Текст книги "Королева Ортруда"
Автор книги: Федор Сологуб
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)
Глава шестьдесят первая
После смерти Карла Реймерса мысли о смерти стали привычными Ортруде. Часто останавливалась королева Ортруда перед портретом белого короля, и всматривалась в изменившееся, словно покрывшееся серым пеплом из далекого вулкана, лицо убитого мальчика.
Спокойно думала Ортруда:
«Умру. Умру и я».
И не могла жалеть умершего.
Темная страстность томила ее, словно внушенная дымною страстностью старого вулкана.
Полюбила Астольфа. И эта любовь представлялась ей почему-то, как еще одна ступень к смерти.
Кратким сновидением мелькнули дни ее любви к Астольфу, – и погасли.
И к Танкреду не было той острой, злой ненависти, как прежде.
Светозарному молилась все чаще в эти дни Ортруда, – то на высокой башне гордого замка, то на широком морском берегу.
На краткие минуты отвеяло легким ветром дымный полог от Островов, где томилась королева Ортруда, и стали ясны для нее опять впечатления тихого бытия.
В ясный час предвечерний, надевши белый простой наряд, вышла Ортруда на морской берег. Она села на невысокую мраморную скамью у морских волн. Склонилась просто и спокойно, к легким стопам стройных ног опустила обнаженные руки, такая гибкая, такая милая, как нимфа тихих вод, случайно принявшая тяжелый человеческий облик. Сняла свои сандалии, и пошла вдоль берега. Мелкий песок, согревающий нежно, пересыпался, слегка вдавливаясь под тихими стопами ее легких ног.
Случайно и принц Танкред вышел один в этот час на берег. Они встретились. И были оба смущены.
Ортруда сказала кротко, как давно уже не говорила она с Танкредом:
– Я скоро умру. Может быть, меня убьют. Может быть… ах, да мало ли как смерть приходит!
– Ортруда, – начал Танкред.
Ортруда остановила его повелительным движением руки, и продолжала:
– Тогда у вас, принц Танкред, будут большие шансы на корону моих милых Островов. Но подумайте много, прежде чем принять эту корону. Надеть корону легче, чем носить ее. Она очень тяжелая, принц Танкред. У вас обширные замыслы. Время покажет вам, что было в них суетного и ложного.
Принц Танкред жестоко смутился. В его голове заметались пугливые, короткие мысли:
«Кто проболтался? кто выдал? кто мог это сделать? кому это могло быть выгодно?»
Он сказал с нескрываемым волнением:
– Милая моя Ортруда, отгоните от себя эти мрачные мысли. Я виноват перед вами, правда. Я знаю, что недостоин вас. Но годы проходят, время охлаждает безумный пыл необузданной страстности. Клянусь вам, я исправлюсь.
Тихо и просто спросила Ортруда:
– Зачем это вам?
Танкред воскликнул:
– Клянусь вам, Ортруда! Спасением моей души клянусь, что я буду вам верен.
Ортруда молчала. Загадочно улыбалась. Смотрела на Танкреда с неизъяснимым, волнующим его выражением.
– Ортруда, – страстно говорил Танкред, – будем опять любить друг друга нежною, умудренною любовью, будем опять кроткими и милыми, как дружно играющие дети, в забвении жизненной суеты и прозы.
Он целовал тонкие руки Ортруды. Она молчала, и не отнимала от его губ своих рук, – и они казались усталыми и робкими, – бедные руки рано утомленной жизнью королевы! И нежно обнимал ее Танкред, и уговаривал долго и нежно.
Ах, эти слова, столько раз повторенные!
Улыбнулась Ортруда, так печально, так нежно, как умирающая улыбается в ясном небе, догорая, заря. Спросила Танкреда:
– Вы так хотите, милый Танкред?
– О, милая Ортруда, – воскликнул Танкред, – хочу ли я счастия, жизни, солнца, хочу ли я вашей улыбки, Ортруда!
– Хорошо, – сказала Ортруда, – будем нежны друг к другу во что бы то ни стало. Перед лицом жизни и под холодным взором смерти будем нежны и кротки. Для каждого из нас когда-нибудь наступит ночь, когда наши мертвые придут к нам.
– Что вы говорите, Ортруда? – спросил Танкред.
Не понимал ее слов, ее настроения, ее внезапней мягкости. Тяжким было ему бремя притворства. Ортруда смотрела на него спокойно и нежно, и говорила тихо:
– Будем нежны, будем божественно-незлобны. Наш земной удел – измена.
Не понимал ее Танкред, – но он знал слова, – так много слов очаровательных и нежных. Он говорил:
– Верность, Ортруда, клянусь вам, верность и в измене. Мы изменяем, потому что очаровываемся признаками давних переживаний, но мы всегда верны, потому что связаны цепью пережитых жизней.
Ортруда улыбнулась. Глаза ее были печальны и кротки. Она говорила тихо и медленно:
– Мы неверны, как дети, и невинны, как боги, как это небо, как эти волны. Подобна стихиям душа человека, изменчивая и чистая, сотканная из стихий, всегда невинных.
– О, я понимаю вас, Ортруда! – притворно-искренним голосом воскликнул Танкред.
– Не знаю, понимаете ли вы меня теперь, сказала Ортруда. – Надеюсь, Танкред, что вы пойметe меня когда-нибудь. А теперь для вас, для вас, Танкред, у этих дивных волн, с этими смеющимися волнами, под этим ликующим солнцем, зажженная его золотыми лучами, среди зеленеющей лазури волн и голубой лазури неба я спляшу танец зыбкой изменчивости и сладкого забвения.
С этими словами Ортруда подошла к той же мраморной скамье у морских волн. Она сняла с себя свои одежды, и положила их на скамью. Посмотрела, любуясь нежно, на свое тело, и пошла нагая по мелкому песку к берегу. Когда первая волна плеснулась об ее стройные ноги, Ортруда остановилась, и засмеялась, и начала легкую пляску. Она плясала у воды, – то отбегала от волны, то опять бежала за волною. Она плясала и хлопала мерно ладонь ладонью маленьких рук. Волны плескались о ее тонкие милые ноги, холодные волны, равнодушные к бедной земной красоте, и одной только покорные высокой Очаровательнице, грустными очами вздымающей грудь океанов. И был еле видим уже занесенный над миром серп Очаровательницы, – а солнце еще ликовало, склоняясь устало и томно к черте темно-синей, к вечному кольцу роковому.
В это время тихо и плавно, как легкое полуденное явление из мира призрачного бытия, из-за розовато-серого утеса выплыл розовый на ясном свете солнечном парус, – и показалась рыбачья легкая лодка. В ней сидели двое юношей и мальчик. Они засмотрелись на милую плясунью, играющую с волнами. Залюбовались стройностью ее обнаженного тела. Смеялись радостно и звонко. Рукоплескали, радуясь солнцу, волнам, и зыбкой, милой пляске, и легкости прелестных ног.
Налетел порыв внезапного ветра. Склонился бело-розовый парус. Край лодки черпнул воду. Лодка опрокинулась.
Перестала плясать Ортруда. Стояла на песке прибрежном, и в ужасе смотрела на хлопающий по волнам парус, на людей, которые бились в волнах, пытаясь плыть к берегу, и на далекую ладью, которая уже спешила им на помощь.
– О, – сказала Ортруда, – несчастная какая стала теперь я! И смех мой губит.
– Не плачьте, Ортруда, – сказал Танкред, – людей спасут.
Людей спасли. Но не утешилась королева Ортруда.
И опять надвинулся мрачный, дымный полог, и легкий пепел закружился на берегу.
Глава шестьдесят вторая
Вскоре после этого кардинал, архиепископ Пальмский, монсиньор Фернандо Валенцуела-Пуельма, обратился к королеве Ортруде с просьбою о приеме: он имел надобность переговорить с нею о весьма значительных предметах. День приема был немедленно назначен Ортрудою.
Это посещение кардинала было решено в кружке заговорщиков за принца Танкреда. Люди, замышлявшие свергнуть с престола королеву Ортруду, находили полезным, чтобы потом можно было говорить:
– Королеву Ортруду предупреждали, что ее поведение вызывает неудовольствие в народе. Она была глуха к добрым советам, и вот она пожинает, что посеяла.
Посещение кардинала было неприятно королеве Ортруде. Она не любила этого лукавого старика. Но она приняла его любезно, как и подобало его высокому положению в церкви.
Королева Ортруда сразу поняла, по выражению лица кардинала, что он скажет ей что-то неприятное. Таким неискренним и напряженным было выражение румяного лица этого князя церкви, тучное тело которого свидетельствовало о его любви к благам жизни. Хитрая, притворно-льстивая улыбка змеилась на чувственно-алых губах кардинала. Голос у него был тихий, змеино-вкрадчивый. Так крокодил ласково и тихо говорил бы, если бы ему надо было словами улещать свои жертвы, прежде чем полакомиться ими. Острый взор блестящих глаз сверкал порою из-за полуопущенных ресниц. Кардинал говорил:
– Бог изменяет течение времен. Предкам вашего величества церковь говорила от лица всемогущего Бога.
Кардинал сделал значительную паузу, и королева Ортруда спросила:
– А вы, ваше преосвященство?
– Конечно, и я также. – ответил кардинал, – но я прибавлю к моим представлениям вашему величеству и новый аргумент.
– Какой? – спросила королева Ортруда очень тихо и спокойно.
В ее улыбающихся устах краткость этого вопроса, произнесенного небесно-звучащим голосом, не казалась нелюбезною. Кардинал говорил:
– Народ, наш добрый и благочестивый народ, недоволен некоторыми прискорбными вольностями в поведении вашего величества.
– Да? Неужели? – спросила королева Ортруда. Легкая, очаровательно-любезная улыбка смягчила слегка насмешливый тон ее слов. Кардинал продолжал:
– Говорят в народе, что эти вольности, – простите, государыня, оскорбляют добрые нравы.
Королева Ортруда спокойно сказала:
– Я вижу, что вы хотите говорить со мною о нравственности.
– Да, – сказал кардинал, слегка наклоняя голову. – И я льщу себя надеждою, что ваше величество послушаетесь голоса святой матери нашей, церкви.
Королева Ортруда холодно сказала:
– Вы хотите, чтобы я послушалась голоса церкви в том, что относится к моему поведению? И чтобы я признала, что поступаю дурно?
Удивление и неудовольствие слышались в звуке ее голоса. Кардинал ответил:
– Да, государыня. Ваши поступки, к сожалению, бывают иногда столь смелы, что переходят уже в область запрещенного правилами доброй нравственности.
– Например? – спросила Ортруда.
Лицо ее было спокойно, и уже улыбки не было на ее губах. Кардинал помолчал немного, и с легкою запинкою заговорил:
– Верующих смущает, государыня, ваша близость с Афрою Монигетти. Дочь открытого врага и хулителя святой церкви Христовой, она унаследовала его ненависть к христианству. Говорят, что она, несмотря на свою молодость, оказывает дурное влияние на ваше величество, и обучает вас нечестивому ритуалу.
Королева Ортруда сказала просто и спокойно:
– Я люблю Афру.
– Это очень жаль, – говорил кардинал. – В интересах церкви и государства, и в ваших собственных интересах вашему величеству было бы лучше расстаться с этою прекрасною аморалисткою, и расстаться как можно скорее.
– Зачем? – гневно спросила королева Opтрудa.
Кардинал торжественным голосом ответил:
– Чтобы не навлекать на себя праведного гнева Господня. Пути Господни неисповедимы, но и слабый разум человеческий, просветленный благочестием и верою, различает иногда признаки Божьего гнева и Божией милости. Неплодие женщин бывает иногда указанием на немилость Всевышнего. Народ ропщет, что всё еще нет наследника престола.
Презрительная улыбка легла на алые губы королевы Ортруды. Холодно глядя прямо навстречу острому блеску глаз кардинала, она спросила:
– Что еще хотите вы поставить мне в упрек?
Кардинал говорил:
– Верующие смущены также и основанием учебно-воспитательного заведения, названного Лакониумом, где всё проникнуто языческим духом, и где нагие отроки и девы, как говорят, воспитываются вместе до такого возраста, когда эта откровенная близость может быть уже опасною для их нравственности. Говорят и о многом другом.
– А именно? – холодно спросила королева Ортруда.
Придавши лицу выражение смущения и неловкости, выражение, вовсе не идущее к его благодушной, румяной сытости, кардинал говорил, понижая голос:
– Говорят, что королева собирает женщин и девиц, и пляшет вместе с ними голая, как вавилонская блудница. Говорят, что, не довольствуясь для этих неистовых забав залами замка, королева выходит на морской берег, и обнаженная пляшет там при народе.
Гневно краснея, сказала королева Ортруда:
– Пусть говорят! Пусть лучше говорят о моих радостях, чем о моем горе и о моих слезах.
Кардинал возразил:
– Тела первых людей в раю были наги, но в нынешнем греховном состоянии рода человеческого нагота тел соблазнительна и безнравственна.
– Почему? – спросила королева Ортруда. – Если я сниму одежды, и нагая моему народу явлюсь, почему это нехорошо? Я люблю мою красоту, и готова радовать ею всех.
Кардинал сказал сурово:
– Это осуждено Богом и людьми.
Королева Ортруда, насмешливо улыбаясь, спросила:
– Богом, создавшим это тело?
Кардинал говорил тоном наставника:
– Изгнавши праотцев из рая, Бог повелел им носить одежды, потому что, совершивши грех, они познали стыд.
Королева Ортруда возражала:
– Простодушные люди в жарких странах, люди, которых мы называем дикими, ходят же голые, и не стыдятся этого, хотя чувство стыда не чуждо им.
– Так, государыня, – ответил кардинал, – цивилизация приучила людей из стыдливости носить одежды, и стыдиться наготы. Соблазны обнажения осуждаются, таким образом, и Богом, и людьми.
– И людьми! – воскликнула королева Ортруда. – Да разве люди бестелесны! Не потому ли и соблазняет их нагота, что они привыкли носить одежды? Тайною привыкли люди облекать свое тело, и мысли, и дела свои, но противна истине тайна. Только злое дело и порочная плоть боятся света.
Кардинал говорил:
– Люди считают наготу соблазнительною. Правы они или нет, – всё равно. Важно то, что нагое тело является для многих источником соблазна. О соблазне и в Писании сказано: если око твое соблазняет тебя, вырви его. Сказано там: горе миру от соблазнов. И особенно повелевается оберегаться от того, чтобы соблазнять малых, детей и простонародье, по своей психике подобное детям. Если кто соблазнит единого из малых сих, лучше было бы ему, если бы он с тяжелым камнем на шее был брошен в воду. Таково относительно соблазнов учение Христа, и так оно сохраняется святою церковью Христовой.
Королева Ортруда сказала:
– Каждый думает по-своему. Меня нагота не соблазняет; она меня только возбуждает и веселит, как вино, – и я хочу наготы и красоты телесной.
Кардинал возразил:
– Выше наших хотений стоит наш долг. За добрые дела мы ждем награды, а злые дела навлекают на нас кару.
– Какая же она бедная и слабая, ваша мораль! – презрительно сказала королева Ортруда. – Нет, моя свободная мораль не знает санкций и обязательства. Добрая природа создала меня невинною, и узы ваши способны только исказить черты природной, милой чистоты.
С видом сердечного сокрушения ответил кардинал:
– Если бы идеи, развиваемые вашим величеством, к несчастию, восторжествовали, то это повело бы к полному упадку морали и религии.
Королева Ортруда сказала решительно:
– Нет, в моей свободе я вижу обещание расцвета морального и религиозного творчества. Насилие в вопросах морали немыслимо. Если вы принуждением заставите людей быть нравственными, – какая же будет цена этой нравственности?
– Вы ошибаетесь, государыня, – возразил кардинал, – мораль основана всегда на понятии долга, в понятии же долга неизбежно присутствует элемент принуждения. Человек всегда слаб и немощен, – святая церковь указывает ему верные пути к спасению.
– Было время, – сказала королева Ортруда, – когда и я подчинялась указаниям церкви, и смирялась под суровою дисциплиною моего духовника. Но теперь я не хочу предуказанных путей, и властолюбие служителей церкви стало мне ненавистным.
Кардинал сказал, как поучающий:
– Но иначе невозможно спастись и войти в царство небесное.
С досадою ответила ему королева Ортруда:
– Я и не хочу спасаться в вашем смысле этого слова. Я не хочу воскресения, мне не надо рая. Хочу жить свободно и свободно умереть.
На лице кардинала изобразился ужас, точно он услышал страшное кощунство. Он сказал, крестясь благоговейно:
– О, ваше величество! Это – слишком смелые слова. Да сохранит нас Бог от того, чтобы эти речи услышал кто-нибудь из ваших подданных.
Королева Ортруда горячо говорила:
– Лучше я буду грешницею по своей воле, чем склоняться под вашею ферулою. Я слишком выросла для этого. Я не хочу, чтобы меня пасли. Между мною и моим Богом нет и не должно быть никакого посредника.
Кардинал сказал строго и внушительно:
– Вы проповедуете лютеранство, государыня!
Королева Ортруда засмеялась.
– О, нет, – живо сказала она. – Я очень далека от этих благочестивых ересей.
– И даже, государыня, – с выражением ужаса говорил кардинал, – говорят о вашем люциферианстве!
– Ни лютеранкою, ни люциферианкою, – сказала королева Ортруда, – я хочу быть только человеком. Свободным человеком.
Кардинал снисходительно улыбнулся и сказал:
– Но вы, государыня, не только человек. Вы – королева, и вы – женщина!
Королева Ортруда спросила с удивлением:
– А королева – не человек?
– Кто имеет верховную власть над людьми, – говорил кардинал, – тот более, чем человек. Он к ангелам приближен, и благие мысли внушает ему Бог. Человек прост и покорен; он боится строптивой мысли, и за всю свою преданность и малость он требует от своих вождей и повелителей только величия. Короли не должны никогда забывать, что они более, чем люди.
– И что им большее позволено? – спросила королева Ортруда.
– И область позволенного, и область запрещенного, – ответил кардинал, для них шире, чем для других людей, потому что вся сфера их деятельности шире.
– Если так, – сказала королева Ортруда, – то церкви ли судить меня! О том, хороша ли я, как королева, может судить только мой народ в его целости.
– Короли призваны подавать высокие примеры своим народам, – сказал кардинал. – Короли судят, народы повинуются. Не дай Бог, чтобы в нашей стране стало наоборот.
Королева Ортруда повторила:
– Пусть меня судит мой народ. Не надо мне иного судии, и не хочу иного.
– Народ осудит, – строго сказал кардинал.
– Вы позаботитесь об этом? – презрительно спросила королева Ортруда.
Кардинал смиренно склонил голову, и сказал:
– Мой долг – говорить то, что повелевает закон святой церкви Христовой.
Королева Ортруда встала.
– Я очень жалею, – сказала она, – что наш разговор не указал ничего, на чем я могла бы согласиться с вами.
Кардинал с видом благочестивого сокрушения благословил королеву Ортруду, и ушел. Он и не ждал иных последствий от этой беседы: раскаяние королевы Ортруды было бы чудом, и о таком чуде кардиналу не хотелось молиться. Это чудо не было нужно для тех интересов, которые заботили кардинала.
Скоро слухи об этом разговоре стали распространяться в народе.
Глава шестьдесят третья
Разрыв принца Танкреда с Имогеною Мелладо оживил надежды графини Маргариты Камаи. Она стала вновь добиваться сближения с принцем Танкредом.
Но принц Танкред уже опять увлекся новою красавицею, молодою еврейкою с томными глазами и ленивым гортанным говором, женою инженера, добивавшегося какой-то концессии в Африке. С этою красавицею познакомила принца Танкреда опять всё та же маркиза Элеонора Аринас на одном из своих вечеров. Весь отдавшись новым чарам, принц Танкред был совершенно холоден к Маргарите. Ее бестактная навязчивость угнетала Танкреда.
После одной неприятной встречи с Маргаритою принц Танкред приехал днем к королеве Кларе. По легким, едва уловимым признакам королева Клара поняла, что принца Танкреда что-то волнует. Она спросила:
– У вас опять какая-нибудь неприятность, милый Танкред?
Принц Танкред грустно улыбнулся, вздохнул и ответил:
– Графиня Маргарита Камаи чрезмерно надоедает мне. Она очень навязчива, но не очень умна. Она не хочет понять, что всё на свете кончается.
Королева Клара просто и спокойно сказала:
– Пусть ее убьют. Она вредная и злая женщина и может сделать вам еще много затруднений.
Жестокая по природе, королева Клара без ужаса думала об убийствах. Она была уверена, что цель оправдывает средства.
Принц Танкред улыбнулся спокойно, поцеловал руку королевы Клары, и заговорил о другом. Участь Маргариты Камаи была в эту минуту решена. В тот же вечер начальник тайной службы при принце Танкреде получил должные указания.
На другой день королева Клара пришла исповедываться в капеллу своего дворца. Мил и радостен был теплый мрамор колонн, улыбалась венчанная золотом мраморная Мадонна, и с мудрою благосклонностью умирал на черном кресте желто-белый Христос. Cветлая тишина благостно наполняла капеллу, – и только двое были в ней, патер и королева. С сердечным воздыханием и со слезами, утопая коленями в мягкой упругости красной бархатной подушки, королева Клара говорила молодому, красивому иезуиту:
– Я дала злой совет с благою целью. Возлюбленного сына моего, принца Танкреда, столь ревностного к процветанию святой церкви, преследует грешною любовью графиня Маргарита Камаи. В минуту слабости моего любезного сына Маргарита обольстила его злыми очарованиями. Когда же он раскаялся и отверг ее, она не смирилась и не последовала его благому примеру. Она распускает о Танкреде злые, лживые слухи, она поссорила его с королевою Ортрудою, и от этого положению Танкреда грозит большая опасность. Я даже боюсь, что принц Танкред, этот верный и преданный сын церкви, будет вынужден покинуть нашу бедную страну, и святая церковь на Соединенных Островах лишится своего доблестного защитника. А это особенно печально в наши дни, когда семена неверия и мятежа так усердно сеются врагами церкви и государства. И вот я дала совет убить эту злую, нечестивую женщину. На моей душе будет великий грех, но этим грехом я освобожу от злой распутницы и принца Танкреда, и ее несчастного, обманутого мужа, и послужу славе церкви нашей.
Легкий стыд и сладострастный, как всегда на исповеди, приятно волновал королеву Клару. Сладострастие томило ее жгучими и пряными своими соблазнами. Разжигая в душе своей подобие страха, с притворным сокрушением кающейся грешницы смотрела королева Клара на красивое, строгое лицо духовника с пламенными черными глазами.
Духовник говорил ей:
– Всемилостивый Господь Бог наш видит с высоты небес сердца и помышления наши, и оценивает дела людей по их намерениям. Вменяя ни во что даже и добрые дела еретиков, неверных и иных врагов церкви, Он милосерден к прегрешениям верных чад церкви Христовой, и особенно милостив к тому, кто и греха не убоится для наивящей славы Божией. Неложно сказано: только тот спасет свою душу, кто погубит ее. За помышление злое я наложу на вас епитимию, и разрешу вам грех, благая же цель злого дела милосердным Богом будет зачтена вам в заслугу.
Злые мысли носились в те дни по воздуху, словно демоны вулкана торопливо сеяли их в смятенные сердца людские.
Вечером королева Ортруда, уже влюбленная в Астольфа Нерита, призвала его к себе. Лаская, она спрашивала его нежно:
– Милый Астольф, ты любишь меня?
– Люблю, – страстно сказал Астольф. – Люблю, – повторил он, и от восторга и от волнения не знал, что еще сказать.
– Всё для меня сделаешь? – спросила королева Ортруда.
Она побледнела, и робкая мольба звучала в ее голосе. Астольф, трепеща от счастия, говорил:
– Всё, всё для тебя сделаю! Только скажи.
Королева Ортруда внимательно и тревожно смотрела на него. Какое-то злое внушение, еще не ясное ей самой, мучительно томило ее. Она спрашивала себя:
«Что могут сделать для меня эти руки? Руки преданного, унаследовавшего верность многих поколений слуги?»
В памяти королевы Ортруды вдруг возник ненавистный образ графини Маргариты Камаи. Ярко и больно ожила в душе королевы Ортруды память того дня, когда отняли от Ортруды счастливое ее неведение, когда узнала она об изменах ее Танкреда, когда навеки затмился для нее облаком дымным и смрадным светлый, солнечный образ ее героя.
Королева Ортруда обняла Астольфа, прильнула к его уху, шепнула едва слышно:
– Убей графиню Маргариту Камаи.
И, отклонившись от Астольфа, сказала вслух:
– Отомсти за меня, Астольф! Отомсти!
Астольф задрожал. Королева Ортруда отошла от него, и у зеркала поправляла свои волосы. Пальцы ее рук слегка вздрагивали, погружаясь в ночь темных кос. Астольф смотрел на нее в ужасе. В зеркале видела королева Ортруда его побледневшее лицо, его напряженный взор. Черные глаза Астольфа казались ей огромными; две фиолетово-оранжевые тени темнели под ними, и тяжелые брови, черные, сходились, морща смуглость лба тенями раздумчивых складок.
Королева Ортруда печально вздохнула. Говорили тихо, отрывисто, словно задыхаясь:
– А, ты не хочешь! Не хочешь! Конечно, это – грех. И не надо, если не хочешь. Я думала, ты меня любишь. Я думала, ты меня хочешь. Но ты не хочешь.
Лицо Астольфа озарилось темною радостью, и злые огни жестокой воли зажались в глубине черных пламенников его зардевшегося темным румянцем смуглого лица.
– Хочу, хочу! – воскликнул он.
Королева Ортруда говорила:
– Если ты это сделаешь, я буду твоя. Ты будешь приходить ко мне всегда, когда захочешь, и будешь делать со мною всё, что хочешь. А я научу тебя радостным играм и забавам любви. Я подарю тебе дни светлых ожиданий и ночи легкого счастия, если ты сделаешь это для меня.
Астольф, улыбаясь, погруженный в сладкую задумчивость, смотрел на королеву Ортруду. Она обняла его, и тихо спросила:
– Милый Астольф, ты боишься греха?
Целуя ее похолодевшую от волнения щеку, сказал Астольф:
– За тебя, Ортруда, я и душу погубить готов.
– Грех на мне, – говорила королева Ортруда, – я тебя посылаю.
Недолгою была быстрая смена чувств и мыслей в душе Астольфа, – и уже думал Астольф, что за один ласковый взгляд королевы Ортруды стоит отдать все радости жизни, и самую жизнь, и все утешения светлого рая.
– Да, Ортруда, – сказал Астольф, – я сделаю это.
Как тогда королева Ортруда, он приник к ее уху, и тихо-тихо прошептал:
– Я убью графиню Маргариту Камаи. Я отомщу за тебя.
Отойдя от королевы Ортруды, чтобы видеть ее обрадованное, нежно-улыбающееся лицо, Астольф сказал громко:
– В эту же ночь.
И уже он был в восторге, что исполнит волю королевы Ортруды. Словно мгновенная зараза, охватила его душу ненависть к злой Маргарите Камаи, которая омрачила печалью его добрую, милостливуго госпожу, королеву Ортруду.
Была ночь, темная, благоуханная, жаркая. Раздражающим пряным запахом крупных белых и оранжевых цветов полон был влажный воздух.
Астольф один шел по дальним улицам столицы, по одежде похожий на простого мальчишку, который возвращается из города в рыбачью слободу под Пальмою. В складках широкого пояса он прятал небольшой, узкий, с обеих сторон острый кинжал. Он не боялся, что его узнают, – улица в тихом приморском предместья Пальмы, где стоял, окруженный широким садом, дом графа Камаи, была тиха и безлюдна.
В эту же ночь около дома графа Камаи бродил наемный убийца, поджидая часа, когда всё вокруг совсем затихнет. Его подкупили на убийство графини Маргариты Камаи тайные агенты принца Танкреда.
Это был один из тех потерянных людей, которые шатаются утром в гавани, а вечером сидят в тавернах, ища более или менее легкого заработка, и не брезгая ни воровством, ни убийством. При помощи таких людей нередко сводились слишком запутанные счеты, и непримиримая вражда порою разрешалась предательским из-за угла ударом кинжала. Профессиональная этика этих бездельников была очень строга. Они не выдавали никогда своих нанимателей. Впрочем, и искушений к тому почти не бывало, – убийцы эти попадались совсем редко. Полиция на Островах более любила следить за анархистами и социалистами, чем за убийцами и ворами. Воры и грабители были даже выгодны для низших полицейских агентов, – при дележе награбленного перепадало и блюстителям порядка.
Разбойник уже собирался приступить к своему делу. Вдруг он услышал легкий звук шагов по плитам тротуара, и увидел тихо подходившего к дому мальчика, лицо и ноги которого смутно белели в темноте. Разбойник отошел от дома. Он знал свое ремесло, прятался искусно, и потому Астольф не увидел его, подходя к дому графа Камаи. Разбойник ждал, когда мальчик пройдет мимо, и удивился, увидевши, что Астольф остановился у этого же дома.
Астольф стоял у калитки, ведущей в сад, и соображал, как удобнее перелезть через железную решетку. На всякий случай он взялся за ручку калитки, попробовать, не откроется ли она.
Разбойник, притаившись за выступом стены соседнего дома, размышлял:
«Кто же это? Мальчишка, которого послали воры на разведку, а при удаче и на промысел, – или слишком молодой любовник?»
Астольф радостно удивился: калитка в сад оказалась не замкнутою на ключ. Об этом заблаговременно позаботились организаторы убийства. Они зазвали садовника и его помощника в кабачок, притаившийся в одном из узких, грязных переулков близ торговой гавани, и так подпоили обоих, что ленивые слуги забыли о своих обязанностях. Когда кабачок поздно ночью закрывался, оба они уже были мертвецки пьяны. Собутыльники кое-как вытащили их из кабачка, взвалили на плечи, отнесли подальше, к каким-то загородным пустырям, и там оставили их мирно спящими в канавке под забором.
Разбойник неотступно следил за Астольфом, и прокрался за ним в сад.
Астольф тихо шел вдоль темного дома по теплым росам трав, чтобы его ноги не оставили следов на тонком песке аллей. Он смотрел, где удобнее проникнуть в дом. Одно окно показалось ему закрытым неплотно. Астольф влез на выступ стены, и толкнул раму. Она открылась. Астольф пробрался в дом. За Астольфом влез в то же самое окно и разбойник.
По темным комнатам осторожно шел Астольф. Он не знал расположения комнат, и поэтому раза два или три пришлось ему возвращаться назад. Не подозревал Астольф, что за ним крадется убийца.
Вот и спальня графини Маргариты, и в глубине против окон – кровать. Огонек зеленой лампады мерцал слабо, и бросал на все предметы неверный, коварный свет. В теплой темноте, напоенной пряными благоуханиями изысканных духов, слышалось ровное дыхание Маргариты.
Астольф осторожно подвигался вперед. Он задел какой-то легкий стул у окна. Ножки стула с легким шумом передвинулись по скользкому паркету. Маргарита проснулась, и спросила сонным голосом:
– Это ты, Роберто?
Астольф ответил тихо, голосом сдавленным, глухим от волнения:
– Это – я.
Решительно и быстро Астольф подошел к кровати, напряженно всматриваясь в белевшуюся на ней смутно женщину, полуприкрытую легким белым покрывалом.
– Спать не даешь, – ворчала Маргарита.
Астольф, держась за рукоять кинжала, и дыша возбужденно и часто, наклонился над Маргаритою. Она лежала на спине, закинув под голову тонкие, смуглые руки. Лицо ее с полузакрытыми глазами казалось бледным и неживым.
Вдруг темный страх резко и зло схватил Маргариту за сердце. Глаза ее широко раскрылись, черные, чернее, чем ночь, – и она всмотрелась в чужое, в полутьме наклонившееся над нею лицо. В горле, словно сдавленном чьею-то рукою, стало сухо. Маргарита спросила тревожно:
– Кто это?
Хриплый голос ее был тих, – липкий страх заливал горло, душил грудь, и мешал языку двигаться. Чужой молчал. Огромные глаза его были беспощадны. В движении его рук около пояса было что-то непонятное, страшное.
