Текст книги "Волшебный свет"

Автор книги: Фернандо Мариас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

В каком-то смысле, так оно и было. Этот человек умер для тех, кто его знал, еще в начале войны, и теперь он был бездомным бродягой для тех, кто сейчас видел его каждый день, несчастным бедолагой для официанта, который наливал ему вина, очередным нищим стариком без прошлого для тех, кто одаривал его милостыней. И никто из них не знал, что он дважды рождался на свет. Про его первую жизнь я тоже ничего не знал, кроме того, что она закончилась выстрелом в голову; вторая началась с того же самого выстрела, и знал об этом только я. На какой-то момент я почувствовал, что эта встреча предначертана судьбой и что все это мне было предназначено, начиная с того момента, когда много лет назад я ехал по пустынной дороге, и что история еще далеко не закончена: в тот момент явным указанием судьбы было то, что я оказался именно в этом баре, который выбрал совершенно случайно. Я вспомнил: с самого начала у меня было ощущение, будто все это предначертано – этому человеку суждено время от времени попадаться мне на пути. Я понял, что история на этом не кончится и что надо сделать следующий шаг, как я сделал когда-то первый, когда притащил его тогда в свой дом, выхаживал его и спас ему жизнь, или второй, когда передал его на попечение монахини, чье предсказание, кажется, вот-вот сбудется.

По мере того, как я успокаивался и снова обретал возможность рассуждать здраво, во мне появлялась настоятельная потребность знать, что же все-таки происходило с ним все эти годы.

Поскольку официант налил ему вина, я подумал, что он, видимо, здесь постоянный посетитель, и решил разузнать о нем все, что можно. Это не составило труда. Так и так день выдался унылый, клиентов было мало, так что официант и сам обрадовался возможности поточить лясы. Пока он наливал мне очередную рюмку, мы разговорились, и я перевел беседу на интересующую меня тему.

Так я узнал, что бродяга был неизменным посетителем этого бара вот уже пару лет. Пожалуй, его нельзя было назвать настоящим клиентом… Однажды он пришел и попросил налить ему вина, неуверенно указав рукой на стакан другого клиента. В тот раз, как и в последующие несколько случаев, у него были деньги, и какое-то время он расплачивался за выпивку. Потом деньги у него кончились, но ему все равно наливали, потому что жена хозяина его жалела. Никто не знал, кто он такой и откуда взялся, потому что он не говорил ни слова и всегда был один. Но он никому не мешал и подолгу Не задерживался. Он появлялся каждый день примерно в одно и то же время, ближе к вечеру, выпивал свое вино и уходил. Иногда платил, но в большинстве случаев – нет. Казалось, присутствие других людей внушает ему опасения. Пару раз кто-то из клиентов подходил к нему, и тогда он сразу вскидывался, поворачивался спиной или вставал и уходил из бара с необычной для него поспешностью, как будто его подгонял безотчетный страх. Для официанта было очевидно, что, раз он такой чокнутый, значит, однажды он исчезнет так же внезапно, как появился, и больше никогда не появится.

Вся собранная информация лишь в незначительной мере отвечала на те вопросы, которые крутились у меня в голове. Я ушел, решив вернуться на следующий день и подождать, пока он появится, движимый двумя вескими причинами, побуждавшими меня искать ответы на свои вопросы. Первая – искренняя и глубокая, почти неистовая жалость к человеку, которого я когда-то вытащил из придорожной канавы; эта жалость никогда не покидала меня до конца, даже когда он сбежал из приюта; это чувство поутихло за те годы, что прошли со времени его исчезновения, но сейчас, когда я встретил его снова, оно забурлило во мне, как кипящая вода. И кроме того, я чувствовал себя обманутым – обманутым судьбой, обманутым своей удачей и даже самим этим незнакомцем, который усложняет мне жизнь с того самого момента, как он попался мне на дороге двадцать семь лет назад, а я за все это время был лишен возможности хоть что-то узнать о нем – ведь я абсолютно ничего не знал. Это была какая-то бесконечная история, логическим финалом которой должно было быть восстановление памяти и нормальной деятельности мозга через некоторое время после ранения, чтобы для этого человека – и для него самого и для его близких – все стало таким, каким было раньше, до выстрела, а последующий период его жизни остался бы в памяти, как страшный кошмар. Это было бы счастливым финалом и для меня, потому что я, наконец, обрел бы душевный покой, которого до сих пор не было. Однако кошмар продолжался, и я не мог отвести взгляд в сторону или попытаться обо всем забыть, поскольку был единственным свидетелем произошедшего. Однажды, когда этот человек еще был в моем доме, я видел сон: меня пригласили на какой-то банкет, и с того места, где я сидел, я видел пакет со взрывчаткой, который вот-вот грозил упасть со стола, потому что лежал на самом краю, сохраняя шаткое равновесие, и сознавая всю опасность того, что может произойти, я, тем не менее, подчиняясь какой-то неведомой силе, не мог ни передвинуть пакет в безопасное место, ни предупредить других гостей банкета, ни хотя бы выйти из-за стола; я вынужден был просто смотреть, беспомощно ожидая, что пакет потеряет равновесие, упадет и взорвется. Недавняя встреча разворошила в моей памяти образы того сна, особенно ярко вспоминался пакет со взрывчаткой, а в желудке снова появилось знакомое ощущение гнетущей тяжести.

Весь следующий день я нервничал, подгоняя время и надеясь на то, что грядущая встреча может принести какие-то результаты.

Надо заметить, что вечер был субботний, и в баре было довольно оживленно. Кроме знакомого мне официанта, в кухне мелькала толстая потная сеньора, приглядывавшая за несколькими сковородками сразу. Должно быть, это и была жена хозяина, жалевшая бродягу. Официант бросил свои дела и немедленно обслужил меня, широко растянув губы в приветливой улыбке. Солидные чаевые, оставленные мною накануне, сделали свое дело. Я устроился за стойкой, на том же самом месте, что и прошлым вечером, спиной ко входу. Каждый раз, когда звенел дверной колокольчик, оповещавший о приходе очередного посетителя, у меня заметно учащалось сердцебиение, до тех пор, пока голоса и веселый гомон новоприбывших не указывал мне на то, что среди них нет того, кого я жду – только тогда я успокаивался.

Я понимал, а может, даже желал того, чтобы бродяга вообще не пришел в тот день, как вдруг колокольчик звякнул как-то иначе, чем до сих пор. Мне не нужно было оборачиваться, чтобы понять, кто пришел. Колокольчик мог так звенеть только, если это вошел он, у меня даже было ощущение, что звук был менее пронзителен, чем обычно, как будто колокольчику передалась заторможенность вновь прибывшего. Он снова прошел мимо меня, но вместо того, чтобы сесть на свое обычное, по словам официанта, место, остановился неподалеку от входа, в паре метров от меня; по всему было видно, что скопление людей внушает ему тревогу. Я обрадовался, что в баре много народу: это обстоятельство, скорее всего, заставит его тут же уйти. И я не ошибся. Он быстро выпил стакан-другой вина и на этот раз достал деньги, чтобы заплатить – похоже, у него выдался удачный день. Я заметил, что вместе со сдачей официант передал ему что-то, завернутое в газету – он принес это из кухни – наверное, бутерброд, который ему приготовила сеньора. Бродяга положил сверток в карман пиджака и вышел на улицу.

Я подождал несколько секунд и вышел вслед за ним. Он шел медленно – он все делал медленно – и немного горбился при ходьбе, а иногда помогал себе, держась рукой за стену, как будто совершенно обессилел. Мне тоже пришлось замедлить шаг и даже пару раз остановиться, делая вид, что меня заинтересовало что-то выставленное в витрине, а то бы я наступил ему на пятки. Однако, несмотря на его неуверенную походку, он хорошо знал, куда направлялся. Так мы прошли метров двести-триста, после чего он свернул налево, в полутемный переулок, упиравшийся в тупик – его перегораживала кирпичная изгородь. Улица длиной метров в сорок состояла из небогатых магазинчиков, закрытых по случаю субботнего вечера, а также из каких-то заброшенных и давно необитаемых помещений, забранных металлическими шторами, ржавыми и замшелыми. Было там два бара, обозначенных гирляндой красных лампочек над дверью. И еще была маленькая светящаяся вывеска пансиона на третьем этаже одного из домов.

Бродяга направился к одному из заброшенных зданий, стал подниматься по лестнице и через пару минут скрылся в темноте. Я ждал, держась на приличном расстоянии, и уже вознамерился подойти поближе, предполагая, что внутрь ведет некий тайный лаз, когда он снова появился. Он тащил за собой какой-то тюк, размером поменьше чемодана, который оказался при ближайшем рассмотрении вышедшей из употребления тележкой. Бродяга перешел на другую сторону улицы и вошел в подъезд дома, где был пансион. Когда он скрылся за дверью, я обследовал то место, откуда он вывез тележку. Свет был тусклый, и мне пришлось прибегнуть к зажигалке. Я поднялся по лестнице и оказался в крошечном помещении квадратной формы, что-то вроде ниши, которая была своего рода прихожей помещавшегося здесь некогда магазина, судя по всему, давным-давно не существующего. Пол этой ниши был грязный, повсюду валялись обрывки обоев и старые газеты. В углу, сложенные горкой, лежали несколько старых рваных одеял. Рядом с одеялами я увидел несколько пустых винных бутылок и некую пластмассовую емкость, прикрытую картонкой; внутри – две металлические крышки, не сколько стеклянных или пластиковых банок с консервами и с полдюжины ложек и вилок, все разного размера и формы. Я нашел также несколько кусков газеты, вроде того, в который был завернут бутерброд, полученный бродягой в баре. Я, без сомнения, находился в его жилище. Пластмассовый ящик был его кухней и кладовкой, квадратная ниша – его столовой и спальней, темный тупик в глухом переулке – его домом.

Я спустился по лестнице, вышел на тротуар и посмотрел на пансион. Если он поднялся на третий этаж со своей тележкой, это означало, – я так и предполагал, увидев в баре, как он расплачивается за вино, – что день у него выдался действительно удачный, и что этой ночью он сможет спать в кровати, то есть, в нормальных условиях. Я тоже решил переночевать в пансионе. Я бы мог оплатить гостиницу и поприличнее, но понимал, что этот задрипанный постоялый двор, вместе со всем тем, что я видел в переулке, и было настоящим жилищем бродяги, и как раз там я и мог собрать побольше сведений о нем; в свое время комнаты Приюта для престарелых и внутренний дворик сослужили мне такую же службу, когда я, в то далекое время, наблюдал за ним.

Я стал подниматься по лестнице. Похоже, обитатели переулка сговорились и решили оказать мне весьма унылый прием в полном мраке, так что я вынужден был снова лезть в карман в поисках зажигалки, чтобы посветить себе и найти выключатель. Когда я им щелкнул, зажглась тусклая лампочка, едва осветившая тесное пространство лестничной площадки. Я добрался до третьего этажа и позвонил. Спертый сырой воздух на лестнице был обязан своим происхождением пансиону, поскольку оттуда сильно дохнуло именно им, когда дверь открыла коренастая немолодая женщина с настороженным взглядом, с ног до головы одетая в черное. В те времена я выглядел вполне прилично, в костюме, при галстуке, но это не вызвало у хозяйки никакого доверия, она тут же насторожилась еще больше. Я думаю, она решила, что я из полиции. Дабы разубедить ее, я сказал, что решил гульнуть, собираюсь пойти выпить в пару-тройку местечек, которые я заметил на этой улице, а потом, возможно, приглашу к себе девочку. Когда я спросил ее, принимают ли в ее заведении парочки, она впервые улыбнулась. Ясное дело, для лучшего и, возможно, единственного клиента быстренько найдется девочка под пару, ведь их полно в трущобах первых этажей. Прежде чем она успела предупредить меня, что, в соответствии с порядками этого дома, платить надо вперед, я сам предложил оплатить последующие два дня и добавил хорошие чаевые, которые, вне всякого сомнения, она видела впервые за много дней. Она выдала мне ключ и удалилась с гордым видом, будто, залучив в кои-то веки щедрого клиента, тут же превратилась во владелицу элегантного и процветающего отеля в центре города.

Я вошел в комнату, которая, по словам этой женщины, была лучшей в ее заведении. Мне пришлось напрячь все свое воображение, чтобы попытаться представить себе, каковы же остальные. Единственными признаками роскоши были зеркало площадью в пол квадратных метра, кувшин с водой, тазик и влажное, с виду недавно кем-то использованное, полотенце, а уж кровать роскошной никак нельзя было назвать. Я открыл окно и выглянул на улицу. Запах, поднимавшийся от мусорных баков, принес новые ароматы в спертый воздух комнаты, которым пахнуло на меня, едва я открыл дверь. Местечко оказалось весьма неказистым даже при моей нетребовательности, зато из окна мне было прекрасно видно нишу, где устраивался на ночлег бродяга. Моей первой мыслью, как только я вошел в пансион, было попытаться что-то вытянуть из хозяйки, но я понимал: за чаевые она насочиняет что угодно, а если я еще подкину, утром она вообще расскажет мне с три короба, и потому я решил взяться за дело с другой стороны. Опыт посещения баров, который я приобрел за последние месяцы, мне очень пригодился. Я поправил галстук, проверил свою наличность и вышел из комнаты. Когда я платил по счету, то заметил, что на дощечке не достает только одного ключа, от комнаты номер шесть, соседней с той, куда запихнули меня – ее-то, видимо, и занял бродяга. Прежде чем выйти на улицу, я попросил хозяйку разбудить меня вместе с другим постояльцем, чтобы не беспокоить ее по этому поводу дважды. Она снова улыбнулась, утвердившись в мысли, что имеет дело с настоящим кабальеро, и объяснила мне, что другой постоялец никаких указаний не давал, но она его привычки знает и всегда стучит ему в дверь в 11:45. Тот человек использует свое время до последней минуты, чтоб не платить за следующие сутки…

Атмосфера двух притонов по соседству могла бы соперничать своей утонченностью с той, что была в пансионе, а местные девочки не уступали по красоте и свежести хозяйке пансиона. Но общим было не только это: при виде денег здесь тоже расцветали улыбки и сразу появлялось желание услужить. Мне не понадобилось много времени, чтобы понять – в первом заведении я не узнаю ничего. Это был маленький бар, тускло освещенный полудюжиной лампочек, обернутых в красный целлофан. За стойкой сидели три девицы. Одна, та, что выглядела помоложе других, любезничала с единственным клиентом, который там был, а две другие листали журнал с фотографиями свадьбы какой-то коронованной особы в садах шикарного особняка. Когда я вошел, одна из них направилась ко мне и занялась моим заказом. Она была похожу на хозяйку заведения – средних лет, без меры размалеванная – и так оно и оказалось. Я сразу перешел к делу, в таких местах нечего церемониться. Девица понятия не имела, что какой-то нищий ночует на улице, в нескольких метрах отсюда; ее товарки, которых я опросил, тоже ничего про него не знали. Я заплатил, добавив солидные чаевые, и вышел, предоставив им заниматься гостями в садах шикарного особняка.

Отодвинув занавеску из темной грубой ткани, я вошел в другое злачное место, настолько похожее на предыдущее, что я невольно подумал, может, это единое пространство, покрашенное и обустроенное одновременно, в одной и той же манере, а потом просто разделенное перегородкой. Девицы тоже казались точным слепком с тех, которые были в первом баре, они точно так же были немолоды, смуглы, чрезмерно наштукатурены, а лица у всех были какие-то смазанные – ни за что не запомнишь. Я подумал, что, по всей вероятности, я просто теряю время, здесь мне тоже ничего не светит.

Мне не сразу удалось направить разговор в нужное русло, потому что девица, которая поспешила меня обслужить, видимо, была настроена по-быстрому меня соблазнить и подняться со мной в пансион. Когда она увидела, что ее предложение меня не заинтересовало, она дала мне понять, что обиделась, но снизошла до ответов на мои вопросы; впрочем, она почти сразу же посоветовала мне подождать одну ее товарку, чья смена скоро начнется, – она, мол, дольше всех здесь работает, и, как никто, знает историю Португальца. Я несколько воодушевился и решил подождать – мне показалось, я напал на след. Прозвучало только прозвище, но, по крайне мере, ясно было, что речь идет о моем бродяге, и если девица, которая должна скоро прийти, работает здесь давно, может, за это время она узнала достаточно, чтобы помочь мне прояснить хоть что-то.

А пока что я коротал время за рюмкой, болтая о всяких пустяках с девицей, которая набивалась мне в пару. Та, другая женщина, пришла через полчаса. Она была повыше ростом, получше одета, но и постарше остальных. Пышные волосы, забранные в узел, были подозрительно черны – явно подкрашены, – но это не особенно бросалось в глаза, зато декольтированное платье из зеленого бархата сидело на ней весьма элегантно, я бы даже сказал изысканно. Она зашла за стойку, положила сумочку на прилавок и нехотя накрасилась. Пока она красила губы, другая девица объясняла ей, зачем я сюда явился. Она окинула меня безразличным взглядом и пожала плечами. Без сомнения, ей случалось слышать вещи и более необычные. Она села за мой столик напротив меня, и мы сразу же перешли к делу, не тратя времени на никому не нужные взаимные любезности.

Прозвище «Португалец» ему дала она, потому что однажды ей показалось, что он говорит именно на этом языке. Кличка так и прилипла к нему, девицы или посетители, которые иной раз подшучивали над ним, так его и называли. Оснований для такого прозвища было ровно столько же, как и для всякого другого, поскольку в тот день он, хоть вроде и заговорил, но в дальнейшем ни она, никто другой не слышали от него ни единого слова.

Он появился в их квартале восемь лет назад, в 1955-ом. Это она помнила точно, потому что в те времена здешние места переживали небывалый подъем. В том году только на одной этой улице открылось четыре новых заведения, и работы хватало на всех, потому что мужчин здесь было навалом в любой час суток. Между прочим, некоторые девушки даже считали, что это не простой бродяга, а, в некотором роде, таинственный, потому что удача на эту улицу пришла вместе с ним. И потому его никто не трогал, когда по ночам он укрывался в каком-нибудь подвале заброшенного дома или просил милостыню у клиентов баров, – они считали его кем-то вроде члена семьи, вроде живого талисмана, и иной раз, когда бывали навеселе, одаривали его щедрым подаянием. Конечно, находились и дежурные шутники, которые иногда делали из него посмешище или угощали выпивкой, чтобы позабавиться, потому что алкоголь оказывал на него действие, которое им казалось забавным. Когда такое случалось, Адела – так назвала себя эта женщина – всегда вставала на его защиту.

Время «тучных коров» длилось два или три года, после чего звезда местных заведений закатилась. Бары закрывались один за другим, и девушки исчезали вместе с ними, перебирались в более процветающие кварталы, уводя за собой постоянных клиентов. Она была одной из тех немногих, которые пережили трудные времена, и единственной, чье положение продолжало оставаться более или менее сносным. Она да еще Португалец, он тоже жил, как жил, чуждый всему этому упадку, как прежде был чужд процветанию, – рылся себе в мусорных баках, просил милостыню на соседних улицах и ночевал где-нибудь в подвале. Иной раз его забирали в полицейский участок за то, что он нищенствует, совали ему похлебку и отпускали, но он всегда возвращался на старое место, как собака в дом своего хозяина. Со временем он окончательно сжился с переулком. Он устраивался в своем углу, завернувшись в одеяла и раздобыв несколько бутылок вина, и торчал там до тех пор, пока вино не кончалось. Редко, когда ему удавалось разжиться деньгами, он менял место на улице на комнату в пансионе. Рано или поздно, скорее рано, чем поздно, какая-нибудь болячка его достанет, и тогда его навсегда спровадят в больницу для бедных, где он и умрет. Если, конечно, однажды утром на рассвете не найдут на улице его труп.

Женщина налила мне и себе и добавила, что если так будет, ей и правда будет его очень жаль. Казалось, она говорила искренне. Она знала, что я не преследовал никаких профессиональных интересов, и с самого начала держалась естественно, никого из себя не корчила. Чем дольше мы разговаривали, тем приятней мне было ее общество, и не только из-за того, что она, как и я, сочувствовала бедняге. В Аделе было что-то особенное.

История, которую она мне рассказала, лишь частично отвечала на мои вопросы, однако, вряд ли кто-нибудь мог знать больше, чем она, и добавить еще какие-нибудь подробности, потому что никто не наблюдал жизнь бродяги так долго, как она, ну разве что, кроме меня.

Я поблагодарил ее и заплатил по счету. Когда я уже собирался уходить, она предложила подняться вместе со мной в пансион. По тому, как она это сказала, и как смотрела на меня, пока говорила, я догадался, что случаи, когда клиенты предпочитают ее, а не тех, что помоложе, случаются все реже и реже. Мне не хотелось ранить ее самолюбие, но у меня были здесь другие дела; кроме того, именно потому, что ее общество было мне приятно, мысль о том, чтобы провести с ней ночь на зачуханном постоялом дворе – да еще учитывая кое-чье молчаливое присутствие в комнате по соседству, – показалась мне неприемлемой, непристойной, почти отвратительной. Я солгал, сославшись на какую-то выдуманную встречу; она мне не поверила, тем не менее, улыбнулась с профессиональной любезностью, как бы приглашая зайти и встретиться с ней в другой раз. Когда я задернул за собой занавеску и закрыл входную дверь, у меня было такое чувство, что бар – это тюрьма без решеток. Тюрьма, из которой ей уже никогда не выйти.

А что, если бы ей это удалось… Я был в пансионе. Я курил у окна, раздавленный липкой жарой и тут снова увидел ее. Она, должно быть, отвечала за кассу и запирала дверь, потому что вышла позже своих товарок. Ее врожденная элегантность, которая так привлекла меня, когда она говорила со мной, облокотившись о стойку бара, была еще заметнее сейчас, когда я смотрел, как она шла по переулку в своем бархатном платье, и ее силуэт четко вырисовывался при свете, который проникал в переулок с главной улицы. Дойдя до угла, она сделала нечто меня удивившее. Она остановилась и, повернувшись на высоких каблуках, с вызовом посмотрела в темноту, откуда только что вышла. Я улыбнулся и мысленно попрощался с ней.

Не знаю почему, но много лет спустя, когда эпоха моего процветания бесследно испарилась, я не раз вспоминал ее неподвижный силуэт, когда она несколько секунд смотрела туда, где я стоял и смотрел на нее, будто знала, что я стою и смотрю на нее, будто тоже прощалась со мной.

Потом она повернулась и исчезла за углом. Звук ее каблучков по плиткам тротуара становился все глуше, пока тишина снова не поглотила улицу, и все стало таким, как до ее появления.

Это была глухая тишина, беспросветная, словно пансион обезлюдел, словно хозяйка отказала другим клиентам, а потом ушла сама, оставив меня наедине с постояльцем в соседней комнате. Я пытался уловить хоть какой-нибудь шорох за тонкой стенкой, но в комнате бродяги стояла полнейшая тишина, будто его там и не было. Я вытянулся на кровати и, уставясь в потолок, курил. Глаза привыкли к темноте, и я не отрываясь, как загипнотизированный, разглядывал потолок, следя за причудливыми – изгибами колечек сигаретного дыма. Видимо, незаметно для себя, я заснул и проснулся от того, что переменил позу, – на улице уже светало, и мне показалось, что ночь длилась всего несколько минут.

Прошло совсем немного времени, и по шорохам за стеной я понял, что бродяга проснулся. Я пытался угадать, что именно он делает в эту минуту, но не особенно напрягаясь, потому что был убежден, – так или иначе, все равно произойдет нечто, что раз и навсегда доведет эту историю до. ее логического конца, и нет никакой необходимости что-то предпринимать для ускорения событий. И потом, в услышанном мною не было ничего необычного: человек проснулся и, не залеживаясь в постели, одевается, очень медленно – так, будто не хочет нарушать тишину, которая отступала по мере того, как занималось утро.

Я выглянул в окно и посмотрел на улицу. При свете дня она показалась мне еще более глухой, чем ночью. Бродяга вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. Прошло еще несколько минут, пока он спускался по лестнице и, видимо, платил за постой. Он перешел улицу, вошел в прямоугольник ниши, что-то достал из тележки – что именно, я не различил – и разложил это по местам, словно путешественник, который вернулся домой и разбирает чемодан. На все это ему понадобилось несколько минут. Когда он вышел из ниши и направился в другой конец переулка, я покинул свою комнату.

Хозяйка сказала мне, что как раз собиралась меня будить. Она выглядела более прибранной и более приветливой, чем накануне. Она знала, что я спал один и, возможно, надеялась, что некоторые изменения в ее внешности и поведении пробудят во мне интерес. Несмотря на то, что мой счет от этого увеличился, я дал ей понять, что вернусь вечером, и ушел, не утруждая себя объяснениями, поскольку рисковал потерять из виду бродягу. Когда я оказался на улице, он почти скрылся за углом.

Несколько минут мы двигались в его обычном ритме и так дошли до парка. Парк был большой, но несколько запущенный, с обширными газонами, около которых, то тут, то там, валялись урны для мусора с рассыпавшимся вокруг содержимым. Конечно, это было не то, что парк в богатой части города, но, видимо, это не так уж волновало гуляющих в это воскресное утро людей, которые семьями или компаниями сидели за столиками нескольких открытых кафе. Одна такая компания, судя по всему, явилась сюда отмечать какой-то праздник; мужья разговаривали с мужьями, жены с женами; среди мужчин были представители Национальной Гвардии, выглядевшие, как и все остальные, очень нарядно, в парадных мундирах и сверкающих лакированных треуголках. Очевидно, зеленая форма и треуголка вызывали у бродяги тяжелые ассоциации, потому что он направился в другую часть парка, не видную сидевшим за столиками людям из-за разросшихся деревьев. Я пошел за ним, и когда он нашел подходящее, как ему показалось, место, где можно просить подаяние, я сел на деревянную скамью и стал наблюдать за ним.

Он расстелил на земле газету и устроился рядом, в позе, которая напомнила мне восточных монахов. Он поставил на эту импровизированную скатерть металлическую тарелочку с мелочью в качестве рекламы и несколько глиняных фигурок Девы Марии и каких-то святых. Кроме того, что фигурки удерживали газету, чтобы ее не унес ветер, они придавали его облику завершенный характер, навевавший мысли о сострадания и смирении, что должно было совпадать с настроениями прихожан близлежащей церкви, а их немало выходило после мессы, и многие бросали в его тарелочку монетки.

Так мы с ним и провели время: он просил милостыню, а я наблюдал до тех пор, пока он не решил, что ему набросали достаточно мелочи, и стал собирать свое нехитрое барахлишко.

И тут появились дети.

Целая ватага, человек семь-восемь. У двоих в этот день состоялось первое причастие: один мальчик был одет в матросский костюм, а другой в адмиральский – в нарядной белоснежной курточке с эполетами и позолоченными аксельбантами. Это был толстый очкарик. Вел он себя, как полагается вожаку, и, казалось, был в полном восторге от важности происходившего в тот день события. Дети играли в «полицейские и воры», у некоторых были водяные пистолеты, остальные изображали пистолет с помощью большого и указательного пальцев, прицеливаясь друг в друга; чтобы как-то возместить отсутствие боевых патронов, эти последние изо всех сил надсаживали глотку, имитируя звуки выстрелов. Стоило бродяге увидеть и услышать их игры, в глазах его вспыхнул страх, и он отчаянно заторопился. Его необычная реакция заставила меня насторожиться. Дети, хотя и приближались к нему, поскольку «полицейские» постепенно настигали «воров», не обращали на него никакого внимания. Как вдруг, толстый мальчик, который в этот момент облизывал огромное мороженое и одновременно стрелял из водяного пистолета, увидел бродягу и, рассмеявшись, громко заорал, – это было нечто среднее между воплем дикаря и военным кличем, который заставил меня вскочить, как на пружинах. Когда остальные дети посмотрели туда, куда с победным видом показывал им мальчишка, они тут же забыли свое игрушечное противостояние и бросились бегом к бродяге, который старался исчезнуть, как можно быстрее. Но было поздно. Он не мог убежать от них, и они это знали. Они даже сбавили ход, будто хотели оттянуть удовольствие – дать ему фору, а потом окружить. Когда он увидел, что его окружают какие-то взъерошенные создания, которые вопили, как безумные, спокойствие изменило ему – он совершенно растерялся. Он хотел выйти из круга, но не знал, как это сделать. Я думаю, он толком даже не понимал, что происходит, но по тому, как он испугался при виде мальчишек, и по его заученным, почти привычным движениям, можно было предположить, что такое случается не впервые. Те, у кого были водяные пистолеты, наставили их на него; остальные дергали его за полы пиджака и толкали, пытаясь повалить на землю. Он был растерян и напуган, словно бык, в которого втыкают бандерильи, но у него не было бычьей силы, чтобы попытаться защититься. Мальчишки кричали от восторга, радуясь этой неравной борьбе, и жестокость их также не знала удержу, как не знало удержу их веселье в тот день, праздничный для них день с подарками, день первого причастия для толстого мальчика и мальчика в матроске. И тут бродяга, пытаясь вырваться из круга, ударил вожака компании. Он сделал это не намеренно, им руководило только отчаяние, но этого оказалось достаточно, чтобы у мальчишки разом слетели с носа очки, а мороженое растеклось по адмиральскому костюмчику. Стало тихо. Бродяга стоял спокойно, видимо, считая, что этого достаточно для того, чтобы они его больше не трогали, но по его прерывистому дыханию и затравленному взгляду было очевидно, что у него больше нет сил терпеть издевательства. Мальчишки отошли на несколько метров и заняли выжидательную позицию, глядя на толстяка. Ухо у того напоминало спелый красный перец. Кроме всего прочего, он наверняка разозлился: за испачканный костюм его ожидала хорошая трепка, не говоря уже о том, что его выставили перед остальными на посмешище. Первый вопрос мог подождать, но второй надо было решать немедленно. Он поднял очки с земли; он тяжело дышал и с такой силой стиснул губы, что они казались пятном молочных сливок на покрасневшем лице. Он сунул руку в карман куртки и вынул оттуда, видимо, один из своих сегодняшних подарков – красивую авторучку цвета черного дерева. Он подошел к бродяге и в одну секунду, сняв колпачок, вонзил перо ему в икру; тот скорчился и вскрикнул так пронзительно, словно смертельно раненая крыса. Его крик разрядил напряжение и мальчишки, стоявшие неподвижно, будто их разбил паралич, испугались и бросились наутек. Все, кроме толстяка. Он посмотрел вслед остальным, и на какой-то момент показалось, что он побежит за ними вдогонку, но сделать это ему помешало то удовольствие, которое он испытывал, глядя на побежденного противника, а тот стоял на коленях, обхватив ногу обеими руками. Мальчишка подошел к нему. Я подумал, может, он хочет ему помочь, но он, поравнявшись с бродягой, оглянулся по сторонам, желая убедиться, что его приятели смотрят на него, и, в новом приступе ярости, ткнул бродягу пером в спину; крик боли, последовавший за этим, доставил мальчишке истинное наслаждение, – он даже причмокивал губами, будто ел самое вкусное мороженое на свете, а если этот крик его и испугал, то не настолько, чтобы отказать себе в удовольствии проявить жестокость, причинив зло другому человеку. Затем мальчишка не спеша удалился, оглядываясь через каждые два-три шага, а потом побежал догонять своих приятелей, зажав в руке авторучку, которую только что превратил в орудие насилия, какого, казалось, от него нельзя было ожидать.