Текст книги "Карибский кризис"

Автор книги: Федор Московцев

Соавторы: Татьяна Московцева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Глава 30,
Посвященная Тане Кондауровой

Впервые я увидел Таню Кондаурову в июне 1996 года; в то время я работал санитаром в судебно-медицинском морге. Худая длинноволосая 12-летняя девочка со взглядом испуганной дикой кошки, готовой выпустить коготки, под присмотром охранника стояла на улице возле судебно-медицинского морга, куда минувшей ночью поступил её отец. Я шёл на работу и остановился спросить зажигалку у водителя джипа, припаркованного наискосок от входа в тени, прикуривая, я увидел её – она, сводив четырехлетнего брата в кусты, заталкивала его обратно в джип. Захлопнув дверь, она посмотрела в мою сторону, и тут я увидел её серо-зеленые глаза. Кто эти дети, я узнал минутой позже, когда встретил в регистратуре их мать, Арину, в сопровождении друга семьи Юрия Солодовникова (кличка «Солод», он, как и погибший Виктор Кондауров, работал в «офисе», с Солодом я был знаком через моего друга Трезора). Арине были нужны вещи погибшего мужа, но сотрудники СМЭ не имели права выдавать их без разрешения следственных органов (двое следователей присутствовали на вскрытии). А вдове срочно нужны были находившиеся при муже ключи и документы. По собственной инициативе я предложил ей решить вопрос. И во второй половине дня я забрал из сейфа ценные вещи погибшего – бумажник с документами, кое-какие золотые изделия и связку ключей – и привёз ей домой. Это было сделано совершенно бескорыстно, хотя мне грозили неприятности в случае, если бы всё это всплыло наружу. К счастью, следователям эти предметы не понадобились, а в СМЭ никто не хватился пропавших из сейфа вещей – ведь за ними никто из родственников погибшего не обращался.

В дальнейшем мы периодически виделись с Ариной в городе – приветствовали друг друга, спрашивали как дела, обычный светский разговор двух знакомых.

В середине августа 2000 года я встретил их обеих, мать и дочь, на кладбище, куда приходил навещать могилу Кати Третьяковой (с которой встречался в 1996 г и которая погибла в августе 1997 г). Таню было не узнать, теперь это была высокая, стройная, гибкая, как молодое деревцо, девушка, она посмотрела на меня с явным любопытством, и я еще машинально подумал: «Надо же, мимо меня созрел такой персик».

В начале сентября Арина позвонила мне на работу в кардиоцентр и попросила организовать обследование дочери, жаловавшейся на «боли в сердце и сердечные перебои». (впоследствии выяснилось, что Таня придумала всё это, чтобы мать свела её со мной). Я договорился насчет обследования – ЭКГ, УЗИ, консультация и так далее, оказалось, она абсолютно здорова, хоть в космос посылай. Совершенно естественным образом наше общение продолжилось за пределами кардиоцентра, мы стали встречаться. Закончив обследование, она приезжала ко мне в офис после школы, но не сидела безучастно в ожидании, когда я освобожусь, а предлагала посильную помощь – что-то напечатать, отнести-принести, так постепенно она втянулась в работу и была зачислена в штат.

Арина была не в восторге, когда узнала результаты обследования, и пыталась остановить наши отношения. Она прямо потребовала от меня, чтобы я не морочил девчонке голову и прекратил свидания. Но уже было поздно. Любовь не остановить. Она прорвется сквозь стены, проторит путь в самых прочных преградах, сломает любые запреты. И даже её первое робкое дыхание уже непобедимо.

На одном, очень важном этапе наших отношений, стоит остановиться подробнее.

Шестого ноября, в мой день рождения, Таня преподнесла мне восхитительный подарок… Утром я вернулся из командировки, из Казани, привёз рентгенпленку и не заезжая домой, поехал в кардиоцентр, чтобы выгрузить её на складе. В дороге я попал в снежную бурю и был до предела вымотан. А мне еще микроавтобус разгружать.

Таня появилась неожиданно – без предварительной договоренности и без звонка. Сначала она проследовала в офис, но охранники сказали ей, что я на складе, и тогда она обошла вокруг здания и пришла ко мне. Мы долго целовались, а потом сели в машину и поехали. Я молча доехал до пустующей квартиры на Ярославской улице (родители купили эту жилплощадь, но не сдавали, и у меня были ключи), и мы некоторое время сидели напротив подъезда и слушали музыку. Спокойный, тихий, полупризрачный прохладный джаз рассыпался по салону, шуршащие щеточки по неровной поверхности барабана, казалось, разносили щепотки звуков слушателям, а вкрадчивый голос что-то нашептывал – каждому отдельное послание. Постепенно, исподволь, поверх шипящего звука барабанов прорисовывались ненавязчивые духовые, подкатывавшиеся, словно волны. Будто где-то за стеной невидимое создание тихо плачет, и соленая влага медленно заполняет все вокруг. Слабозаметный вокал незаметно исчез, остались одни тихие клавишные.

Нам обоим понравилась наша импровизация. Не сказали сегодня ни слова друг другу, и вот, приехали туда, где должно было произойти неизбежное. К дому номер 6 по улице Ярославской (к слову говоря, этот ведомственный дом построили югославы, строившие кардиоцентр, и половину жильцов составляли сотрудники кардиоцентра).

Наконец, я не выдержал:

– Послушай, не знаю почему, но я волнуюсь. Я не уверен, что мы поступаем правильно. Я спрашиваю себя: справедливо ли это?

– Всё хорошо, – торопливо перебила Таня.

Глядя вдаль, на реку, я продолжил:

– Мы с тобой сколько знакомы – два месяца уже, и у меня всегда было такое ощущение, будто я что-то у тебя отбираю, что-то святое. Ведь любят только раз в жизни, как наши родители. Это не так просто – взять и полюбить. В нашей ситуации особенно сложно именно тебе. Недаром сказано: первый, кто откроет лицо невесты, становится ей близким.

– Меня это не волнует – совсем, ни в голове, ни в сердце.

Мы посмотрели друг на друга с пониманием того, что это глубоко не так. И продолжили разговор. Я оттягивал развязку, наступление которой желал всё сильнее и сильнее, Таня меня убеждала, хотя уже чувствовала, что просто подыгрывает. Говорили приглушённо, и от этого каждое слово приобретало особое значение.

– …Андрей, мой любимый Андрей! Ты не берёшь часть меня. Я так хочу, это мой выбор. Я буду любить тебя тихо-тихо – так, что никто не заметит.

Я окинул взглядом здание – от первого этажа до шестнадцатого. В котором проживала добрая половина кардиоцентра. Если кто-то что-то пропустит, и не узнает о перемещениях своих соседей, то сможет справиться у консьержа и получить исчерпывающую информацию.

– «Тихо любить» говоришь… Но так не бывает. И это, твоя мама – я за тебя отвечаю перед ней.

Она словно ждала эти слова.

– У моей мамы какие-то сложности с тобой, а не со мной. За меня не волнуйся.

Я немного опешил от такой постановки вопроса.

– Но мне от этого не легче.

– Необязательно об этом всё время думать. Зачем впутывать в наши отношения кого-то третьего?!

– Опять же, Таня – «тихая любовь». Когда мы выйдем из этого подъезда…

– Для начала туда нужно зайти, – нетерпеливо перебила она.

– …мы будем уже не те, что сейчас. В одном арабском стихотворении говорится, что мужчина – это молоко, а женщина – сахар. Когда они соединяются, молоко растворяет сахар. Нет уже прежних соединений, есть сладкое молоко.

Она сделала восхищенное лицо и ответила абсолютно серьёзно:

– Ты такой глубокий, такой начитанный.

Конец словесной игры уже был близок. Нам надоело разговаривать.

– Хорошо, – сказал я, повеселев, – будем смотреть на это с хорошей стороны. Ты, наверное, заметила, что я еле сдерживаюсь, глядя на тебя. Понимаешь, что тебе придётся выдержать?! Слышала когда-нибудь такое слово – «хардкор»?

Она потупила взгляд с прелестной стыдливостью:

– Я справлюсь.

Серо-зеленые её глаза, обладающие даром стольких превращений, то жестокие, то бесстыдные, то смеющиеся, – эти ясные глаза я видел перед собой, даже когда она на меня не смотрела, и с отчетливостью будущего воспоминания знал, что взгляд её всегда будет следить за мной. Мне на роду написано влюбляться в зеленоглазых девушек, я вспомнил Катю, её изумрудные глаза. И прежняя печаль посетила меня; печаль была в воздухе, и прозрачные её волны проплывали надо мной, над Таней, вдоль её ног и груди; и печаль выходила из Таниного рта невидимым дыханием. Зеленый цвет представился вдруг мне выражением какой-то постигнутой тайны – и постижение было светлым и внезапным и точно застыло, не успев высказать всё до конца; точно это усилие чьего-то духа вдруг остановилось и умерло – и вместо него возник зеленый фон. Потом он вдруг превратился в серо-зеленый, как будто усилие ещё не кончилось и зеленый цвет, посерев, нашёл в себе неожиданный, матово-грустный оттенок, странно соответствующий моему чувству и имеющий отношение именно к этим двум девушкам – Кате и Тане. Их постигла одна и та же судьба, одно и то же наказание – Я. Как говорила Катя – «самый несерьёзный человек на свете». На мгновение показалось, вот-вот я соединю этот сегодняшний день, слова сегодняшней девушки, целовавшей меня, с тем ушедшим временем, вдруг пойму тайный ход своей жизни и увижу то, что не дано увидеть – глубину своего собственного сердца, ту, где решается судьба.

Я почувствовал, как затуманилась моя голова и что уже не я, а кто-то другой, которого я знал и не знал, никогда не колеблющийся, руководит моими поступками.

Резким движением я вытащил ключ из замка зажигания, взялся за дверную ручку:

– Так, всё, пойдём!

Мы вышли из машины и направились к подъезду.

Глава 31,
Продолжение нашей с Таней истории

Понадобилось время, больше года, чтобы снова решиться на этот шаг, и, наверное, гораздо больше нравственных усилий, чем в первый раз. Таня замкнулась, ей казалось стыдным, что сама предложила себя, она опасалась, что я буду плохо о ней думать, и оправдывала свой смелый поступок тем, что «должна была». Отливу способствовало поведение матери. Арина была недовольна, что ситуация с невинностью дочери быстро изменилась после встречи со мной; но, будучи не в силах остановить события, она не только предоставила ей свободу, но активно помогала советами, участливо расспрашивала, вела дружеский диалог. Чем поставила Таню в ступор – свободу-то она получила, но что дальше?

Я отлично понимал её внутреннее состояние и догадывался, о чём говорят мать и дочь, и втайне радовался, что наши встречи постепенно сходят на нет – Таня перестала ездить в офис Совинкома, у нее появились репетиторы, подготовка к институту занимала всё свободное время, а у меня всё, что не связано с работой, автоматически отодвигалось в самую дальнюю очередь. Специально устраивать свидания, да еще находясь в родном городе – для меня, такого женатого, было верхом неблагоразумия. Я звонил Тане больше из чувства некоей обязанности, и облегченно вздыхал, если удавалось ограничиться просто звонком. Да, природа поймала нас в ловушку… но близость словно отрезвила нас обоих, что-то заставило проявить благоразумие, чтобы избегнуть хитростей природы. Отношения «должны» были развиваться, но как – никто из нас не знал.

Иногда мы встречались – ездили в уединенные места, такие заведения, где вряд ли встретишь знакомых. Будучи обремененным многочисленными заботами, готовясь к переезду в другой город, возможно ли было развивать отношения с девушкой, которая смотрит на мир сквозь смех и солнце?! Зная, что мне пора домой, Таня предупреждала мои попытки поцеловать её и даже просто притронуться.

Всякий раз, выезжая из ворот кардиоцентра, я вспоминал Танины автомобильные упражнения на этих склонах, как она за рулем моей машины чуть не угодила в открытый люк, как подрезала «шестерку» и наехала на бордюр. Она быстро научилась ездить, но вспоминалась не уверенная её езда по городу, а именно те первые неуклюжие кульбиты. Память избирательна и хранит не всё.

Некоторое время у Лены Николовой и Юли Чуприной (тогдашнего главбуха) были вопросы к Тане – где она сохранила такой-то документ, какие договоренности были с таким-то контрагентом, и у меня был лишний повод позвонить ей. Но когда она полностью передала дела, остался один повод – наши отношения. А поддерживать отношения ради них самих мне приходилось через силу.

Всё же, я не мог не интересоваться судьбой Тани – как она закончила школу, поступила ли в институт. Мне было недостаточно того, что она знает о моём существовании и не более. И, не бывая в городе, я хотя бы раз в неделю звонил ей. Таня обратилась ко мне за помощью, когда у нее возникли проблемы с некоторыми предметами (мой отец знал многих преподавателей ВАГСа – Академии Госслужбы, куда она поступила, этот вуз находился через дорогу от ее дома), и я ей помог. Наверное, это не было любовью – в нашей ситуации всё должно было разгореться после первой близости либо заглохнуть навсегда. Разрыв обычно плохо переносится, и бывшие любовники, как правило, с трудом переносят общество друг друга, – по крайней мере, первое время после расставания.

Мы с Таней поддерживали какие-то странные отношения – связь без связи, и если вначале я звонил ей почти по принуждению, то в конце 2001 года для меня стало потребностью видеть её, слышать её голос. Не зарекайся, никогда не говори никогда – какая мудрая мысль! Тот, кто говорит такие вещи, может открыть глаза только тем, у кого они широко закрыты. Но сколько раз я высмеивал то, что потом с удивлением обнаруживал у себя. Как презрительно я относился к высказываниям наподобие «Рукопожатие этой девушки значит гораздо больше, чем секс»; при этом сам столкнулся именно с такой девушкой. Вся тайна чувственности в наших отношениях была в этих неуловимых соприкосновениях – многозначительных, сдержанных и нежных.

«Запретный плод сладок», – ещё одна тривиальная поговорка. Но оказывается, нужно задумываться именно над такой банальщиной вместо того, чтобы изобретать велосипед.

Мне было несвойственно довольствоваться тем, что признано всеми, мне хотелось чего-то нового и своеобразного. Разве кто-нибудь когда-нибудь видел умного, глупеющего от препятствия?! Зимой 2001–2002 гг года я приступил к постройке своего велосипеда.

Я ненавидел снег – очень неудобная жизненная позиция для петербуржца. Ненавидеть снежную зиму, не рискуя заработать болезнь на нервной почве, может житель какой-нибудь экваториальной страны, но не города, в котором снег лежит почти полгода – с ноября по март, а в лесах снег сохраняется до середины апреля. Как вообще можно любить снег? Его любят, наверное, только производители лыж, саней, пуховиков и снегоуборочной техники. Дед Мороз и тот его не любит, а такой веселый в основном потому, что знает, где живут все плохие девочки.

Снег достал меня и в солнечном Волгограде, куда я приехал в декабре в надежде отогреться после петербургских холодов. Была метель, и казалось, что нет ничего – ни домов, ни земли, а только белый дым, и ветер, и шорох воздуха; и когда я шел сквозь это движущееся пространство, то думал, что если бы легенда о сотворении мира родилась на севере, у каких-нибудь палеоазиатов, то первыми словами священной книги были бы слова: «Однако в начале была метель. Однако грёбаная метель». Сквозь снег летели и опускались на землю птицы, они то складывали, то вновь раскрывали крылья, точно не хотели расставаться с воздухом – и все же садились; и сразу превращались в черные комки, шагающие на невидимых ногах, и выпрастывали крылья особенным птичьим движением.

Я возвращался из ресторана, находящегося на улице Чуйкова – там проходила встреча с клиентом, заведующим лабораторией НПЗ. Хороший результат – удастся сбагрить кое-какой зависший на складе товар. На улицах не было никого, почти все окна были темны. Я вдруг представил, как должно быть сейчас на Кавказе, в горах. За деревьями стучат дятлы; белые снежные горы засыпают над ледяными полями озер; и внизу, в долине, плывет в воздухе тоненькая звенящая сеть, застывающая на морозе. И я вдруг исчез из своего сознания – как бывало, когда заплывал далеко в море, или читал книгу, которая меня захватывала. Меня окружал и проходил сквозь меня безмолвный концерт. И уже не я, а кто-то другой шёл по заснеженному городу, проходил мимо знакомых домов, и двигался дальше, потому что нужно было куда-то идти. Но куда и зачем – это оставалось непонятным. Я нёс в себе бесконечное количество мыслей, ощущений и картин, которые испытал и видел, – и не чувствовал их веса. Вместе с тем во мне появилось ожидание какого-то события – и тогда, подумав над этим, я понял, что давно уже слышу за собой шаги. Я обернулся: окруженная лисьим воротником своей шубки, как сверкающим серебристым облаком, широко открыв глаза, глядя сквозь медленно падающий снег – за мной шла Таня. Мне стало трудно дышать; снежный туман стоял вокруг меня – и всё, что затем произошло, случилось помимо меня и вне меня: мне было трудно говорить, и голос Тани доходил до меня словно издалека.

– Такой быстрый, за тобой не угонишься.

– Сейчас поймаю такси и поеду домой спать – у меня самолёт в шесть утра.

– Ты уже улетаешь? А почему ты не позвонил, что приехал?

– Я буквально туда-обратно, весь день на ногах.

Я отвечал, говорил, и огорчался из-за того, что всё произносимое мной было неправильно и не соответствовало моим чувствам. Таня пристально смотрела на меня, и на секунду в её зрачках промелькнула досада, когда стало понятно, что она не сможет вывести меня из состояния мгновенно наступившего оцепенения.

Мы шли вместе, Таня держала меня под руку; вокруг был снег, падающий крупными хлопьями. Когда дошли до её дома, она высвободила руку. Мы остановились. Ей нужно было идти в арку, мне – дальше, на проспект Ленина, где можно было поймать такси.

– А-а, мама уже спит, – сказала она, будто опомнившись.

И, подойдя ко мне вплотную, взяла двумя руками за воротник моей дубленки:

– Пойдём ко мне!

В тумане перед собой я видел её неподвижное лицо – казалось, оно не рядом, а на довольно большом расстоянии. Я не двинулся с места.

– Что с тобой, скажи мне, почему ты молчишь? – потребовала она.

Я стал что-то сумбурно объяснять: уже слишком поздно, а мне в половине пятого вставать, завтра важная встреча в Москве, и если я не посплю… Я скоро снова прилечу, ещё до Нового года, а уж после Нового года… будет много свободного времени, никаких дел, можно будет встречаться сколько угодно… ходить в кино, кафе, ночные клубы, непременно зайти к ней в гости…

Не дослушав, она молча развернулась и пошла от меня прочь. Проследив, как она, дойдя до конца арки, повернула вправо, я медленно побрел в сторону проспекта Ленина. Снег все шёл по-прежнему и исчезал на лету, и в снегу клубилось и пропадало всё, что я знал и что мне было дорого до тех пор. Я не спал всю ночь, и лишь тогда стал сожалеть, что не пошёл к Тане, когда уже было явно поздно звонить и бежать к ней сломя голову. Я вспоминал её лицо и в самолете, проснувшись от бесконечного сожаления, причину которого не сразу понял, – и только потом догадался, что этой причиной были мысли о Тане. Я вновь видел её – сквозь снег, и метель, и безмолвный грохот своего потрясения.

В Тане оставалось нечто недосказанное, и, хотя я знал, что это недосказанное должно быть просто и обыкновенно, я всё же невольно создавал себе иллюзии, которые не появились бы, если бы ничего недосказанного не осталось. Моя фантазия была приучена к слишком усиленной и напряженной работе, – и раз начавшись, эта работа продолжалась, и её не всегда удавалось остановить. Обычно это происходило перед сном, и это, собственно, помогало засыпать. Стоило подумать о чем-то конкретном, сон снимало как рукой. И моему мысленному взору предстал большой дом в горах, окруженный вековыми соснами, черный лимузин, поджидающий меня у входа, дорога-серпантин, по которой приятно прокатиться, особенно если едешь навстречу морю. И этот лёгкий и хрупкий мираж со временем стал разрушать законную и заслуженную привлекательность прежнего счастливого и спокойного реального существования.

Глава 32,
Татьянин день

Итак, мне нужно было завоёвывать Таню снова.

После той встречи во время снегопада я смог приехать в Волгоград уже после Нового года, в начале января 2002-го, мы встретились с Таней, и для меня настал период бурного чувственного существования и глубокого уныние оттого, что каждое чувство неповторимо и возвратное его, столь же могучее движение находит человека уже иным и иначе действует, чем это было год, или десять лет, или десять дней, или десять часов тому назад. Это было время бесконечного душевного томления, неповторимого в моей жизни, и те места, где я тогда бывал, впоследствии видел отчетливо и ясно перед собой, как только моя мысль возвращалась к тому периоду: волжская набережная, Центральный парк и густые его деревья, ночные клубы и музыкальные волны забойных электронных сетов, в которых я находил безнадёжную и печальную очаровательность; она существовала не сама по себе, а возникала потому, что была глубокая ночь, а рядом со мной – безмятежные Танины глаза на её утомленном ночью и музыкой лице.

Мы часто бывали в ночных клубах, и после таких походов, днём, на работе, я ощущал штормовой барабанный бит вокруг себя и невольно начинал приплясывать в такт. Звуки доносились откуда-то из параллельного пространства, где всегда три часа ночи, а спать не хочется совершенно. Но мне нужно было отработать день, и у меня не было возможности отоспаться, как у моей юной подруги.

В тот день она попросила, чтобы я сводил её в кино. Конец января 2002 выдался по-весеннему тёплым, для меня, не любившего зиму, это было настоящим праздником. В последнюю минуту узнав, что сегодня день студента, совпадающий с её именинами (у меня слабая память на даты), я купил букет лилий, и этим подарком завоевал возможность сорвать лёгкий поцелуй.

«Теперь до следующего праздника», – грустно подумал я, глядя на сияющее Танино лицо.

Мы смотрели «Потерянный город».

– Она идейная идиотка, – сказал я, когда мы вышли из кинотеатра, имея в виду Аврору, главную героиню фильма.

(действие фильма происходит в Гаване 1958 года. Благополучную буржуазную семью разрывают внутренние противоречия. Два брата становятся революционерами, третий – аполитичный Федерико, владелец ночного клуба, интересуется только своим бизнесом и не принимает ни чью сторону – ни сторону революционеров, ни сторону правительства. Его родной брат участвует в покушении на президента и погибает. Незадолго до этого он просит Федерико, чтобы тот позаботился о его жене Авроре, если с ним что-то случится. Похоронив брата, Федерико принимает участие в судьбе вдовы. Постепенно их отношения перестают быть просто дружескими. Возникает любовь.

В канун 1959 года революционеры свергли президента Батисту, которому пришлось бежать в США. Новые времена, новые идеалы, новые герои. Революционное правительство канонизировало всех, кто погиб за правое дело, в том числе мужа Авроры, а ее саму привлекли к своим революционным делам.

Родители Федерико требуют, чтобы он уехал в Америку (новая власть отняла почти всё, и его бизнес на грани разорения). Он покупает билеты для себя и Авроры, но она отказывается ехать, мотивируя тем, что обязана принять участие в жизни своей страны. Тогда Федерико уезжает один. В аэропорту кубинские таможенники отнимают у него все деньги и ценности, и в Америке ему приходиться работать посудомойщиком, тапером – то есть выполнять поденную работу. Через некоторое время Аврора находит его (она становится кубинским дипломатом) и пытается уговорить вернуться на родину. Но получает отказ.

Фильм заканчивается тем, что Федерико разворачивается и открывает ночной клуб. Он смотрит старое видео, на котором он и Аврора в их лучшие времена).

Таня резко ответила на мою реплику:

– Аврора сказала, что она жена своего мужа, и будет находиться там, где он есть, и разделит его судьбу.

– ?!!

– Её погибший муж – брат Федерико.

«Первый, кто откроет лицо невесты, становится ей близким», – вспомнил я свои собственные слова.

После кино мы просидели в кафе около часа. Таня была очень резка, часто обрывала меня, когда я шутил, она сдерживала свой смех, и, улыбаясь против воли, говорила: «Не смешно!». И, так как она была в плохом, как мне казалось, настроении, то у неё было впечатление, что и другие всем недовольны и раздражены. И она с удивлением спрашивала меня: «Что с тобой? Ты не такой, как всегда», – хотя я вёл себя нисколько не иначе, чем всегда.

Я проводил ее домой. У подъезда, когда дотронулся до её плеча и собрался уже прощаться, она вдруг раздраженно сказала: «Ты что, не зайдешь ко мне?» – и произнесла это таким сердитым тоном, как если бы хотела прогнать меня: уходи, разве не видно, что ты мне надоел? Мы поднялись к ней (Арина с Кириллом, Таниным младшим братом, уехали за город). Прошли в ее комнату. Подойдя к пианино, Таня открыла крышку, пробежала по клавишам. Я подошел к ней, взглянул на фото в рамке, стоящее на пианино, на котором мы вдвоём на набережной, обнявшись, и сказал:

– Танюша, мне тяжело, я не понимаю, что происхо…

Я не успел договорить; глаза Тани из серо-зеленых стали почти черными, и я с удивлением увидел – так как перестал на это надеяться – что она приблизилась ко мне вплотную и её грудь коснулась моего застегнутого пиджака; она обняла меня, ледяной запах мороженого, которое она ела в кафе, вдруг почему-то необыкновенно поразил меня, судорога прошла по её телу, и она сказала:

– Скажи, ты разве не хочешь меня!?

Туманные глаза её, обладающие даром стольких превращений, – эти глаза я долго видел перед собой; и когда она заснула, я повернулся лицом к стене и задумался над Таниными словами.

«Аврора сказала, что она жена своего мужа, и будет находиться там, где он есть, и разделит его судьбу».

Я лежал рядом с ней и долго не мог заснуть; я думал, что она для меня только одно из наслаждений в бесконечной цепи возможных наслаждений. Но наслаждение воплотилось для меня в Тане, и если бы я размечтался о тех бесчисленных женщинах, которые, как я предполагал, еще долгие годы будут украшать мою жизнь, они все предстали бы передо мной в образе Тани. Но такая привязанность угрожала моей семье. А эта первокурсница, которой через месяц исполнится восемнадцать, научилась управлять мной. И, что самое досадное, у неё это неплохо получается.