Текст книги "Падение Рима"

Автор книги: Феликс Дан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава 2

Прошло несколько дней. Все это время Амаласвинта чувствовала себя точно в плену: куда бы она ни вздумала выйти из своей комнаты, ей казалось, что она видит людей, которые следят за каждым ее шагом и вместе с тем стараются быть незамеченными ею. Она хотела видеть Витихиса или Тейю, но ей ответили, что король на следующее же утро после праздника отправил их из Равенны с поручениями.

Очень тяжело было на сердце гордой женщины: к прежнему беспокойству, раскаянию теперь присоединилось еще чувство одиночества, сознание, что за нею подсматривают злые враги. Единственной поддержкой для нее в эти дни была мысль, что полным признанием перед всем народом она еще спасет государство ценою собственной жизни, потому что она не сомневалась, что родственники убитых герцогов поступят по требованию обычая кровавой мести.

Однажды, погруженная в свои мысли, она отправилась в подземную комнату, где стоял гроб Аталариха. На этот раз ей показалось, что дорога свободна: ни в пустых залах, ни в коридорах не заметно было никого. Пробыв несколько времени у гроба, она пошла назад, и, когда проходила один темный коридор, к ней неслышно подошел человек в одежде раба и молча сунул ей в руку письмо. Лицо раба показалось ей знакомым, но она не могла вспомнить, где видела его. Взглянув на письмо, она сейчас узнала почерк Кассиодора и тут вспомнила, что раб, подавшей ей письмо, был Долиос, раб ее верного министра.

Быстро спрятав письмо, она возвратилась в свою комнату и там прочла:

«С болью, а не гневом, ушел я от тебя. Но я не хочу, чтобы ты умерла, не раскаявшись, и погубила свою душу. Беги из дворца, из Равенны: жизнь твоя там в опасности, – ты ведь знаешь, какую ненависть к тебе питает Готелинда. Не доверяй никому, кроме Долиоса, и после захода солнца будь в саду у храма Венеры. Там тебя будут ждать мои носилки и в безопасности доставят тебя на мою виллу на Бользенском озере. Доверься и следуй совету».

– О верный Кассиодор, – прошептала растроганная Амаласвинта. – Он не оставил меня. Он все еще заботится обо мне, боится за мою жизнь. А эта чудная вилла на одиноком острове Бользенского озера!

Много, много лет назад она праздновала там свою свадьбу с благородным Эвтарихом, из рода Амалунгов. Тогда она была так молода, счастлива, окружена блеском, могуществом, почестями.

И сердце ее, смягчившееся под влиянием несчастий, почувствовало страстное желание снова увидеть места, где протекли лучшие дни ее. Отчасти это желание, отчасти опасение, что в Равенне враги могут помешать ей предупредить народ и спасти государство, – заставили ее согласиться на предложение.

Но чтобы быть уверенной, что народ ее не останется непредупрежденным, даже если бы ей и не удалось доехать благополучно, она решила написать Кассиодору полную исповедь свою и объяснить планы Византии и Теодагада.

Заперев двери, села она за письмо, и горячие слезы благодарности и раскаяния падали на пергамент. Наконец письмо было окончено. Она старательно запечатала его и вручила самому верному рабу, чтобы он немедленно отвез его на юг Италии, в тот монастырь, где поселился Кассиодор, и передать в его собственные руки.

Медленно тянулся день. Она не выходила из своей комнаты, чтобы не возбудить подозрения своих сторожей. Наконец солнце зашло. Амаласвинта отослала рабынь и, захватив только очень немногие драгоценности и документы, вышла из комнаты и направилась через целый ряд пустых зал к выходу в сад. Она следила, чтобы какой-нибудь шпион не заметил и не задержал ее. Часто она озиралась, зорко озиралась, – но нигде никого: никто не следил за нею. Так, никем незамеченная вышла она из дворца в сад. Здесь также никого не было видно, и она быстро пошла по дороге к храму.

Она вся дрожала, холодный осенний ветер срывал с нее покрывало и плащ. На минуту она остановилась и бросила робкий взгляд на огромное, мрачное здание дворца, в котором она так гордо властвовала, и откуда теперь так боязливо, одиноко бежала, точно преступница. Она подумала о сыне, прах которого покоился в подземелье этого дворца, вспоминала о дочери, которую сама удалила от себя. На минуту показалось, что боль осилит эту одинокую женщину: ноги ее подкашивались, и она с трудом могла устоять на широких мраморных плитах террасы.

– Но мой народ, – сказала она сама себе, – ради него я должна идти.

Быстро пошла она вперед и вскоре была у храма. Тут она зорко осмотрелась, – но никаких носилок нигде нет, кругом полная тишина. Но вот невдалеке заржала лошадь. Она обернулась, – от стены быстро подошел к ней какой-то человек. Это был Долиос. Боязливо оглядываясь, он молча сделал ей знак следовать за ним. Она пошла и увидела за углом хорошо знакомый ей дорожный экипаж Кассиодора.

– Скорее, княгиня, – прошептал Долиос, помогая ей взобраться в экипаж. – Носилки двигались бы слишком медленно. Скорее садись и молчи, чтобы никто не заметил нас.

Амаласвинта оглянулась и села. Тут из-за кустов вышли еще два вооруженных человека. Один сел в экипаж против нее, а другой вскочил на оседланную лошадь, привязанную у забора. Оба были доверенные рабы Кассиодора. Амаласвинта узнала их. Долиос опустил окна экипажа, затем вскочил на другую оседланную лошадь и, обнажив меч, крикнул: «Вперед!»

И маленький поезд помчался, точно преследуемый злыми духами.

С облегчением вздохнула Амаласвинта, выбравшись из Равенны. Она чувствовала себя свободной, в безопасности. Сердце ее было переполнено благодарностью. Она начала уже мечтать о примирении: вот народ ее, благодаря ее предостережению, спасен от Византии, – она уже будто слышит воодушевленные клики храброго войска, которые возвещают об уничтожении врага, ей же приносят прощение. В подобных мечтаниях проходили дни и ночи. А маленький поезд все мчался вперед. Лошади сменялись три или четыре раза в сутки, так что миля за милей мелькали почти незаметно. Долиос неусыпно охранял ее: когда карета останавливалась, чтобы достать на станциях пищу, он все время стоял подле дверцы кареты с обнаженным мечом. Эта необычайная быстрота и верная бдительность внушила княгине опасение, от которого она некоторое время не могла освободиться: ей казалось, что их преследуют. Два раза, когда их карета останавливалась, ей показалось, что она слышит позади себя стук колес и топот лошадей. Один раз она слегка открыла окно кареты и увидела, что за ними мчится другая карета, также сопровождаемая вооруженными всадниками. Она сказала об этом Долиосу. Тот мгновенно поскакал назад, но через несколько времени возвратился и успокоил ее, что позади нет никого. После этого она действительно не замечала более ничего подозрительного и решила, что враги, если и начали было преследовать ее, то отстали, утомленные страшной быстротой ее езды.

Но один случай, незначительный сам по себе, вскоре омрачил ее светлое настроение. Была ночь. Пустынная степь тянулась, насколько глаз мог охватить, по всем направлениям. Только высокий камыш и другие болотные растения поднимались из сырой почвы. По обе стороны возвышенной римской дороги находилось много могильных памятников, большею частью уже развалившихся. Вдруг карета сразу остановилась, и в открытой дверце показался Долиос.

– Что случилось? – с испугом спросила Амаласвинта. – Мы в руках врагов?

– Нет, – ответил раб, всегда угрюмый, а теперь как-то особенно молчаливый. – Сломалось колесо. Ты должна выйти и обождать, пока его починят.

В это мгновение сильный порыв ветра затушил его факел, и крупные капли дождя проникли в карету.

– Выйти? Здесь? Но куда же? Нигде не видно ни дома, ни дерева, которое защитило бы от дождя и бури. Я останусь в карете.

– Нельзя. Колесо надо снять. Вот возвышается памятник. Под ним можно укрыться от дождя.

Со страхом вышла Амаласвинта из кареты и при помощи Долиоса поднялась на ступени высокого памятника. Как только она села, Долиос тотчас исчез в темноте. Ей было страшно, она звала его, но он не возвратился. Со стороны дороги раздавался стук, – чинили колесо. Так сидела дочь великого Теодориха, одинокая беглянка, на дороге в ужасную, бурную ночь. Ветер срывал с нее плащ и покрывало, холодный дождь насквозь промочил ее, кругом царила непроглядная тьма. Изредка только луна прорывалась сквозь бегущие облака, и серебристый свет на мгновение освещал пустынные окрестности. В одно из таких мгновений Амаласвинта подняла голову вверх, – и волосы поднялись на голове ее от ужаса: на самой верхней ступени, как раз над нею сидела какая-то фигура. Это не была ее тень: фигура была меньше ее и в белой одежде, голова ее опущена на руки, и Амаласвинте показалось, что она слышит, как та, глядя на нее в упор, шепчет: «Не теперь еще. Нет, еще не теперь».

Амаласвинта начала медленно подниматься, – и та фигура выпрямилась, причем раздался звон металла о камень.

– Долиос! – в ужасе закричала Амаласвинта: – Свита! На помощь! Свита! – И бросилась бежать вниз. Но ноги ее дрожали от страха, и она упала, ударившись щекою об острый камень. Из раны полилась кровь. Между тем явился Долиос с факелом. Он молча поднял окровавленную княгиню, но не спросил ее ни о чем. Амаласвинта выхватила факел из его рук. – Я должна видеть, кто там? – и она решительно обошла вокруг памятника. Нигде никого не было. Но при свете факела она с удивлением заметила, что памятник этот не был старый, развалившийся, подобно всем остальным, а совершенно еще новый. Какая-то надпись крупными черными буквами выделялась на белом мраморе его. Амаласвинта невольно поднесла факел ближе к надписи и прочла: «Вечная память трем Балтам: Тулуну, Иббе и Питце.

С криком бросилась Амаласвинта назад. Долиос помог ей сесть в карету, и несколько часов она была почти без сознания. С этого времени радость, которую она испытывала в начале путешествия, заменилась смутной тревогой. И чем ближе они подъезжали к острову, тем сильнее говорило в ней предчувствие какой-то опасности.

Вот они подъехали, наконец, к берегу. Взмыленные лошади остановились. Она опустила окна кареты и оглянулась. Время было самое неприятное, чуть светало. Они были на берегу озера, но его невозможно было рассмотреть: густой серый туман, непроницаемый, как будущее, скрывал от глаз все. Ни дома, ни даже острова не было видно.

Справа от кареты стояло несколько низеньких рыбачьих хижин. Кругом рос густой, высокий камыш. Со стоном склонял он свою голову под напором утреннего ветра и, казалось, предостерегал княгиню, указывая, чтобы она уходила назад, дальше от скрывавшегося за ним озером. Долиос вошел в одну из хижин. Вот он возвратился, помог княгине выйти из кареты и молча повел к камышам. У берега колыхалась маленькая лодка. У руля ее стоял закутанный в темный плащ старик. Длинные седые волосы его падали на лицо. Казалось, он спал: глаза его были закрыты и не открылись даже тогда, когда Амаласвинта вошла в лодку. Долиос взял в руки весло. Старик, все с закрытыми глазами, взял руль.

– Долиос, – с беспокойством заметила Амаласвинта: – теперь еще очень темно, сможет ли старик управлять в таком тумане?

– Свет ничего не помог бы ему, королева: он слеп.

– Слеп! Так повороти назад. Я выйду на берег! – в испуге вскричала Амаласвинта.

– Я езжу здесь уже двадцать лет, – ответил старик. – Ни один зрячий не знает дороги лучше меня.

– Так ты слепорожденный?

– Нет, Теодорих Амалунг велел ослепить меня. Меня обвинили в том, что герцог Аларих Балт, брат Тулуна, подкупил меня убить короля. Я был слугою Балта, герцога Алариха. Но я был невинен, также как и мой господин, изгнанный герцог Аларих. Проклятие Амалунгам! – вскричал он с яростью.

– Молчи! – заметил ему Долиос.

– Почему сегодня я не могу говорить того, что вот уже двадцать лет повторяю с каждым ударом весла? Проклятие Амалунгам! – ответил старик.

С ужасом смотрела беглянка на слепца, который между тем, действительно, направлял лодку замечательно верно. Вот еще несколько ударов веслом, и лодка пристала к острову. Долиос помог ей выйти на берег, а старик повернул назад. Тут Амаласвинте послышались удары весел другой лодки, которая быстро приближалась к берегу. Она сказала об этом Долиосу.

– Нет, – ответил он, – я ничего не слышу. Ты слишком взволнована. Пойдем в дом.

Скоро они подошли к воротам виллы. Долиос постучал, – ворота тотчас открылись. Амаласвинта вспомнила, как двадцать лет назад она въезжала в эти ворота, сидя рядом с мужем своим Эвтарихом. Ворота были тогда сплошь обвиты цветами, и привратник со своею молодою женою приветствовал их так радостно.

Теперь же перед нею стоял угрюмый раб со всклокоченными седыми волосами. Его лицо было ей незнакомо.

– А где же Фусцина, жена прежнего привратника? – спросила Амаласвинта. – Разве ее нет здесь?

– Она давно уже утонула в озере, – хладнокровно ответил старик и пошел вперед.

Они прошли двор, вошли в дом, проходили одну залу за другою, – везде пусто, точно все вымерло в доме, только их шаги громко раздавались в тишине.

– Разве дом теперь нежилой? Мне нужна служанка, – сказала Амаласвинта.

– Моя жена будет прислуживать тебе, – ответил старик.

– А есть ли еще кто-нибудь, кроме вас, в доме?

– Есть врач. Я его…

В эту минуту раздался громкий стук в ворота. Амаласвинта побледнела.

– Кто это? – спросила она, схватив Долиоса за руку.

– Кто-нибудь приехал, – ответил он и открыл дверь назначенной для нее комнаты.

Воздух в комнате был сырой, затхлый, как обыкновенно в нежилых помещениях. Но обои на стенах и мебель те же, что и раньше, – Амаласвинта сейчас узнала их.

Отпустив обоих слуг, она бросилась на постель и тотчас заснула.

Глава 3

Сколько времени пролежала она, частью бодрствуя, частью в дремоте, она не знала. Перед глазами ее быстро проносились разные картины.

Вот к ней подходит Эвтарих, – какая печаль видна на прекрасном лице его. Потом она видит Аталариха в гробу, он точно приветствует ее с укором на лице, – потом туман, тучи, безлиственные деревья, три грозных воина с бледными лицами в окровавленных одеждах, слепой перевозчик, проклинающий ее семью. А потом снова пустынная степь. И она сидит на ступенях высокого памятника Балтов, – и снова ей кажется, будто кто-то шевелится за нею, и чья-то закутанная в плащ фигура будто склоняется над нею все ближе, ближе…

Сердце ее сжалось от ужаса. Она проснулась, вскочила, быстро оглянулась: – да, это не был сон, кто-то был здесь. Вот занавес у кровати еще колеблется, и по стене быстро промелькнула чья-то тень.

С громким криком отдернула она занавес кровати, – никого нет. Неужели же все это ей только снилось? Но она не могла уже оставаться одна и позвонила. Вскоре в комнату вошел раб. По лицу и одежде видно было, что это образованный человек. Амаласвинта догадалась, что это врач. Она сообщила ему, что ее мучат страшные видения. Он объяснил, что это – следствие возбуждения и, быть может, простуды во время путешествия. Он посоветовал ей принять теплую ванну и ушел приготовить лекарство.

Амаласвинта вспомнила, какие чудные двухэтажные бани устроены при этом доме. Нижний этаж предназначался для холодного купанья и непосредственно соединялся с озером, откуда вода вливалась сюда через семь дверей. Потолок этого этажа служил полом верхнему, который был предназначен для теплого купанья. Этот потолок был металлический. С помощью особого механизма он раздвигался на две части, и тогда обе эти купальни соединялись в одну. По стенам верхнего этажа проходили сотни труб, которые заканчивались головами разных животных. По желанию, из каждой головы вытекала струя теплой воды.

Между тем пришла жена привратника, чтобы вести ее в бани. Пройдя ряд зал, они подошли к восьмиугольному мраморному зданию, имевшему вид башни: это и были бани. Старуха открыла дверь, и Амаласвинта вошла в узкую галерею, которая шла вокруг бассейна. Прямо перед нею удобные ступени вели в бани, откуда уже поднимались теплые ароматические пары. Против входа была лестница, которая вела к мостику, перекинутому через бассейн. Не говоря ни слова, старуха подложила принесенное белье на мягкие подушки, покрывавшие пол галереи, и повернулась к двери, чтобы уйти.

– Твое лицо мне знакомо, – обратилась к ней Амаласвинта. – Давно ли ты здесь?

– Восемь дней, – ответила та, взявшись за ручку двери.

– Сколько времени ты служишь Кассиодору?

– Я всю жизнь служу Готелинде.

С криком ужаса бросилась Амаласвинта к старухе. Но та быстро вышла и закрыла за собою дверь. Амаласвинта слышала, как щелкнул замок. Предчувствие чего-то ужасного охватило ее. Она поняла, что обманута, что здесь кроется какая-то гибельная для нее тайна, и невыразимый ужас наполнил ее душу. Бежать, скорее бежать отсюда – было ее единственною мыслью. Но бежать было невозможно: дверь была крепко заперта. С отчаянием она обвела глазами мраморные стены, – повсюду множество труб, которые заканчивались головами различных чудовищ. Наконец глаза ее остановились на голове Медузы прямо против нее, – и она снова вскрикнула от ужаса: Лицо медузы было отодвинуто в сторону, и из образовавшегося отверстия смотрело живое лицо. Неужели это… Дрожа от ужаса, всматривалась в него Амаласвинта. Да, это лицо Готелинды, и целый ад ненависти отражался на нем…

– Ты – ты здесь! – вскричала Амаласвинта, и колени ее подогнулись.

– Да, дочь Амалунгов, я здесь, и ты погибнешь, – ответила Готелинда с хриплым смехом. – Мой – этот остров, мой дом, он будет твоей могилой, мой – Долиос и все рабы Кассиодора. Я все купила у него неделю назад. Это я заманила тебя сюда и следовала за тобою, как тень. Много долгих дней, долгих ночей я сдерживала свою ненависть, чтобы здесь насладиться полною местью. Целые часы я буду любоваться твоим смертельным ужасом, буду видеть, как страх исказит твои гордые черты, заставит жалко дрожать твою величественную фигуру, – о, это целое море мести, я упьюсь ею!

– Месть? За что? Откуда в тебе эта смертельная ненависть? – спросила Амаласвинта, поднимаясь.

– А, ты не знаешь? Конечно с тех пор прошли десятки лет, а счастливые забывают так легко. Но ненависть злопамятна. Помнишь ли, как много лет назад под тенью каштанов на лугу Равенны играли две девушки, обе молодые, прекрасные? Они были первые среди других играющих: одна была дочь Теодориха, другая – дочь Балта. Во время игры девушки должны были выбрать себе королеву: и они выбрали Готелинду, потому что она была еще красивее, чем ты, и не так высокомерна. Так они выбрали меня раз и другой. Дочь короля стояла, мучась беспредельной гордостью и завистью. Но, когда меня выбрали в третий раз, она схватила большие садовые ножницы с острыми концами…

– Довольно, Готелинда, замолчи!

– И бросила их в меня, и я с криком упала вся в крови: вся щека моя была зияющей раной, и глаз – глаз выколот. О, как это больно, даже теперь!

– Прости, Готелинда, прости! – молила пленница. – Ты же ведь давно простила!

– Простить? Я простила? Простить, что ты похитила мой глаз, мою красоту, мою жизнь!.. Ты выиграла в жизни: Готелинда уже не была более опасна. Она скрывала свое горе в уединении, избегала людей. Прошли года. Вот в Равенну приехал из Испании герцог Эвтарих, Амалунг, с темными глазами и мягким сердцем. Сам больной, он сжалился над полуслепою девушкой и относился ласково и дружелюбно к обезображенной, которой все старались избегать. О, как это освежило мою очерствевшую душу! И при дворе решили, для примирения исконной ненависти двух фамилий, и чтобы загладить старые и новые обиды, – потому что как раз перед этим герцог Аларих Балт был приговорен к изгнанию по тайному, недоказанному обвинению, – выдать несчастную одноглазую дочь Балтов за самого благородного из Амалов. Но когда ты узнала об этом, то решили отнять у меня этого жениха. И сделала ты это не из ревности, – потому что ты не любила его, – а только из гордости, потому что ты хотела, чтобы первый, самый благородный человек в государстве был твоим. Ты это решила и сделала, потому что твой отец не мог ни в чем отказать тебе. И Эвтарих, когда его поманила дочь короля, забыл свое прежнее сострадание к несчастной одноглазой. Мне ж – в вознаграждение или в насмешку, не знаю уже, – дали в мужья также Амалунга – Теодагада, этого жалкого труса.

– Готелинда, клянусь, я не подозревала, что ты любишь Эвтариха. Как могла я…

– Конечно, как могла ты думать, чтобы несчастная могла мечтать о любви? Ах, ты, проклятая, если бы ты сама еще любила бы его, сделала его счастливым, я все бы простила тебе, все! Но ты никогда не любила его, ты можешь любить только корону. Ты сделала его несчастным. Целые годы видела я, как он бродил подле тебя удрученный, нелюбимый, точно замороженный твоею холодностью. Эта печаль свела его в могилу. Ты, ты отняла у меня любимого человека и погубила его. Месть! Месть за него!

И мраморные своды здания повторили: «Месть! Месть!»

– Помогите! – закричала Амаласвинта и в отчаянии начала стучать руками в мраморные стены бань.

– Зови, кричи, сколько угодно. Никто здесь не услышит тебя, кроме бога мести. Неужели ты думаешь, что я напрасно целые месяцы сдерживала свою месть? Еще в Равенне я могла бы убить тебя кинжалом или ядом. Но нет, я зазвала тебя сюда. На памятник моих братьев Балтов, час назад над твоей постелью я с большим трудом удержала свою руку, чтобы не поразить тебя. Нет, ты должна умереть медленно, целые часы я хочу наслаждаться видом твоих все увеличивающихся мучений, пока ты не умрешь. Конечно, что несколько часов в сравнении с десятками лет! Но эти последние часы твои будут ужасны.

– Что же ты хочешь сделать? – вскричала Амаласвинта, ища выхода.

– Утопить, медленно утопить тебя в этих банях. Ты не знаешь, какие муки ревности и бессильной ярости вынесла я в этом доме, когда ты приезжала сюда с Эвтарихом, а я была в твоей свите. В этих самых банях я должна была прислуживать тебе, – снимать сандалии, одежду, – здесь же ты должна умереть.

И она нажала пружину. Пол верхнего этажа медленно раздвинулся, и пленница с высоты галереи, на которой она стояла, с ужасом увидела страшную глубину под ногами.

– Вспомни о моем глазе! – крикнула Готелинда, и в глубине вдруг открылись шлюзы, и огромные волны озера с шумом и ревом устремились в бани и с ужасающей быстротою поднимались выше и выше.

Амаласвинта видела верную смерть перед глазами: она понимала, что ни убежать отсюда, ни смягчить врага невозможно. И к ней вернулось обычное гордое мужество Амалунгов: она овладела собою и спокойно покорилась своей участи.

Среди множества различных языческих изображений на стенах она увидела направо от того места, где стояла, изображение крестной смерти Христа. Это изображение ободрило ее: она опустилась на колени перед мраморным распятием, охватила его обеими руками и, закрыв глаза, начала спокойно молиться.

Между тем вода достигла уже ступеней галереи.

– Как? Ты смеешь молиться, убийца? – со злобой вскричала Готелинда. – Прочь от креста: вспомни трех герцогов!

И вдруг головы всех чудовищ по правую сторону бань начали извергать из себя струи горячей воды. Амаласвинта спрыгнула и поспешила на левую сторону галереи.

– Готелинда, – сказала она, – я прощаю тебя. Умертви меня, но прости и ты мне.

А вода поднималась все выше. Она достигла уже верхней ступени и медленно начала разливаться по полу галереи.

– Тебя простить? Никогда! Вспомни Эвтариха!

Горячая вода полилась из голов дельфинов и тритонов на левой стороне галереи. Тогда Амаласвинта выбежала на середину и стала как раз против головы Медузы, – единственное место, куда не достигали горячие струи. Если бы ей удалось взобраться на проходящий в этом месте мостик, то жизнь ее могла бы продлиться еще на некоторое время. Готелинда, по-видимому, на это и рассчитывала, желая продлить ее мучения. Вот вода с шумом стала разливаться по галерее и омочила уже ноги Амаласвинты. Она бросилась на мостик.

– Слушай, Готелинда, – закричала она, – моя последняя просьба! Не за себя, за мой народ, за наш народ… Петр хочет погубить его, и Теодагад…

– Да, я знала, что это государство будет последней твоей заботой! Знай же: оно погибло! Эти глупые готы, которые в течение столетий предпочитали Амалов Балтам, теперь проданы домом Амалов: Велизарий уже приближается, и нет никого, кто предупредил бы их.

– Ошибаешься, дьявол, они предупреждены. Я, их королева, предупредила их. Да здравствует мой народ! Да погибнут его враги и… Боже! Смилуйся над моею душою!..

Она бросилась в волны и погрузилась в воду. Готелинда с удивлением смотрела на место, где стояла ее жертва.

– Она исчезла, – сказала она и взглянула на воду: на ее поверхности плавал только один платок Амаласвинты. – Даже и в смерти эта женщина победила меня! – медленно промолвила она. – Как долга была ненависть, и как коротка месть!