Текст книги "Хрустальная ваза"

Автор книги: Федор Каманин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

XI. Все соревнуются: и заводы и школы

На заводе рабочие повели между собой социалистическое соревнование. Цех вызвал цех, бригада – бригаду, контора – контору. А весь завод вызвал на соревнование другой завод, «Гусь-Хрустальный». Все решили работать лучше, цену хрусталя удешевить. Всем хотелось быть не последними, лицом в грязь не ударить, на почетную красную доску попасть.

В школе ФЗУ, где Люба училась, тоже соревнование началось. Учителя созвали совещание, ученики – собрание. И решили: вызвать школу-девятилетку на соревнование и у себя, внутри школы, между группами соревнование провести. А учителя порешили меж собой соревноваться, кто лучше предмет свой преподает. Петр Иванович, химик, вызвал Сергея Павловича, физика; обществовед Волков, Гавриил Яковлевич, вызвал технолога Евгения Максимовича; преподаватель русского языка Прокопов – Василия Ивановича, художника.

И пошло, и пошло!

Учителя волновались, составляли проекты, подбирали материал, вели каждый свою линию.

– Химия – основа хрустальной и стекольной промышленности, ее надо вам знать как пять пальцев своих, – ратовал химик Петр Иванович на уроках своих.

– Политграмота, ребята, великое орудие в руках рабочего, – говорил своим ученикам обществовед Гавриил Яковлевич.

– Без знания родного языка не может человек грамотным называться. Приналягте на изучение его, товарищи! У всех вас слабовато с языком, – убеждал Прокопов.

– Физика – сила, а сила – индустрия, промышленность, социализм, – толковал ребятам Сергей Павлович.

А технолог говорил, что каждый квалифицированный рабочий должен знать, с чем имеет дело, каковы свойства того материала, над каким он работает.

– Только зная хорошо все особенности того материала, с которым работаешь, можешь добиться хороших результатов, – доказывал он питомцам своим.

– Что такое хрусталь, товарищи? – спрашивал учитель рисования и черчения Василий Иванович.

И сам же отвечал:

– Хрусталь есть стекло высшего сорта, из него делается посуда. Какая? Красивая, изящная. Почему нужна людям красивая посуда? А потому, что у человека есть потребность к красивому, прекрасному. Это ему необходимо, это создает радость в жизни. Мы все любим приодеться получше, украсить наше жилище, даже стол. И если это в наших руках, если мы сами можем это сделать, то и будем делать. Когда-то только богач мог иметь хрустальную посуду, а теперь всякий рабочий, крестьянин покупать ее может. Клубы, учреждения, театры требуют граненого хрусталя, подороже. А как же делать грань, как шлифовать, не зная черчения? Потому я и говорю вам: давайте изучать черчение! Отдельный покупатель, рабочий и крестьянин, требует цветного хрусталя, расписного, подешевле. А потому мой призыв – учитесь рисовать! Нашему заводу нужны мастера-живописцы по хрусталю, крайне нужны, нам много надо подготовить их.

И отдельно говорил Василий Иванович с Ниной Смирновой и Любой.

– Слушайте, девочки, вы моя опора. Будет у нас организована выставка, лучшие работы получат премию, поэтому вы смотрите не подведите меня.

– А что делать-то нам? – испугалась Люба.

– Я тогда скажу. Я подумаю, а пока рисуйте вот это. Не спеша, исподволь. Я вас не тороплю, только сделайте все как следует.

И Василий Иванович дал им штук по десять сложных рисунков для копирования.

И еще сказал вдобавок:

– А если вы сами придумаете по хорошему рисуночку, то будет еще лучше, просто замечательно будет.

– Ну, Настя, я пропала, – говорит Люба, придя домой.

– А что случилось-то? – испугалась Настя.

– Вот смотри, – подает ей Люба охапку рисунков.

Настя перебирает их, смотрит и ничего понять не может.

– Хорошие какие рисунки, Люба! – сказала Настя, разглядывая рисунки.

– Гадкие, постылые! Все горе мне от них! – кричит Люба, чуть не плача. – Ты знаешь, ведь он думает, что это я так стала хорошо рисовать.

– Кто думает? – не поняла Настя.

– Да он, Василий Иванович, учитель наш по рисованию и черчению.

– Ну и пусть думает, что за беда? Лишь бы не догадывался он, – пробует утешать подружку Настя.

– А это не беда? Ведь всю эту охапку он дал мне для работы! У нас сейчас соревнование идет. Все учителя точно взбесились. Каждый хочет, чтобы его предмет мы лучше всего знали. И вот этот противный Василий Иванович говорит мне и Нине Смирновой – она тоже рисует хорошо, как и ты, – что он на нас только и надеется. Будет выставка наших работ, и мы должны подтянуться, чтобы премию получить. Вот видишь, какой охапкой рисунков нагрузил он нас? И все это надо скопировать! Да еще добавил, что будет неплохо, если мы сами что-нибудь свое придумаем. Нет, я пропала, пропала окончательно! Одно мое спасение – сказать ему правду всю. Но это будет такой позор! Меня за это из школы выгонят! – плачет Люба.

– Ты и не говори, Люба, и не говори, – говорит ей Настя.

– А как же быть? Все равно он теперь узнает!

Настя задумалась.

– Люба, он не узнает. Я все это сделаю за тебя, он и не узнает, – говорит она Любе.

– Сделаешь?

– Сделаю.

– Все-все?

– Ну да. Правда, он много задал тебе работы, ну да как-нибудь справлюсь.

– Настя, ежели только ты поможешь мне сейчас вылезти из этого вороха, то я и не знаю, что и сделать мне тогда для тебя! – вскрикнула Люба радостно.

– Ты и папка твой и так для меня много добра сделали, я у вас в неоплатном долгу. Ничего ты мне больше не делай, а только молчи, не говори больше об этом.

И Настя начала работать.

XII. Машина тоже соревнуется

А на заводе свои дела шли, там свои волнения у людей. Прокоп Машина, до того всегда спокойный, тоже взволновался. Он перестал храпеть во все тяжкие по ночам, ворочался, вздыхал даже, трубку из рук не выпускал, все думал.

Машина хорошо понимал, что такое социалистическое соревнование. И вот он обдумывал, как его надо вести.

«Торопиться тут не следует, нужно делать все с толком», – думает он, пыхтя трубкой.

На себя и на своих ребят он надеется, об этом беспокоиться нечего. Они в последних не будут в своем цеху и на заводе. А вот как другие? Надо, чтоб все, как один, взялись. Чтобы весь завод не отстал от «Гусь-Хрустального»!

«Начать надо с тех, которые самую простую работу делают, топливо засыпают в генераторные трубы. Чем сильнее будет гореть огонь в ванне и горшковых печах, тем лучше будет плавиться хрусталь… Потом взяться за составную. Заведующий составной и инженер-химик поменьше должны сидеть в своих кабинетах, а строго следить за составом шихты для хрусталя. А то там ребята такие, что им все равно, сколько в шихту засыпать мела, песку, сколько соды, лишь бы мало-мало подходяще, на глазок иногда делают. А этого быть не должно, нужно, чтобы по норме все было…

Мастера тоже должны понять, все, как один, что дело не в спешке только. Поспешишь – людей насмешишь. Наработаешь много, а цена сработанному грош будет. Нужно, чтобы каждый стакан, кувшин каждый был без сучка и задоринки, первого сорта!..

И подсобная сила, каждый мальчонка, каждая девочка, поняли бы, что и их работа важная, что относиться к ней надо как следует, по-серьезному, а не как-нибудь, шать-вать-перевать…

А больше всего нужно глядеть в оба директору со своими помощниками-инженерами. Они должны за всем наблюдать строго, с них самый главный спрос, раз они главные начальники, раз им руководство доверено».

И что думал Машина ночами, то днем высказывал на собраниях, заседаниях, а то и просто так говорил, в беседе с кем-нибудь, в кругу товарищей. Даже Настю с Любой экзаменовал, внушал им свою точку зрения.

– Ты, Настя, смотри, – говорил он Насте, – не подкачай!

– Я и то смотрю, дядя Прокоп, – отвечает Настя.

– То-то же. Потому это оно, на первый взгляд, будто и простая твоя работа: относи да относи посуду в печь. Но нет, тут, брат Настя, тоже вопрос, да! Как относить? Относить можно и спустя рукава, хи-хи да ха-ха с подругами. А мастер сделал, скажем, посудину, ты замешкаешь, минута, смотришь, и пролетела. А минута в нашем деле не шуточка, в ней шестьдесят секунд имеется. Ну-ка, подсчитай, чего это стоить будет, ежели из-за тебя, скажем, пять минут мастер со всей бригадой за смену потеряет, а другой мастер тоже из-за своей относчицы? Это, брат Настя, пахнет убытком большим. А по-моему, работа твоя нетрудная, только не зевай, смотри в оба.

– Я, дяденька, и то не зеваю.

– То-то же, смотри сама. Ты и другим девочкам так скажи, чтоб и они не зевали. А то у вас есть такие, больно уж хохотать на работе охочи. Так ты и им скажи, моими словами, что это не работа, ежели хи-хи да ха-ха!

Но Насте не до смеха теперь даже дома. Ведь ей надо было помогать подружке своей. Учитель Василий Иванович в самом деле задал работку Любе. Настя рассмотрела, что рисунки эти трудные, она никогда таких не видала. Правда, они очень хороши, очень красивы, но как же их трудно рисовать! И как только придет она с работы, так сейчас же за карандаш. Сделает один рисунок, за другой берется, не удается иной сразу, переделывать нужно. И так целую неделю!

И Любе своей Машина ту же песню пел.

– Смотри, Коза, смотри у меня, не осрамись! Рисовать ты стала хорошо, не теряй своего классу. Чтоб у тебя не только рисование, а и остальное было на уровне, чтоб ты в последних не была. Я на тебя надеюсь.

– Да отстань же ты от меня, Паровоз ты этакий! Мне и без тебя тошно! – отвечала ему Люба в сердцах.

– Тошно? Это почему же тебе тошно, а? – спрашивает Машина.

– Отстань, говорю!

Машина видит, что Люба чем-то расстроена, перестал приставать к ней со своими советами. «Да, да, у каждого свои заботы, не надо ее сейчас расстраивать», – решил он.

А Любе и на самом деле было не легко. Ведь у ней, помимо этих рисунков, сколько предметов было! Она хваталась то за химию, то за технологию, то за русский язык, то за политграмоту.

– Я, Настя, умру скоро, – говорит она подружке своей.

– Отчего? – испугалась Настя.

– От работы. У меня прямо голова кругом идет, я сроду так не работала над уроками.

– А ты полегче, не очень-то налегай.

– Да, полегче! Нельзя мне полегче, потому что у меня вон их сколько, уроков этих. Я, правда, раньше немножко ленилась, все отводила, вот теперь и приходится гнать. А ежели бы я не запускала раньше уроки, то сейчас мне, хоть какое соревнование будь, торопиться было бы нечего, все у меня было бы хорошо, – призналась Люба.

– Да, это ты зря так запустила все, – вздыхает Настя.

И подружки старались вовсю, сидели за Любиными уроками до полуночи. Настя старалась помочь подруге не только в рисовании, а во всем, где могла.

Машина же, занятый своими делами на заводе, не замечал и не видел ничего: он и не знал, как трудно его дочуркам, родной и приемной.

XIII. На первом месте Машина Прокоп!

И вот прошел первый месяц соревнования, подвели итоги.

И Прокоп Машина пошел гоголем по заводу, по поселку. Ну как же? Его цех, гутенский, на первом месте во всем заводе оказался. А в цеху он, Машина, со своей бригадой, первый. В стенной газете об этом большую статью написали и даже портрет-карикатуру поместили. Нарисовали его в виде паровоза, с трубкой в зубах, ноги колесом, а под рисунком подпись:

Курьерский паровоз № 1 – Прокоп Машина.

А за паровозом на платформах весь гутенский цех. Другие цеха ехали кто на чем: шлифовальный на тройке, гелиоширный на автомобиле, составной на велосипеде. Каждый занял то место, которое заслужил.

«Да, вот оно, дело-то, как показывает», – думает Машина радостно.

– Ну, ребятки, смотрите, так и держись теперь всегда, – говорит Машина мастерам-гутенцам в бригаде своей.

Только теперь, когда наладилась работа в цехе, когда пошло соревнование полным ходом, вспомнил он о своих дочурках, начал шутить с ними.

Но дочурки ходили невеселые, задумчивые, на шутки его почему-то не отвечали.

– Это как же я понимать-то должен, а? – спрашивает Машина.

– А как хочешь, так и понимай, не до тебя нам сейчас, – ответила Люба.

«Нет, нет, тут что-то у них не так, – думает Машина. – Или они поругались, или их обидел кто какую».

А настоящей причины плохого настроения у подружек он не знал да и знать пока не мог. Правда, Люба не раз намеревалась рассказать отцу все, но каждый раз останавливалась: у ней язык не повертывался признаться ему, – стыдно было. Ведь он хорош-то хорош, а обмана и жульничества никому не простит.

У Любы же дела еще хуже стали, чем были. Позавчера она отнесла работу свою, вернее, Настину учителю Василию Ивановичу, и тот был просто поражен.

– Синюкова! Это невероятно! Ты все сделала? Нет, мне просто не верится, что ты одна это сделала. Тебе кто-то помогал, – сказал Василий Иванович, разглядывая рисунки. – Нина Смирнова и половины того не сделала, что ты. Это прямо изумительно!

А Люба стояла ни жива и ни мертва.

– Нет, это я пошутил, – начал успокаивать ее Василий Иванович. – Кому ж тебе помогать? Отец твой и карандаша-то в руки не берет. Он хороший мастер, а рисовальщик никудышный, да ему и не нужно это. Но ты только пойми, Синюкова, как хорошо все это нарисовано! Ты скоро лучше меня начнешь рисовать, – продолжал он восхищаться, любуясь рисунками.

А Любе хоть провалиться сквозь землю, не смотреть в глаза учителю.

– Ну, Синюкова, решено: я отдаю тебе вазу! – кричит Василий Иванович.

– Какую вазу, Василий Иванович? – лепечет Люба, еле живая.

– Хрустальную, какую же еще? Смирновой я дам кувшин, а тебе вазу. С вазой Смирнова не сделает того, что нужно, а ты справишься.

– А что делать с нею нужно? – замирает Люба.

– Расписать, вот что! Я уже говорил, что сейчас у нас большой спрос на расписной хрусталь, так вот ты и распишешь вазу. Я выдам тебе краски, смешивать их на скипидаре будешь, и ты распишешь ее. Первый приз за тобою, я в этом уверен.

– Василий Иванович, отдайте ее Смирновой, – просит Люба. – У меня болит голова, у меня не кончено еще с химией, физикой…

– И слышать не хочу, и слышать не хочу! Твое место в живописи, Синюкова. А с химиком и физиком я поговорю. Они не будут отрывать тебя от того, к чему у тебя способности огромные, – от живописи. Я этот вопрос и на заседании школьного совета поставлю. Нет, вазу расписываешь ты. Дело в том, Синюкова, что до сих пор нет еще ваз, удачно расписанных, а кувшины есть. Кувшины давно уже расписываются, а вазу – о, вазу! – не так-то легко расписать! И главное, нет образцов хороших. Я дам тебе для ознакомления и рисунки старинных ваз, но они для теперешнего потребителя не подходят, они устарели. И вот ты сама придумай сюжет для росписи, от старого ты оттолкнешься только.

– Василий Иванович, я не могу, у меня ничего не выйдет!

– Выйдет, выйдет, я тебе говорю. Ты просто своих сил не знаешь. Ты подумай хорошенько и катай. Я буду помогать тебе, будем вместе работать.

Пол зашатался под ногами у Любы, перед глазами туман, круги, огоньки какие-то, она еле прошептала:

– Ладно, Василий Иванович, я попробую. Но только я одна, без вас…

– Тем лучше, тем лучше! Срок тебе целый месяц, ты вполне справишься, главное – не робей. Неудачно – смывай долой, снова начинай, только не торопись. Ты ведь непоседа ужасная, а живопись терпения требует.

И Василий Иванович выдал Любе краски, флакон скипидару, кисточки специальные и чистую, как вода горного ключа, тонкой отделки вазу.

XIV. Настя опять выручает Любу

– Ну, Настя, вот теперь уж я пропала окончательно, – говорит Люба Насте, придя домой.

– Узнали? Выгнали из школы? – бледнеет Настя.

– Хуже.

– А что? Что?

– Он мне дал вазу для росписи, вот что…

И Люба развернула тонкую папиросную бумагу, в которой была упакована ваза.

Ваза и без всякой росписи была хороша, только любоваться бы на нее. В другой раз Настя и любовалась бы, но теперь…

Теперь и она с ужасом смотрела на вазу, ведь ее нужно расписать! А рисовать на вазе, выпуклой, круглой, совсем не то, что на ровненьком листе бумаги, тут совсем, совсем другое нужно, иной подход.

– Да, Люба, этого и я не умею, – тихо говорит Настя.

– Я так и знала, я отказывалась…

– Но ведь это же стекло, Люба, а не бумага! Притом же скипидар, краски эти, – шепчет Настя, – Как их разводить и смешивать, ума не приложу.

– Это что! Краски-то я знаю, как разводить, этому нас учили. И как на стекле рисовать, знаю, но я не могу. А самое главное, нужно самой придумать, что нарисовать на ней, вот горе-то мое где, Настя! Эти проклятые вазы никто еще удачно не расписывал, образцов хороших нет. Он вот и дал эти картинки, но сказал, что это старые образцы, от них, вишь, оттолкнуться только нужно, а свое придумать. Придумать! Оттолкнуться! Да я бы так оттолкнулась от них, что на кусочки бы их разорвала! Ах, зачем ты рисовала за меня, Настя? Я тебя мучила, а теперь вот и сама мучаюсь. А если бы я и тогда рисовала сама, он никогда бы не дал мне эту противную вазу. Ведь я хуже всех рисовала, – плачет Люба.

А ваза стоит спокойно на столике, точно она тут совсем и ни при чем…

Целую неделю стояла ваза на столике, никто до нее не дотрагивался. Люба сказала, что она снесет вазу к учителю, скажет, что у нее не выходит ничего, пусть он Смирновой ее передает.

– Знаешь что, Люба, – говорит ей на это Настя, – а я все же попробую…

– Что ты попробуешь?

– Да расписать ее. Ты только покажи мне, как разводить краски эти на скипидаре, и я начну помаленьку.

– Настя, миленькая, дорогая! Я сама их разведу, ты только рисуй.

– Нет, нет, Люба, не сегодня. Нужно еще подумать, как расписывать, что на ней нарисовать.

– Ну ладно, думай, думай, милочка ты моя! Ты у меня золотая умница, ты придумаешь! – радостно кричит Люба. – И больше я, хоть он убей меня, хоть из школы выгоняй, не буду у него ничего брать на дом рисовать, скажу – руку вывихнула, даже в повязке похожу.

И Настя начала думать…

Долго рассматривала она изображение этрусских, греческих ваз, присматривалась и к более современным образцам. Василий Иванович правду сказал: все это было не то, что нужно. А что нужно, Настя и сама не знала.

«Пойду-ка я к Соне на выставку, она посоветует мне что-нибудь», – решила Настя.

И пошла. Тут же, вскоре после работы.

– А-а, Настя! – обрадовалась Соня, завидев ее. – Ты что же это забыла про меня? Ты что же это перестала приходить ко мне, а?

Настя и правда очень давно тут не была и теперь, когда вошла и взглянула на выставку, всплеснула руками.

Вся посуда на выставке заново переставлена, на полках разостлана розовая бумага.

– Ах, как хорошо у тебя тут все стало, – говорит Настя Соне. – Было хорошо, а теперь еще лучше и красивей стало.

– Надо и мне от людей не отставать, – говорит Соня, – ведь я тоже соревнуюсь. А ты посмотри-ка, сколько нового за это время прибавилось! Смотри, вот это работа твоего Машины. Он в соревновании здорово отличился, на выставку попал даже.

Настя смотрит на кувшин. Да, тот самый, который Машина сделал, а она в печь отнесла.

Но сейчас ей не до кувшина, она ищет глазами вазы. И не дорогие, с алмазной гранью и гравировкой, а те, которые подешевле, с росписью на стекле.

Батюшки-матушки мои, сколько же их тут! И какие же они все красивые! Почему же этот Любин учитель говорит, что нужно отталкиваться от них и новое придумывать, когда и эти так хороши, что и глаз от них не отвести?

Настя так и говорит Соне:

– Соня, а зачем это придумывают новое, когда и старые хороши?

– Ну как это «зачем»? – улыбнулась Соня. – Как бы старое хорошо ни было, а новое нужно, и такое, чтоб лучше старого было.

– А я вот просто и не понимаю, что можно лучше придумать того, что есть тут на твоей выставке?

– Ну, это ты не понимаешь, а настоящий мастер-живописец понимает, как по-новому расписать вазу. Ведь и эти вазы не сразу появились, а постепенно. Один мастер дал такой образец, а другой – иной. Вот так они и накопились помаленьку. А ты зачем это спрашиваешь?

– А просто так. Я вот сейчас подумала: как бы можно было расписать по-новому вазу, чтоб она не хуже этих была?

– А уж это я не знаю, – говорит Соня, – это забота художника и мастера. Я знаю только, что на вазах роспись все больше цветами да листьями. Да ты и сама это видишь. И не плохо ведь получается?

– Да, Соня, это хорошо. Но везде цветы, цветы, прямо в глазах рябит.

– Так то на выставке, а когда одна ваза на столе, то не зарябит, – улыбнулась Соня.

– Нет, это все-таки не то, – раздумчиво говорит Настя.

– А кроме цветов, ничего ты не придумаешь, – говорит ей на это Соня. – Только цветы идут к таким вазам.

– Нет, почему же? А ежели бы, скажем, одну веточку березы, с желтенькими листьями, как осенью, пустить от ножки к краю наискосок или метелочкой врозь раскинуть? – говорит Настя.

Соня задумалась.

– Да, это тоже хорошо будет. Хорошо и сосновую ветку нарисовать. А зачем все-таки тебе это? – спрашивает Соня. – Почему ты так интересуешься этими вазами?

– Да так, любопытно мне просто, – уклоняется от прямого ответа Настя. – А как ты думаешь, Соня, а если хоровод на вазе нарисовать?

– Ну, что ты это? Там одна девка сарафаном всю вазу займет, а это некрасиво будет.

– Нет, рисовать нужно маленькие-маленькие фигурки, баб и девок, чтобы издали можно было подумать – цветы это, а не хоровод. И ты представь: в вазу налили чистого меду, желтого, как янтарное озеро, а вокруг озера водят хоровод.

– Да, пожалуй, и так тоже хорошо будет, – согласилась Соня.

Разговор с Соней не помог Насте. Она все-таки не знала, что выбрать, что лучше.

А время идет, день за днем так и катится. Нужно что-нибудь да начинать.

Настя пошла в лес, сломала веточку сосны, сучок у березы. Сосновая ветка с длинными иглами, голубовато-зелеными, с маленькими коричневыми шишками была на заглядение. Но ей не уступала и ветка березы с редкими, золотыми от морозов осенних листьями, вот-вот готовыми отлететь. А перед глазами хоровод подруг, сарафаны, платки разноцветные, с нежными оттенками.

«Что лучше? Что красивее?» – мучится Настя день за днем, даже ночами не спит.

Люба ничего ей не говорит, только смотрит иной раз пытливо.

Прокоп Машина оставил Любу в покое, к Насте приставать начал.

– Ты что это нос повесила? – спрашивает он Настю.

– У нее нос не висит. Это у тебя трубка в зубах день и ночь торчит, – заступается Люба за Настю.

– Нет, висит, я вижу. Даже знаю почему, – говорит Машина.

– Ну, почему? Ну, почему? – горячится Люба.

– Работать ей надоело, деревню вспомнила.

– Вот уж угадал! Много ты больно понимаешь, старый Паровоз!

– А ты вагонетка пустая, – ворчит Машина.

Его начинало разбирать зло. Как же?.. Все хорошо было, все порядком шло, а теперь вот что выходит? Люба злая, Настя задумчивая. Чего им нужно, спрашивается, от него? Скажи толком, он все им предоставит, а нечего дуться. Какие такие дела у них завелись секретные, хотел бы он знать?

Но узнать никак нельзя было – девочки молчали. И ваза молчала, тихо стояла на Любином столике. Машина видел вазу, спросил даже Любу, откуда она взяла ее. Люба отвечала, что это школьная, она скоро опять отнесет ее обратно.

Времени до срока, назначенного Любе, уже немного осталось – неделя одна. Василий Иванович уже не раз спрашивал Любу, как у ней дела идут.

– Плохо, Василий Иванович, – отвечает Люба ему.

– Не может быть, – не верил Василий Иванович.

– А вот увидите. Я вам говорила – Смирновой отдайте, лучше было бы, – сказала Люба.

А Настя пробовала краски. Золотистую, зеленую, голубую, коричневую. Какая на хрустале лучше будет выглядеть? И что рисовать? А потом рассердилась и махнула рукой.

Э, да будь что будет! Все равно раздумывать больше некогда.

И принялась за работу. Она нарисовала на вазе веточку березы с золотыми листьями, листочки редкие, маленькие, того и гляди – сорвутся и улетят по ветру.

– Вот, Люба, больше я не могу. Пусть он что хочет делает с тобою, учитель этот твой. А у меня и сил нет, и измучилась я, – сказала она Любе, подавая расписанную вазу.

– Ладно, Настя, ладно! По-моему, очень даже хорошо. А не понравится ему, не будет больше приставать ко мне, оставит в покое, – обрадовалась Люба.

– Я долго думала, а ничего лучше придумать не могла, – оправдывается Настя.

– Да о чем ты? Лишь бы чуть-чуть, ну его! Он думает, что только те люди настоящие, которые рисовать умеют хорошо. А мне это ни к чему. Вот я ему когда-нибудь так и скажу.

И в тот же день Люба отнесла вазу в школу, сдала Василию Ивановичу. Василий Иванович долго смотрел сначала на вазу, потом на Любу. И ничего не сказал, бережно поставил вазу в шкаф.

– Ну, что он сказал? – кинулась Настя к Любе, когда та вернулась домой.

– Ничего не сказал, – отвечает Люба.

– Ни одного словечка?

– Ни одного. Только посмотрел и молчит как рыба.

У Насти и сердце упало.

«Подвела я подружку свою», – решила она.