Текст книги "Кто меня оклеветал?"

Автор книги: Феликс Вибе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Кто меня оклеветал?

АВТОР О СЕБЕ

Человек, заразительно смеющийся в полном одиночестве, – большая редкость. Лучше всего этим заниматься в коллективе. Вот почему я считаю своим долгом выразить искреннюю благодарность всем моим друзьям, с которыми я незаметно просмеялся 35 лет своей жизни.

Иными словами: родился в 1928 году.

В 1953 году окончил Уральский государственный университет им. Горького, о котором всегда думаю с любовью. Там я впервые написал несколько эстрадных миниатюр для самодеятельности.

После окончания университета два года работал в газете «Серовский рабочий». Остальную часть сознательной жизни работаю в Свердловском комитете по радиовещанию и телевидению.

Печатался в газетах и журналах «Крокодил» и «Урал».

Феликс Вибе

КАК ФЕДЯ СТАЛ ЗНАМЕНИТЫМ

Федя Востриков выключил станок и грустно посмотрел вслед уходящему товарищу. Товарищ вчера прогулял, и его вызвал к себе в кабинет начальник цеха. Наверное, дадут выговор.

«Везет же людям!» – подумал Федя. Начальник цеха его ни разу к себе не вызывал. А между тем Федя давно уже искал случая поделиться с ним своей идеей новой расстановки станков на токарном участке. Дважды он пытался проникнуть в заветный кабинет, но оба раза неудачно. Первый раз начальник был занят тем, что распекал какого-то бракодела. А второй раз Федя просто оробел перед секретаршей.

Федя вытер руки ветошью и снял предохранительные очки. По дороге в столовую он остановился у доски объявлений и прочел: «Берите пример с новатора товарища Синякова, который внес 18 рационализаторских предложений. Позор прогульщику Полубанкину, укравшему у государства в текущем году 46 человеко-часов!»

Рационализатора Синякова и прогульщика Полубанкина знал весь завод. О них постоянно писали стенная и многотиражная газеты. Они выступали на всех собраниях: один делился опытом, а второй каялся и обещал, что больше не будет. И главное – они беспрепятственно проходили в кабинет начальника цеха.

Федя же Востриков никому не был известен. Он не прогуливал, внес только 2 рационализаторских предложения и норму выполнял на 120—125 процентов. Одним словом, ему одинаково далеко было как до громкой славы Синякова, так и до сомнительной популярности Полубанкина.

Поесть Феде так и не удалось. В разгар трапезы двое рабочих внесли в столовую и прислонили к буфетной стойке огромный щит с красочным объявлением.

«Все на товарищеский суд, – прочел Федя, – над дебоширом и пьяницей…»

Востриков отложил ложку и поднялся из-за стола. В цехе он воровато огляделся по сторонам и, пригибаясь за токарными полуавтоматами, стал пробираться к химической лаборатории. Скрипнула дверь, и Федя оказался в царстве чистой науки. Он оглядел ряды пробирок, колб, банок. Взгляд его, сверкнув, остановился на реторте с техническим спиртом. Сотрудники лаборатории были на перерыве, и никто не мог помешать токарю Вострикову…

Когда Федя вернулся на токарный участок, он покачнулся в изумлении: на его рабочем месте стоял не один, а два станка, и оба были его.

– Меня н-не проведешь, – вслух сказал Федя. – Стану… много-гостаночником!

Он поставил сразу две заготовки и включил оба станка. Тотчас же раздался треск ломающегося резца, и Федя понял, что запорол обе детали. Два мастера Петра Семеновича вывели Федю из цеха…

На следующий день Федя, сминая в кулаке фуражку, стоял перед двухтумбовым столом начальника цеха. Начальник смотрел на него с заботливостью родителя и говорил:

– Бросай пить, Востриков, мы из тебя человека сделаем. Пойдешь на курсы повышения квалификации?

– Может быть, отдохнуть хочешь? – добавил председатель цехкома. – Есть путевка в Алупку.

Боря Совушкин, комсорг, сразу воодушевился и закричал:

– У тебя же артистический талант! Давай вместе поднимать самодеятельность!

– У меня предложение насчет перестановки станков, – робко сказал Федя.

Обогретый неподдельным человеческим участием он вышел из кабинета. По дороге на участок задержался у специального выпуска стенной газеты и с интересом рассмотрел новую карикатуру. В огромной бутылке небесно-голубого цвета лежал он сам, токарь Востриков.

Началась полоса Фединой «славы». Все чаще слышал Федя за своей спиной шепот:

– Тот?

– Тот!

– Который в бутылке?

– Он самый.

Федя стал получать персональные приглашения на все собрания и совещания. Начальник во время обхода цеха теперь обязательно подходит к Феде и первым здоровается. А на собраниях он говорит:

– В текущем квартале мы вырастили передовика производства Федора Вострикова. Он выполняет норму выработки на 120—125 процентов. По его предложению переставлены станки на токарном участке, что дает экономию в несколько тысяч рублей. А ведь совсем недавно Востриков страдал алкоголизмом. Но под благотворным нашим воздействием…

Федя в самом деле работает все лучше и лучше. Неудобно плохо работать, когда тебе уделяют столько внимания!

МЫ НЕДООЦЕНИВАЕМ ЯГУ…

Артиста ТЮЗа Семена Григорьевича Мухо-Мушинского отстранили от роли. Тридцать лет он играл Ивана-Царевича, и все было хорошо. Но однажды художественный совет нашел, что эта роль не вполне соответствует индивидуальным особенностям дарования актера. Вспомнили, что Иван-Царевич, по мысли автора, должен отличаться грациозностью и стройностью. Мухо же Мушинский был толст, как голубой кит. Кроме того, артист все время сбивался на сиплый бас, чем пугал дошкольников в первых рядах партера.

Такое несоответствие удручало не только зрителей, но и самого Семена Григорьевича. Поэтому он кротко согласился с решением художественного совета.

– Какого черта, – совершенно правильно рассудил он. – Нельзя быть Царевичем всю жизнь.

Мухо-Мушинский готов был уступить дорогу молодым дарованиям с тем большим удовольствием, что ему поручили новую интересную работу – создать сложный образ Серого Волка. Артист с головой ушел в роль. Уже к очередному спектаклю он готов был предложить вниманию зрителей принципиально новую трактовку волчьего характера.

…Он сидел в грим-уборной и примерял матерчатые лапы с большими когтями. Дали третий звонок, но Семен Григорьевич не торопился. Серый Волк должен появиться на сцене лишь в конце третьего акта.

Скрипнула дверь, и в грим-уборную бесшумно вошла Баба-Яга второго состава. Она была известна далеко за пределами кулис, как страстная изобличительница всех и всяческих злоупотреблений.

– Сема, – сказала она, – мы не разговаривали с тобой восемнадцать лет. Но события последних дней заставляют меня забыть легкое недоразумение во имя священной борьбы за наши права. Они думают, что мы потерпим издевательство над старыми кадрами! Никогда!

– О чем ты говоришь, Зина? – задумчиво удивился Мухо-Мушинский.

– Как о чем? О том, что тебя лишили любимой роли Ивана-Царевича!

– Послушай, – сказал Мухо-Мушинский, – если вот здесь, под волчьим комбинезоном, сделать рычаг, я смогу шевелить хвостом.

– Что? – закричала Баба-Яга. – И они издеваются над таким агнцем! Нет! Я поставлю на ноги общественность! И мы все, от гримера до трагика…

– Оставь, – устало сказал Семен Григорьевич. – Неужели ты будешь интриговать до девяноста девяти лет?

Но Яга уже бежала, цепляясь развевающимися одеждами за косяки дверей.

Мухо-Мушинский с уважением потрогал железный прут, который составлял основу хвоста Серого Волка. Несомненно, с помощью небольшой рационализации можно будет осуществить управление хвостом. Артист представил себе гром аплодисментов и строчки в газетной рецензии: «Следует отметить подкупающе правдивый образ Серого Волка, созданный артистом С. Мухо-Мушинским»…

В комнату постучали.

– Войдите!

Вошли три девушки. В спектакле они играли Гусей-Лебедей и поэтому в разговоре хлопали крыльями, как вспугнутые куры.

– Мы понимаем, – хором закричали Гуси-Куры, – как вам тяжело.

– О чем это вы? – не сразу понял Мухо-Мушинский.

– Это так благородно, что вы решили уступить роль Ивана Царевича Петьке Сазонову. Это его первая человеческая роль! Он чуть не постарел на Грибах-Мухоморах!

Девушки еще сильнее захлопали крыльями и закричали:

– Дорогой товарищ Мухо-Мушинский, уходя от нас…

– Послушайте, я еще не умер! – поморщился актер.

Три грации исчезли, а в дверь снова постучали деликатно, но настойчиво.

– Да, – без всякого энтузиазма сказал Семен Григорьевич и, обернувшись, встретился глазами с представителем месткома.

Этот улыбающийся человек с детства посвятил себя служению людям.

– Нам все известно, – сказал он. – По сигналу общественности меры приняты. Под протестом подписалось одиннадцать человек. Вас ущемили незаконно.

Потом в грим-уборной Мухо-Мушинского побывали Василиса Прекрасная и Кащей Бессмертный с соболезнованием.

В середине второго акта вошел главный режиссер театра.

– Мой дорогой, не печальтесь, – сказал он и включил репродуктор, доносивший голоса со сцены. – Такова судьба всякого великого артиста. Вот, например, меня раз пятнадцать начисто съедали завистники…

Главного режиссера сменил директор.

– Я в курсе, – сказал он, – но материально вы не пострадаете.

Директор тщательно раскурил папиросу и добавил доверительно:

– Поверьте, Семен Григорьевич, я не на стороне этого интригана Петра Сазонова, который, бравируя своей молодостью…

Когда последний посетитель вышел, Мухо-Мушинский почувствовал, что радость творчества безнадежно утрачена.

– Я должен загрызть этого выскочку! – вскричал он, решительно надел голову Серого Волка и побежал на сцену.

…Приближался конец второго акта, и Иван-Царевич и Баба-Яга очень удивились, когда на сцену из-за избушки на курьих ножках неожиданно выбежал Серый Волк. Вернее, даже не выбежал, а выпрыгнул замечательным волчьим скоком.

В зале кто-то тихо охнул. А Петька Сазонов, он же Иван-Царевич, бодро сымпровизировал:

– Здорово, Волк!

– Здравствуй, дружок! – громовым голосом ответил Мухо-Мушинский и в один прыжок оказался рядом с Царевичем. – Постой-ка я обниму тебя покрепче!

– Ах, как страшно! Серый Волк! – пропищала Баба-Яга, тщетно пытаясь обогатить пьесу более талантливым текстом.

Мухо-Мушинский заключил Ивана-Царевича в объятия и зашептал свирепо:

– Дай объяснения, Петр!

– Семен Григорьевич! Неужели вы поверили этим…

Между тем, Баба-Яга, оставшись не у дел, пыталась кое-как склеить рвущуюся нить действия. Сначала она всячески развлекала зрителей – прыгала, кувыркалась, стучала ступой. Но потом она заметила, что Петька и Мухо-Мушинский явно приходят к примирению и растерялась. А так как Бабе-Яге зрители не симпатизировали, то ее замешательство было отмечено неподдельным ликованием. Раздались аплодисменты.

– Ах ты интриганка! – закричал Мухо-Мушинский.

Он подбежал к Бабе-Яге и два раза тявкнул на нее по-собачьи. Актриса присела от изумления и попятилась. Послышался дружный смех.

– Правильно, Волк! – закричал кто-то с балкона.

Но артист уже не нуждался в поощрениях. Он обратил коварную Ягу в бегство и преследовал ее, подвывая от злости.

За кулисами главный режиссер топал ногами и кричал, что Мухо-Мушинский губит систему. Но зал бушевал, овации не смолкали. К тому времени, когда режиссер с пожарником наконец опустили занавес, Серый Волк стал героем спектакля. Обнявшись с Иваном Царевичем, он вышел на авансцену и, раскланиваясь, пошевелил хвостом. Это вызвало новый шквал смеха.

Мухо-Мушинский возвратился в грим-уборную и, не снимая волчьей головы, устало опустился в кресло перед зеркалом.

Робко постучавшись, вошел директор.

– Семен Григорьевич, – прочувствованно сказал он. – Такого успеха наш театр не знал с того момента, как тридцать лет назад, вас, юного Ивана-Царевича, закидали цветами на премьере. Товарищи правы: ваш талант нельзя замыкать узкими рамками волчьей шкуры. С завтрашнего дня вы снова Иван-Царевич, а Сазонова мы переведем на Волка.

Раздались аплодисменты. Это ликовали сторонники Бабы-Яги, без спросу набившиеся в грим-уборную. Но Мухо-Мушинский не разделил их радости. Он возмутился и даже, говорят, пытался кого-то укусить. Но это сведения не очень точные. Вполне определенно можно сказать только, что в ТЮЗе роль Ивана-Царевича до сих пор исполняет человек толстый, как голубой кит, а роль Серого Волка – некто совсем тощий.

Может быть, мы и в самом деле недооцениваем Бабу-Ягу?

КТО МЕНЯ ОКЛЕВЕТАЛ?
Сценка

Е г о р  Е г о р о в и ч. Зиновий Павлович, здравствуйте, дорогой! Садитесь, пожалуйста. От души вас поздравляю.

З и н о в и й  П а в л о в и ч. С чем это?

Е г о р  Е г о р о в и ч. А вот отгадайте. Радостное сообщение.

З и н о в и й  П а в л о в и ч. Зарплату увеличили?

Е г о р  Е г о р о в и ч. Нет, не отгадали. Помните, вы на собрании говорили, что осточертели вам бумаги, что давно пора, засучив рукава, идти из конторы на производство? Так вот, мы вас, как опытного работника, как человека политически грамотного решили назначить начальником строительной площадки.

З и н о в и й  П а в л о в и ч. Спасибо. А где эта площадка?

Е г о р  Е г о р о в и ч. В Кушве.

З и н о в и й  П а в л о в и ч. Ну, порадовали вы меня…

Е г о р  Е г о р о в и ч. Я знал, что вы обрадуетесь.

З и н о в и й  П а в л о в и ч. Вы это серьезно, Егор Егорович?

Е г о р  Е г о р о в и ч. Совершенно серьезно. Были трудности, конечно. Кое-кто возражал. Но я добился, чтобы ваша мечта осуществилась.

З и н о в и й  П а в л о в и ч. Правильно! Пра-виль-но!.. Давно надо поработать не как-нибудь, а по-настоящему.

Е г о р  Е г о р о в и ч. Давно, Зиновий Павлович!

З и н о в и й  П а в л о в и ч. Причем, засучив рукава.

Е г о р  Е г о р о в и ч. Да.

З и н о в и й  П а в л о в и ч. Все это так, но у меня же, понимаете, в Свердловске семья. Большая семья: я, жена… домработница… квартира… ванна. Две тетки в Нижнем Тагиле, а в Киеве дядька. Я человек, как видите, многосемейный. Со мной надо чутко, отзывчиво.

Е г о р  Е г о р о в и ч. Это верно, Зиновий Павлович. Это верно, как же я раньше об этом не подумал? Для вас мы все сделаем.

З и н о в и й  П а в л о в и ч. Все сделаете?

Е г о р  Е г о р о в и ч. Обязательно. Я займусь этим вопросом и уверен, что мы найдем работу на периферии не только вашим тетушкам и дяде из Киева, но и любому другому энтузиасту.

З и н о в и й  П а в л о в и ч. Правильно. Пра-виль-но!.. Но я, Егор Егорович, болен. Вот посмотрите сюда. Что, вы думаете, это такое? Вот тут болит. Ой! Ой! Знаю: думаете аппендицит. Нет, Егор Егорович, не отгадали. Аппендицит мне вырезали еще когда посылали в колхоз. А это у меня, понимаете, самая настоящая язва желудка. Иду, без промедления ложусь под острый операционный нож. Вот так. До свидания.

Е г о р  Е г о р о в и ч. Ай-ай-яй! Как же можно так халатно, так преступно относиться к своему здоровью! Я прошу вас, я требую, Зиновий Павлович, чтобы вы немедленно шли к врачу и лечились.

З и н о в и й  П а в л о в и ч. Спасибо.

Е г о р  Е г о р о в и ч. Желаю вам благополучно перенести операцию.

З и н о в и й  П а в л о в и ч. Спасибо, Егор Егорович. До свидания.

Е г о р  Е г о р о в и ч. До свидания. Я лично проконтролирую, как вы лечитесь. А в Кушву поедете, когда выздоровеете.

З и н о в и й  П а в л о в и ч. Как в Кушву? Я же вам объясняю, Егор Егорович, я человек многосемейный: я, жена, квартира…

Е г о р  Е г о р о в и ч. Ха-ха-ха! За что я вас люблю, Зиновий Павлович, так это за замечательную способность шутить. Конечно, квартиру в другой город не увезешь! Ха-ха-ха.

З и н о в и й  П а в л о в и ч. Хе-хе-хе. Правильно. Пра-виль-но!.. Но меня все равно нельзя посылать куда-то. Да, да! Вот вы говорите, якобы, я опытный работник. А какой там у меня, понимаете, опыт! Я же только бумаги все четырнадцать лет подписывал. Это каждый дурак сможет! Гнать надо в шею, понимаете, таких опытных работников. Вы говорите: дисциплинированный, а кто в прошлом году пропьянствовал целую неделю, а потом прикрылся бюллетенем? Все я! Ага, понимаете! И никакой я не политически грамотный. Невежда я. Газет даже не читаю. Как дикарь, чему учился – все забыл. Спросите меня, спросите, где Африка – не знаю. Вот до чего дошел! Весь морально разложился. Жену бью. Вот так, понимаете. Что? Скажете не убедительно? Или еще что-нибудь рассказать?

Е г о р  Е г о р о в и ч. Нет, спасибо. Вполне достаточно. И как это мы раньше вас не разоблачили?

З и н о в и й  П а в л о в и ч. Мне можно идти?

Е г о р  Е г о р о в и ч. Одну минутку. Сейчас я напишу вот эту бумагу.

З и н о в и й  П а в л о в и ч. Приказ, да?

Е г о р  Е г о р о в и ч. Да.

З и н о в и й  П а в л о в и ч. Об освобождении меня от обязанности ехать на периферию?

Е г о р  Е г о р о в и ч. Об освобождении вас от всех обязанностей. Вы уволены.

З и н о в и й  П а в л о в и ч. Правильно… Как?!

Е г о р  Е г о р о в и ч. Как пьяница и случайный человек.

З и н о в и й  П а в л о в и ч. Это что шутка?

Е г о р  Е г о р о в и ч. Нет, я как раз не умею шутить. Вы об этом знаете.

З и н о в и й  П а в л о в и ч. Случайный человек?! Ну, спасибо вам, Егор Егорович. Четырнадцать лет не щадил, понимаете, живота, горел на работе и вот дождался благодарности… Ни одного замечания не имел. Примером дисциплинированности был. Лучший общественник. А-а-а! Понимаю: это кто-то меня оклеветал! Но кто, кто оклеветал меня в глазах всего коллектива?!

СЧИТАЙТЕ, ЧТО ПРОТОКОЛА НЕ БЫЛО

– У человека и так уже было восемь увольнений, – сказал машинист завалочной машины Павел Журавлев и наморщил лоб. Он всегда морщил лоб, когда бригаде приходилось решать вопросы «государственной важности». – Теперь давайте мы его уволим.

Первый подручный сталевара Володя Аробей крайне возмутился.

– Ты, Пашка, – закричал он, – известный либерал! Если бы ты видел, что он вчера вытворял, ты бы так не говорил!

Все невольно посмотрели через стеклянную стену будки автоматики на рабочую площадку. Там в отблесках мартеновского пламени маячила щуплая фигура второго подручного Кузьмы Верхотурцева.

– У, стыдобище! – свирепо сказал Аробей и отвернулся.

Полгода тому назад они сами попросили зачислить хулигана Верхотурцева в их бригаду. Они не сомневались, что сумеют его перевоспитать. Но сталевары просчитались. Вчера Кузьма устроил очередной дебош. Получив зарплату, он купил несколько бутылок водки, кольцо краковской и двести граммов пряников. В городском парке культуры и отдыха сервировал этими яствами одну из скамеек и стал назойливо приглашать прохожих принять участие в трапезе. Быстро и основательно упившись, Кузьма запел:

 
По обычаю, по французскому,
Да по нашему, древнерусскому!..
 

Потом он выкрал в тире пневматическое ружье и обстрелял лучшие аттракционы.

На ловлю Кузьмы выделили две усиленные милиционерами группы дружинников. Нарушителя искали всю ночь, но не могли найти.

А утром он как ни в чем ни бывало вышел на работу.

Бригадир Иван Иванович сказал ему:

– Ты, Кузьма, тут подежурь, а мы пойдем тебя обсудим.

– А печь? – испугался Кузьма.

– Ничего, мы быстро: дело ясное.

Но дело оказалось далеко не такое уж ясное.

– Семья! Вы подумали о семье? – говорил Павел. – Нет, Аробей, протоколируй мое особое мнение. Двое детей не шутка. А этот «стрелок» не постесняется сесть на шею жене.

– А что мы еще можем сделать? – сердился Аробей. – Кто жучил Верхотурцева на всех пятиминутках? Мы. Кто водил его для повышения культурного уровня в драмтеатр? Мы. Кто хотел его устроить в школу рабочей молодежи без экзаменов? Мы. Кто добился, чтобы ему дали новую квартиру? Опять мы. И что же? Ничего. В школе он сломал парту, в драмкружке пропил в буфете общественные деньги. А на нашу критику он плевать хотел!

Открылась дверь, и в будку ворвались сначала Зина из экспресс-лаборатории, а потом шум и грохот мартеновского цеха. Зина выстрелила в Ивана Ивановича очередью слов и цифр.

– Углерод – двадцать сотых, фосфор – тридцать тысячных, сера – тридцать пять тысячных. И вас вызывают к телефону.

– Спасибо, – сказал Иван Иванович и вышел.

– Зина, – сказал Павел, – если ты будешь бегать по цеху так быстро, то не успеешь выйти замуж за сталевара.

Иван Иванович вернулся с недобрыми вестями:

– Из милиции звонили! Точка! Протоколируй, Владимир: «Коллектив бригады ходатайствует об увольнении…» и так далее. Сам знаешь. И дуй в отдел кадров, утряси это дело.

Но через полчаса Володя Аробей возвратился в цех. Мы были бы неправы, если бы сказали, что у него был вид победителя. Он отозвал в сторону Ивана Ивановича и Павла и закричал им в уши:

– Отдел кадров не возражает. Но вот в чем собака: у Кузьмы, оказывается, завтра день рождения.

– Гм! – сказал Иван Иванович.

Дело в том, что они неукоснительно соблюдали ритуал совместных праздников в дни рождения. При этом имениннику обязательно делали подарок из бригадного общественного фонда.

– Придется, – сказал Иван Иванович, – отложить до завтра. А завтра отнесем подарок, скажем об увольнении и уйдем.

– И все? – спросил Павел, на что-то намекая.

Иван Иванович внимательно посмотрел на него и догадался:

– Ну, что ж, возьмем пару бутылок. Но чтобы ни-ни!

Павел и Володя приняли позу оскорбленных невинностей.

– А уволить мы его все равно уволим, – сказал Иван Иванович. – Раз решили, запротоколировали – надо выполнять.

…С выражением удивления на лице работал Кузьма Верхотурцев этот и весь следующий день. Такого еще не было, чтобы в бригаде оставили без последствий хотя бы мелкое прегрешение.

…Вечером в дверь квартиры Верхотурцевых громко постучали. И когда внушительный голос Ивана Ивановича сказал: «Разрешите!», Кузьма понял, что возмездие настигло его в собственном логове. В полупустой квартире мощные голоса сталеваров гремели, как речь прокурора в детективном фильме.

– Осторожнее, не отбей штукатурку! – кричал Павлу Володя Аробей.

Они внесли и установили посреди комнаты немыслимо пестрый диван-кровать. А Иван Иванович попросил у жены Кузьмы банку и поставил на стол букет нежно-розовых гладиолусов.

– Ну, поздравляем тебя, Кузьма, – хмуро сказал он. – Желаем успехов, так сказать.

– Черт с вами, – взорвался Кузьма, – делайте, что хотите, только не надо ехидства и издевательств.

– Какое ехидство? – удивился Иван Иванович.

Аробей выставил на стол две белоголовые бутылки и сказал:

– Какое может быть ехидство, когда мы пришли поздравить тебя с днем рождения.

– С каким днем? – удивился Кузьма.

На минуту все замолчали. Потом Маша, жена Кузьмы, заплакала. Кузьма посмотрел пристально на бригадира, на Машу, и его нос тоже предательски зашевелился. Но сталевары не любят недомолвок. Павел положил на стол несколько банок с консервами, кулек с помидорами и сказал:

– Забыл про собственный день рождения, поросенок!..

Иван Иванович лично разлил в граненые стаканы содержимое бутылок, и все выпили, с удовольствием закусывая помидорами. Потом они помогали Маше укладывать спать дочерей Кузьмы, которые без конца кувыркались и прыгали на новом диване. При этом Павел спел им колыбельную песенку собственного сочинения. И хотя это было невыносимо смешно, девочки, как ни странно, заснули.

Потом все вместе спели уже не колыбельную песню, и стали строго осуждать Павла за то, что он не оформляет рационализаторское предложение, которое бригада уже внедрила.

Аробей оттащил Ивана Ивановича в сторону и зашептал:

– Может быть, не надо, Иван Иванович!

– Да я уж сам думаю. Завтра придется…

А назавтра Кузьма встретил свою бригаду в бытовке.

– Я пораньше маленько пришел, – смущенно заговорил он. – Вот сбегал, рукавицы новые получил на всех…

Рукавицы бригада пыталась сменить давно, но, увы, безуспешно. Так что победу Кузьмы сталевары не могли не оценить. Они переглянулись, и разговор об увольнении автоматически был перенесен на следующий день.

А на следующий день Кузьма пришел на работу намного раньше гудка и один убрал кучу мусора, по поводу которой бригада вот уже раза три хотела объявить коллективный воскресник.

Когда пришли сталевары, он сказал им с детской непосредственностью:

– Вы – мне, я – вам. В эту получку приглашаю всех ко мне: устроим гигантский сабантуй. Ползарплаты на…

Кузьма выразительно пощелкал себя по кадыку.

Даже невозмутимый Иван Иванович растерялся. А Володя Аробей полез в карман за протоколом, чтобы тут же зачитать постановление бригады и привести его в исполнение. Только Павел вдруг сказал:

– Спасибо, Кузьма. Обязательно придем. Только не в эту зарплату, а в следующую. Надо девочек твоих отправить в пионерский лагерь, а потом, конечно, можно.

– Верно, – сразу согласился Кузьма. – Жена говорила, что надо девчатам кое-что купить.

Аробей отвел Павла в сторону и закричал:

– Ты потакаешь низменным инстинктам!

– Спокойствие, мой друг, – твердо возразил Павел.

…Проходил день за днем, месяц за месяцем. Сумма положительных поступков, которые совершал Кузьма, все более увеличивалась, а «гигантский сабантуй» все откладывался по разным причинам. Наконец, на одном из цеховых собраний непримиримый Аробей вынужден был с трибуны констатировать:

– На нашем заводе, товарищи, работают замечательные товарищи. Поговоришь по душам с отстающим товарищем – не такой уж он плохой товарищ, товарищи.

А когда однажды Кузьма Верхотурцев отнес в заводской БРИЗ предложение о новом методе футеровки свода мартеновской печи, Аробей достал из кармана спецовки сложенный вчетверо и изрядно потрепанный лист бумаги. Он сунул этот лист между двумя большими кусками железной руды, которую держал на весу завалочный кран, махнул рукой, и Павел направил мульду в пылающее жаром окно мартена.

Глядя на гудящее пламя, Володя Аробей крикнул:

– Считайте, что протокола не было!