Текст книги "Маска ночи"

Автор книги: Филип Гуден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

Абель Глейз и в самом деле питал слабость к Сьюзен Констант, но мы не собирались оставаться в Оксфорде достаточно долго, чтобы он мог поторопить события, даже если она, «леди», сочла бы возможной связь с простым актером. На деле после того, что произошло на Шу-лейн, самым разумным для нас было как можно быстрее удалиться из этого университетского города. Почти вся наша труппа, включая старших, уже уехала, и все мы с одинаковым пылом стремились вернуться в Лондон, как бы плохо там ни обстояли дела.

Но сперва надо было кое-что закончить. Я возвратил «Травник» Флауэра, книгу, которую одолжил у Натаниэля Торнтона. Сухой старик-торговец с белой бородой по-прежнему сидел за своим столом, как будто и не двигался с места после моего последнего посещения. Он принял тяжелый том без удивления.

– Вы все еще носите крысиный яд? – спросил он.

– Да, – ответил я.

(И правда, я почти забыл, что ношу маленький кожаный мешочек на шее.)

– А я вижу, вы до сих пор живы. Хотя у вас появилась большая шишка на лбу.

– Более или менее жив.

– Говорил я вам, крысиный яд – то, что надо, – сказал он.

– Пока что я выпроваживал крыс, – ответил я.

Еще я вернул, с помощью своих друзей, блюдо, ковер и другие вещи, украденные Эндрю Пирманом и Китом Кайтом из дома на Гроув-стрит. Джек особенно настаивал на том, чтобы мы сделали это, так как считал, что кража из дома его любовницы лежала отчасти на его совести. Я уверил его, что если уж это и была чья-то вина, то целиком моя, ибо это я придумал заманить воров поддельной вспышкой чумы. Хотя вдова Джона Хоби покинула Оксфорд со своими детьми и большей частью добычи шайки – уехав неизвестно куда, но, очевидно, будучи хорошо обеспеченной для того, чтобы начать новую жизнь, и получив некоторое возмещение за якобы случайную смерть своего мужа, – она, судя по всему, сбежала из города доэтой последней кражи. Поэтому, когда мы трое осмотрели ветхое жилище на Шу-лейн, после того как с Пирманом было покончено, мы обнаружили вещи, взятые на Гроув-стрит, все еще завернутые в ковер, в единственной комнате на первом этаже. Пирман, должно быть, отвез их туда той ночью, после того как оставил меня и Кайта у Бодкина. Больше там ничего не было. Тогда или позднее он обнаружил, что госпожа Хоби сбежала со всем добром, я не знаю. И не очень-то стремлюсь узнать. Я достаточно объяснил, не правда ли?

Королева

Наше путешествие обратно в Лондон не было веселым. И все же дни становились яснее и теплее, даже если по ночам по-прежнему было холодно и сыро. Первые цветы появились и исчезли, но берега рек пестрели нарциссами, а живые изгороди были сплошь усеяны свежей зеленью. Мы втроем возвращались по той же дороге, по которой прошли всей труппой всего несколько недель назад, останавливаясь на тех же постоялых дворах на ночлег и зачастую делая привалы, чтобы подкрепиться днем, в тех же самых местах вдоль дороги.

Большую часть пути мы прошли в молчании. Мы делили пищу и постель по ночам без обычных шуточек и актерской болтовни. Как-то ночью мы неуверенно поспорили, кто хуже: Ральф Бодкин или Эндрю Пирман. Один (по меньшей мере) потворствовал смертям и убийствам, преследуя некий страшный план, целью которого было постичь, что же скрывается под нашей кожей, а потом заявил, что делал это с наилучшими намерениями. Второй, Пирман, убивал просто ради наживы. Это был какой-то более человеческий, хотя не менее ужасный, мотив. Мы не пришли ни к какому заключению, и спор наш иссяк.

Неудивительно, что Джек, Абель и я были подавлены. Мы присутствовали при ужасной смерти человека – хотя эта смерть была в определенном смысле самоубийством, – и нас, казалось, связали вместе кровавые узы. Это не могло не омрачить наш дух, хотя чем ближе мы подходили к Лондону, тем больше наше уныние сходило на нет.

Из нас троих Абель должен был быть наиболее привыкшим к виду крови, ведь он был солдатом, пусть и в юности. Но, как некоторые другие ветераны, он теперь сторонился насилия. Что же касается Джека Вилсона, то в свои прежние, более буйные годы он участвовал в нескольких серьезных драках, за что однажды даже угодил в тюрьму Клинк. Что до меня, то, несмотря на то что я уже три или четыре раза оказывался вовлеченным в подобные происшествия, связанные с убийствами, по ночам меня тревожили сны, в которых сумрачные тени боролись друг с другом в наглухо закрытой комнате, из которой им ни за что не выбраться. И еще я не мог не подумать, что, прямо как в «Ромео и Джульетте», клинок Тибальта (или Джека) стал виновником случайной смертельной раны.

Как ни странно, но во снах же я обрел и своего рода утешение, когда мне явился призрак Хью Ферна с ободряющей улыбкой на лице. Доктор сжал мое плечо, и я отчетливо слышал, как он произнес: «Не будьте слишком строги к себе» – те самые слова, которые он сказал мне во дворе «Золотого креста» незадолго до своей смерти от руки вероломного Пирмана. Хотя это замечание относилось к какому-то пустяковому случаю – моему дурацкому падению со сцены, кажется, – я решил распространить его и на события на Шу-лейн.

Время от времени – чтобы отвлечь меня, так сказать, – скорее страх, нежели вина, бередил мое сознание. Может, страх был противовесом вины, а может, ее следствием. Это был страх, что я подхватил чуму, потому что провел ночь в покойницкой Бодкина, а потом был рядом с этим человеком в его последние часы. К тому же я изображал больного чумой, после того как Абель разрисовал меня фальшивыми опухолями. Искушал ли я судьбу или отвел ее?

Все же по-настоящемуя не верил, что заразился, возможно, потому, что любая альтернатива этой вере так беспокоила. Вместо того я доверился своему мешочку с крысиным ядом, так же как Джек – своему аметисту, а Абель – истолченному рогу единорога. Пока что они нас хранили. И это еще не все. Чем чаще вы сталкиваетесь с такими убедительными напоминаниями человеческой бренности, тем скорее примете ту замысловатую философию, что применима к чуме и многим другим бедам помимо нее. Она гласит: если вы должны ее подхватить, вы ее подхватите. А если нет, то нет. Всё в звездах.

Итак, мы достигли Лондона спустя примерно пять дней после того, как вышли из Оксфорда. Мой хозяин Сэмюель Бенвелл удивился, увидев меня снова так скоро. Да я и сам не ожидал вернуться так скоро. Моя комната, которую я сохранил за собой ценой шести пенсов в неделю, все еще пустовала. То, что ее не сдали никому другому, думаю, объяснялось не честностью или щепетильностью со стороны Бенвелла, а, пожалуй, тем, что Лондон одолела паника из-за чумы и граждане в больших количествах покидали город. Жилье не пользовалось спросом.

Все же эта была не самая плохая новость в столице.

Самым ужасным и самым важным известием было то, что королева Елизавета скончалась.

Она умерла семидесяти лет от роду, а правила больше половины своей жизни. Она оставалась на троне всю мою жизнь, и жизнь Абеля, и жизнь Джека, и, в сущности, жизнь большей части населения этого острова. Некоторые из старших членов труппы еще хранили смутные воспоминания о днях Марии Кровавой, когда они были маленькими детьми. Сэм, старый кассир театра «Глобус», даже заявлял, что помнит отца Елизаветы и Марии, великого Генриха. Все это к тому, что смерть королевы была сравнима с исчезновением из окружающего пейзажа какого-нибудь естественного предмета вроде величественной горы или могучей реки, который мы привыкли считать чем-то незыблемым и который, как мы думали (если вообще думали о нем), никогда не изменится. Елизавета была королевой Англии, но также и матерью нации, она кормила нас и следила, чтобы мы не попали в беду. И мы не попали в беду, пока она правила нами. По правде сказать, она оставила нас в лучшем состоянии, чем нашла, а о скольких правителях можно сказать то же самое?

Я встречался с ней однажды. Рна расспросила меня о моем знании латыни, ибо сама знала много языков, и поделилась со мной секретом своего царствования, или по меньшей мере одним из этих секретов. Она даже поблагодарила меня за маленькую услугу, оказанную мною государству. Но все-таки она была грозной женщиной, и большую часть времени я рта не смел раскрыть в ее присутствии, а когда аудиенция подошла к концу, почувствовал огромное облегчение.

Она умерла спокойно, говорят, после того, как долго отказывалась лечь, предпочитая сидеть или даже стоять целыми днями перед смертью. Скончалась тихо, как ягненок; говорят, рассталась с жизнью так же легко, как спелое яблоко, упавшее с ветки. Так говорят – и ради нее я надеюсь, это была правда.

Ее смерть потрясла город больше, чем могла когда-либо потрясти чума. Ходили разговоры о восстании, хотя неясно было, чьем или против кого. Люди пристальнее следили за своей собственностью. Мой хозяин Бенвелл расхаживал, постоянно повторяя с самодовольным видом свою любимую поговорку: «Крепче привяжешь – целее будет». Дела к югу от реки в Саутворке резко пошли на спад. Я имею в виду не театры – они все равно были закрыты из-за чумы и поста, – но бордели и притоны, в которых процветали азартные игры на деньги. Лодочники на реке по меньшей мере на день умерили силу и крепость своих выражений. Мошенники и обманщики на короткое время прекратили свои занятия (да и не сказать, чтобы вокруг было много простодушных, доверчивых жертв). В тавернах пили умеренно, разговор был скромен. Такой крен в сторону благонравия мог быть вызван только очень серьезным событием. Благодарение Богу, это не собиралось длиться вечно.

Действие, которое смерть королевы произвела на труппу «Слуг лорд-камергера», пока сложно было оценить. Кто знал взгляды преемника Елизаветы на драму? Да и кого в любом случае, кроме самих театральных сообществ, действительно заботили эти взгляды? И кто в действительности знал больше об этом преемнике, этом царственном джентльмене, чем то, что звали его Яков, и что был он шестым королем с таким именем в Шотландии, и что в эту самую минуту он, возможно, седлает коня в Эдинбурге?

Пока мы свыкались с мыслью о смерти королевы, чума продолжала стремительно опустошать город. Полагаю, вы слышали о ней уже достаточно, и я не стану утомлять вас дальнейшими описаниями набегов Ее Величества. Скажу лишь, что позднее в тот год я сам наблюдал сцены, подобные тем, что являлись Люси Милфорд, когда на нее находила тяга пророчествовать в духе Кассандры, и видел и пустую улицу, заросшую бурьяном, и лошадь без всадника, с рутой в ноздрях. Видел и такое, и куда более ужасные вещи еще несколько следующих месяцев. Абель и я присутствовали при самых первых шагах болезни возле того злосчастного дома на Кентиш-стрит, где олдермен Фарнаби отдал такие точные указания о размерах креста на двери (Знак должен быть четырнадцати дюймов в высоту. Вы нарисуете его маслом, чтобы не так легко было стереть)и приговорил обитателей той лачуги к сорокадневному карантину, и нам же с Абелем, казалось, суждено было пережить конец этого.

Или же оно переживет нас.

Я мог бы ненадолго покинуть город, раз уж играть в театре предстояло не скоро, учитывая всю неопределенность нынешних времен. Но податься мне было некуда, да к тому же у меня было ощущение, что, даже если бы я нашел какую-нибудь лазейку, чума все равно проползла бы туда вслед за мной. Вы знаете мое мнение: если вам суждено ее подхватить…

Пока что, впрочем, я был вполне здоров.

Может, не без помощи крысиного яда.

Само собой разумеется, какое-то время я околачивался возле дома Люси Милфорд на Темз-стрит, в надежде возобновить наш роман, в надежде на некоторую толику любви и утешения. Я даже готов был рассказать ей кое-что об оксфордских тайнах. Но Люси Милфорд, как и многие наши сограждане, оставила город. Сосед сообщил мне, что она поехала к дяде в Брумзгроув – или это был кузен в Мидлсексе? Я думал, что в том, что касалось этих дядей, кузенов и мест, все обстояло как раз наоборот, но моя память, возможно, ввела меня в заблуждение. Я, впрочем, был рад, что Люси находилась в безопасности. Очень был рад, хотя и не отказался бы увидеть ее снова в городе.

Я слышал, что Вилл Кемп все еще цепляется за жизнь в Доу-гейт, в то время как столько более молодых и сильных умирало вокруг него. Может, стоило бы навестить его и рассказать, что я наконец прочитал его «Девятидневное чудо» при довольно странных обстоятельствах и что именно оно дало мне ценный намек касательно туфель. Но, естественно, я так и не проведал его, и, думаю, следующее, что я о нем услышу, будет весть о его смерти.

Ну вот, кажется, и всё.

Хотя нет, еще был маленький разговор с Вильямом Шекспиром – вроде подведения итогов.

Я, может, и хотел бы рассказать ему, что его друг Хью Ферн не убивал себя и даже не упал случайно на свой нож, как это милостиво предположил коронер. Вернее будет сказать, что доктор Ферн был коварно убит своим злокозненным учеником и слугой Эндрю Пирманом. Я, может, и хотел бы поведать Шекспиру о событиях в Оксфорде и о том, как я и мои друзья разоблачили жуткий заговор, связанный с расчленением трупов и ограблением мертвецов.

Но я не мог ничего ему сказать. Джек, Абель и я согласились, почти без слов, хранить молчание о том, что произошло в домишке на Шу-лейн. А если мы молчали об этом, то должны были молчать и обо всем остальном. В любом случае какой смысл был в том, чтобы оглашать теперь всю эту историю? Правосудие – правосудие самого жесткого, быстрого толка – уже свершилось или почти свершилось.

Поэтому я ничего не поведал ему обо всем этом, но вместо того спросил сочинителя, не слышал ли он последних новостей о том, как обстоят дела в городе Оксфорде.

– Они обстоят довольно хорошо, Ник, учитывая все происходящее. Чума там, кажется, идет на спад, как пишет мой друг Давенант.

– Госпожа Джейн Давенант?

– Да нет же, почему, ее муж Джон. Он передает приветы и наилучшие пожелания членам труппы.

– Я думал, он не сильно жалует пьесы.

– С чего ты это взял?

– Судя по его словам. По его взглядам.

– Не верь всему, что видишь и слышишь.

(Итак, мы снова вернулись к этому. Чувствуя, что Шекспир больше не желает говорить о Давенантах, я сменил тему.)

– Вы верите, что можно по-настоящему узнать другого человека? – спросил я.

– Конечно, в его внешних проявлениях.

– Но его внутреннюю сущность?

– Мы едва знаем сами себя, Ник. Как можем мы знать другого? Почему ты спрашиваешь?

– Какое-то время назад я подумывал составлять записки о некоторых обстоятельствах из жизни одного человека. С тем чтобы написать о нем.

Шекспир не поинтересовался, кого я имею в виду (возможно, он догадался), но спросил:

– Ты добился успеха?

– Никакого, – ответил я. – Я бросил эту затею. Я не могу связать вместе даже пару простых историй.

– Тогда используй свое воображение, – быстро ответил Шекспир.

– А как же точность? Как же грядущие поколения?

– О, оставь грядущее грядущим поколениям, – сказал драматург. – Пусть они сами во всем разбираются, после того как все мы умрем.

– А что случится с нами до того, как мы умрем, Вилл? При новых законах, новом короле.

Король! Как странно было произносить это простое слово!

– Король еще не приехал в Лондон. Пока его здесь нет, кто может поручиться? Будь покоен, Ник. Я полагаю, все с нами будет хорошо. Актеры что пробки. Легковесны, возможно, но почти непотопляемы.

– А иногда и скрывают в себе кое-что полезное.

– А как же, – сказал Шекспир, с мягкой снисходительностью улыбнувшись на мое замечание. И добавил уже серьезно: – Мы не можем видеть будущее, предсказать развязку.

– Кроме разве что пьес. Там-то мы знаем заранее, чем все кончится, – отозвался я, думая о том, другом возможном финале «Ромео и Джульетты», ненаписанном, где герой выживает и женится на прекрасной Розалине.

– Даже в пьесах не все так просто, позволь заметить.

– Да? – Я весь обратился в слух.

– В развязках, – сказал Вильям Шекспир, – вся хитрость в развязках.