Текст книги "Бледный гость"

Автор книги: Филип Гуден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Впереди передо мной стоял массивный беломраморный фонтан. Его основание украшали рельефы нимф и морских чудовищ. По центру возвышалась фигура Нептуна, будто только что вышедшего из океанской пучины. На его трезубце даже висели каменные водоросли. Я заглянул в воду: там мельтешили тени каких-то рыб, возможно карпов. Перебирая пальцами по холодному мрамору, я обошел вокруг фонтана. Во все стороны от него расходились тропинки-лучи, обрамленные лавандой и розмарином. Передо мной посыпанная гравием дорожка уводила к беседке, стоящей на небольшом возвышении. Беседка казалась достаточно просторной, чтобы вместить целую фермерскую семью. Рядом находились солнечные часы, чей медный гномон показывал шестой час. По кругу циферблата была выгравирована фраза на латыни: tempus edax rerum. [9]9
  Овидий.Метаморфозы XV, 232. Всепожирающее время (лат.).


[Закрыть]Фраза принадлежала Овидию, и я кивнул, соглашаясь с мудростью поэта: время действительно пожирает все.

Сад был разделен на ровные части, отделенные друг от друга дорожками и живыми изгородями. Каменные скамьи располагались в уютных уголках, в стороне от тропинок. То и дело встречались черные обелиски, расставленные по саду парами, словно бесстрастные наблюдатели. Не было недостатка и в статуях нимф, фавнов и прочих мифологических существ. Пока я блуждал среди этих красот, солнце уже начало клониться к западу, и у подножия зеленых изгородей появились густые тени. Я с трудом мог представить, что кто-нибудь может ходить сюда, чтобы отдохнуть. Сад, хоть и предназначенный изначально для развлечений и игр, оставлял странное ощущение запустения и оторванности от окружающего мира.

Пока я стоял, оглядываясь по сторонам и вдыхая аромат цветов, сквозь журчание фонтана и гудение пчел до моего слуха донесся еще один звук. Будто кто-то тихо разговаривал сам с собой, бормотал себе под нос, время от времени повышая тон. Напомнив себе о принятом недавно решении не соваться в дела, касающиеся происходящего в Инстед-хаусе, я решил уйти прочь. Я даже отошел от беседки и вернулся к фонтану Нептуна, но, минуя один из альковов, образованных изгибом изгороди, заметил человека, сидевшего в тени на каменной скамье. Похоже, находился он здесь уже давно, хотя прежде я его не заметил. Поза его была полна отчаяния. Сидел он, сгорбившись и закрыв лицо руками. Бормотание его я не мог разобрать. Возможно, судя по неровному тону голоса, это были возражения или проклятия. Я узнал его сразу. И, наблюдая Генри Аскрея в таком состоянии, даже устыдился той беззаботной чепухи, что мы несли о нем и его горе на поляне. Ибо это действительно было горе.

Я старался двигаться как можно осторожнее, но Аскрей, как видно, почувствовал мое присутствие, потому что вдруг посмотрел на меня, отняв руки от лица, белого как мел и не выражавшего ничего, кроме страшного, безнадежного отчаяния. Взгляд его был безразличен и отчужден. Потом Генри снова опустил голову. Я не стал дожидаться, пока он возобновит свои стенания, и поспешно покинул сад.

Генри, по сути, было все равно, что я его увидел, я это понимал. По крайней мере он не старался скрыть свои чувства. Что само по себе смущало и ставило в тупик не меньше, чем его жестокое страдание. И это в самый разгар свадебных приготовлений!

На следующий день приключились две вещи, которые только укрепят страхи тех, кто верит, что пятница – это несчастливый день.

Итак, пятница, утро. Разносится известие, что прибыли «Братья Пэрэдайз», незабвенная троица святош с рыночной площади в Солсбери. В Инстед-хаус они приехали, чтобы представить кое-что из своего репертуара вниманию тех, кто придет на них посмотреть. К нашему счастью, братьев расположили не в главном здании, а где-то в северной, хозяйственной части поместья, кажется, недалеко от пивоварни. В противном случае мы бы едва перенесли их соседство. Также к нашей радости, они не намеревались давать представление во время свадебного торжества. Иначе бы это вообще плохо кончилось. Однако прислуге и прочим работникам, если у них имелось свободное время вечером, было позволено пойти посмотреть историю о Каине и Авеле или о Ноевом ковчеге. Я не мог взять в толк, почему братьям вообще позволили проехать в поместье, пока не услышал, что на то была особая воля леди Пенелопы, жены Элкомба. Она считала, что их нравоучительные постановки пойдут на пользу воспитанию благочестия и праведности среди слуг.

На мой взгляд – весьма трогательное проявление заботы, и я ничего не имел против Пэрэдайзов, хотя, будучи представителями другой труппы, они моментально становились нашими соперниками. Их пьесы были глубокомысленны и производили впечатление, но все же чего-то им не хватало. Некой завершенности и изящности. Разве эти зубодробительные монологи и простая до скуки интрига могли сравниться с грацией и красотой тех, что выходили из-под пера мастера Шекспира или Эдгара Боскомба и Ричарда Милфорда? Почему бы братьям не выбрать для своих постановок реальных персонажей – королей, графов, шутов, – вместо Исаака и Авраама? Разве они не видят, что на дворе семнадцатое столетие?!

Другими словами, пусть сидят там, где они есть, и довольствуются деревенской аудиторией, а нам оставят дворянские поместья.

Это было первое происшествие.

Второе же оказалось куда серьезнее, чем приезд актеров-проповедников. В сущности, оно послужило началом целой веренице последовавших затем бед и несчастий.

Как вы помните, от Дэви я узнал, что Робина считают чем-то вроде живого талисмана, пусть немного лохматого и зловонного. Немудрено, что людьми простыми он воспринимался как некое божество, как дух-покровитель леса. Пару раз в день кто-нибудь из кухонной прислуги доставлял Робину еду – зелень, репу, крыжовник и так далее, как он сам и рассказывал. Правда, не на серебряных подносах, а в обычных плетеных корзинах. Порядок был такой: оставить подношения на старом пне и забрать пустую корзину с прошлого посещения.

В пятницу очередь идти в лес выпала приглянувшейся Фоллу Одри. Угощение составляли остатки фруктов и кое-какие овощи. Смелости девушке было не занимать, так что она частенько подсматривала, как дикарь забирает еду. Сегодня же она решилась на новый шаг: позвать его по имени, только тихо-тихо, чтобы не спугнуть. Ей бы этого не хотелось, к тому же Робин был безобиден, как дитя, все это знали. Ну а если что не так, то бегала Одри быстро. Зато, если все получится, будет что рассказать. Может, даже мастеру Фоллу, господину актеру, приехавшему откуда-то с востока.

Однако бедняжке Одри так и не случилось проверить, придет Робин на зов или нет. Поставив корзину на пень и сунув под мышку пустую, она, как обычно, направилась к зарослям боярышника, где пряталась. И вдруг истошно закричала. От ужаса она даже не сразу поняла, что это болтается перед ее лицом. Что-то грязное и кривое. Вокруг распространялся острый, отвратительный запах. Перепуганная Одри подняла голову и едва не потеряла сознание: то, чего она не разобрала сразу, оказалось свисающими сверху ногами Робина. Несчастный повесился на ветви вяза. Лицо его было еще чернее, чем ступни. Изо рта вывалился распухший язык.

Горбатая луна

Смерть лесного дикаря многих огорчила, но и только. Приготовления к свадьбе не были приостановлены или даже омрачены этим событием, поскольку и прежде не вызывали слишком уж большой радости в Инстед-хаусе. Разумеется, на кухне, в этом рассаднике сплетен и слухов, пошли разговоры и причитания, откуда они распространились потом на все поместье. Мы же, новоприбывшие, восприняли это известие практически безучастно (я по понятным причинам помалкивал о двух своих встречах с Робином).

Впрочем, когда случаются подобные вещи, как бы далек ты ни был от них, неприятный осадок держится день-другой. И как раз на эти дни выпадал самый разгар лета. С тех пор как мы приехали сюда, рассветы стали еще прозрачнее, теплее и ярче. Целый день небо оставалось чистым, а к вечеру закатное сияние окутывало особняк роскошными золотистыми переливами. И как резко контрастировала со всем этим великолепием июньской благодати смерть несчастного!

Я расспросил Дэви о том, что говорят насчет самоубийства Робина, – вернее, паренек сам отыскал меня, чтобы поведать свежие слухи.

– Одни считают, что он повесился, потому что сошел с ума.

Я подумал, что это вполне правдоподобная версия, если вспомнить более чем странное поведение дикаря и его небылицы. А кто не свихнется в таких условиях? Однако я напомнил себе, что самое простое объяснение чаще всего не выдерживает критики.

– Кое-кто же говорит, что его вздернули, сэр, потому как он увидел то, чего не следовало.

– И кто же мог его повесить, Дэви?

– Феи и лесные духи, конечно.

Что ж, даже если Робин и провинился перед ними, вряд ли вся эта лесная мелюзга смогла бы с ним справиться, из-за хрупкости сложения и крошечных размеров. По крайней мере сведения о габаритах эльфов, вроде Паутинки и Горчицы, сообщал нам мастер Шекспир в своей пьесе.

– Сомневаюсь, что это они, Дэви, – сказал я.

– Прошу прощения, сэр, но вы, благородные люди из Уайтхолла, вряд ли слышали что-нибудь о наших обычаях и поверьях.

Я не стал с ним спорить и спросил, что еще болтают.

– Кит, один из наших, считает, что Робин продал дьяволу душу и тот просто забрал причитающееся. Но Кита слушать – только время тратить. Угрюмый он тип. Его не любят, да и сам он людей не жалует. Только и слышишь от него: «Катитесь вы все к…» Ну в общем, к тому, чье имя нельзя упоминать. И все-таки…

– Да?… – подбодрил я Дэви.

– И все-таки, сэр, Одри с кухни говорит, что прекрасно разглядела ноги Робина. И одна из них была… была с копытом. Она так говорит.

Дэви опасливо огляделся, даже съежился, и дрожь пробежала по его щуплому телу.

Я засмеялся:

– Ну, тут я могу вас с Одри успокоить. Мне приходилось видеть ноги Робина. И поверь мне, они были вполне человеческими, хотя и грязноватыми.

– Вы уверены, сэр? Тот… тип, про которого нельзя говорить… Он очень хитер!

– Робин был человеком, как мы с тобой. К тому же ты сам говорил, что он и мухи не обидит и даже приносит удачу.

Кажется, можно было и не повторяться для пущей убедительности: Дэви склонен был верить мне без оглядки.

– Не знаю, что и думать, сэр. Пожалуй, вам в Уайтхолле виднее.

– Вот и прекрасно, – подвел я итог.

Хотя на самом деле ничего прекрасного тут не было. Что-то не вязалось, что-то с самоубийством Робина было не так. Разумеется, в чепуху про дьявола я не верил. Однако мне потребовалось время, чтобы понять, что же именно меня беспокоит.

Его похоронили очень быстро, я бы сказал, поспешно, несколько часов спустя после снятия с дерева. И не на кладбище, прилегавшем к ближайшей церкви (как раз в Сбруйном Звоне), а в дальней стороне леса, на дикой земле, где он вел свою странную жизнь. В двух вещах Робину все-таки повезло – если можно так выражаться в отношении мертвых – он избежал многолюдной похоронной процессии и сердце ему не пронзили, как это практикуется с теми, кто наложил на себя руки.

Несколько рабочих, под руководством управляющего, сняли труп, завернули в саван и закопали его в наспех вырытой, неглубокой яме. Священника все же пригласили произнести несколько слов над импровизированной могилой. Вряд ли можно говорить о настоящей заупокойной службе, ведь самоубийцы обрекались на вечные адские муки, – но облегчение та речь душе Робина, наверное, все-таки принесла, так же как и самому пастору, выполнившему свой христианский долг.

Помню, мой отец однажды хоронил человека, труп которого выловили в реке. Люди в Мичинге говорили, что он утопился, но отец был уверен, что юноша просто оступился, и его унесло течением. Хотя на дворе тогда было лето, и река стояла низко, а течение было слабым.

– Тем не менее, – говорил отец, – раз никто не видел, как молодой человек совершает самоубийство, и раз никто не располагает достоверной информацией о том, что он собирался это сделать, значит, он заслуживает погребения по христианскому обычаю. И пока я священник, никто не переубедит меня.

Наверное, здешний пастор был чем-то похож на моего отца.

По крайней мере Робин был похоронен надлежащим образом.

Но не забыт. Наоборот, появилось странное ощущение, что он где-то поблизости.

Слухи множились, а их разнообразие росло как на дрожжах. Особенно популярны были истории вроде той, что рассказал мне Дэви: будто бы это все происки дьявола или лесных эльфов, что Старый Ник пришел за душой Робина, и так далее. Мучивший же меня вопрос основывался на более практичных и земных соображениях. Он бы и не возник, не узнай я случайно, что веревка, на которой повесился Робин, была сохранена. Управляющий крестьянами, скользкий тип по имени Сэм, решил, видимо, что ее неплохо оставить «на память».

Я слышал, что веревки, на которых вешали в Тайберне, [10]10
  Тайберн– место публичной казни в Лондоне до 1783 г.


[Закрыть]палачи после казни разрезали на небольшие части и продавали по нескольку шиллингов за штуку, потому что считалось, что пот и жир висельника обладают целебными свойствами. Также я слышал, что безнадежно больные выкладывали большие деньги, чтобы им позволили приложить к больным частям тела свежеотрубленную голову. Как я и говорю, до сих пор я только слышал о подобных вещах, но, похоже, тут я столкнулся с ними впрямую.

Однако оказалось, что Сэм просвещен в данном деле меньше, чем лондонские жители. Он действительно сохранил веревку, но не для того, чтобы заработать на чьем-либо несчастье, во всяком случае не тем способом, что предполагалось. Простаков на ферме и по поместью достаточно, так что он решил брать полпенни за демонстрацию веревки и пенни – за позволение ее потрогать. Чем он собирался заманивать посетителей, я не знаю. Возможно, обещаниями, что веревка исцеляет слепоту и хромоту. Или просто хотел сыграть ни благоговейном страхе, свойственном человеку, когда он видит (или трогает) что-то связанное со смертью Да, скользким типом был этот Сэм. Так поведала Одри, разумеется, через своего ухажера Фолла.

В общем, я понял, что следует навестить этого «изобретательного» управляющего. Он жил в маленьком двухэтажном домике около фермы, откуда и руководил своими работниками. Держался он от них поодаль, думаю, чтобы придать своей фигуре весу и загадочности; даже дом огородил невысокой изгородью.

Крайнее удивление появилось на физиономии Сэма в ответ на заявление, что лондонский актер хочет видеть веревку висельника. Не знаю, может быть, мы и похожи на тех, кто везде и всюду возит с собой необходимое «снаряжение» и ставит подмостки только с целью повеситься среди сельского пейзажа. Тем не менее, когда я показал Сэму пенни, он не колебался. Прикрыв дверь комнаты и привычным движением упрятав монетку в карман, Сэм прошел к сундуку, стоявшему в углу, открыл его и церемонно извлек оттуда сверток из шерстяной ткани. Потом, сопя от усердия, положил на пол и развернул. Луч света коснулся грязного мотка веревки. Управляющего переполняла такая гордость, как будто он только что благословил новорожденного.

– Можете потрогать, мастер…

– Николас.

– Можете потрогать, вы же заплатили.

Этого я делать вовсе не собирался, но все же опустился на колено, чтобы лучше разглядеть. Мурашки побежали у меня по спине, и зачесалась шея, словно ей грозила петля. Даже не разматывая веревки, несложно было определить, что в ней пять-шесть футов. Неровно обрубленный конец растрепался – его с трудом перерезали. На другом находилась петля с неумелым, но прочным узлом. Думаю, этот узел выдержал бы и двойной вес, не говоря уже о худом, как скелет, теле Робина. Он вдруг представился мне, висящий среди деревьев. Я выпрямился и, вынув из кармана шестипенсовик, поднял его над головой, так что монетка поймала солнечный луч, проникавший сквозь крошечное грязное окошко. Комната была тесная, со спертым воздухом. Сэм весь напрягся, приготовившись сделать все, что попросят.

– У меня есть пара вопросов, – сказал я и тут же подумал зачем. Зачем трачу деньги, чтобы узнать подробности смерти лесного отшельника. Шесть пенсов не великая сумма, но все же половина дневного жалованья. Я сунул монетку в засаленную лапу Сэма.

– Итак, вы обрезали веревку и сняли Робина.

– Не я, мастер Николас. Мои люди.

– Но вы можете описать, как они это сделали?

– Они просто срезали веревку и опустили его, вот и все.

– Как именно? Меня интересуют детали. Или я зря заплатил шесть пенсов?

Сэм задумался и нахмурил лоснящиеся от жира брови. Думаю, он решил, что я стремлюсь получить от подробного описания процесса некое нездоровое удовольствие.

– Оливер взобрался на дерево и потом на ветку, откуда свисало тело. Но ему пришлось спуститься за ножом.

– Зачем?

– Узел веревки оказался слишком толстым. Оливер попытался развязать ею руками, но ветка начала раскачиваться, и он чуть не упал. Я сказал, что веревку надо срезать.

– И он воспользовался ножом.

Сэм снисходительно кивнул, словно потакая блажи слабоумного ребенка.

– Чьим?

– Своим. – Управляющий поглядел на меня озадаченно. А я и сам не понимал, для чего веду все эти расспросы. – Он вынул его из ножен, прежде чем забираться на дерево, чтобы, чего доброго, не напороться, если упадет.

– Ему легко было забираться?

– Не очень. Но он парень молодой и ловкий. Как раз для него занятие.

– Что было потом?

– Потом Оливер разрезал узел, хотя не так быстро, потому что нож был тупым.

Сэм кивком указал на веревку. Это объясняло, почему перерезанный конец так растрепан.

– Кто еще присутствовал при этом?

– Еще пара ребят, они поддерживали тело за ноги.

– Для чего?

– Как же, чтобы оно не упало и не повредилось.

– Ну да, конечно, – кивнул я. – Очень разумно с вашей стороны.

– Да я тут ни при чем. С нами был еще Браун. Он и посоветовал.

– Ах, Браун. – Я попытался сообразить, сколько же человек присутствовало при снятии. – Кто такой Браун?

– Священник из Сбруйного Звона.

– Он читал проповедь над могилой Робина?

– Да. Странный тип. Кому он нужен был, этот жалкий никчемный дикарь.

– Меня интересует еще кое-что. Говорят, Робина повесили лесные духи или что-то в этом роде.

– Язык, он без костей, – пожал плечами управляющий.

– Это верно, но представим, что Робин сам повесился. Как он мог это проделать?

– Да очень просто, мастер Николас. Залез на дерево, обвил один конец веревки вокруг ветви, другой вокруг шеи и спрыгнул вниз, в пустоту…

Заметив, что я собираюсь уходить, Сэм произнес:

– Советую вам заглянуть в амбар.

– А что там?

Сэм только поскреб пальцем нос – бесформенный вырост на лице.

– Сами-то в это верите? – Я кивнул на грязную веревку. Мне показалось, она вздыбилась и начала извиваться под моим взглядом.

В комнате стало заметно жарче.

– Жизнь в лесу может довести человека до отчаяния.

– Нет, я имею в виду примету. Говорят, будто, коснувшись веревки висельника, обретаешь удачу и все в таком духе.

– Что ж, язык, он без костей, – повторил Сэм. – Валяйте, проверьте, что зря деньгами сорить.

Я дотронулся до мотка и тут же отдернул руку. Возникло сильное желание убраться из этой душной комнаты, так что я поспешил на свежий воздух, замешкавшись, правда, в поисках двери. Пальцы мои горели.

Надо мной простиралось полуденное небо, тихое и безоблачное. Я огляделся. Отыскать амбар труда не составляло: из всех хозяйственных построек, разбросанных среди вязов и кленов, он был самой большой. Кроме того, туда шла накатанная колея. Приблизившись я услышал чей-то низкий голос, доносившийся изнутри, правда слов я разобрать еще не мог. Ворота были распахнуты настежь; в темной глубине амбара виднелась какая-то фигура. Должно быть, человек стоял на чем-то: между его ногами и полом было достаточно пространства. Но вдруг мне стало нехорошо. Потому что на самом деле он висел, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Я потер глаза и прищурился, но висельник, похоже, был настоящим. На деревянных ногах я шагнул внутрь, ощущая, как подступает к горлу тошнота.

И замер, едва переступив порог. Кучка зевак столпилась вокруг висельника. Одетое в белый балахон тело тихо раскачивалось под скрип потолочной балки, к которой была привязана веревка.

– Что ж, – заключил Уилл Фолл, – должен сказать, зрелище вышло весьма реалистичное.

– С меня и этого вполне достаточно. Не думаю, что захочу увидеть такое еще раз, тем более по-настоящему, – отозвался я.

– Какой же тогда из тебя лондонец, если ты и в Тайберне ни разу не был. Мой покойный папаша нарочно вез меня в такую даль, только бы показать, как вешают преступников.

Эту песню я и прежде слышал: ты не будешь настоящим лондонцем, если не сделаешь того-то и не сходишь туда-то… По каким-то непонятным мне законам это что-то всегда оказывалось малоприятным, хотя и захватывающим, предприятием. Обычно я либо не обращал внимания на подобные советы, либо отшучивался. Но сегодня мне было не до смеха. После встречи с Сэмом остался осадок. На кончиках моих пальцев еще ощущалось прикосновение к веревке на которой повесился Робин. Я и перевести дух не успел, как уже созерцал труп повесившегося в амбаре человека и толпу любопытных зрителей, совсем как в Тайберне. Я не видел тут ничего забавного.

– Кстати, неплохо взять с собой какую-нибудь девицу, – Уилл обернулся и понизил голос, – особенно необъезженную. Поверь мне, они просто обожают глазеть на то, как вешают людей. Особенно если те корчатся и извиваются. Ничто их так не заводит, даже приворотные зелья. Твоя подружка опомниться тебе не даст, как вы уже будете кататься по земле. Тебе лишь останется отыскать подходящий уголок.

– Я запомню, – кивнул я. Интересно, присутствовала ли когда-нибудь при казни Нэлл?

Уилл обернулся еще раз. Раскрасневшаяся на солнце Одри, его «девица», знала свое место и следовала за нами на расстоянии. Она стала местной знаменитостью с тех пор, как обнаружила тело Робина, в частности благодаря слуху о копыте на одной ноге несчастного безумца. Мне было любопытно, понравилась ли ей похожая сцена, сыгранная в амбаре. Правда, я не очень уверен, можно ли тут говорить о человеческих склонностях, а точнее, о склонностях слабого пола. Между тем Уилл не унимался (похоже, ему была по душе тема о женщинах и виселицах):

– А представь, в какой экстаз может ввести женщину «смерть предателя»… [11]11
  «Смерть предателя»– особенно жестокий вид казни, которой подвергались государственные изменники.


[Закрыть]

– Ты встречал таких?

– Живу надеждой.

– Стране нужно больше предателей.

– Несомненно, – подхватил Уилл, не обращая внимания на мой ироничный тон. – Побольше типичных, банальных предателей. Те, что вроде графа Эссекса, не годятся. Им только головы рубят. А конечности и потроха оставляют нетронутыми.

Я перевел взгляд вперед, на поля и на особняк, высившийся за ними. Оказывается, с какой стороны ни подходи к нему, он неизменно занимает главенствующее положение в открывающемся пейзаже.

Уилл и его подружка были в числе тех, кто собрался поглазеть на висельника. Внешность Одри и правда была самой заурядной. Блюла ли она целомудрие, неизвестно. Но даже если блюла, то, судя по полным обожания и преданности взглядам, которыми она одаривала Фолла, это ненадолго.

Сцена в амбаре, как вы уже догадались, была всего лишь разыграна, но, скажу вам, весьма правдоподобно, чтобы ввести в заблуждение человека, стоящего в нескольких ярдах от входа. К тому же все действо происходило в тени. «Самоубийца» болтался на страховочных тканых ремнях, которые на спине крепились к веревке, а саван прекрасно скрывал все это хитроумное приспособление. Петля вокруг шеи, разумеется, тоже была фальшивкой, чем-то вроде льняного лоскута, который бы сам легко разорвался, случись что. Безотрадную картину призваны были дополнять страшная гримаса и предсмертный сип из передавленного горла – короче говоря, уловки, которые обожает любой актер (ведь все мы в душе немного дети). Само собой, тело висельника просто обязано было раскачиваться из стороны в сторону. Не скажу, что так уж приятно вытворять подобное на высоте шести футов над землей без опоры под ногами, однако на что не пойдешь ради возможности изумить толпу и заодно вить ее на путь истинный.

Итак, «Братья Пэрэдайз» (а звали их, кстати, Питер, Пол и Филип) сочинили и поставили еще одну пьесу, завершение которой я увидел в амбаре. На этот раз в качестве воспитательного сюжета была выбрана история Иуды Искариота, предавшего нашего Спасителя. Зрителям был предложен печальный рассказ о тридцати серебрениках, вероломном поцелуе в саду, об одержимости предателя и о том, как он повесился на старом сухом дереве. Как я понял, с задачей своей трио справилось прекрасно, особенно удалась им последняя сцена. По словам Уилла Фолла, вышло весьма реалистично. А для неискушенных работников поместья, думаю, эффект оказался ошеломляющим, поскольку они были лишены тех способов приятного времяпрепровождения и развлечений, к которым прибегали лондонские жители, а именно: регулярно посещать публичную казнь через повешение и, если повезет, казнь предателей.

Выждав паузу, для эффекта выдержанную после сцены повешения Пола Искариота-Пэрэдайза (вновь нацепившего рыжую бородку), Питер, предводитель этой благочестивой троицы, шагнул вперед и, как и в Солсбери, принялся за очередную поучительную проповедь. Снова он звал нас на пуританский манер «братья и сестры», хотя истинные пуритане никогда не снизойдут до таких вещей, как театр и драма, даже если речь идет о постановке библейского сюжета. Я не совсем разбирал, о чем толкует этот святоша, но кое-что мне удалось уловить: он обличал жадность и тягу к накоплению богатства, скупость и зависимость от презренного металла, и, на всякий случай для полного понимания, скряжничество и роскошь. Искариот искушаем был тридцатью серебрениками! Узрите, в какую бездну отчаяния повергла его жажда наживы! Прочь, алчность! Да не будете вы одержимы скупостью и жадностью! Грядет день, когда богато погонят из его замка и место его займет неимущий! Пока лились эти речи, я думал: как и предыдущая «проповедь» на рыночной площади, нынешняя звучала в слегка бунтарской манере. Знал ли Элкомб, более того, знала ли сама леди Пенелопа, что святоши-лицедеи, злоупотребив ее покровительством и великодушием, пустились в еретические нравоучения о вреде богатства и собственности, здесь, на окраине ее же владений? Это к счастью, пожалуй, что большая часть глубокомысленных идей Питера-проповедника не дошла до умов собравшихся вокруг. В конце концов, интересы их ограничивались лишь эффектной сценой самоубийства Иуды. Но, как бы то ни было, старший Пэрэдайз, с его белой густой бородой и суровыми бровями, был сильным оратором, хотя, возможно, сам о том не догадывался. Он буквально рокотал, подобно могучим раскатам грома. Полагаю, силы физической ему так же было не занимать, как и его братьям. У меня уже был шанс убедиться в том, что братья могут за себя постоять: достаточно вспомнить, как «Каин» заехал дубиной крестьянину Тому и потасовку, развязавшуюся после.

И еще меня интересовало, дошли ли до Пэрэдайзов слухи о смерти Робина и не использовали ли они это под шумок для собственной выгоды. Но даже если так, мог ли я обвинять их в подобном поступке? Это в природе актеров всех времен и народов – ловить момент, оставаться на плаву, на гребне волны сиюминутного, которая несет их к успеху.

С другой стороны, слишком уж гладенькое выходило совпадение: повесившийся безумец в лесу и выбор Пэрэдайзами истории про Искариота.

Если только Робин повесился сам.

Визит к Сэму лишь умножил мои сомнения, так и не дав ответа на волновавший меня вопрос. С целью получить хоть какую-то ясность я решил осмотреть место, где нашли тело лесного дикаря. Дерево я нашел быстро – земля вокруг него была сильно истоптана. Нужная ветка тоже сразу бросалась в глаза – длинная, ровная и относительно низко расположенная. Обрубок веревки до сих пор свисал с нее.

Было тепло, но у меня мороз пробежал по коже.

Ничто из того, что я здесь видел, не подтверждало моих подозрений. Но и не опровергало их. И вся беда в том, что я бессилен был что-либо сделать с этим, Уверен, Ричард Синкло и Томас Поуп выслушали бы меня с пониманием и сочувствием, но вряд ли смогли бы помочь, даже если бы очень хотели. В поместье мы не имели никакого веса, оставаясь лишь гостями, которым к тому же заплатили, дабы они отыграли представление. Поэтому, что бы ни творилось во владениях Элкомба, нас это никоим образом не касалось. А самоубийство чудака из чащи, даже если оно произошло при весьма странных обстоятельствах, вскоре, несомненно, забудется, тем более накануне такого важного события, как свадьба наследника.

Но, похоже, с последним как раз были проблемы. Многочисленные слухи о том, что Робина вздернули лесные духи и прочая нежить или что его душу прибрал к рукам сам Старый Ник, не только не утихли, но в час, когда сердцам и помыслам жителей Инстед-хауса следовало быть обращенными к грядущему бракосочетанию Генри и Марианны, активно препятствовали этому, привлекая к себе слишком много внимания.

Кто-то из господ, надо полагать сам лорд Элкомб, пришел к выводу, что пора поставить точку на истории с кончиной лесного дикаря, и посчитал нужным прибегнуть к помощи со стороны, чтобы окончательно прояснить ситуацию.

Это обнаружилось следующим утром, причем довольно неожиданным путем. Решив исследовать восточную часть поместья, я прогуливался недалеко от маленького озерца, отблеск которого мы видели, когда подходили к Инстед-хаусу. На водной глади отражался солнечный свет. Я думал, вырыли ли этот водоем для Элкомба или его сотворила сама природа, а дом лишь был построен в такой удобной близости от воды?

Шутки ради я попробовал представить, что земля вокруг принадлежит мне, но для моего разленившегося разума это оказалось непосильной задачей. И было из-за чего лениться. Здесь нас кормили так щедро, что в сутки на трапезу мы тратили времени в два раза больше, чем привыкли. К тому же до свадьбы и представления оставалось еще несколько дней. Так что я бродил гут, слегка подавленный, с томиком в руке, и размышлял о Гамлете мастера Шекспира, который тоже бродил по пышным покоям замка, с томиком в руке, но куда более подавленный, чем я.

Роль Лизандра я знал безупречно. В Лондоне я бы лихорадочно зубрил свои реплики накануне представления, а потом для представления, которое должно состояться послезавтра, и, конечно, для того, что будет еще на следующей неделе. Но здесь, в провинции, торопиться было некуда. Поэтому, за неимением никакой работы, мысли мои походили на пушинки чертополоха, попавшие в завесу влажного тумана. Ухаживать мне тоже было не за кем, хотя, признаюсь, я начал подумывать о том, а не завести ли здесь пассию, как это сделали некоторые из моих друзей.

Провинция есть провинция.

– Мастер Ревилл!

Я обернулся и увидел девушку, направлявшуюся ко мне по зеленому газону.