Текст книги "Абсент"

Автор книги: Фил Бейкер

Глава 2. Девяностые годы XIX века

Абсент всегда будет ассоциироваться с fin-de-siecle, декадансом 90-х годов XIX века, десятилетием абсента. Неподражаемый комический персонаж Макса Бирбома Енох Сомс – автор двух стихотворных сборничков «Отрицания» и «Грибы» – вряд ли мог бы пить что-нибудь другое. Впервые мы встречаем Сомса в «Cafe Royal», «в роскоши позолоты и алого бархата, среди смотрящихся друг в друга зеркал и стройных кариатид, где табачный дым вечно поднимается к расписанному языческому потолку». Бирбом и художник Уильям Ротенстайн приглашают его присесть и выпить:

И он заказал абсент. «Je me tiens toujours fidele», – сказал он Ротенстайну, – «a la sorciere glauque» [9]9
  Я навсегда верен серо-зеленой колдунье (франц.)


[Закрыть].

– Это вам вредно, – сухо сказал Ротенстайн.

– Мне ничто не вредит, – ответил Сомс. «Dans се monde il n’у a ni de bien ni de mal» [10]10
  В этом мире нет ни добра, ни зла (франц.)


[Закрыть].

– Ни добра, ни зла? Что вы имеете в виду?

– Я объяснил это в предисловии к «Отрицаниям».

– Отрицаниям?

– Да. Я их вам подарил.

– Ах да, конечно! А объяснили вы, к примеру, что на свете нет ни хорошей ни плохой грамматики?

– Н-нет… – сказал Сомс. – Конечно, в искусстве есть добро и зло, в искусстве – но не в жизни. – Он скручивал сигарету.

У него были слабые белые руки, довольно грязные, а пальцы – желтые от никотина. – В жизни есть иллюзии добра и зла, но, – голос его ослаб до бормотания, в котором едва слышались слова «vieux jeu» [11]11
  Старомодно (франц.)


[Закрыть] и «rococo» [12]12
  Рококо (франц.)


[Закрыть].

Сомс не просто плохой поэт, но и сатанист, поклонник дьявола или что-то в этом роде.

– Не то чтобы поклонник, – определил он, потягивая свой абсент. – Тут дело скорее в доверии и поддержке.

Бездарный, отчаявшийся позер, Сомс продает душу дьяволу за обещание посмертной славы. Но он и так уже был на дороге в ад. Ведь он пил абсент.

Девяностые годы XIX века были странным десятилетием, которое часто считают концом старой викторианской респектабельности и пристойности, началом модерна. Это было время «фантастической усталости и скуки, фантастического предвкушения новых сил». Правили Уайльд и Бердсли, но среди непомерной роскоши крайняя нищета была распространена среди богемы гораздо больше, чем во времена романтиков или высокого викторианства.

Возник интерес к урбанистическим темам и городской нищете, вызванный, с одной стороны, мрачными условиями лондонской жизни, а с другой – влиянием таких французских писателей, как Бодлер. Гомосексуализм вышел было на первый план как особо отмеченная тенденция внутри эстетизма, но снова ушел в подполье после суда над Уайльдом в 1895 году. Люди чувствовали, что они живут в эпоху кризиса и упадка, и ощущение это обостряла привычка мыслить столетиями. «Конец века» – всегда странное время, будь то 1590-е годы с темным и болезненным духом тогдашней драмы или 1790-е годы с их революцией и гильотиной. Писатели, хорошо знающие античную культуру, сравнивали последнее десятилетие XIX века с упадком и гибелью Римской империи и декадансом Петрония. Оккультизм и католическая церковь собирали жатву. Царили пессимизм и отчаяние, в особенности у самого типичного поэта девяностых Эрнеста Доусона, не говоря уже о Енохе Сомсе. Питер Экройд изящно и блистательно определяет писателей той поры:

…проклятые поэты и писатели, составляющие поколение девяностых, которые принесли пьянящий аромат тепличных цветов из странной оранжереи fin-de-siecle. Ричард Ле Гальен со Суинберном, Доусоном и Саймонсом – лишь часть странных певцов похоти и безнадежности.

Однажды ночью, в 1890 году, поэт Лайонел Джонсон предложил эссеисту и второстепенному поэту Ле Гальену выпить абсента. Ле Гальен вспоминает, что они шли из кабака (тот уже закрылся), и Джонсон пригласил его к себе, в Холборн, в «Грейз Инн» выпить по последней. Вспоминая это в 1925 году, Ле Гальен пишет, что предупреждение, сделанное Джонсоном, когда они поднимались по лестнице, все еще вызывает у него улыбку, «очень уж оно типично для 1890-х»: «Я надеюсь, вы пьете абсент, – сказал Джонсон, – у меня ведь больше ничего нет».

Я только слышал, что абсент – таинственно-изысканный и даже сатанинский напиток, что-то вроде чемерицы или мандрагоры. Я ни разу его не пробовал, да и после он не стал моим любимым напитком. Но в 90-е, говоря о нем, кичились своей безнадежной порочностью, намекая на сатанизм и крайнюю растленность.

Эти важнейшие ассоциации и коннотации тут же вступили в игру: «Разве Поль Верлен не пил его все время в Париже? А Оскар Уайльд и его близкие друзья, судя по туманным намекам, услаждались им каждый вечер в „Cafe Royal“».

Поэтому я смотрел со сладким трепетом, как клубится абсент в наших стаканах. Вдвоем с Лайонелом Джонсоном я впервые пил его глубокой ночью, в учено-строгой комнате, с красивой дароносицей на каминной полке и серебряным распятием на стене.

(Роскошно украшенная дароносица – часть католической церковной утвари, вроде реликвария, где хранится для поклонения пресуществленная гостия.) Джонсон был одним из основателей и членов Клуба стихотворцев, группы поэтов, которая встречалась в кафе «Старый чеширский сыр» на Флит-стрит. Туда входили Ле Гальен, Доусон, Артур Саймоне и У.Б. Йейтс, большой поклонник Джонсона. Джонсон был типичен для fin-de-siecle, но настоящим декадентом его назвать нельзя, как показывает его резкое эссе о декадансе «Образованный фавн» (опубликовано в «Антиякобинце», 1891).

Во-первых, пишет он, настоящий декадент должен быть строго одет (совершенно как Уильям Бэрроуз в его «деловом костюме», или Т.С. Элиот; Обри Бердсли одевался, как сотрудник страховой компании, где он какое-то время и работал). Далее, по Джонсону, декадент должен быть нервным и циничным, любить католические ритуалы и, самое главное, преклоняться перед красотой, даже если у жизни есть жесткие, ужасные стороны, скажем – пристрастие к абсенту.

Наш герой должен культивировать обнадеживающую строгость привычек, даже быть чуть-чуть денди. Он чужд блуждающих взглядов, тщательно продуманного беспорядка, величественного безумия его предшественника, «апостола культуры». Итак, аккуратный вид, внутри же – католическое сочувствие ко всему, что существует, «а значит» – страдает ради искусства. Что до искусства, оно связано не столько с чувством, сколько с нервами… Бодлер очень нервный… Верлен трогательно-чувствителен. В этом все дело – тонко ощущать боль, изысканно впадать в тоску, изысканно поклоняться страданию. Здесь в дело вступает нежное попечительство католицизма – длинные белые свечи на алтаре, аскетически-прекрасный молодой священник, позолоченная дароносица, тонкое благоухание ладана…

Чтобы исполнять роль правильно, необходим легкий привкус цинизма – исповедание материалистических догм, объединенное (ведь последовательность запрещена!) с мрачной болтовней о «воле к жизни»… Общий итог – жизнь омерзительна, но красота блаженна. А красота… о, красота! – это все прекрасное. Не слишком ли это очевидно, спросите вы? В том и заключается очарование, показывающее, как вы просты, как католически-невинны. Да, невинны. Красота всегда непорочна, что бы там ни говорили. Конечно, есть на свете «ужасы» – боль, дикий взор любителя абсента, бледные лица «невротических» грешников; но все это -у наших парижских друзей, такой-то «группы», которая встречается в таком-то кафе.

Джонсон стал католиком в том самом году, в каком написал это эссе; в нем была несомненная строгость. Однажды он сказал Йейтсу, что люди, отрицающие вечную гибель, должны бы понять, как они невыразимо вульгарны.

Напряженную чувствительность Джонсона в том, что касается веры и монархии (на самом деле он был сторонником Стюартов), можно почувствовать в двух его самых известных стихах, «Темный ангел» и «У статуи короля Карла на Черинг-Кросс». Он постепенно спился после того, кик врач (сейчас мы сказали бы – с почти преступной халатностью) посоветовал ему выпивать, чтобы избавиться от бессонницы. Йейтс описывает его падение в своих «Автобиографиях». Ле Гальен, возможно, уже предчувствовал тогда, в «Грейз Инн», что абсент «слишком свирепое зелье» для такого тонкого человека. Но Джонсон пил, «потому что, особенно в форме его любимого абсента, алкоголь на какое-то время стимулировал и прояснял его разум и воображение». Позднее у него развилась мания преследования, ему казалось, что за ним следят. Близкий друг Эрнеста Доусона, он вечно сидел в кабачках на Флит-стрит и умер в 1902 году, после того, как упал там с высокого табурета.

Коллега Джонсона по Клубу стихотворцев Артур Саймоне сыграл ключевую роль в формировании образа 90-х годов XIX века. Он редактировал влиятельный журнал «Савой» и был автором работ о Бодлере, Уолтере Пейтере и Оскаре Уайльде. Его главный труд, книга «Символистское движение в литературе» (1899), сделавший современную ему французскую поэзию более известной в Англии, считался в свое время чуть ли не манифестом. Раньше он опубликовал эссе о «Декадентском движении». Собственные его стихи – квинтэссенция духа 90-х годов, импрессионистские наброски «низких» урбанистических тем – театров и кафе, сомнительных актрис, проституток, дешевых пансионов, нищих углов, которые сочетаются с совсем уж непоэтическими, как тогда считалось, деталями, например – сигаретами и газовыми фонарями. Однако есть у него и тяжелый цветистый эстетизм, и более причудливые черты, например, – освещенные газом улицы в стихотворении «Лондон»:

 
…вспыхнет огонь недобрый,
И люди, деревья ходящие, смутно мелькают во свете,
Ненатуральных плодов…
В сборнике 1892 года «Силуэты» есть стихотворение «Пьющий абсент»:
Я отстраняю мягко видимый мир,
Слышу вдали и вблизи неясный рев,
Странный далекий голос в моих ушах.
Может быть, мой? Ну, что же, мои слова,
Падают странно сквозь день, словно во сне.
Тусклый солнечный свет мне снится. Зато,
Ясным взглядом любви я вижу людей,
Быстро идущих куда-то своим путем.
Мир очень красив. Минуты и дни
Связаны танцем чистого забытья.
Я примирен и с Богом и с людьми.
Сыпься же, тихий песок в стеклянных часах.
Я безмятежен и не слежу за тем,
Как равнодушно ты усыпляешь меня.
 

Эти стихи дополняют более ранние и более порочные стихи Саймонса «Куритель опиума», которые начинаются «за здравие» («Я увлечен, мне хорошо тонуть…»), а кончаются «за упокой» – в мансарде, кишащей крысами.

Саймонса считали пьяницей и наркоманом, но он мало пил и едва пробовал гашиш. Хэвелок Эллис считает, что Саймоне пил абсент только один раз, с самим Эллисом в парижском кафе. Возможно, он немного недооценивал Саймонса, но у того, конечно, не было наркотической зависимости. Вероятно, заботясь о своей репутации, Саймоне написал в своей книге «Лондон» с подзаголовком «Книга перспектив»:

Мне всегда были любопытны ощущения, в первую очередь те, которые, кажется, ведут в «искусственный рай», доступный не всем. Я не сразу понял, что «искусственный рай» – в твоей душе, среди твоих собственных мечтаний… Тайна всего, что опьяняет, зачаровывала меня, а напиток, никогда меня лично не привлекавший и, в сущности, не принесший мне никаких удовольствий, побуждал меня снова и снова наблюдать за его силой, воздействием и изменениями.

С такими друзьями, как Доусон и Джонсон, у него наверняка было много возможностей наблюдать за воздействием абсента. Хотя у него и не было «зависимости», в 1907 году он не избежал тяжелого нервного срыва. Тем не менее он прожил намного дольше, чем его употреблявшие абсент товарищи. Он пережил Доусона, Джонсона и Уайльда почти на полвека и умер в далеком 1945 году.

Судьбы эстетизма, декаданса и «Искусства ради искусства» поднимались и падали и вместе с судьбой Оскара Уайльда, который прославился около 1880 года и страшно рухнул в 1895 году. Он был учеником Уолтера Пейтера книга которого «Ренессанс» в своем Заключении» содержала манифест нигилистического эстетизма. «Это моя золотая книга, – говорил Уайльд, – я никуда без нее не езжу. Вот он, подлинный цветок декаданса; последняя труба должна была прозвучать, как только она была написана». Сам Уайльд написал другое великое произведение английского декаданса – «Портрет Дориана Грея». Тлеющее раздражение разгорелось открытым огнем в 1895 году, когда его признали виновным в мужеложстве и отправили в тюрьму. После освобождения, в 1897 году, он переехал во Францию.

Французский литератор Марсель Швоб был знаком с Уайльдом и оставил злобно искаженный портрет этого эстета в 1891 году: тот был «высоким человеком, с большим одутловатым лицом, багряным румянцем, ироническим взглядом, плохими, торчащими зубами, порочным, каким-то детским ртом, словно на губах его – молоко и он не прочь пососать еще. За едой – а ел он мало – он постоянно курил египетские сигареты, припахивающие опиумом». Чтобы завершить эту неаппетитную картину, Швоб пишет, что Уайльд пил «ужасно много абсента, который дарил ему его видения и похоти».

На самом деле в те годы Уайльд не так уж увлекался абсентом. Пил он тем больше, чем тяжелее ему жилось, и в конце концов пристрастился. Однажды он сказал критику Бернарду Беренсону: «Он ничего не говорит мне» и признался Артуру Мейкену, который сам любил выпить [13]13
  Во втором издании его книги «Иероглифы» на фронтисписе, по словам автора, была его фотография. «Я кажусь на ней мрачным, праведным и строгим, – пишет он. – На самом деле она выражает мои чувства во время позирования».«Господи! – говорил я себе. – Почему я должен тратить время на фотографию в Бэронс-Корт, когда в блаженный воскресный день мог бы пить абсент…?»


[Закрыть]: «Я никак не мог привыкнуть к абсенту, но он так подходит к моему стилю». В конце концов, он все же привык к нему и после своего низвержения, в Дьеппе, говорил: «У абсента – чудесный цвет, зеленый. Стакан абсента очень поэтичен. Какая разница между ним и закатом?»

По словам своего биографа, Ричарда Эллмана, Уайльд выработал «романтические идеи» об абсенте. Вот как он описывал действие абсента Аде Леверсон по прозвищу «Сфинкс»:

– После первого стакана ты видишь вещи такими, какими тебе хочется, чтобы они были. После второго ты видишь их такими, какими они и не были. Наконец ты видишь их такими, какие они на самом деле, и это очень страшно.

– Что вы хотите этим сказать? – спросила Ада Леверсон.

– Они теряют связи. Возьмем, к примеру, цилиндр! Ты думаешь, что видишь его, как он есть. Но это не так, ведь ты объединяешь его с другими вещами и идеями. Если бы мы ни когда не слышали о цилиндрах, а потом неожиданно увидели цилиндр отдельно, мы бы испугались или рассмеялись. Так действует абсент, и потому он приводит к безумию.

Это жуткое отстранение обладает всеми признаками настоящей наркомании. Уайльд продолжает, быть может, менее убедительно:

– Три ночи напролет я пил абсент, и мне казалось, что у меня исключительно ясный разум. Пришел официант и стал сбрызгивать водой опилки на полу. Тут же появились и быстро выросли чудесные цветы – тюльпаны, лилии и розы, истинный сад. «Неужели вы их не видите?» – спросил я. «Mais nоn, monsieur, il n’y a rien» [14]14
  Нет, месье, здесь ничего нет (франц.)


[Закрыть].

Видеть все таким, как оно есть, по словам Уайльда, помогает тюрьма. Эта мысль отрезвляет.

Уайльд любил украшать беседу, цитируя себя самого, и несколько иначе описал воздействие абсента Джону Фозергиллу, который позже, в 30-е годы, прославился как «джентльмен-кабатчик». В молодости он был знаком с Уайльдом, и тот рассказал ему – «своим великолепным протяжным тоном» – о трех стадиях питья. На этот раз

…первая стадия – как обычное питье, во второй ты начинаешь видеть чудовищные и жестокие вещи, но, если не сдашься, ты войдешь в третью и увидишь то, что хочешь видеть, всякие чудеса. Как-то, очень поздно, я пил один в «Cafe Royal», и только я дошел до третьей фазы, как официант в зеленом фартуке начал ставить стулья на столы. «Пора идти домой, сэр», – сказал он мне, принес лейку и стал поливать пол. «Мы закрываемся, сэр. Вы уж простите, но вам придется уйти».

«Вы поливаете цветы?» – спросил я, но он ничего не ответил.

«Какие цветы вы любите?» – спросил я снова.

«Простите, сэр, вам правда пора идти, – твердо сказал он. – Мы закрываемся».

«Я уверен, что вы любите тюльпаны», – сказал я, встал и направился к выходу, чувствуя, как тяжелые головки тюльпанов бьют меня по ногам.

Последние дни Уайльда были мрачными. Воспаление уха, вероятно последствие сифилиса, становилось все тяжелее. Операция не помогла, и, скорее всего, умер Уайльд от менингита. Неудивительно, что в эти дни он много думал о смерти и писал Фрэнку Харрису: «Морг ждет меня. Я хожу туда и смотрю на свою цинковую постель». Эллман замечает, что Уайльд действительно побывал в парижском морге.

Через несколько недель после операции Уайльд встал и с трудом добрался до кафе. Там он выпил абсента и медленно пошел обратно, достаточно соображая, чтобы сказать известные слова некоей Клэр де Пратц: «Мои обои и я бьемся не на жизнь, а на смерть. Кому-то из нас придется уйти». Его друг Робби Росс заметил: «Ты убьешь себя, Оскар. Ведь врач говорил, что абсент для тебя – яд». «А для чего же мне жить?» – спросил Уайльд. Это было тяжелое время, но не один Уайльд блистал остроумием. «Мне снилось, что я ужинаю с мертвецами», – сказал он Реджи Тернеру. «Дорогой Оскар, – сказал Реджи, – ты, наверное, был душой компании».

В эпилоге к биографии Уайльда Эллман пишет, что в последние дни «постоянные страдания» сдерживали, но не уничтожали бренди и абсент. «Менее известная острота Уайльда направлена против модной в девятнадцатом веке идеи, что все, от бифштекса до морского воздуха, может „опьянять“». «Я открыл, – сказал Уайльд, – что, если пьешь достаточно, уж точно опьянишься». Ястребы кружили над Уайльдом еще до суда. В последние два десятилетия XIX века англичане декадентства не любили. Заметим, что, когда в английских стихах того времени упоминается абсент, он, – за достойным исключением Доусона и Саймонса, – обычно связан с Францией, или с порочностью, или с ними обеими. Чтобы лучше понять образ абсента, сложившийся в общественном мнении того периода, нам придется погрузиться в пучину плохой поэзии.

Связь с Францией вполне понятна, именно ее мы находим у Гилберта в песенке «Булонь», где есть бессмертные строки: «Можно посидеть в кафе с неприличными людьми». Мало того:

 
Подражая французу, затянитесь потуже
И напейтесь абсента опять,
И потом на бильярде посильнее наярьте,
Пока можете как-то играть.
 

Все это вроде бы справедливо. Роберт Уильяме Бьюкенен бьет больнее. Некоторые пишут, что Бьюкенена «не очень много читают в наши дни». И заслуженно. Но в свое время он был плодовитым стихоплетом и защитником моральных устоев. Если его вообще сейчас помнят, то за обличение упадка и порока, особенно за нападения на Суинберна («нечистый», «извращенный», «чувственный») и на прерафаэлитов, которых он бранил в эссе 1871 года «Плотская поэзия». Словом, осуждал он многих и в стихотворении «Мятежники» («The Stormy Ones») поместил на корабль всех неугодных ему писателей и поэтов – Байрона, Мюссе, Гейне и других. Все эти «властелины мятежа и мрака» оказываются на корабле дураков:

 
Высоко на мачте их флаг -
Белый череп, злобный костяк, -
И красуется их девиз:
«Ешь и пей, гуляй, веселись!»
Суета, суета – наши дни,
Что ж, скорей абсента хлебни.
Бог? Да что вы, какая тоска!
Мне скорее геенна близка.
 

Генриха Гейне, немецкого романтика, жившего и умершего в Париже, очень осуждали в викторианской Англии. Когда дети Чарльза Кингсли, автора «Водных Малюток», спросили его, кто такой Гейне, он счел, что должен ответить: «Плохой человек, мои дорогие, очень плохой». Этот ответ казался Джорджу Сентсбери одним из критериев твердолобого викторианского морализма. Бьюкенен написал и стихи специально о Гейне, где тот представлен каким-то распутным карликом:

 
В городе абсента и безверья,
Где Энциклопедия – как дома,
Феи, тролли и лесные звери
Окружили немощного гнома.
 

Гном, в конце концов, умирает, и его хоронят на Монмартрском кладбище, где, по мнению Бьюкенена, ему и место. Там, где он спит, «и во тьме, и в лунном свете / нечисть чужеземная кишит».

Менее фольклорные мотивы Бьюкенен вводит, когда бранит порочные французские романы, которые плодятся, как гадюки, распространяя уныние и усталость:

 
Как зовется настроенье безутешного сомненья,
Что обносками прикрыто?
Ennui [15]15
  Уныние, скука, тоска (франц.)


[Закрыть]. Вот змей, ползучий
Средь дурных романов кучи,
Злобой и развратом дышит,
Слова доброго не слышит.
Породил их бес печати,
Вот уж кто пришелся кстати,
Чтоб любителям абсента
Не остаться без презента.
 

Обличал «порочные романы» и Ф. Гарольд Уильяме (Ф.У.Д. Уорд, 1843-1922) в своих «Признаниях поэта» 1894 года. Он тоже был плодовитым штамповщиком моралистических виршей, и трудно сказать, у кого они хуже – у него или у Бьюкенена. В стихотворении «Триумф зла» бес Гониобомбукс радуется, что многие поэты и писатели на самом деле – его марионетки и пишут «бесовскими перьями». Он знает, что эпоха в целом идет с ним в ногу:

 
И притоны абсента, и французский роман -
Обнаженный, порочный, бесстыжий -
Это храмы, где царствует грязный обман.
Да, пожалуй, не спустишься ниже.
 

После Бьюкенена, Уильямса и Гониобомбукса приятно обратиться к Роберту Хиченсу, автору блестящей антидекадентской сатиры «Зеленая гвоздика», опубликованной анонимно в 1894 году. Оскар Уайльд велел некоторым своим друзьям вдеть в петлицу зеленые гвоздики на премьеру «Веера леди Уиндермир» (1892). Была такая гвоздика и у одного из персонажей, и публике казалось, что перед ней – какое-то загадочное тайное братство. Эти крашеные гвоздики можно было купить в «Королевском Пассаже». Поскольку в природе их нет, они воплощали декадентский культ искусственности и стали эмблемой эстетизма.

Если у «Зеленой гвоздики» есть недостаток, он – в том, что сатира слишком тонка и часто слишком приближается к тому, что должна бы пародировать. Лишь иногда шутки просто смешны; например, кое-кто из действующих лиц тайно пьет питательный напиток («Он чувствует себя таким порочным!»).

Хиченс входил в круг Уайльда; в его романе есть мистер Амаринт (Уайльд) и его друг «Реджи» (Бози, лорд Альфред Дуглас). Эллман пишет, что налет вымысла в романе слишком тонок, он кажется скорее документальным повествованием, чем пародией:

– А кто ввел в моду зеленую гвоздику?

– Мистер Амаринт. Он называет ее ядовитым цветком изысканной жизни. Сам он вдел ее в петлицу, потому что она так хорошо сочетается с цветом абсента.

Желто-зеленый цвет абсента, действительно, очень подходит 90-м годам XIX века, когда зеленое и желтое считались «изысканными». В комической опере «Терпение» (1881) У.Ш. Гилберт уже высмеивал «желто-зеленого», томного молодого человека. Зеленое и желтое у Уайльда – это цвета нарочито, вызывающе эстетизированного Лондона из «Симфонии в желтом», где омнибус кажется желтой бабочкой, а зеленоватая Темза – посохом из нефрита.

Даже во времена расцвета – правда, в Англии, а не во Франции – абсент окружала аура немного нелепого эстетизма, которая так и просилась в пародию. Абсент упоминается у Хиченса, когда Реджи хвастается своей раздвоенностью между высшим добром и высшим злом и, объясняя это, изящно перескакивает с абсента на географию души:

Когда я хороший, у меня такое настроение; когда я, как говорится, плохой, это тоже настроение. Я никогда не знаю, каким я буду в ту или иную минуту. Иногда мне нравится сидеть дома после ужина и читать «Сон Геронтия». Я люблю чечевицу и холодную воду. Иногда должен пить абсент и всю ночь напролет веселиться со шлюхами. Мне нужна музыка и подходящие к ней грехи. Бывает, я хочу бедности, убожества, грязи… У души есть свой Уэст-Энд и свой Уайтчепел.

«Зеленая гвоздика» положила конец дружбе между Уайльдом и Хиченсом, Уайльда особенно оскорбляли слухи, что он сам это написал. Хиченс, возможно, повредил Уайльду больше, чем хотел. Маркиз Квинсбери – отец Бози, злой гений Уайльда – не смеялся, прочитав описание отношений Амаринта и Реджи.

Беда Уайльда потащила за собой и «Желтую книгу». Этот известный журнал выпускался Джоном Лэйном в издательстве «Бодли Хед» на Виго-стрит, но после ареста в 1895 году общественные настроения повернулись против эстетизма и декаданса. Толпа атаковала издательство и перебила все окна, Обри Бердсли непристойно переиначил его название. Джон Лэйн сорвался и уволил Бердсли. Уайльда арестовали 5 апреля, а Бердсли потерял место художественного редактора 11-го. Преемником «Желтой книги» стал журнал «Савой», издававшийся Артуром Саймон-сом. Обложка по рисунку Бердсли изображала херувима, мочащегося на «Желтую книгу».

В 1895 году Саймоне, Бердсли и Доусон поехали в Дьепп. В августе художник Чарльз Кондер писал Уильяму

Ротенстайну, что в город приехал Артур Саймоне, снял номер в том же отеле и «только что написал стихотворение о том, что море у Дьеппа – совсем как абсент. Оригинально, n’est-ce pas?».

Гнетущая атмосфера Лондона была одной из причин этого бегства декадентов и эстетов, хотя даже в Дьеппе Бердсли не чувствовал себя в полной безопасности. «Во Франции нет такого жандарма, – сетовал он, – который не носил бы с собой моей фотографии или модели моего пениса».

Среди английских любителей абсента в Дьеппе одной из главных знаменитостей был издатель Леонард Смайзерс, игравший большую роль в литературном мире 90-х годов. Ротенстайн вспоминал его как «странное и немыслимое существо», а Саймоне называл его «мой циничный издатель с его дьявольским моноклем». Историю его жизни сильно исказили враги, и он запомнился как порочный и непристойный издатель низкого пошиба. Но о нем можно сказать не только это.

Смайзерс гордился, что издавал то, «что все остальные боятся тронуть». Он поддерживал декадентов после суда над Уайльдом и основал журнал «Савой», где правили Саймоне и Бердсли. Назвали его в честь отеля, которому в то время было всего шесть лет. Отель этот сулил электрическое освещение и «изысканную мебель»; именно там, по слухам, развратничал Уайльд. Журнал был флагманом Смайзерса, но и другие его дела впечатляют. Он опубликовал «Балладу Редингской тюрьмы» (первоначально изданную анонимно, как стихи заключенного С.3.3.) и «Как важно быть серьезным». Издавал он и Макса Бирбома, Бердсли, Саймонса, Доусона, а также многие более любопытные и сомнительные вещи, скажем – книги Алистера Кроули «Белые пятна (литературные останки Джорджа Арчибальда Бишопа, неврастеника Второй империи)», и то, что просто невозможно отнести к какой-либо категории, например – мемуары Леонарда, парикмахера Марии Антуанетты, или «Одиночество» – бессвязные мысли сумасшедшей женщины с лесбийскими и религиозными наклонностями.

Что же касается более темной стороны Смайзерса и его порочной репутации, которая вынуждала многих, например – Йейтса, избегать его, самое его дело зиждилось на нелегальном, тайном мире викторианской порнографии – гигантской подпольной индустрии, в которой можно было найти почти все, от порнографических дагерротипов до книг, обтянутых человеческой кожей (такие книги Смайзерс иногда включал в свои антикварные каталоги, хотя у нас нет сведений о том, что он сам выпускал их). На пике своей карьеры Смайзерс держал магазины в Королевском Пассаже (№ 4 и 5), со стороны Олд-Бонд Стрит, там он продавал «континентальную литературу» и то, что у книготорговцев называлось «curiosa» и «facetiae» [16]16
  «Курьезы» (лат.) – «занимательные случаи» (конечно, непристойные) и «фацетии» (лат.)


[Закрыть]. Уайльд писал, что Смайзерс издает очень маленькие тиражи, поскольку «привык выпускать книги, ограниченные тремя экземплярами, – для автора, для себя самого и для полиции».

Уайльду, видимо, нравился Смайзерс, он считал его «восхитительным собеседником и хорошим товарищем». Он так описал его Реджи Тернеру: «Лицо его гладко выбрито, как и подобает священнику, служащему у алтаря, где Бог – это литература, оно худощаво и бледно – не от поэзии, но от поэтов, которые, по его словам, разрушили его жизнь, требуя, чтобы он печатал их сочинения. Он любит первые издания, особенно – женщин; маленькие девочки – его страсть. Он – самый образованный эротоман в Европе». Так ли все было зловеще, как кажется современным ушам? Мы просто не знаем. Во всяком случае, Уайльда это, видимо, не шокировало. В довольно загадочном письме 1898 года к Робби Россу он пишет, что Смайзерс зашел к нему в Париже. «Он был прелестен и порочен, водился с чудищами под музыку, но мы прекрасно провели время, и он был очень мил».

Вероятно, Смайзерс был одним из тех, для кого абсент был таинством и знаком касты. Он писал Уайльду из Лондона, словно член особого клуба:

Со времени последнего письма к вам, я пренебрегал абсентом, пил виски с водой, но ясно увидел, что не прав, и вернулся к абсенту.

В конце письма Смайзерс добавил: «Привет от Доусона, он в данный момент изливает свои чувства по поводу поэмы». Речь идет о «Балладе Редингской тюрьмы», которую в то время издавал Смайзерс.

В свое время Уайльд написал Смайзерсу из Франции, чтобы тот положил цветы на могилу Доусона от его имени. Кончил Смайзерс тоже плохо. Жил он трудно; Ротенстайн, среди прочих, думал, что поздние ночи с абсентом в его обществе погубили здоровье Доусона и Бердсли. Смайзерс не только разорился, – подтвердив старую викторианскую максиму, что если ты действительно любишь искусство, ты умрешь в бедности, – но и перешел от абсента к хлородину (смеси хлороформа, морфина, эфира и этанола). Должно быть, его вынудили боли, у него было какое-то заболевание желудка, обострявшееся, в свою очередь, от питья и недоедания. В конце концов, он умер от этой болезни и цирроза печени. Один из его бывших авторов Рэнджер Галл узнал его в притоне на Оксфорд-стрит и дал ему немного денег. Через полгода Смайзерс умер, «в ужаснейших обстоятельствах» и, если верить некрологу, напоминал «нечто из русского романа». В 1907 году его жену и сына пригласили в дом неподалеку от Парсонс-Грин, в Фулеме, в день, когда Смайзерсу должно было исполниться сорок шесть лет. Из дома к тому времени вынесли абсолютно все; одно это, должно быть, поразило тех, кто привык к набитым вещами комнатам времен Виктории и Эдуарда. Кроме двух-трех плетеных корзин и пятидесяти пустых бутылок из-под хлородина, в доме не было ничего – кроме мертвого тела. Оно тоже было совершенно голым; пропал даже дьявольский монокль.