомб является хозяином поместья. Его звали Робин.

– В честь Робина Гуда.

– Вид у него был такой же истерзанный, как у малиновки в суровую зиму. Могу ли я поговорить с вашим отцом о нем? У меня есть кое-какие соображения по поводу его смерти.

Кэйт согласилась отвести меня к Филдингу. Когда я выразил удивление ее хорошему знакомству с поместьем, она ответила, что приезжает в Инстед-хаус с тех пор, как себя помнит.

Адам Филдинг и его дочь были размещены куда лучше, чем слуги лорд-камергера. Судя по апартаментам, Элкомб с большим вниманием относился к этим гостям и был серьезен в своем желании пресечь слухи о смерти Робина с помощью мирового судьи. Я остался подождать в передней, а Кэйт прошла в комнаты, чтобы сообщить о моем приходе отцу. Через несколько минут она вновь появилась и предложила пройти, сказав, что Филдинг уже видел нас. Окна гостиной выходили на восток, как раз на пруд, около которого мы совсем недавно сидели на скамье. Что ж, тот факт, что судья уже был готов к нашему приходу, только подтверждало известное впечатление о нем, как о человеке, который знает все. Окна были распахнуты, и комнату наполнял пряный запах лета. Сам Филдинг сидел за небольшим столом и что-то писал. Когда я вошел, он поднял голову.

– Ваша честь, – поклонился я.

– Мастер Ревилл… Николас. А я все думал, когда же мы с вами вновь встретимся.

– Для меня это большая честь, сэр.

– Вы ведь не откажете мне в удовольствии возобновить наше знакомство, я уверен. Пожалуйста, садитесь. Я не хозяин в этом доме, но слугами я могу повелевать. Вы чего-нибудь желаете?

– Нет, благодарю вас.

Надеюсь, о вас здесь как следует заботятся.

– Некоторые считают, что более, чем мы заслуживаем.

Некоторые, вроде Освальда Элдена, добавил я про себя.

– Думаю, если бы все мы получали то, что заслуживаем, это были бы очень разные судьбы. Кэйт сказала мне, у вас есть чем поделиться со мной.

– Да, сэр. Но сначала, не могли бы вы… объяснить мне, хм… почему вы здесь? Простите, если это звучит бестактно. Я вовсе не хотел вас обидеть.

Филдинг немного помолчал, словно собирался с мыслями. Потом заговорил:

– Выясняется, что в поместье человек наложил на себя руки. Тем не менее ходят разнообразные слухи о его смерти, в частности нелепые басни про дьявола и лесных духов. Такой поворот событий нежелателен в любое время, особенно сейчас, когда людям не стоит отвлекаться на глупости, в самый разгар приготовлений к свадьбе наследника поместья. Так что лорд Элкомб обратился ко мне с просьбой сделать все, что в моих силах, чтобы успокоить умы. В любом случае это одна из тех ситуаций, когда закону стоит сказать свое слово и когда он должен это сделать. Если человек умирает, этого нельзя оставлять без внимания. Кем бы он ни был. Ответил ли я на ваш вопрос?

– Да, спасибо.

– Но вам это должно быть уже известно? Кэйт наверняка рассказала вам.

– Мне необходимо было услышать это от вас, сэр, ведь я не знаю, какой эффект произведут мои слова. То, что я хочу рассказать, мало касается дьявольщины и лесных фей, но уж точно не будет способствовать успокоению умов.

– Что ж, Николас, вы будете моим первым свидетелем. Говорите.

И я рассказал.

Судья слушал очень внимательно. Я вел рассказ четко, со всеми подробностями. Все в моем слушателе, от его манер до ровно подстриженной бородки, от занимаемого им поста мирового судьи до его спокойных серых глаз, внушало ощущение ясности и порядка. После того как я закончил, а много времени мое повествование не заняло, Филдинг сцепил пальцы замком.

– Почему вы уверены, что, кроме вас, никто этого не заметил? – спросил он наконец.

– Я не обладаю какой-то особенной проницательностью, ваша честь. Возможно, другие и заметили, но только ничего не сказали, потому что на Робина и без того внимания не обращали. Боюсь, что человеком в привычном смысле этого слова он не был.

– Что именно вам показалось странным в его руках?

– Я не могу сказать точно. Возможно, долгое пребывание в лесной стихии вызвало такую их искривленность, а может быть, это врожденное. Но больше они походили на лапы животного, чем на человеческие руки. Он мог хватать предметы, но не держать их правильно. Определенно он не был способен завязать тот узел на веревке, на которой он якобы повесился.

– Два узла, по существу, – поправил меня Филдинг. – Вы сказали, веревка была обвязана вокруг дерева так же прочно, как и вокруг его шеи.

– И на дерево не так-то легко взобраться. Управляющий Сэм рассказал мне, что, когда они снимали тело, один из его людей проделал это с изрядным трудом. А ведь он молод и ловок.

– Тогда как Робин был тщедушен и выглядел изможденным.

– Да.

– И особой силой не отличался, так?

Вспомнив, как дикарь схватил меня в своей норе, я счел нужным ответить:

– Кое-какая все же имелась.

– И, как видно, достаточная, – подхватил Филдинг, – чтобы взобраться на дерево, затем перелезть на ветку, потом, вероятно балансируя, широко расставив ноги, в течение нескольких минут завязывать веревку вокруг шеи и ветви – или наоборот, – и к тому же завязать узлы настолько прочные, насколько это возможно.

Я молчал, не желая мешать судье в выводе собственных заключений.

– И вы, Николас, полагаете, что ничего из этого Робин сделать не мог?

– Не знаю, сэр. По-своему, он был довольно ловким, двигался очень быстро, как животное. Думаю, он мог взобраться на тот вяз и на другие деревья тоже.

– Вы осматривали землю вокруг вяза?

– Да, – ответил я, довольный собственной скрупулезностью, – но это мало что прояснило. Собственно, вообще ничего, кроме, конечно, числа людей, которые были там.

– Когда снимали тело.

– Похоже на то.

– Похоже и возможно. Возможно и похоже. Похоже и кажется. Ничего определенного.

– Ничего, ваша честь.

– Вы упомянули веревку. А что с ней было не так?

– Робин сшивал свою одежду, если так это можно назвать, жилами животных и даже травяными нитями. Откуда он мог раздобыть веревку, чтобы повеситься на ней?

– Видимо, в особняке.

– Люди с кухни носили ему остатки еды. А не веревки с петлями для повешения.

– Он мог хранить веревку как раз на такой случай, как Иеронимо в пьесе Томаса Кида.

– «Испанская трагедия», – подхватил я просто автоматически, но тем не менее мне было приятно вспомнить более безопасный мир подмостков.

– Правда, мы говорим о реальности, – добавил Филдинг, помрачнев.

– Есть еще кое-что, – сказал я, – я этого не упоминал, потому что не был уверен, как вы на это отреагируете, но…

– Да?

Филдинг вновь направил на меня свой острый, проницательный взгляд, когда я принялся описывать более детально свой второй визит в обитель Робина и то, как он показал мне свое логово и шкатулку. И бумаги.

– Вы их не читали?

– У меня не было возможности. Робин не выпускал их из рук. К тому же освещение было слишком плохим.

– Вы возвращались потом, чтобы прочесть их?

– Нет.

– Так чего же мы ждем? – Филдинг впервые за все время разговора поднялся из-за письменного стола и стремительно схватил с кресла парчовый камзол: – Идемте.

Я послушно последовал за ним. Кэйт не было видно. Как и его дочь, Филдинг прекрасно ориентировался в доме и его окрестностях, так что спустя несколько минут мы двигались к западу от особняка по направлению к лесу. Мой спутник замедлил шаг. пропускав меня вперед.

– Раз уж идем, заодно покажите мне и дерево.

Второй раз я стоял под вязом, роковым для бедняги Робина. Я указал на ветвь, откуда свисало его тело, хотя нужды в этом не было: ее длина и «удобство расположения» идеально подходили для самоубийства через повешение. И к тому же на ветви оставался грязный кусок веревки. У корней дерева валялись пожухлые листья и мелкие сухие веточки, возможно опавшие, когда Робин забирался наверх или когда снимали его тело.

Адам Филдинг присел на корточки. Очевидно, он мало что мог различить на земле, потому что вскоре опустился на четвереньки, приблизив свой нос по-собачьи к самому грунту. Он расчистил небольшой участок от листьев и травинок и просеял сквозь пальцы щепотку рыхлой почвы. Потом вновь поднялся на ноги и переместился к подножию вяза, будто собирался подвергнуть его допросу. Подняв голову, он несколько раз обошел вокруг дерева. Я стоял на месте, поскольку не совсем понимал, что от меня требуется, и не желал мешать ему в этом священнодействии.

В конце концов он остановился.

– Взгляните на это, Николас.

Я подошел к нему.

– Похоже, здесь проще всего взобраться на дерево, как вы думаете? В этот нарост упираемся ногой, тело подтягиваем, цепляясь за эти мелкие ветки, как вам это? К тому же, судя по наклону этих самых веток, кто-то уже проделал описываемый путь. А потом можно ухватиться вот за эту ветку на другой стороне, и так далее.

Сначала я решил, что Филдинг хочет проверить свои предположения самолично (я редко встречал людей более энергичных, и это несмотря на его возраст). Потом я заволновался, что судья попросит меня залезть на вяз. Против лазания по деревьям я ничего не имею, но нечто во мне протестовало против того, чтобы забираться на то самое дерево, на котором повесился бедный Робин. Тем не менее мысли Филдинга были заняты уже другим.

– Теперь, Николас, отведите меня… как вы это назвали?… К логову того странного человека.

Это было проще сказать, чем сделать. Когда через лес вел Робин, нужды следить за дорогой у меня не было. Поэтому путь я помнил довольно смутно. Мы плутали среди теней и света, пробирались сквозь заросли и обходили кругом плотный разросшийся подлесок. Казалось, чем больше времени мы находимся в лесу, тем больше он сгущается. И как только Робин мог называть это «королевством»?

Иногда мне казалось, что я узнаю вал над норой рядом с несколькими раскидистыми деревьями, однако всякий раз я ошибался, это было что угодно, только не лаз в укромное жилище. Я взмок и занервничал. Какая-то птица завела свои трели, причем они больше напоминали смех, что-то вроде «ха-ха-ха».

Но больше меня смущало не то, что я не могу отыскать убежище Робина, а то, что я трачу время Филдинга. В конце концов, это я пришел к нему за помощью, потому что меня беспокоило то, как умер один странный дикарь. Я вызвался показать судье нечто, что могло бы помочь ему в его расследовании, однако у меня не было никаких идей, что же именно это может быть. Филдинг молчал, возможно, потому, что его терпение было на исходе.

Я протер глаза. Внезапно краем глаза я уловил среди деревьев то самое белое нечто, с которым я впервые столкнулся в лесу за несколько миль от особняка. Я быстро повернулся – но поздно, оно уже исчезло. У меня закружилась голова. Я ухватился за ближнюю ветку, чтобы не упасть. Филдинг остановился рядом. Я открыл рот и сказал, вернее, промямлил: «Вы… видели?…», но по решительному выражению его лица было ясно, что судья не видел ничего. Тем лучше, можно списать все на разыгравшееся воображение.

– Николас?

– Простите, сэр. Но я не могу найти этого места. Лес оказался больше, чем я предполагал.

– Что ж, придется прервать поиски. К тому же подошло время обеда.

Я неохотно согласился.

– Я полагаю, выход там, – сказал Филдинг, возвращая себе роль руководителя.

Мы двинулись налево, в указанном им направлении, словно два джентльмена, возвращающихся с утренней прогулки.

– Расскажите мне о вашей пьесе, Николас. Уверен, репетиции проходят успешно.

– Вполне успешно, ваша честь. Для нас непривычно иметь столько времени для подготовки представления. В Лондоне «Сон в летнюю ночь» мы бы уже дважды отыграли перед паствой и сейчас бы уже репетировали другую.

– Паства?

– Так Дик Бербедж называет нашу публику. Паствой.

Филдинг рассмеялся. У него был приятный, непринужденный смех.

– Потому что театр – это храм, куда люди ходят делать свои подношения и молиться на своих идолов?

– Я уверен, Дик не имел в виду ничего неучтивого.

– А я думаю, что имел. По крайней мере надеюсь на это.

Что ж, зная боевой нрав мастера Бербеджа, я мог только согласиться.

– Признайтесь, вам не хватает спешки и напряжения лондонской жизни.

– У провинции есть свои достоинства, и мне приятно находиться здесь, но если честно, то по Лондону я скучаю. Возможно, постановка пьесы с городскими декорациями облегчит мою тоску. В «Сне» есть и дворец, и лес.

– Как здесь, – Судья помолчал, потом продолжил: – В этой пьесе вы играете одного из влюбленных молодых людей.

– Вы ее уже видели?

– Да, дайте-ка вспомню, в девяносто пятом… А вот как называлось место…

– Театр, рядом с Финсбери-филдс.

– Да, как раз там. Моя родственница живет в северной части города, – добавил судья.

Я вспомнил, как Кэйт упоминала свою тетушку, когда я пытался поразить ее рассказом о злачной жизни Лондона.

– Теперь труппа лорд-камергера размещена в «Глобусе», с куда большим комфортом, – сказал я, – хотя иные скажут, что мы переехали в менее респектабельное место.

– Опять вы о респектабельности, Николас. Можно подумать, что вам лет столько же, сколько и мне. День, когда актер становится слишком респектабельным, – это день его смерти, по крайней мере смерти его таланта.

Вы правы, сэр, – согласился я, хотя было довольно неожиданно слышать подобные рассуждения из уст мирового судьи. – И, отвечая на ваш вопрос, я действительно играю одного из влюбленных, Лизандра. А роль моего соперника исполняет Кутберт, младший сын лорда Элкомба.

– Выходит, он играет в пьесе.

– И мне кажется, с большим рвением и серьезностью относится к делу. Стойте!

Я замер, поскольку мы оказались как раз в том месте, где находилось убежище Робина. Теперь я был совершенно уверен в этом. Да, справа – несколько старых раскидистых деревьев, а под ними – укрытая пожухлыми листьями насыпь. Я наклонился и увидел нору, ведущую в логово дикаря.

– Это здесь.

Филдинг наклонился рядом со мной.

– Я нашел жилище Робина, когда не искал его.

– Бывает. Что ж, я подожду здесь. Вам лучше известно, что вы ищете.

Пока я полз по смердящему лазу, меня не покидало чувство, что Робин поджидает меня на другом конце, одетый в лохмотья из звериных шкур, измазанный грязью. Рука, которая не может хватать. Разговор, который не имеет смысла.

Вскоре я оказался в яме, служившей Робину жильем. Некоторое время мои глаза привыкали к мраку. Свет еле пробивался сквозь законопаченные листьями щели. В сторону от меня шмыгнуло какое-то мелкое животное. Тонкие корни щекотали мне лицо. Растревоженное сознание уже рисовало мне образ того, кто сидит в углу и тихо вздыхает. Белая фигура, что опять мне почудилась совсем недавно. Или призрак Робина. Все знают, что жестокая смерть не дает душе успокоиться.

Только найди поскорее то, что ты ищешь, Ревилл, и убирайся отсюда, пока лесная нежить не прибрала тебя и не вздернула на ближайшем дереве!

А что я ищу? Ах да, обтянутую кожей шкатулку, которую мне показывал Робин. Точнее, не столько шкатулку, сколько хранящиеся в ней бумаги. Бумаги, которые хозяин этого жилища, человек, балансирующий на грани безумия, если не окончательно безумный, считал крайне важными. Я опустился на колени, осторожно нащупывая руками путь перед собой. Почти сразу, в ближайшем углу, я на что-то наткнулся. Это была шкатулка с защелкой. Я сгреб находку и поскорее полез обратно, да так быстро, что земля осыпалась комьями.

Каким приветливым показалось мне солнце после погружения во тьму! Адам Филдинг стоял тут же, у входа. Похоже, он был рад меня видеть. Я протянул ему шкатулку.

– Нет, Николас. Это ваша находка. Доведите поиски до конца.

Я осмотрел шкатулку. Меньше фута длиной, полфута шириной, и глубиной всего несколько дюймов. На вес она была легкой, но внутри что-то лежало. Это стало ясно, когда я потряс ее. Там, где кожа не была ободрана, она позеленела от сырости и плесени. Защелка была тугой и ржавой, но замка на ней не было. Я открыл крышку и обнаружил стопку потемневших листков бумаги. К моему ужасу, едва солнечные лучи коснулись их, они зашевелились, словно живые существа. Они дрожали, вздымались и опадали, словно шкатулка хотела изрыгнуть свое содержимое.

– Господи!..

С отвращением я инстинктивно отбросил ее. Крышка отлетела от удара, и листы рассыпались по земле. Из-под бумаг выползли несколько самых больших жуков, каких я только видел в жизни. Их спинки, переливающиеся на солнце, отливали зеленым глянцем. Через мгновение они уже спрятались среди листьев и травы. Чувствуя себя ужасно глупо, я наклонился и собрал бумаги. Они были мятыми и заплесневелыми, и то, что было на них написано, если оно было написано, стало совсем неразборчивым.

Я протянул грязные листы Филдингу, будто говоря: видите, в конце концов, что-то там было, в этой яме, шкатулка и ее замаранное содержимое. Судья взял бумаги с гораздо меньшей деликатностью, чем я, поднес к носу, потом поскреб жирный налет на верхнем листе.

– Это все содержимое шкатулки? – спросил он.

– Я не знаю, Робин показал мне пару листов, да и их я толком разглядеть не мог.

– Как вы думаете, что на них было написано?

– Понятия не имею, – совсем сник я. – Похоже, он считал эти бумаги очень ценными, такие положено хранить в шкатулках.

– Бумаги вроде правовых документов или те, что подтверждают титул, это вы имеете в виду?

– Да… Наверно. – Я был растерян. – Робин говорил, что раньше владел большим поместьем и требовался день верховой езды, чтобы пересечь его. Я не думаю, что он всегда здесь жил. – Я указал на нору.

– И вы полагаете, что за этим скрывается какая-то тайна, Николас. Что Робин на самом деле был известным и знатным человеком.

– Необязательно, – ответил я, хотя, возможно, именно это я и подразумевал. – Но похоже, он не всегда был лесным дикарем.

– Это тонкая дешевая бумага, – сказал судья, – не предназначенная для долгого хранения. Ни один юрист не согласится иметь с такой дело. Здесь могли быть какие-то записи, но чернила размазаны или размыты так, что не осталось и следов.

Он отдал листы мне обратно. Должно быть, я выглядел крайне разочарованным, потому что Филдинг добавил:

– Вы хорошо потрудились, Николас, вытащив это из мрака на свет божий. И если вы окажетесь так добры и вернете шкатулку и ее содержимое назад, я смогу вас заверить, что ваша находка будет в полной сохранности.

– Но это не имеет смысла.

– Имеет. Ценность этих вещей сейчас неясна, только и всего. – Таков был таинственный ответ Филдинга.

Я подобрал отломанную крышку и шкатулку и положил внутрь бумаги. Но тут кое-что бросилось мне в глаза. Филдинг уже отошел немного в сторону, изучая окрестности жилища Робина.

– Сэр, – позвал я, – ваша честь.

– Зовите меня Адам, – отозвался судья рассеянно.

Мне стало приятно от такого знака дружеского отношения.

– Адам, здесь все-таки кое-что есть.

Я ткнул пальцем в слово, которое можно было различить в самом низу замусоленного до черноты обрывка бумаги. Слово, небрежно написанное толстыми, некрасивыми буквами.

Это было судебное постановление.

Слово было: ПОМИЛОВАН.

Деметрий обзывал меня трусом за то, что я прячусь в зарослях. На это Пак ему отвечал моим голосом:

 
Трус! Чтобы звезды изумить собою,
Ты хвастаешь кустам, что вышел к бою,
И прячешься?
 

Томас Поуп, наш «предводитель», исполнял роль Пака, древнего духа, который злораден только самую чуточку. Я слушал, как он говорит «моим» голосом, и думал, действительно ли я звучу вот так, действительно ли он меня так удачно копирует. Мы ведь сами себя слышать не можем; на худой конец, нас кто-то передразнивает. Это то же самое, что пытаться увидеть свой затылок в зеркале.

Наконец я, Лизандр, валюсь на землю, сраженный усталостью. Моему примеру следуют Деметрий, Елена и Гермия. Всех нас привел на эту поляну Пак, чтобы излечить от нашей «любовной болезни», точнее, от любовной путаницы. Теплый воздух высушил землю. Подразумевалось, что наши тела укрывает туман, но этой подробности суждено было существовать только в умах зрителей и наших собственных. Никакого тумана не было и в помине. В этот прекрасный июньский вечер любой бы мог завалиться спать прямо на земле.