Текст книги "Маска ночи"

Автор книги: Филип Гуден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

– Ну да, но поэмы-то проживут долго, имейте в виду, в отличие от его пьес.

(Я мог бы поспорить, но был не вполне уверен в своих аргументах.)

На сей раз я объяснил Торнтону, что ищу книгу, которая могла бы посоветовать различные средства и способы избежать чумы, раз уж я возвращаюсь в Лондон, еще более зачумленное место, чем Оксфорд, если такое было возможно. В том, что я сказал, была доля правды, но в действительности я искал сведения о ядах и решил, что лучше не заявлять об этом прямо, а пойти обходным путем.

– Некоторые говорят, что рог единорога – верное лекарство от чумы, – ответил книгопродавец.

– А вы как считаете, мастер Торнтон?

Я поддакивал старику, но мною двигало и любопытство. Мне казалось, что жизнь, проведенная за продажей книг, особенно в ученом городе, должна наделить человека некой мудростью.

Говорят, Александр Великий потратил немало сил и золота, чтобы добыть единорога, но так и не смог поймать ни одного. Имея сие в виду, мастер Ревилл, непостижимо, сколь часто встречаешь рог этой твари, истолченный в порошок, продающийся на углах. За него придется заплатить, заметьте, – но он везде.

– Что они используют?

– Обычно рожок для обуви, разломанный, измельченный и смешанный с чем-нибудь еще. Непосвященных легко обмануть.

Я самодовольно ухмыльнулся, как один из посвященных, тех, кто не поддастся обману. Мастер Торнтон продолжал в своей монотонной манере:

– Что касается борьбы с чумой, некоторые приписывают замечательные свойства луку. Очистить и оставить лежать в зараженном месте.

– Это хотя бы дешевле, чем рог единорога, – заметил я.

– И гораздо эффективнее, так как лук замечательно впитывает разные болезни, чего о рожке для обуви я никогда не слыхал. Но у меня свое лекарство.

– И что вы используете?

Он порылся в ящике стола, за которым сидел, и извлек три кожаных кисета на шнурках.

– Выходя на улицу, я привязываю один из них себе на шею. Так советуют некоторые из тех, кто знает толк, вроде доктора Бодкина.

Естественно, при имени Бодкина я навострил уши. Книгопродавец развязал один из мешочков, чтобы показать мне его содержимое, но я увидел лишь серый порошок.

– Это мышьяк. Крысиный яд. Пока что меня спасал, хотя я не так уж часто выхожу на улицу, имейте в виду.

Ухватившись за слово «мышьяк», я спросил Торнтона, не может ли он рекомендовать какие-либо травники, рассказывающие о ядах и прочих губительных веществах, – ведь часто говорят, что маленькая опасность может отвести большую. Лавочник знал свой товар и указал мне на три или четыре тома в конце полки в углу. Он проделал это, не сдвинувшись со своего места за столом, так что меня не удивило его заявление, что он редко покидает свое заведение.

Самой многообещающей книгой мне показался «Травник» некоего Джерарда Флауэра, выпускника здешнего университета, как я прочитал на титульном листе, – весьма подходящее имя для описывающего растения и их свойства. [6]6
  Flower (англ.)– цветок.


[Закрыть]Однако мне стало ясно, что на пролистывание ее страниц в уголке лавки Натаниэля Торнтона мне понадобится больше чем несколько минут. Том, впрочем, стоил пять шиллингов, а я не желал расставаться с такой суммой ради книги, которая была мне нужна ради одной цели, к которой я вряд ли обращусь снова.

Мы принялись торговаться. В конце концов мы пришли к следующему соглашению: я могу одолжить«Травник» Флауэра при условии, что покупаюиздание «Лукреции» Шекспира за два шиллинга, что я тут же и сделал, причем охотно. За лишних шесть пенсов Торнтон предложил мне подбросить еще один предмет, на что после секундного размышления я согласился. Я обещал вернуть травник через день или два.

Выходя из лавки, я повстречал Вильяма Сэдлера. В своей властной манере он потянулся за книгами, что я нес, и бегло изучил их.

– Я могу понять поэзию, раз уж вы актер, Николас, но травник…

– Может, я пытаюсь развиваться, Вильям. Получать знания о снадобьях и смесях.

– Зелья и прочая чушь, что использовал Ромео?

– Возможно. Вам понравилась пьеса? – спросил я, раз уж он подсказал мне тему.

– А, довольно неплохо, хотя лично я не могу поверить в смерть от любви.

– Это всего лишь пьеса, – ответил я.

Сэдлер исчез в заведении Торнтона, оставив меня с мыслью, что если в намерения покойного Хью Ферна и входило внушить этому человеку силу страсти, то тень доктора должна чувствовать разочарование.

Я вернулся на Карфакс и просмотрел чумные распоряжения, вывешенные на дверях церкви Св. Мартина. Хотя эти сведения появлялись и в других общественных местах, на этом главном перекрестке собралось довольно шумное сборище горожан: плохие новости заразительно привлекательны. Список умерших показывал, насколько число умерших в различных приходах увеличилось за те две недели, которые труппа провела в городе, с самого первого известного случая в доме у моста Фолли-бридж. Имени Анжелики Рут пока не было в списках: она умерла, видимо, слишком недавно. Хотя по лондонским масштабам скончалось не так уж много людей, рост смертности был стремителен, возможно, из-за скученности городского населения.

В отличие от списка умерших, чумные распоряжения касались назначения развозчиков трупов, смотрителей и тому подобного. Эти люди набираются из рядов обычных граждан, которые во время чумы должны исполнять неприятные обязанности, например поддерживать чистоту на улицах или следить за тем, чтобы никто не входил в зараженный дом. Прохожим распоряжения были не так интересны, как список мертвых, – рядом с ним то и дело восклицали, шептались и показывали пальцем, хотя, насколько я заметил, никто сильно не горевал.

Я не смог найти в указаниях имени Кита Кайта, хотя это вовсе не означало, что он и его сообщник сами назначили себя на свою роль.

В чем заключалась эта роль, у меня не было уверенности… Впрочем, я начинал смутно догадываться.

Я вспомнил, как, проходя с Абелем по Кентиш-стрит на окраине Саутворка, мы повстречали группу соседей, собравшихся возле пораженного дома, вместе с олдерменом Фарнаби, судебным приставом и констеблем. Чуть не разгорелась драка между одной из местных женщин и двумя старухами-сестрами, которых назначили смотрительницами. Я вспомнил слова, которые бросила им соседка: что лучше иметь крыс в своей постели или моль в шкафу, чем впустить какую-нибудь смотрительницу в свой дом.

И – что гораздо больше было связано с событиями, разворачивавшимися теперь в Оксфорде, – соседка практически обвинила смотрительницу в убийстве ее подопечных – во всяком случае, в том, что она ускоряла их путь в могилу, задушив подушкой или зажав пальцами ноздри.

Понятия не имею, насколько справедливы были эти обвинения. Но нет дыма без огня. Не надо быть закоренелым циником, чтобы допустить, что не все, назначенные следить за умирающими, являют собой образец кристальной честности, что кто-нибудь мог соблазниться и стащить что-нибудь, что плохо лежит. Эти люди могли даже считать себя вправе так поступать, решив, что своим милосердием подвергают свою жизнь опасности, что умирающим эти вещи больше не понадобятся и так далее. И не нужно еще больше укореняться в цинизме, чтобы вообразить себе других людей – более безжалостных, – которые готовы перейти границу и помочь болезни, применив подушку или пальцы.

Или яд.

Яд, известный как «озорные вишни».

Сонная одурь.

Я был уверен, что госпожа Рут скончалась не от чумы. Конечно, ее могла свалить лихорадка или что-либо подобное – не знаю, я не доктор, да и доктор не смог бы сказать со всей точностью. Все, что я знал, – это то, что накануне вечером во время нашей «Ромео и Джульетты» она находилась в полном здравии.

Но какой бы здоровой ни казалась женщина, по-прежнему естественно было предположить естественную кончину. Все мы знаем, что смерть может поразить, как тать в нощи, когда ее меньше всего ждешь. Но и тать в нощи может принять человеческое обличье. Так что я видел здесь не проявление Божьей воли, а руку человека. К тому же нельзя было забыть замечание о «вишнях», брошенное типом в капюшоне, который, как я считал, был Китом Кайтом. И еще эта записка. Записка, к несчастью пропавшая в быстрых водах Исиды, но чьи дразнящие намеки я легко мог повторить. Ваши подозрения, что со смертью Хью Ферна не все чисто, справедливы.

Если записку действительно написала старая кормилица и если она намеревалась поведать мне о своих подозрениях, может, даже назвать того, кого она считала виновным в смерти Ферна, тогда у этого кого-тобыл достаточный мотив, чтобы убрать ее с дороги. Подозрение, что с ее смертью, как и в случае Ферна, не все чисто, становилось еще сильнее, если письмо послал кто-то другой, тот самый неизвестный кто-то,с целью заманить меня в ловушку.

Эти доводы, возможно, выглядят довольно жалкими на бумаге, изложенные черным по белому. Но у меня было еще одно свидетельство, указывавшее на преступление, хотя и оно не могло быть должным образом доказано. Когда я залез в окно дома на Кэтс-стрит, я рассеянно отметил про себя, что в столовой было несколько ценных вещиц, в том числе предмет посредине стола – возможно, солонка, возможно, серебряная. Я не стал бы утверждать, потому что в то время меня занимало другое. Но до того как удалиться через то же окно, я внимательно оглядел столовую и заметил, что стол пуст. Другие предметы – те, что можно было унести, – возможно, исчезли и из других комнат.

Так что определение «тать в нощи», кажется, подходило и здесь. Смерть не только поразила Анжелику Рут, но и ограбила ее. Опасного свидетеля заставили замолчать и извлекли из этого выгоду в виде серебряной солонки и прочих вещей.

Моим следующим шагом стало изучение книги, одолженной у Натаниэля Торнтона.

Меня ошеломил яд, разлитый на ее страницах. Несмотря на то что я приобрел кое-какое представление о ядовитых растениях от матери, товарищей по играм или просто благодаря инстинкту, я и понятия не имел, что каждый миг своей сознательной жизни ходил по краю бездны. «Травник» Флауэра разворачивал передо мной опасную галерею, в которой почти каждый корень, каждый бутон, каждый листик и семя могли использоваться в гнусных целях. Природа владеет подлинным арсеналом, и осмотрительный человек никогда не прикоснулся бы к еде или питью из опасения, что случайно или по чьему-то злому умыслу может проглотить какой-нибудь из ее гибельных даров.

Впрочем, здесь была лишь одна маленькая область из этого огромного, дикого мира, который меня занимал. Я обнаружил, что «озорные вишни» – это одно из названий сонной одури, как и сказал мне Абель, известной также и в других обличьях, таких как белладонна, красавица, чертова трава и дурман. Джерард Флауэр – приходилось верить ему на слово, поскольку он имел степень магистра искусств Оксфордского университета, – писал, что сонная одурь «сгубила немало неосторожных душ, соблазнившихся ее черными ягодами, растущими в гроздьях». Единственное, что превосходит ее по силе, заявлял он, – это борец. Это растение, известное в ученых кругах как аконит, обладает еще более действенным и быстрым ядом. У борца так же много имен, как и у некоторых злодеев рода человеческого: он известен как волчья отрава и монаший капюшон, а также – что звучало куда мягче и обманчивее – как карета Купидона. Карета Купидона?Что ж, некоторые названия сложно объяснить. Коротко говоря, наставлял меня мастер Флауэр, борец можно считать королем ядов.

В общем, из того, что я прочитал, и из того, что подслушал под кроватью, мне показалось, что Анжелику Рут отравили ядом, приготовленным из сонной одури, возможно смешанной с волчьей отравой (ибо они хорошо сочетались и вместе наносили куда больший вред). Конечно же, ее убили, чтобы заставить замолчать, и ее внезапная кончина была связана – хотя я еще не понимал как – со смертью Хью Ферна. Я теперь был твердо убежден, что, несмотря на все факты, доктор не совершал самоубийства. И еще я решился взяться за эту тайну – пока она не взялась за меня.

Поэтому мы с Абелем сейчас слонялись по переулку в закопченном лабиринте улиц позади «Золотого креста». Мы прождали здесь уже около часа и пока что не видели ничего, кроме жиденького потока клиентов, входивших и выходивших из борделя.

Вдруг Абель потянул меня за рукав.

– Смотри, Ник, – прошипел он.

Фигура – знакомая фигура – вышла из публичного дома и направилась к выходу из переулка.

– Это же…

– Да, – сказал я. – Это Лоренс Сэвидж.

Мы замолчали, переваривая увиденное. Оказывается, наш товарищ не брезговал плотскими утехами, которые мог предложить город.

– Так, значит, старина Сэвидж утоляет голод в веселом доме, – протянул Абель.

Я был слегка удивлен: Лоренс никогда не проявлял интереса к подобным вещам; хотя неплохо иметь в запасе то, чем можно будет поддеть его в будущем.

– Он говорил мне, что завел подружку, – отозвался я, возможно немного ханжески, – но я не знал, что она шлюха.

– Я слышал, что ты самкогда-то был близок со шлюхой, Ник.

– Это было совсем другое дело. Нелл была городская девушка, утонченная и способная, и работала в месте, больше похожем на дворец. Она даже умела читать и писать – не очень хорошо, правда. Не то что деревенские девки и потасканные служанки, которых держат здесь.

Мы так увлеклись своей дружеской перепалкой, что забыли про шепот и пренебрегли своим дежурством. Было темно, конечно, но внезапно стало как будто еще темнее, когда еще две тени проследовали к выходу из переулка. К тому моменту, как мы опомнились и принялись вглядываться, они уже заворачивали за угол на узкую улочку. Но короткого взгляда на их спины было достаточно, чтобы подтвердить, что на них были плащи и капюшоны – как на людях, которых я видел в свою первую ночь в Оксфорде, как на тех, кого я видел из-под кровати госпожи Рут. Так как мы не следили за дверью дома Кита Кайта (я считал, что это был его дом), нельзя было точно сказать, вышли ли они оттуда и являлся ли один из них самим Кайтом. Но я готов был поспорить, что в обоих случаях ответ был утвердительный.

Ясно было, что люди, облаченные в наряды не то птиц, не то монахов, куда-то направляются и что-то замышляют.

Но нам не суждено было продолжить наше преследование.

Едва мы вышли из закоулка, служившего нам укрытием, перед публичным домом раздался крик:

– Вот они!

– Извращенцы!

– Шпионы!

Я ошибался, думая, что наше присутствие не привлекало большого внимания. Свора посетителей, выходивших из борделя, толпилась у его тесного, узкого входа. К несчастью, мы с Абелем появились именно в этот самый момент. Они, возможно, не могли разглядеть очень много, но могу вообразить себе комментарии, которыми они обменивались внутри о паре сомнительных личностей в переулке. Очевидно, они приняли нас за…

– Грязные стервятники!

– Выродки!

– Жалкие ротозеи!

…то странное племя, что – как однажды рассказала мне Нелл – бродит вокруг домов, пользующихся дурной славой, нюхая воздух и надеясь мельком увидеть порочные шалости, но никогда не заходит внутрь; племя, которое мадам и ее выводок с негодованием и подозрением считают убыточным для дела.

Удовлетворилась ли бы вся эта компания оскорблениями в нашу сторону или же они хотели нанести нам реальный вред, я не знаю. Мы не стали выяснять. Точнее, Абель не стал. Его обуяла настоящая паника, и он припустил по загаженной улице. После секундного размышления я последовал за ним по пятам.

В этом шуме и суете типы в капюшонах, вероятно, ускользнули. Как бы то ни было, мы потеряли нашу пару из виду, заботясь больше о том, чтобы спасти собственные шкуры.

Мы вернулись в «Золотой крест» лишь с одним результатом слежки в переулке: мы узнали, что наш друг Лоренс Сэвидж, уютно свернувшийся сейчас под одеялом и блаженно похрапывающий, хаживает в бордель. Что ж, этим вечером на его долю выпало гораздо больше удовольствий, чем на нашу. Во всяком случае, я на это надеялся.

Дурман

Хороший урожай – хотя в этом мире, где все вверх тормашками, сейчас только весна, не осень. Странно и другое: это такой урожай, который все увеличивается, чем больше вы его пожинаете. Мертвые накапливаются, и теперь уже не всегда нужна ваша рука, чтобы помочь им занять место в этой общей куче. Теперь природа справится с ними сама. В каком-то смысле это достойно сожаления, ибо чума – орудие грубое; вы же непрестанно шлифуете свои методы, с той первой кончины собачки и смерти старой матушки Моррисон. Ныне вы способны отмерять дозы с большой точностью. Только с возчиком Джоном Хоби вы обошлись грубо – но это было неизбежно. Он обкрадывал вас. К тому же он был запуганным человечком и рано или поздно разоблачил бы себя или был бы разоблачен.

Вы же, однако, неуязвимы в своих доспехах. Вы не допустите своего разоблачения.

И это хорошо, потому что бродят подозрения. Например, этот комедиант Ревилл сует свой нос куда не следует. Вы решились укоротить его, как в случае с доктором Ферном. Вы надеялись заманить Ревилла в дом той старухи и поквитаться с ним там, но что-то пошло не так, он почуял неладное и не явился. Или спрятался. Затем Kaum испугался каких-то досадных слов актера – скорее всего, сказанных просто чтобы проверить его реакцию – и поспешно удрал в дом на Шу-лейн.

Все, что сейчас требуется, – невозмутимость и самообладание. Вы весьма встревожены тем, что Kaйm более не способен проявлять эти качества. За его петушиной самоуверенностью скрывается целое море страхов. Это лишь вопрос времени, когда и ему придется присоединиться к груде мертвых. Тогда для вас настанет подходящий момент исчезнуть с вашим добром, с вашими денежками.

Но гораздо важнее ценностей и денег то, что вы уедете с вашими ненаглядными снадобьями и зельями, что дают вам власть над жизнью и смертью. С белладонной – красавицей, чертовой травой – дурманом. С борцом – волчьей отравой – монашьим капюшоном. Слова эти – заклинание. Просто повторять их уже приносит успокоение. Они открывают двери в иной мир.

Говорят, что яд – женское оружие. Отчего так? Оттого, что иногда требуется домашнее приготовление, кухонная утварь, измельчение и смешивание, «стряпня»? Оттого, что яд лучше всего, эффективнее и безболезненнее всего подавать, спрятав в кушаньях и питье – вотчине женщины? Или оттого, что, как может заявить дурак, яд больше подходит слабому женскому сердцу? И все же это не орудие для слабых сердцем. Что требует большего мужества, большей выдержки? Дать смертельную дозу, всю целиком или по частям, а потом ждать, терзаясь неведением, которое почти так же велико, как муки вашей жертвы? Или действовать, когда кровь кипит, пронзить свою жертву мечом или кинжалом, едва отдавая себе отчет в том, что вы делаете? Вы совершали и то и другое, так что вы знаете, о чем говорите. Для первого нужны спокойствие и рассудительность, для второго же – ничего, кроме горячей головы и ловкой руки.

Все это… занятные размышления. Когда-нибудь, когда нынешние неприятности закончатся, вам следует записать их.

– Опасное это дело, Ник.

Я сбился со счета, пытаясь определить, сколько раз Абель произнес эту фразу. Им двигали самые благие намерения, но его слова только добавляли мне страху – что в данную минуту сделать было очень легко. Я лежал на кушетке в незнакомом доме. Абель стоял на коленях на полу, развернув перед собой свою дорожную сумку. У нас было немного света от нескольких свечей, хороших свечей. Снаружи еще стоял день, но, проникнув в дом незаконно, мы не осмеливались открыть занавеси.

– Расскажи мне еще о… как ты их назвал? Катуны? – сказал я скорее для того, чтобы отвлечь Абеля от опасностей, которым подвергался, нежели действительно желая узнать побольше о тех странных личностях, которых он упомянул пару минут назад. Он коротко описывал способы, которые можно использовать, чтобы изобразить хворь или увечье.

– Шатуны они называются. Или иногда – убогие. Странно, что ты никогда о них не слышал.

– У меня нет твоего знания дна общества, Абель.

Мой друг слегка ощетинился на это. Ему не всегда нравились напоминания о днях, проведенных им на большой дороге, точнее, если он и рассказывал о них, то только тогда и то, что сам хотел. Он не взглянул на меня, но склонился над своей вместительной сумой, подвинул ближе свечу и с помощью пары крошечных деревянных лопаточек смешал вязкое содержимое двух или трех маленьких горшочков. Горшочки с жиром и мешочки с травами были орудиями его былого ремесла. Для его занятий они были так же необходимы, как молоток и зубило для каменотеса, и мой друг до сих пор таскал их с собой повсюду. Я поддразнил его как-то тем, как он цепляется за эти реликвии своей жизни на большой дороге, когда он дурачил народ, надувая милосердных прохожих. Он ответил мне какой-то исковерканной пословицей про то, что у каждого уважающего себя кролика всегда есть две норы, чтобы спрятаться. Из этого я заключил, что если Абель когда-либо устанет от театра (или театр устанет от него), то он вполне может возвратиться к своей прежней жизни в качестве странствующего обманщика.

– Шатуны, – повторил я. – Ну и что там с ними?

– Шатуны бывают двух видов, – пояснил Абель рассеянно – так говорят люди, когда их руки заняты чем-то, требующим внимания. – Настоящие и художники.

– Художники?

– Проходимцы, вероятно, сказал бы ты. Но они выказывают большое искусство в украшении своего тела язвами и нарывами.

– Как?

– Обычно с помощью лютика и соли. Растирают и накладывают на ту часть тела, которую хотят повредить. Потом они накрывают кожу тканью, она прилипает к плоти, и, когда холстину отрывают, это место раздражено и кровоточит.

– Брр…

– Это еще что! Настоящие мастера посыпают рану крысиным ядом.

– Как сахар на цукатах – очень приятно, – заметил я, испытывая одновременно заинтересованность и отвращение. Я вспомнил книготорговца Торнтона и его мешочки с мышьяком, то есть крысиным ядом.

– Шатун стремится сделать себя скорее отвратительным, – ответил Абель, подняв на меня глаза. – От крысиного яда нарыв выглядит еще уродливее и тем вызывает большую жалость.

– И больше милостыни.

– Конечно. Они занимаются этим не из любви к искусству.

Когда Абель принялся толковать мне о способах мошенничества, его тон стал менее рассеянным и почти увлеченным.

– В конце концов, Ник, мы, актеры, тоже наряжаемся и раскрашиваем себя за деньги. Мы облачаемся в окровавленные одежды, покрываем краской наши лица и притворяемся, что мы больны, умираем или уже мертвы, – ради звонкой монеты.

– И из любви к искусству.

– Скажи мне, Ник, что мы делаем в этом доме? Уж конечно, здесь мы не из любви к искусству – или из-за денег.

– Мы здесь, чтобы поймать убийцу.

Мы с Абелем находились в чужом пустом доме, с любезного разрешения Джека Вилсона. Дом стоял на Гроув-стрит, ответвлявшейся от Хай-стрит. Это был прекрасный дом и принадлежал он занятому в торговле шерстью мужу женщины по имени Мария, той, за которой Джек приударял – или присматривал, возможно. Наш товарищ уже предвкушал провести несколько лишних дней в плотских утехах и потому был расстроен и почти разозлен, когда женщина, испугавшись сжимавшегося кулака Ее Величества Чумы, внезапно покинула город, чтобы присоединиться к своему мужу в Питерборо. А может, это купец, беспокоившийся за здоровье жены, выписал ее к себе. Как бы то ни было, после ее отъезда дом пустовал; ставни закрыты, окна занавешены, слуги отпущены.

Вся вина лежала на мне. Я не мог ее отрицать. Незаконное проникновение в чужой дом было довольно серьезным преступлением. Единственным оправданием служило то, что мы – Абель, Джек и я – не замышляли никакого вреда, но всего лишь твердо решились восстановить справедливость и раскрыть гораздо более тяжкое преступление.

В обычное время моя совесть ужаснулась бы подобному нарушению границ частной собственности. Но время больше не было обычным. Чума уже переменила повседневную, размеренную жизнь города. Странная то была пора. Множество мелочей указывало на это, вроде более частого перезвона церковных колоколов и запустения уличных рынков, равно как и запрет на наши представления в «Золотом кресте». Улицы стали не так многолюдны, за исключением площади Карфакс, где вывешивались списки умерших и где пророки продолжали свое богоугодное дело. Я наблюдал за еще одним таким в это самое утро, и на этот раз поблизости не случилось Ральфа Бодкина, чтобы разогнать толпу. Оратор – не Том Лонг, но другой человек – был сравнительно мягок. Он ни на кого не нападал, но призывал своих слушателей к покаянию, и они отвечали ему так же слабо.

Однако таверны по-прежнему заполнялись до отказа и, если вспомнить бордель на Шу-лейн, толпы клиентов стекались в публичные дома. В какой-то мере это только подтверждало, насколько серьезны были обстоятельства, ибо что-то исступленное было в спешке, с которой люди стремились получить свои удовольствия. Полагаю, кое-кто из тех, кто тратил свои последние шиллинги на последнюю шлюху или десятую кружку пива, был из числа тех же достойных граждан, которые слушали, кивая головой и сокрушаясь сердцем, покаянные призывы проповедников на Карфаксе. Еще кружку пива перед могилой, а? Я бы и сам так разрывался: старался бы выбить себе местечко на небесах, но хотел бы и как следует провести последние свои часы на земле. Говорю, разрывался бы, если бы не был занят собственными поисками, стараясь проникнуть в суть оксфордской загадки.

В любом случае все это, возможно, не извиняет нашего незаконного вторжения в богатый дом на Гроув-стрит. Но, вероятно, его объясняет. К счастью, в этой авантюре я участвовал не один. Мне не пришлось долго убеждать Абеля помочь мне. Прежде всего, мне не требовалось больше уверять его в истинности своего рассказа – он своими глазами видел эти закутанные тени, проплывшие мимо нас под маской ночи, и, быть может, чувствовал, что именно его паническое бегство позволило им ускользнуть. Как бы то ни было, он, кажется, охотно готов был задержаться в Оксфорде еще на день или два, утверждая, что в Лондоне чума грозила бы ему не меньше, чем здесь.

Мы доверились Джеку Вилсону, испытавшему столь недавнее разочарование в своей интрижке с женой торговца шерстью. Я поделился с ним своими подозрениями: что среди тех, кто законно вывозит трупы, затесалась шайка из двух или трех типов, которые решили воспользоваться болезнью и проникали в чумные дома в масках-капюшонах.

Как только они оказывались в доме, якобы для того, чтобы вынести тела, наши «друзья» прибирали к рукам лучшее из того, что можно было унести, – вроде серебряных солонок или подсвечников. Это добро легко вывезти одновременно с трупами, которые погребались в общих могилах на краю города. Как будто бы для их пущего удобства власти, чтобы уменьшить общественную тревогу, в чумных распоряжениях указали, что трупы должны вывозиться вечером или рано утром, как в случае госпожи Рут. Такие отрезки времени на границе ночи делали злодеев еще более безнаказанными.

Занимались эти негодяи именно тем, в чем обвиняли смотрительниц на Кентиш-стрит их саутворкские соседи, хотя и в меньшем масштабе. Они грабили мертвых.

С Джеком я не стал вдаваться в подробности и говорить, что в этом деле замешано нечто большее, чем просто ограбление. Я был уверен, что некоторым из «жертв» чумы помогли расстаться с жизнью с помощью яда, а также чуял, что ограбление было не единственным мотивом. Не то чтобы кража ценных предметов не была достаточным поводом для нескольких убийств. Люди убивают друг друга за какой-нибудь шиллинг, а то и меньше, а уж богатый улов из мертвых домов стоил сотен, даже тысяч шиллингов. К тому же закон наказывает одинаково, крадешь ли ты шиллинг или чью-то жизнь. Так что, если тебя повесят за одно преступление, точно так же повесят и за цепочку куда более тяжких…

Все же эти измышления не совсем подходили к случаю. Все это злодейство и коварство – не то монашеские, не то птичьи костюмы, хитроумное использование ядов, чума как прикрытие для убийства – все это казалось каким-то чрезмерным. Это не соответствовало цели – заурядной краже нескольких вещей, какова бы ни была их стоимость. Тем не менее плохой вор мог счесть это выгодным делом. Кто знает, чем привыкла уравновешивать свои весы подобная личность? И все-таки я был уверен, что за всем этим кроется нечто большее.

Итак, Джек, Абель и я совещались. Я описал неудачу, постигшую нас при попытке выследить Кита Кайта и его сообщника на Шу-лейн. Наша добыча тогда ускользнула. Джек тут же пустился в бессвязный рассказ о каком-то эпизоде из своего детства, когда его отец на охоте посоветовал ему самый действенный способ поймать дичь: не преследовать ее, а подстроить так, чтобы она бежала или летела в твою сторону. Так родилась идея обманом заставить Кита Кайта и его сообщника прийти к нам – точнее, ко мне – и посмотреть, куда все это нас (точнее, меня) заведет. А осуществить это можно было, представив меня умирающим от чумы, если уж эти типы слетаются на больных чумой, как мухи на гниющее мясо.

– Отлично, – сказал я. – Но есть одно маленькое «но». Я – насколько мне известно и слава богу – не умираю от чумы.

– Ты актер, Ник, – ответил Джек, – а Абель, как я заметил, ловко управляется с гримом. Он мог бы раскрасить тебя так, будто ты болен или умираешь.

– Я это делал довольно часто, – согласился Абель, озадачив Джека.

– Это не сработает, – сказал я. – Прежде всего, если я прав и эти двое грабят покойников, когда вывозят их, то с усопшего актера им нечем будет поживиться. Едва ли у меня есть что-то кроме лишней рубашки и пары книг – и ненамного больше осталось в Лондоне. Нет, нам нужна наживка получше. Нам нужен зажиточный гражданин Оксфорда.

– Вроде Эдмунда Коупа.

– Кого?

Вместо ответа Джек Вилсон изобразил рога – так же, как Вилл Сэдлер, когда отзывался о другом Джеке – Джеке Давенанте, хозяине «Таверны».

– А, тот, что управляется с шерстью? Так его зовут, Коуп?

– Тот, с чьей женой ты управлялся, – добавил Абель.

По гримасе Джека видно было, что мы задели его за живое. Он больше не говорил так развязно о Марии. Очевидно, его ранил ее внезапный отъезд – как будто она не имела права спасать свою шкуру.

– Коуп – зажиточный гражданин Оксфорда. У него прекрасный дом на Гроув-стрит, – сказал Джек.

– И пустой, как ты говорил.

Наступила пауза.

– Что ж, тогда… – сказал я.

Вот так я и оказался распростертым на кушетке в чужом доме, пока мой друг Абель Глейз ползал на коленях по полу, вывалив перед собой содержимое своей сумки. Меня собирались превратить в мертвеца.

Забраться в дом Эдмунда Коупа оказалось несложно. На самом деле для этого понадобилось лишь повернуть ключ в замке. Джек как-то раздобыл ключ, то ли податливая Мария дала ему его, то ли он завладел им иным путем – каким, я не хотел спрашивать. Спеша уехать, жена торговца отбыла вместе со слугами (которые, без сомнения, еще больше жаждали покинуть охваченный чумой Оксфорд, чем она) и оставила дом не таким надежно защищенным, как могла бы. Так что хватило одного ключа.