Текст книги "Письма (1857)"

Автор книги: Федор Достоевский

Жанр:

Публицистика

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

Назад к карточке книги

1860

172. А. И. ШУБЕРТ
14 марта 1860. Петербург

14 марта.

Добрейшая и незабвенная Александра Ивановна, вчера я видел Степана Дмитрича (был у него), и он мне показывал Ваши два письма и говорил, что Вы об нас всех помните. За это Вам поклон и целую Ваши ручки. Как я рад, что в Москве Вас приняли хорошо. Писал я к Плещееву и напоминаю ему, чтоб он непременно возвестил об Ваших наступающих дебютах в "Московском вестнике". Я даже написал ему, как, по моему мнению, можно охарактеризовать Ваш талант. Писал в двух словах, потому что он и сам знает. Вы не поверите, как бы я желал быть на Ваших первых дебютах. Брат хочет, кажется, по делам съездить в Москву после святой. Я непременно с ним поеду и авось попаду на Ваши первые дебюты. Вы оставили в нас всех столько к себе симпатии и уважения, что поймете всю искренность моего желания.

Степан Дмитрич у Куликовых, и я познакомился с Куликовыми. Я был у него два раза, 1-й раз на другой день после Вашего отъезда вечером и не застал. Застал его вчера. Много говорили об Вас. Я смотрел на Ваш портрет; видел и другой, маленький, где у Вас еще обстриженные волосы и где Вы гораздо полнее. Но большой Ваш портрет мне больше понравился; он больше на Вас похож, как Вы теперь. Степан Дмитрич вдруг меня спрашивает: "Вы говорили Майкову, что Александра Ивановна потеряла деньги? Почему они знают?" Я (1) Майковых и не видал. Потом он спрашивает: "А Вы знали, сколько она потеряла? .." Я смотрю на него и не знаю, что отвечать, вижу, что он знает, что я знаю о потере, и говорю: говорили, что 2 руб. Он говорит: "Какое! 320 руб. (2) Разве она Вам не сказала?" Я отвечал: (3) "Сказала и мне и брату, но я, ей-богу, принял это за шутку, потому что она была вовсе не так озабочена, а только хлопотала об укладке и об отъезде". Степан Дмитрич спросил, хочу ли я ехать в Москву? Я сказал, что, может быть, с братом, после святой, он сказал, что, может, и он поедет. Говорил мне, чтоб я Вам написал что-нибудь (а у меня и до этого было в голове Вам писать). Я сказал, что пошлю в письме Плещеева и попрошу Плещеева Вам доставить. Он сказал: или в моем письмо; я доставлю. Завтра увижу его у Милюкова и скажу, что уже послал Вам письмецо.

Как Вы, должно быть, заняты, хлопочете и вообще развлечены! Новая жизнь! Дай бог, чтоб этот переворот и маленький кризис в Вашей жизни был Вам приятен и весел. О Вас здесь часто и много вспоминают – я первый и много. Помните ли, Александра Ивановна, (4) как Вы вечером, у брата за ужином, сказали мне, что у меня такое скучное и постное лицо? И как Вы усмехались на мое лицо тогда. Вспоминаю это и так бы хотелось видеть Вас, поговорить с Вами, поцеловать у Вас ручку. Знаете ли, что последним впечатлением моим при последнем свидании с Вами был Стороженко. Вообще (5) ведь при воспоминании о ком-нибудь всегда вспоминается и та обстановка, при которой видел его в последний раз.

Если б у меня был хоть малейший талантишка написать комедийку, хоть одноактную, я бы написал для Вас. Хочу попробовать. Если удастся (решат другие), то поднесу ее Вам в знак моего глубочайшего уважения.

Здесь у нас скучно, даже очень. Погода скверная. Маленькие хлопоты, а хотелось бы писать, и вообще такая безрассветная скверность, что и представить нельзя, по крайней мере, у меня. Думаю: не оживит ли весна? Хоть бы дней на 7 оставить этот гадкий Петербург! Авось состоится наша прогулка в Москву.

Прощайте, добрейшая и многоуважаемая Александра Ивановна. Не рассердитесь на меня, что написал с помарками, кошачьим почерком. Но, во-1-х) почерк – мое единственное сходство с Наполеоном, а во-2-х, совершенно неспособен написать хоть две строки без помарок. Прощайте. Целую еще раз Вашу ручку и искренно и от всего сердца желаю Вам всего, всего самого светлого, беззаботного, ясного и удачного в жизни.

Ваш весь уважающий Вас бесконечно

Ф. Достоевский.

(1) было начато: смотр<ел>

(2) далее было начато: Я сказал, что

(3) было: сказал

(4) далее было начато: добренькая и

(5) было: Знаете ли, вообще

173. А. И. ШУБЕРТ
3 мая 1860. Петербург

Вторник. 3 мая 860 г.

Многоуважаемая и добрейшая Александра Ивановна, вот уже три дня как я в Петербурге и воротился к своим занятиям. Вся поездка в Москву представляется мне как сквозь сон; опять приехал на сырость, на слякоть, на ладожский лед, на скуку и проч. и проч. Ходил к Степану Дмитриевичу. Он на прежней квартире, в доме Пиккиева; принял меня очень радостно и много расспрашивал о Вас. Я сказал ему всё, что знал, и, между прочим, передал ему, что Вам бы очень хотелось переменить квартиру, что у Вас нет денег и что Вы ждете их от него. Он сказал, что квартира Ваша (теперешняя) хороша и вовсе не так дорога, как кажется; но что, конечно, Вам лучше бы было переехать на другую, что он Вам сам говорил про переезд, что для этого-то и в Москву ездил, чтоб сказать это и вообще Вас устроить, но заключил, однако же, тем, что на это надобны большие деньги (чтоб заводиться особняком), а их покамест нет, что он, разумеется, пошлет к Вам этак рублей триста в среду, но что это мало. Тут он прибавил мимоходом, что у Вас деньги есть, но что для этого надо разменять билет, а Вы не хотите. Помнится, Вы, еще в Петербурге, что-то говорили мне про этот билет и про желание Степана Дмитриевича, чтоб Вы его разменяли. Я ничего ему на это не сказал, описал только, как тяжело Вам иногда обедать в пять часов и проч<ее>. Рассказал ему и про Ваши успехи на сцене, про Плещеевых и про m-me Иловайскую. Он того мнения, что знакомства в обществе Вам необходимы для упрочения даже и театрального Вашего положения. Я у него сидел с час. Это было в воскресение; вечером Степан Дмитриевич заходил к брату и был в очень приятном расположении духа. Итак, в среду (то есть завтра) он будет писать к Вам. По крайней мере, так говорил. Вот Вам все подробности о моем свидании с ним.

Воротился я сюда и нахожусь вполне в лихорадочном положении. Всему причиною мой роман. Хочу написать хорошо, чувствую, что в нем есть поэзия, знаю, что от удачи его зависит вся моя литературная карьера. Месяца три придется теперь сидеть дни и ночи. Зато какая награда, когда кончу! Спокойствие, ясный взгляд кругом, сознание, что сделал то, что хотел сделать, настоял на своем. Может быть, в награду себе поеду за границу месяца на два, но перед этим непременно заеду в Москву. Как-то Вас встречу тогда? Тогда уже Вы обживетесь с Москвой, вполне установите Ваше положение. Дай Вам бог всего лучшего. Мои желания самые искренние. Очень бы желал тоже заслужить Вашу дружбу. Вы очень добры, Вы умны, душа у Вас симпатичная; дружба с Вами хорошее дело. Да и характер Ваш обаятелен: Вы артистка; Вы так мило иногда смеетесь над всем прозаическим, смешным, заносчивым, глупым, что мило становится Вас слушать. Самолюбие хорошая вещь, но, по-моему, его нужно иметь только для главных целей, для того, что сам поставил себе целью и назначением всей жизни. А прочее всё вздор. Только бы легко жилось – это главное; да была бы симпатия к людям, да еще чтоб удалось и от других заслужить симпатию. Даже и без особенных целей – одно это уже достаточная цель в жизни.

Но я слишком зафилософствовался. Новостей я слышал мало; почти нет. Писемский очень болен, ревматизмами. Я заходил к Ап<оллону> Майкову; он рассказывал мне, что Писемский блажит, сердится, капризится и проч<ее> и проч<ее>. Немудрено: болезнь мучительная. Кстати: не знавали ли Вы одного Сниткина: он еще пописывал комические стихи под именем Аммоса Шишкина. Представьте себе: заболел и умер в какие-нибудь шесть дней. Литературный фонд принял (1) участие в его семействе. Очень жаль. Впрочем, может быть, Вы его не знали. Видел Крестовского. Я его очень люблю. Написал он одно стихотворение и с гордостию прочитал нам его. Мы все сказали ему, что это стихотворение ужасная гадость, так как между нами принято говорить правду. Что же? Нимало не обиделся. Милый, благородный мальчик! Он мне так нравится (всё более и более), что хочу, когда-нибудь, на попойке выпить с ним на ты. Удивительно странные бывают иногда впечатления! Мне всё кажется, что Крестовский должен скоро умереть, а почему это впечатление? И сам решить не могу.

Хочется нам что-нибудь сделать порядочное в литературе, какое-нибудь предприятие. Сильно мы заняты этим. Может быть, и удастся. По крайней мере, все эти задачи – деятельность, (2) хотя только 1-й шаг. А я понимаю, что значит первый шаг, и люблю его. Это лучше скачков.

Степан Дмитриевич рассказывал мне кое-что о Мартынове и об одном краюшке Ваших к нему отношений. Если это правда, сколько Вам надобно осторожности, ловкости, знания людей, хлопот! Да тут поневоле характер испортится. Но мне именно нравится в Вас то, что Вы, несмотря на все неприятности, веруете в жизнь, в свое назначение, любите сердцем искусство и не разочаровались в этом. Дай Вам бог. Это желанье того, кто осмеливается считать себя Вашим другом.

Прощайте, не сердитесь на меня за мою назойливость в дружбе. Впрочем, у меня прескверный характер, да только не всегда, а по временам. Это-то меня и утешает.

Пожмите за меня руку Вашему сыну, Михайле Михайловичу. Какой милый мальчик.

Жму Вашу руку, целую ее и с полным, искреннейшим уважением остаюсь Вам преданнейший

Ф. Достоевский.

(1) далее было: в нем

(2) далее было: А я же из таких, чтобы не находить для себя в свете деятельности

174. А. И. ШУБЕРТ
12 июня 1860. Петербург

Петербург 12 июня 60.

Милый и добрейший друг мой, Александра Ивановна, с наслаждением прочел я Ваше письмо, тем более, что уже не думал более получать от Вас писем. Но Вы добры, как всегда, вспомнили обо мне. Так как, может быть, я буду в Москве в половине июля, то и думал только, что увижусь с Вами лично и тогда наговорюсь лучше всяких писем. Очень рад, что Вы наконец устроились и переехали на квартиру; но боже мой, как Вы хлопочете и чего стоят Вам эти хлопоты! Хорошо еще, что теперь хоть время-то есть хлопотать: летние месяцы и в театре немного занятий. Степан Дмитрич говорит, что Вы совершенно неспособны к хозяйству и никак не обойдетесь без руководителя. А, впрочем, расскажу Вам подробно наши разговоры; (1) они же послужат ответом на многие из Ваших вопросов.

Вы боитесь, друг мой, что Степан Дмитрич выйдет в отставку и переедет в Москву. Понимаю все Ваши опасения, но, кажется, непременно так и случится. У него в голове какая-то мысль; он мне много говорил; но все-таки, кажется, всего не высказал.

Воротясь из Москвы, куда он ездил после нас, он так скоро собрался и переехал в Павловск, что я не застал уже его в городе. Брату тоже надо было его видеть. (2) Я, Милюков и брат отправились раз вечером погулять в Павловск. Адресс Степана Дмитрича брат забыл, и мы напрасно в этот вечер проискали его. Через неделю брат поехал к нему и виделся с ним, и он позвал меня и брата непременно к себе обедать в воскресение (он живет с Порецкими). Это было прошлое воскресение. В антракте мы опять втроем или вчетвером попали в Павловск, были у него, но он был в Царском у сына; так что увидали его уже сидя в вагоне, (3) на минутку, когда он сам только что приехал из Царского. Очень обрадовался нам и повторил приглашение на воскресение. Наконец-таки в воскресение увиделись; он был очень весел, разговорчив, хотя и очень заботился о деньгах, которые надо было Вам выслать, хотел даже занять у брата 200 руб., но у брата в ту минуту свободных денег не было. (Кажется, Вам, на другой же день, переслал 100 руб., которые С<тепан> Д<митриевич> дал ему для пересылки.) Время мы провели весело и вечером пошли на музыку. Между тем всё это время он несколько раз повторял, к слову, что очень, очень скоро поедет к Вам, через 2 или три недели, а может, и через неделю. (Кто знает? Может, это письмо приедет в Москву вместе с ним). Брат ушел к Порецким, где забыл пальто, мы остались одни с Степаном Дмитриевичем, и он тотчас же начал разговор об Вас. Всё на ту же тему: что жить Вам одной нельзя, что Вы погубите и себя и детей, что устроиться независимо и бесхлопотно у Вас недостанет ни средств, ни терпения, ни способностей и что Вы положительно неспособны вести хозяйство. Я отвечал, что если Вам до сих пор и помогали другие, то все-таки Вы теперь, оставшись одна, можете привыкнуть, что это вовсе не так трудно; а что касается до средств, то они, кажется, у Вас есть, то есть у Вас есть хорошее жалование от театра. "А всегда нет денег, – отвечал он мне, – да и детей она погубит". Я спросил: как это? Он отвечал, что Вы взяли сына из пансиона с тем, чтоб отдать в гимназию, и что это значит губить его. Конец концов, что ему непременно надо переселиться в Москву. Я спросил об его делах: он объяснял мне подробно, что его удерживают на службе, но что он или в отставку или примет место, которое ему предлагают. Предлагают же ему два места: одно (4) старшего доктора в Московском госпитале, (4) а другое не помню какое, только тоже в Москве. На одном из этих мест мало жалования, на другом больше; но во всяком случае, как я понял, мне кажется, что он наверно переедет в Москву и скоро, а не то что выйдет в отставку. По крайней мере, так из его слов. Жить вместе с Вами он хочет непременно, а в случае нужды, если нельзя будет переехать в Москву, то взять и Вас из Москвы. (Он говорил что-то об истечении Вашего контракта с театром будущей весной). Я заметил во всё это время нашего разговора какую-то в нем раздражительность, и чем раздражительнее становился он, тем я старался быть хладнокровнее. Мне всё казалось, что ему хотелось мне что-то высказать. Я спросил его с удивлением: неужели же Вы захотите взять из театра Александру Ивановну? – А что же, если надо будет, – отвечал он.

– Да ведь это значит, – говорил я, – отнять у человека свет, воздух, солнце, неужели Вы на это решитесь? – Да что ж, если надо будет, ведь живет же Мичурина без театра. Играть она может на домашних театрах, как и Мичурина. Тут я сказал, что это тиранство, и на месте Вашем я бы мог его не послушаться. – А законы-то, – отвечал он, – закон ясен; она не может меня не послушаться. Я сказал ему тогда, что я не ожидал, что он в таком деле способен прибегнуть к законам. – И что же значили, – сказал я, – после того все Ваши правила и убеждения в жизни, неужели одни только слова? Он разгорячился, смешался немного, но сказал, что, конечно, до этого не дойдет и что он говорил про крайний случай. Одним словом, он имеет на Вас какие-то виды. Может быть, и ревнует, а может быть, и самолюбие играло большую роль в нашем разговоре. Он, кажется, совершенно уверен, что мы беспрерывно переписываемся, что Вы живете моими советами. Не знаю, что он говорил Вам про меня во время Вашего (5) последнего с ним свидания; но вижу, что его самолюбие страдает: ему досадно, что я верю больше Вам, чем ему, и скорее слушаю Вас, чем его. Ему как будто кажется, что я изменил ему в дружбе, что еще более подкрепили в нем Вы, сказав ему в Москве: "Ты не знаешь еще Д<остоевско>го, он вовсе не друг тебе". Он мне это пересказал. "Вы слушаете ее, – говорил он мне, – но Вы ничего не знаете и верите ее словам, Вы не знаете, какая это женщина. На нее имел влияние Писемский, теперь Вы (то есть я), она всех слушает и слишком наивно принимает чужие советы, что ей вовсе не в пользу". "Напрасно Вы ее слушаете, – говорил он мне, – а мне не доверяете". Тут он распространился с горечью, что ему очень больно было, когда я Вам, как секрет, открыл кое-что из моих домашних обстоятельств, а не ему, и даже просил хранить от него секрет. "Она же мне сейчас и сказала, – говорил он: – как же ты говорил, что Д<остоевский> твой лучший друг, когда он доверился мне, а не тебе". Вы этим укололи его, Александра Ивановна, да и вот что я Вам скажу: напрасно Вы раздражаете такими мелочами его самолюбие. Я ему отвечал, что если я и сказал тогда Вам, а не ему, то это потому что, во-1-х) была такая минута и что я сказал совершенно нечаянно, а во-2-х) мне не хотелось, чтобы ему это дело было передано из третьих рук, потому что для меня оно было важно, оно вырвалось у меня из сердца, и я сам хотел сказать ему, потому что есть в таких делах много таких тонкостей, что только лично можно передать их, а потому я и просил Вас от него секретничать. Все это точно так действительно и было. Да и вообще, дорогой друг мой, если я тогда просил Вас не сказывать ему, то, стало быть, была же у меня внутренняя мысль, которую можно признать уважительною и не сердиться на это. Если б даже он узнал (чего, кажется, не будет) про это письмо мое, (6) в котором я описываю Вам теперь наш с ним разговор об Вас, то и тут, по-моему, он не может ни на каплю сердиться. Во-1-х, он сам уверен (что я понял из его слов), что у нас с Вами беспрерывная переписка (чего и нет) ; во-2-х, он знает, что Вы мне многое доверили и сделали мне честь, считая мое сердце достойным Вашей доверенности, в-3-х, знает, что я и сам горжусь этой доверенностью (хотя я и не говорил ему ничего, считая это излишним), и, кроме того, симпатизирую во всей этой семейной истории более Вам, чем ему, что я и не скрыл от него, не соглашаясь с ним во многом, а тем самым отстаивал Ваши права. Если он это знает и тоже доверяет мне свои мысли, то очень хорошо может понять, что я их от Вас не скрою. Я же ведь не шпионил, не набивался ему в доверенность. Мне кажется, он тоже и ревнует немного, он, может быть, думает, что я в Вас влюблен. Увидя Ваш портрет у него на столе, я посмотрел на него. Потом, когда я другой раз подошел к столу и искал спичку, он, говоря со мной, вдруг перевернул Ваш портрет так, чтоб я его не видал. Мне показалось это ужасно смешно, жест был сделан с досадой. Я уверен, что мне это не показалось только, а действительно так было.

Вот и судите теперь, дорогая моя, что Вы можете ожидать от него. Он Вас любит; но он самолюбив, раздражителен очень и, кажется, очень ревнив. Мне кажется, он из ревности не может перенести разлуки с Вами. Может быть, я и ошибаюсь; но не думаю, чтоб ошибался. Знаете: ведь есть две ревности: ревность любви и самолюбия; в нем обе. Приготовьтесь его видеть, отстаивайте твердо свои права, но не раздражайте его напрасно; главное: щадите его самолюбие. Вспомните ту истину, что мелочи самолюбия почти так же мучительны, как и крупное страдание, особенно при ревности и мнительности. Вы говорите, чтоб я уговорил его: но что же я могу сказать ему? Он на мои советы смотрит положительно враждебно, я это испытал. А как бы я желал, чтоб между Вами всё уладилось и чтоб Вы просто разъехались. Вам не житье вместе, а мука. Он и себе бы и Вам сделал хорошо, очень хорошо. Ведь Вы бы были ему благодарны за это и высоко бы оценили его гуманность. Вместо любви (которая и без того прошла) он бы приобрел от Вас горячую признательность, дружбу и уважение. А ведь это стоит всего остального. Но что говорить! Вы это знаете лучше моего сами. Высказать же ему это в виде совета я не могу; он к этому положительно не приготовлен теперь.

Дорогой друг, я Вас до того бескорыстно и чисто люблю, что страшно обрадовался, когда Вы мне написали о чувстве благодарности за детей. Значит, Вы еще способны жить и жить полною жизнию. Обрадовался я, а в то же время ужасно испугался за Вас. Вы пишете, чтоб я Вас побранил. Не возьмусь за это по совершенной бесполезности. Оно, конечно, можно бы Вам посоветовать посмотреть поближе и не очень доверяться; одним словом, побольше увериться. Что же касается до совета, которого Вы требуете от меня (как от сердцеведа; NB. Не принимаю Вашего слова на свой счет; какой я сердцевед перед Вами!), – то опять, что же я тут буду советовать? Всё это известно Вам самой в тысячу раз лучше, чем мне. Вам известно: с одной стороны счастье, блаженство; с другой – забота, мука, расстройство, да и в самом чувстве не то, что прежде; менее свободы, больше рабства. Вот и всё, что скажу я, а там рассуждайте сами. Увижу ли я Вас, моя дорогая? В июле я буду наверно в Москве. Но удастся ли нам с Вами поговорить по сердцу? Как я счастлив, что Вы так благородно и нежно ко мне доверчивы; вот так друг! Я откровенно Вам говорю: я Вас люблю очень и горячо, до того, что сам Вам сказал, что не влюблен в Вас, потому что дорожил Вашим правильным мнением обо мне и, боже мой, как горевал, когда мне показалось, что Вы лишили меня Вашей доверенности; винил себя. Вот мука-то была! Но Вашим письмом Вы всё рассеяли, добрая моя бесконечно. Дай Вам бог всякого счастья! Я так рад, что уверен в себе, что не влюблен в Вас! Это мне дает возможность быть еще преданнее Вам, не опасаясь за свое сердце. Я буду знать, что я предан бескорыстно.

Прощайте, голубчик мой, с благоговением и верою целую Вашу миленькую шаловливую ручку и жму ее от всего сердца.

Весь Ваш Ф. Достоевский.

Р. S. О статье Михайлова поговорим потом; Степан Дмитриевич очень просил меня приезжать чаще в Павловск; но вот уже ровно неделя, а я не был. Страшно много всяких хлопот.