Текст книги "Литературные встречи (СИ)"
Автор книги: Федор Каманин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
Меня поразили не только огромные размеры комнаты (метров о сорока квадратных), но и ковры на диванах, на стенах, на полу. Правда, ковры были старые, потертые и как ни много их было, а всего пола укрыть не могли, пол же был цементный, с прогибом посредине. Еще бросилось в глаза обилие картин, главным образом портретов хозяйки, писанных маслом в декадентской манере, о чем я высказался вслух.
– Да, это работа моих друзей-декадентов,– подтвердила Любовь Федоровна. – Я ведь и сама писала стихи в том же духе. И так как всегда была нехороша собой, то меня в нашем кружке называли декадентской мадонной. Но это потом, потом, а сейчас я только быстренько познакомлю вас с нашим общим любимцем, очаровательным Васенькой. Вот он, полюбите и вы его.
И она взяла с дивана спавшего там кота. В жизни я не видывал таких огромных и гладких котов.
– Правда, хорош?
– Да что тут хорошего? – не смог я покривить душой. – Разлопавшийся кошачий буржуй, вот и все тут.
– Ну нет! Вы измените о нем свое мнение, когда станете бывать у нас. Это такая умница, что не уступит гофмановскому коту Мурру. Только что не говорит. Обратите внимание, как он на вас смотрит: видите, видите? Он понял, что вы отозвались о нем нелестно, и платит вам той же монетой.
Действительно, на морде у Васеньки было написано снисходительное презрение. Забегая вперед скажу, что я так и не полюбил его, хоть и хотелось этого хозяйке, отношения у нас с котом, как говорится, не сложились, но об этом потом, потом, а сейчас и Любови Федоровне и мне надо было спешить по своим делам.
– Ну вот, теперь, надеюсь, вы дорожку к нам запомнили,– говорит она мне.– Теперь уж начнете к нам захаживать.
– Обязательно. Боюсь, как бы только не зачастил...
Если бы я жил в средние века и был бы художником, то свое «святое семейство» писал бы только с них, Копыловых-Барановских. Это и в самом деле была идеальная семья, тихая, добрая, живущая в любви и уважении друг к другу. Когда ни зайдешь к ним, а заходил я частенько, у них тишина и лад, каждый занят своим делом. Любовь Федоровну чаще всего я заставал за книгой.
– А, дядя Федя! – приветствовала она меня.– Милости прошу к нашему шалашу. Садитесь вот сюда, поближе ко мне, я чтой-то глуховата становлюсь.
И начинался у нас разговор, то есть говорила большей частью Любовь Федоровна, я же только слушал, А послушать было что. И вела она беседу как-то по-своему, вдумчиво, мило. Голос у нее был тихий, она немножко, словно малый ребенок, шепелявила. О чем же шли у нас речи? О чем Любовь Федоровна рассказывала мне? Ну вот для примера хотя бы такой ее рассказ.
Она сидит на старом диванчике, поджав под себя ноги, рядом с ней этот отвратительный Васенька, я пристроился на низкой табуретке против них, внимательно слушаю.
– Это хорошо, дядя Федя, что у вас есть кое-какая начитанность, что вы любите классику. Но писатель должен читать не только великих, но и других авторов. И не только художественную литературу. Это необходимо каждому, кто и сам хочет что-то сказать людям. Ну вот, например, знаете ли вы кого-либо из символистов, акмеистов, футуристов? Думаю, не знаете, не читали никого из них. А ведь и они кое-что сделали полезное. в развитии поэтического языка, формы. Я уж не говорю о таких мастерах, как Александр Блок, Валерий Брюсов, Андрей Белый. А вот слыхали ли вы о такой поэтессе, как Любовь Столица? Нет, вы о ней ничего не слыхали и ничего из ее стихов не читали.
Большей частью Любовь Федоровна потчевала меня рассказами о поэтах, а мне-то хотелось послушать о прозаиках. Но мне и это было интересно, я уже слышал на лекциях в Брюсовском, что тот не писатель, в чьей прозе нет поэзии.
– А вот, представьте, эту вашу Любовь Столицу я как раз и читал, одно ее стихотворение даже и сейчас помню:
Гукают птахи на ветках,
Девки прячут орехи под спуд.
Любовь Федоровна страшно удивилась.
– Да, это ее строки. Но почему именно они запомнились вам?
Что было ответить на это? Сказать, что они мне показались смешными, хотя и звучными? Не хотел обидеть хозяйку, я ведь знал, что она дружила с этой Столицей. Сказал только, что запомнились, и все тут.
– А где ж вы в своей деревушке нашли ее стихи?
Ответил, что в каком-то из журналов. Брал их в семье лесничего, они выписывали, читали, потом выбрасывали, а ихний кучер подбирал, вот у него я и выпрашивал некоторые номера.
– Наверное, вам попал в руки альманах «Золотое руно», Люба сама его издавала. Она была женой состоятельного человека, инженера-путейца. Деревню очень любила и стихи писала большей частью на сельские темы. И она не только альманах издавала под этим названием, но и вечера «Золотое руно» проводила в своей квартире раз в год, я всегда на них бывала. Ах, дядя Федя, какие это были чудесные вечера! На них приглашались лучшие поэты, прозаики, художники, музыканты, артисты. В большом зале накрывался стол, ужин был роскошный, у столовых приборов перед каждым гостем лежал листок с приветственными стихами, написанными хозяйкой. А когда приглашенные входили в зал, на голову каждому две девушки надевали лавровый венок... Вы улыбаетесь, но мне тогда это не казалось смешным, да и теперь не кажется. Почему не увенчать лаврами того, кто это заслужил? Мы ведь частенько театрализуем в жизни, только не замечаем этого, играем роли приглушенно, тускло. А Любовь Столица любила театр и была открыта, ярка. Кто приходил на вечера? Многие, всех не перечтешь. Иван Бунин, Валерий Брюсов, Сергей Городецкий и многие, многие другие. Писатели должны были что-то прочесть свое, музыканты – исполнить самое любимое, певцы – спеть. И все читали, все исполняли, все пели за исключением одного человека – Бунина. Никогда, ни на одном «Золотом руне» он не прочел ни стихотворения своего, ни рассказа, его стихи исполняли чтецы, актеры.
– Почему же не сам? – спрашиваю я.
– Не знаю. Думаю, из-за гордости непомерной. Да и многие так полагали, а там как знать. Чужая душа – потемки.
«А может, он был стеснительный? Может, это особая взыскательность художника?» – думаю я про себя, а Любовь Федоровна рассказывает и рассказывает, и мы не замечаем, как летит время.
Но если я сдружился с ними, то с любимчиком ихним, этим треклятым Васенькой, началась у меня война. Дело в том, что на третьем этаже жило, кроме меня, еще семей тридцать, и у некоторых тоже были коты и кошки. И вот когда у какой из кошек начиналось «кружение сердца», то Васенька был тут как тут. Уму непостижимо, как ему удавалось проникнуть в наш коридор. Ведь дверь закрывалась плотно, да и ходила на пружине, но вот проникал. Наши-то коты тоже были начеку, у них и меж собой шло соперничество, а тут на тебе, этот боров толстый является. Ну, тут начинался знаменитый кошачий концерт, причем рулады выводил всегда слабейший, сильный же наступал молча – и неизбежная схватка!
Я в ужасе вскакивал среди ночи, выбегал в коридор, швырял в этот визжащий клубок чем попало, коты разлетались, затаивались, а утром ко мне в дверь стучался дядя Коля:
– Не видели ли вы где нашего Васеньку? Пропал где-то наш Васенька, не ночевал дома.
– Хоть бы он совсем пропал! – отвечал я ему.– Опять он мне спать не давал, всю ночь дрался с нашими котами.
Каким-то образом дядя Коля быстро находил его, брал на руки и начинал приговаривать:
– Ах, дурачок ты, дурачок! Ну зачем ты сюда ходишь, а? Тут народ нехороший, смотри, как они тебе носик оцарапали.
Не видал он его противников, с теми, возможно, и похуже было: ведь Васенька был среди них тяжеловес. И вдруг пропал, исчез бесследно. Тетя Люба плачет, тетя Ира тоже, дядя Коля ходит грустный. Я даже перестал их навещать, понимал, что им теперь не до разговоров со мной. Потом, этак через неделю, встречаю Любовь Федоровну всю сияющую.
– Ах, дядя Федя! Как я рада, что встретила вас! Хотела уж Николая Ивановича своего за вами посылать. Приходите сегодня к нам на вечер обязательно, обязательно!
– Что же это такое случилось у вас?
– А вот я вам и не скажу. Придете – узнаете. До вечера! Приоденьтесь немного, у нас будет большое общество.
«Неужто тетю Иру за кого посватали? – подумал я.– Так это маловероятно».
И вот вечером принаряженный, одетый в первый в моей жизни костюм, сшитый в кредит, сижу у Копыловых-Барановских. Общество действительно большое, человек до сорока, да все настоящие москвичи, не то что мы, понаехавшие из деревень. И стол сервирован красиво, сверкает на нем настоящий хрусталь, стопки, рюмки, фужеры, в графинах искрятся мадера и портвейн – они в тот год только появляться начали, я их в жизни не пробовал, только названия знал по романам. И как все сели, Любовь Федоровна встала, подняла крошечную рюмочку и начала свою речь:
– Дорогие друзья мои! Многие из вас еще не знают, не в курсе дела, как теперь говорят, с чего это ради у нас пир такой затеялся. Так вот я сейчас все вам поясню. У нас было пропал наш милый Васенька, а теперь он нашелся.
И Любовь Федоровна указала на диван, где на подушечке-думке лежал этот мучитель мой. Только это был не прежний кошачий буржуй, а тень его, кожа да кости. И тут выяснилось, она подробно все рассказала, где пропадал он больше недели.
Кот есть кот. Как ты его ни закармливай, а все же кошачий инстинкт в нем окончательно не заглохнет. И Васенька нет-нет да отправлялся куда-нибудь поохотиться за мышами. Вот и в этот раз учинил в кастелянской мышиный погром, хотел отправиться восвояси, а дверь заперта. Что было делать ему? Он углядел, что форточка в одном окне приоткрыта, решил махнуть через нее, а открыта она была только в одной раме, во внутренней, в наружной же была закрыта. И угодил кот в промежуток между огромными рамами, откуда ему при его толщине и весе никак было не выбраться.
Удивительнее всего, что мимо этого окна проходили не только воспитатели, не только ребята, но и сама Любовь Федоровна, и тетя Ира, и дядя Коля, да не замечали Васеньку. Выручил же его заведующий приемным покоем Короленко. Вечно он спешил, суетился, торопился, кота и не думал искать, а он-то и углядел его. И вот семейное торжество, тосты за спасителя Васеньки, за него самого, за семью Копыловых-Барановских, и хоть мне смешно отчасти, а уже понимаю их, даже кота отощавшего жалею, хоть и опять надо мне бояться его ночных похождений.
Но боялся я напрасно, потому что в скором времени переехал на житье в Трехпрудный переулок. У меня уже были напечатаны первые рассказы, вышла небольшая книжечка, и я решил перейти на литературные хлеба, думая, что теперь уж дело пойдет. Ах, какая наивная душа я был в те времена!.. Как бы то ни было, уволился из Покровского приемника, только жил там, вернее доживал последние дни, заходил вечерами к Копыловым-Барановским, беседовал с Любовью Федоровной и вдруг она мне говорит:
– Есть у меня в отношении вас думка одна, дядя Федя, и я должна ее осуществить. А то, боюсь, уедете, не успею. Для вашей же пользы, и я это долгом своим считаю.
– Что же за думка такая? – заинтересовался я.
– Есть один литературный кружок,– начала она.– Называется «Современник»...
Кружков разных было тогда немало. Этот, по ее словам, собирался нечасто, на квартире одного из членов. Ничем не похож был на «крестьянских», на «Кузницу», а скорее на «Никитинские субботники», но куда скромней, в меньшем размере. Их, «современников» этих, всего и было десятка с полтора.
– И вот,– продолжала Любовь Федоровна,– есть там один человек, дядя Федя, с которым вам обязательно надо познакомиться. Вы так необходимы друг другу, подходите один другому. Это, конечно, мне так кажется, но думаю, я не ошибаюсь.
– Это кто же такой?
– А вот потом и увидите, пусть пока будет тайна. Я переговорю там со своими, они не станут возражать, а как приведу вас, вы и сами увидите, с кем я хотела вас познакомить. Думается, знакомство это перейдет в дружбу и будет это вам обоим только на пользу.
С ума сойти! Что за человек? Пойти-то я пойду, но почему она с такой уверенностью говорит о какой-то будущей дружбе?
– А он пожилой? – любопытствую я.
– Да нет же, ваших лет и тоже начинающий.
– Ну что ж, раз вы считаете нужным, знакомьте.
– И познакомлю!
Любовь Федоровна поговорила со своими кружковцами, и в один из дней, кажется, это было в воскресенье, вечером мы с нею и пошли. Да, перед тем как идти из дому, она посоветовала мне захватить что-нибудь свое написанное, но еще не напечатанное.
– Там сегодня должен читать другой человек, но знаете, как бывает иной раз... Заболел и не пришел или пришел, да рукопись не принес, не решается еще читать. Вот и надо в запасе другого автора иметь, возьмите что-нибудь, вас это не утянет.
И я взял два рассказа, только что написайных,– «Жука» и «Виноград».
В каком-то переулке мы входим во двор, звоним на первом этаже, нам открывает дверь хозяйка, женщина того же возраста, что и Любовь Федоровна, они целуются при встрече.
Не помню точно, где находился этот дом, но на всю жизнь запомнил маленькую уютную гостиную, хозяина, хозяйку, гостей. Собралось человек десять или несколько больше, все они были, видать, давно знакомы друг с другом. Фамилия хозяина была Вешнев, он, как мне потом говорила Любовь Федоровна, тоже имел какое-то отношение к литературе. Типичный интеллигент, внешне немного похожий на Чехова. Хозяйка ему под стать, скромная, тихая. Ну и гости, мне показалось, такие же.
– Это дядя Федя, мой коллега по приемнику, начинающий писатель,– отрекомендовала меня Любовь Федоровна.– А это,– говорит она уже мне, представляя кружковцев,– Лев Гумилевский... Александр Яковлев... Петр Замойский, тот самый, о котором я вам говорила... Новиков-Прибой... Ютанов... Насимович...
Я смотрю во все глаза на Замойского: «Так вот он каков!» Роста невысокого, потертый пиджачишко, лицо острое, все в веснушках, и умные, маленькие, со смешинкой глаза. Он тоже внимательно посмотрел на меня. «Что же такое представляет из себя этот конопатый, что я обязательно должен с ним подружиться и это будет на пользу мне?» – думаю я, наблюдая за ним потихоньку.
Смотрю с любопытством и на других, некоторые, как, напрцмер, Яковлев, Новиков-Прибой, Гумилевский, были уже известные писатели. Узнал я и Ивана Федоровича Насимовича, которого видел однажды в Госиздате. Он ведал там отделом детской литературы, а помощником ему был Иван Евдокимов. Я принес им сказку для детей, и Евдокимов разнес ее в пух и прах, да еще сказал, что время сказок миновало, их никто не должен писать и никто не будет читать. Ну, тут я, хоть и был зелен, сцепился с ним, сказал, что сказку никому не убить, потому что она сказка, а вот сказка вполне может укокошить таких, как он, Евдокимов. Иван же Федорович, слушая нас, только улыбался. Он и сейчас улыбается, глядя на меня. Возможно, и узнал,– узнал же я его.
Как и предполагала Любовь Федоровна, тот, кто должен был читать, на вечер не пришел. А без читки нового что же это за литературный вечер?
– Тогда,– говорит она,– может быть, попросим дядю Федю, чтобы он нам прочитал свое для первого знакомства?
Люди вежливые, говорят, что, мол, конечно, очень приятно познакомиться с новым автором, и я начинаю читать... Нет, я не оробел, мне уже приходилось выступать у «крестьянских» и в «Кузнице», даже в клубе одном выходил на сцену вместе с «кузнецами». А тут народ приветливый, чего ради я смущаться должен?
Читаю для начала рассказ «Жук». Речь в нем о беспризорнике, как он отправился к самому Сталину, а часовые в Кремль не пустили, и вот он решил дождаться, пока тот пойдет с работы домой, на улице мороз, он топчется в подворотне напротив Кутафьей башни и думает про себя:«Ничего, жрать захочет – выйдет!»
Кончил читать, гул одобрения.
– Я бы этот рассказ сразу напечатал,– говорит Насимович,– если бы редактором журнала был.
И только Замойский один молчит, улыбается.
Меня просят прочесть другой рассказ, берусь за «Виноград», тоже принимают хорошо, но не так, как «Жука». Зато Замойский оживился, смотрит на меня радостно, ему, видать, понравилось. Тут подают нам закуску, да такую, что я растерялся. Каждому принесли по хорошей порции студня, потом чай с лимоном и пирожными. И вот за чаем началось обсуждение моих рассказов. «Да, это не то что в «Кузнице»,– думаю я.– Вот только на чьи же средства такое угощение?»
После, будучи один раз на «Никитинском субботнике», я увидел нечто подобное, но ведь там и издательство свое было. А вот кто расходовался у Вешнева на угощение, не знаю. Но суть не в этом, это не главное. Хотя мне понравилось такое обсуждение за стаканом чая. Как-то уютней получается.
«Жук» мой всем понравился, даже Новиков-Прибой буркнул что-то одобрительное, хотя был тогда сердит на меня, о чем еще расскажу. Второй рассказ не произвел такого впечатления. И только Замойский выступил всем наперекор.
– А вот мне,– говорит он,– «Виноград» больше пришелся по душе. «Жук» написан хлестко, ничего не скажешь, но это не каманинский рассказ. А второй – его. Я читал рассказы Каманина в рукописях, вот те в таком же духе.
– Где вы их читали? – изумился я.
– В Госиздате, в отделе массовой литературы. «Блоху» читал, «Могильный камень», мне их давали на рецензию.
Убиться можно! Меня привели знакомить с человеком, а он, выходит, уже знает меня, читал мои рассказы. Ну и дела! Потом, помню, Гумилевский сел со мной на диванчике рядом и стал расспрашивать, кто я, откуда, как начал писать.
– У вас дело пойдет, поверьте мне,– сказал он.
Вышел я из квартиры не с Любовью Федоровной, а с Замойским. Как это получилось, сам не понимаю.
– Ты где живешь? – спрашивает он меня.
– Далеко. На Бакунинской, бывшей Покровской. Трамваем час ехать.
– А я живу близко, на Брестской. Может, пойдем ко мне, у меня и заночуешь? Поговорили бы.
– Так у тебя, наверное, семья? Не хочу стеснять людей.
– Семья моя, жена с детишками, в большой комнате на третьем этаже, а я на втором; в маленькой и без окна, у меня там и днем лампа горит. Слушай, у меня не только кровать, но и диванишко старый имеется, на нем и переспишь. Пошли!
И я пошел к нему. И мы проговорили всю ночь...
Глава третья
«КУЗНИЦА» И «КУЗНЕЦЫ»
Четверги «Кузницы» я начал посещать с зимы 1922/23 года, и повел меня туда мой институтский дружок Климент Яковчик, удивительно добрый, легко со всеми знакомящийся человек.
Бывал я с ним до этого в Пролеткульте, где увидел впервые знаменитых тогда Михаила Герасимова и Владимира Кириллова. Очень были занозистые и, как вошли в зал, так сразу же, не спросив слова, начали кричать свое, прерывая докладчика. Водил он меня и на вечера Лефа, и в Союз поэтов, и даже в «Стойло Пегаса», кабачок на Тверской, сводил. Не понравилось мне это «Стойло Пегаса», я-то сам тогда еще не пил и не курил. Вот и в «Кузницу» он, Яковчик этот, меня затащил.
– Ты в какой-нибудь группе состоишь? – спросил как-то вечером в институте, куда редко, но все же заглядывал.
– Состою в «крестьянских», да почти не хожу – некогда.
– И нечего тебе туда ходить. Ты, брат, вступай в другую группу. Ну хоть в «Кузницу». Смотри, кто там есть. Прозаики: Ляшко, Гладков, Бахметьев, Сивачев, Новиков-Прибой, Низовой. Поэты: Обрадович, Александровский, Казин, Санников, Бердников. Есть у кого учиться! А у «крестьянских» у кого ты будешь учиться? В следующий четверг мы пойдем туда, сам посмотришь и убедишься.
Я пошел, посмотрел, убедился и, кажется, с того четверга не пропускал ни одного вечера «Кузницы» в течение лет четырех-пяти. Помещалась она, как почти все тогдашние литературные организации, в Доме Герцена на Тверском бульваре. Занимала на третьем этаже одну комнату средних размеров, там и правление было и проводились обсуждения. Рядом в двух комнатах заседал ВОКП (крестьянские писатели), а дальше шли помещения, занятые РАППом и редакциями журналов «Литературный критик» и «На литературном посту». Второй же этаж, где комнаты были попросторнее и посветлее, получили Всероссийский союз писателей (попутчики) и Союз поэтов.
Как проходили творческие вечера «Кузницы»? Руководил ими Николай Николаевич Ляшко, всегда спокойный, вежливый. Не знаю, обязанность ли это его была как члена правления или он просто любил это дело, но никто, кроме него, вечеров не вел. Он же принимал рукописи от желающих, устанавливал очередность, советуя иногда авторам повременить с читкой, поработать еще над рукописью,– значит, предварительно он все прочитывал.
Народу на вечерах было не очень много, человек до сорока. Из них членов «Кузницы» меньше половины, остальные – гости, большей частью старушки какие-то. Корифеи же, такие, как Низовой, Новиков-Прибой, Гладков, Бахметьев, бывали только на организационных собраниях или когда сами читали свое. На собраниях главенствовал Владимир Матвеевич Бахметьев, он был в группе, как стало мне ясно, идейным вождем. Часто я видел Обрадовича, Сивалева, бывал на вечерах и Григорий Санников, хотя числился одновременно в группе «Октябрь». Это тогда разрешалось, многие «кузнецы» состояли и в других организациях, но ни в коем случае не в РАППе.
Мне же одни писатели были по душе, другие не очень, а разногласий между группами я особых не видел, да в них и не вникал. Помню, как один из руководителей ВОКПа, из молодых, но бойкий, надумал войти в РАПП. Мы с ним были приятели, он и меня уговорил и еще нескольких, но только не Замойского, тот был нас поумнее. И вот мы явились туда, за столом президиума сидел главный их критик Авербах, и наш выступил с речью, что поскольку, мол, есть союз рабочего класса и крестьянства, то и мы, крестьянские, готовы влиться в РАПП на правах самостоятельной группы, у нас и название придумано – «Закал». Тут Авербах переспросил: «За что? За что?» – и наш, не заметив подвоха, ответил раздельно: «„За-кал"!» Тем дело и кончилось.
«Кузница» же была с РАППом в непримиримой вражде.
– Нельзя даже в шутку,– говорил на одном из собраний Бахметьев,– называть писателем человека, который только еще начинает писать. РАПП, практикуя прием всех желающих, поступает неразумно и вредно. Ведь не называют на заводе слесарем того, кто закрутил одну гайку. А мы часто так и делаем: даем титул литератора человеку, сочинившему один рассказ или одно стихотворение. Глядишь, он и сам этому поверил, бросает производство, а литературой ему не прокормиться, вот и катастрофа у него.
Привожу эти слова не со стенографической точностью, но за смысл поручусь. И я был с ним согласен, хотя мне хотелось самому стать поскорее членом такой сильной творческой организации, как «Кузница». Молодость, ничего не попишешь! Но я решил заработать это право, решил учиться писать, а пока что ходил на четверги «Кузницы» и слушал написанное другими.
– Сегодня у нас читает главы из своей новой повести Алексей Силыч Новиков-Прибой,– говорит Ляшко на одном из очередных вечеров. – Пожалуйста, Алексей Силыч.
С одного из кресел поднялся кряжистый, небольшого роста человек с лысиной, внушительными усами. Он направился солидно к столу, занял место рядом с председателем и начал читать главы из повести «Ералашный рейс».
Рассказы Новикова-Прибоя я уже читал, мне они очень нравились, особенно «Две души», над которыми я плакал горько. А вот новая повесть мне что-то не очень нравится, я то и дело ловлю языковые шероховатости, да и читает он очень уж грубовато и просто. А надо заметить, что как раз у таких-то, каким я был тогда, у самих мужиков, тонкий слух к мужицкой речи, и она им, несмотря что родная, не нравится в книге, кажется грубой. Не знаю, чем это объяснить, но тогда со мной было именно так.
«В конце концов,– думаю,– не в читке дело, он не артист, но вот ляпсусы, неувязки стиля... Как же так? Ведь известный писатель, книг у него много, почему же не замечает сам, что не все у него гладко, что кое-где плоховато?»
Я тогда был в полной уверенности, что стоит человеку перейти в творчестве какой-то рубеж, овладеть раз и навсегда мастерством, а дальше уж дело только за сюжетом, а языковые трудности все позади. И по установившейся уже привычке записываю наскоро, что мне кажется очень хорошо, а что не совсем хорошо. К моему удивлению и огорчению, тех пометок, где «не совсем хорошо», выходит куда больше. Тем временем Новиков-Прибой кончил читать, пошло обсуждение, а начиналось оно в «Кузнице» так...
– Вы что скажете о прочитанном? – обращается Ляшко к первому сидящему от стола.
Если человек не хочет говорить или сказать ему нечего, то промолчит, а если желает, берет слово. И так по порядку Николай Николаевич опрашивает всех присутствующих. Временем не ограничивали никого, но этим, надо сказать, никто не злоупотреблял.
Так было и на сей раз, но, удивительное дело, сегодня даже такие задиры, как Чистяков и Молодцов, не говорили ни одного критического слова. Сплошные похвалы автору. Я не узнаю «Кузницу» сегодня. Доходит очередь до меня. А я к тому времени уже научился критиковать других – критиковать-то всегда легче, чем самому писать, – и пошел. Ну точно резвый телок, выпущенный на луг. И что же было потом!
Алексей Силыч метал на меня молнии из-под своих нависших густых бровей: откуда, мол, этот фрукт взялся? Чистяков и Молодцов кричали, что я молод еще и глуп, чтобы учить таких мастеров, да и остальные, хоть и не в такой резкой форме, старались меня укоротить, поставить на место. Ну и я разошелся, стою на своем.
Алексей Силыч ничего не сказал. А у меня на душе остался неприятный осадок. Я уже пожалел, что вылез со своей критикой, да, может, и не прав, раз все против меня. Но вот чего я никак не ожидал, так это того, что мои наскоки положат начало дружескому отношению Новикова-Прибоя ко мне.
Дело было так. Алексей Дорогойченко, один из руководителей ВОКПа, пригласил меня на товарищеский ужин актива. А я уже был в активе, и книги у меня начали выходить. Пирушка происходила в квартире Дорогойченко, в Старо-Конюшенном переулке. Квартира была очень большая, комнат о десяти, жили там и другие писатели, в том числе Новиков-Прибой. И вот когда мы все стали очень веселы, перешли на песни, в комнату входит Алексей Силыч с папиросой в мундштуке неизменной. Ну, все, конечно, к нему:
– Алексей Силыч, дорогой! Садись! Гостем будь!
Потащили его к столу и усадили рядом со мной. Ведь из «крестьянских» никто не знал, что у меня с ним произошло. Я сижу ни жив ни мертв. Налили Силычу водки, чтобы «догнал» нас. Не спеша, приема в два осушил бокал. Он любил выпить, но умеренно. Снова закурил. И вдруг – толк локтем меня в бок:
– Каманин!
– Слушаю вас, Алексей Силыч.
– А помнишь, как ты в «Кузнице» меня раздраконил?
– Простите, Алексей Силыч, молод был, зелен был.
– Нет, ты правильно подметил. Я, конечно, разозлился на тебя, а после посмотрел те места и вижу, в самом деле коряво получились они у меня. Ты читал книжку после выхода?
– Нет, не читал,– признался я.
– Посмотри. Я многое выправил.
С того дня мы стали с ним друзьями, если можно так сказать. Частенько он звал меня прогуляться по улицам и переулкам Москвы. Особенно любил копаться у лотков со старыми книгами, покупать что приглянется. И вот это отношение Новикова-Прибоя ко мне я запомнил как урок для себя на всю жизнь. Как бы ни была порой неприятна нам критика, а все же приглядеться и прислушаться к ней не мешает: вдруг да она правильная?
Состоял членом в «Кузнице» и Дмитрий Иванович Фурманов, но на вечерах я никогда его не встречал. Видел всего раз в Госиздате, где он работал политредактором. Это было, кажется, в 1925 году. Я написал тогда «Ивановскую мельницу», свой первый роман, и не знал, куда его отнести. Отдавать в «Красную новь», единственный тогда толстый журнал, не было смысла; Редактором его был Александр Константинович Воронский, а он нас, «крестьянских» и «пролетарских», не жаловал.
Об этом коротко расскажу не ради описания моих дел, а чтобы коснуться нравов нашей среды и моих тогдашних представлений. Воронский, кроме «Красной нови», редактировал журнал «Прожектор», руководил издательством «Круг», под его рукой была, можно сказать, вся «большая» литература, он выпестовал многих отличных писателей, сам был в своих критических статьях тонким стилистом – о нем, думается, много еще будут писать. Но к нам, как уже сказано, он относился пренебрежительно, и мы ему платили той же монетой.
Однако напечататься у Воронского многие из нас пытались, это было почетно – напечататься у него. Как-то и я отдал рассказ в «Прожектор», оставил у секретаря редакции Вашенцева и через некоторое время узнал, что рассказ принят. Обрадовался, но друзьям ничего не сказал: появиться у Воронского лестно, а вот ходить к нему вроде бы неловко. С месяц прошло, и показали мне резолюцию редактора: «Вдвое сократить. А. Воронский».
– Как это вдвое? – удивился я.– Ведь это не метр ситца, взял да и разорвал пополам.
– Да вы не обращайте внимания,– ответил Вашенцев. – Сократите насколько возможно, и все.
Ну, я кое-что сократил, оно и на пользу пошло, и опять потянулись недели ожидания, а в это время «Кузница» начала издавать свой журнал, я отдал туда второй экземпляр рассказа и отправился забирать первый из «Прожектора». Захожу, а там, смотрю, сидит сам Воронский, ведет беседу с Зозулей и Вашенцевым.
– Товарищ Воронский,– говорю ему,– когда я могу получить свой рассказ обратно?
– Какой рассказ?
– «Первая любовь».
– А, помню,– говорит он. – Не пойдет.
– Но вы ведь вначале приняли, просили сократить...
– Да, он было мне приглянулся, но потом я увидел, что рассказ нехорош, не для нас.
– Чем же, интересно бы мне знать как автору?
– Чем? Да он грязный рассказ по содержанию.
Тут у меня все пошло крутом. Чего угодно я мог ожидать, только не этого: все мои друзья считали рассказ целомудренным.
– Это вас,– говорю,– можно обвинить в пристрастии к грязным произведениям!
Вашенцев и Зозуля смотрят на меня с ужасом, но я уже расскакался как следует. Вспомнил один роман, вышедший в «Красной нови», где на первой же странице был такой перл: «Тетка история оголила зад, прыснула». Еще что-то говорил в этом же роде. Воронский онемел, пенсне поправлял на носу, так он был ошеломлен дерзостью какого-то молокососа литературного.
– Ну, знаете,– говорит мне. – Вряд ли мы с вами сойдемся.
– А мне и не надо! – отвечаю. – Можете вы упрекнуть Николая Николаевича Ляшко в любви к «грязным» рассказам?
– Нет, Николай Николаевич – святая душа.
– Ну так вот,– говорю,– можете прочитать мою «Первую любовь» у него в пятом номере «Рабочего журнала».
С тем и ушел, гордясь, а в то же время, вспоминаю, обидно было до слез. Мы тогда убеждены были, что Воронский эстетствует, когда утверждает, что нет ни пролетарской, никаких других литератур, а есть только литература плохая и хорошая. Потом-то я стал смотреть на это иначе... Как бы то ни было, нести свой роман в «Красную новь» я не мог. А куда еще?
