Текст книги "Родная кровь"
Автор книги: Федор Кнорре
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
– Дедушка, – пристально глядя вверх, на облака, похожие на стеганую синими стежками пуховую перину, дружелюбно проговорил Федотов, – а с вами не бывает, что вы, от вашего такого мухоморного характера, можете набрехать зря на человека? Как вы считаете?
Неожиданно эти слова оказали на старика удивительно успокаивающее действие. Он расслабился, вздохнул и заговорил торопливо и озабоченно:
– Глупый ты человек. Глупый. Кабы я от злости, а то ведь я от жалости. Ты сам рассуди: вот ты заехал сюда на побывку. Другой еще заедет, может. А для нее что получится? Опять все сначала? А у ней муж. Детям законный отец. И какая у тебя должна быть совесть, что в это дело соваться пятой спицей в колеснице? Ну подумай. Муж приехал. Понял?.. Не показывался бы ты лучше, вот что. По совести говорю. Я не обманываю: приехал муж... конечно, он поинтересовался у людей, как тут она без него, а добрые люди все ему и выложи. Про этих солдат, значит. Ему и обидно. Конечно, это каждому мужику обидно. Вышел разговор. А она даже ни капельки не отпиралась, созналась. Ну, он от нее, конечно, отказался и уехал, откуда приехал. Надулся, как пузырь. Я его тоже не хвалю. Ну ее ты накажи, а ребятишки при чем? Однако уехал, в тот самый день. Он человек очень спокойный, аккуратный... Скорей всего он положительный человек. Хотя, конечно, кобель бессовестный. Но деньги понемножку посылает... И я так ей внушаю, чтобы она жила теперь по-хорошему и на него надеялась... А ты лучше ее не сбивай, садись, уезжай... Все, глядишь, и наладится... Ну, я обедать пошел, время. – Он встал. И вдруг обиженно закричал, что все это не его дело и он ничего знать не хочет. При этом сверлил палкой, вдавливая наконечник в землю, точно добирался до чего-то спрятанного, что хотел раздавить, и все не уходил, поглядывая исподлобья. – Ну, что ж ты адрес-то не спрашиваешь.
– Да, правильно, адрес, – сказал Федотов.
– Адрес у них мой. Я им квартиру сдаю... Жильцами пустил... Плату им назначил – за месяц. Они каждый месяц в срок приносят. А я им тогда прощаю – не беру. Потому что жалею. Да. Не как другие... – И ушел, не прощаясь.
– Так, все попятно, – сказал себе Федотов, оставшись один. Он поглядел на чемодан, где лежали аккуратно завернутые три пары детских ботинок, вязаная кофточка и прочая дребедень, которую он вез издалека и все смотрел, чтоб чемодан не стащили, а теперь хоть бы кто взял да унес у него из-под носа, он и пальцем бы не шевельнул. Он откинулся и опять уставился глазами в небо.
Синие просветы расширились, и теперь поредевшие, пухлые облака расползлись, как мыльная пена с синего покрывала.
Он не думал ни о чем, не собирался принимать никаких решений. Он долго прожил в нетерпеливом, все нараставшем радостном ожидании, и теперь точно пружина часов, торопливо отстукивавших у него внутри секунды, остановилась, и часы замолчали.
Всплывали в памяти отдельные слова. Вспомнил, как Соня говорила про дочку, когда он курил в избе: "Она любит, когда мужчина в доме, ей спокойнее..." – и повторял про себя: "Ну что ж, все понятно...", но и эти слова будто не он сам говорил, а кем-то были подсказаны: надо было в таких случаях сказать: "Все попятно", – и криво усмехнуться, с презрением и насмешкой. По усмехаться не хотелось.
На дорожке у себя перед глазами он увидел тоненькие детские ноги в пыльных тапочках. Носки повернуты были прямо к нему, и он невольно поднял глаза и услышал подавленный не то короткий смешок, не то вздох. Рыженькая девочка схватила его за руки, с размаху упала рядом с ним на скамейку, прижалась к нему, испуганно от радости заглядывая в глаза.
– Ну вот же, я знала... Никто тебя не убьет, я все время говорила: не убьют, и приедет! Вот видишь, ты и приехал! – Она тискала ему руки, прижимаясь сбоку, и, наконец решившись, с размаху чмокнула в щеку.
– Сонька, – сказал Федотов, растерянно и виновато начиная улыбаться, какая ты стала, а? У тебя и зубы выросли!
– У-у, сколько, гляди! – она показала зубы. – Что ж ты не здороваешься!
– Здравствуй, – сказал Федотов, целуя подставленную щеку.
Девочка выпрямилась, встряхнула головой и кинула искоса взгляд через плечо, где в конце дорожки стояли ребятишки, кажется те самые, что привели на бульвар Федотова.
Соня заторопила, потащила его за собой, и ему ничего не оставалось делать, как взять чемодан и идти куда ведут.
Они прошли через пустырь, где стоял гипсовый памятник на деревянном постаменте, раскрашенном под мрамор, дошли до каких-то ворот, за которыми во дворе пыхтела высокая железная труба и слышался стук железа по железу. Издалека он увидел бегущего следом за Соней через двор Эрика в замасленной рубашке. Он пробежал весь двор и только в двух шагах остановился и подошел вразвалку, широко улыбаясь. Размахнулся и ударил Федотова рука в руку, как полагается со старым приятелем.
– Здоров! – сказал он сиповатым голосом. Они обнялись и троекратно поцеловались, и, обнимая его, Федотов почувствовал, какой он еще узенький и щупленький, хоть и жилистый парнишка.
Он вырвал у Федотова из рук чемодан и понес его сам.
Теперь они втроем пошли по тихой улочке, обсаженной запыленными деревьями, прямо по мостовой, все трое в ряд.
По дороге девочка забежала немного вперед и под чьим-то окном торопливо, пронзительно стала кликать какую-то Люську. Вместо Люськи из окна сердито высунулась, обтирая мокрые руки передником, пожилая, растрепанная женщина и спросила, что надо.
– Ах, извините, – фальшиво вежливым голосом пропела Соня. – Ничего особенного, другой раз забегу!
Женщина даже руки перестала вытирать, так уставилась на солдата и обоих ребят. Просто глаз не могла оторвать, все смотрела, как они втроем маршируют посреди улицы.
– Ах, так вот оно что... – слегка обалдело выговорилось у нее как-то само собой им вслед.
Девочка услышала и потихоньку дурашливо приквакнула ей в тон:
– Так вот как, так вот как!..
– Ой, дуришь, – сердито морщась, недовольно одернул ее Эрик.
– А потому, что Люська дразнилась, что я все вру!
Они свернули в дровосекинский переулок и увидели мать. Она стояла против своего дома и тревожно оборачивалась, не зная, откуда они появятся.
Они шли втроем прямо к ней, и она уже их видела, но стояла не шелохнувшись. И Федотов с каждым шагом все ясней видел ее лицо, казавшееся ему теперь новым, чужим и виноватым. "Уже знает, что мне все известно, подумал он, – и, видно, ждет чего-нибудь самого плохого от меня, может грубого и оскорбительного. Конечно, все знает. Не только что она, а, видно, уж весь двор знает и ждет, что будет". На окнах шевелились откидываемые занавески. Где-то задребезжало торопливо распахнутое толчком окошко, это он тоже слышал. Из ворот навстречу выплыли две бабы, сложив руки на животах, приготовились соболезновать, негодовать и осуждать, а кого – это там видно будет.
Оставалось несколько шагов, а она все стояла, одинокая, виноватая и беззащитная в ожидании. Он стиснул зубы. Губы были как деревянные, но тут сложились наконец в улыбку, тоже довольно деревянную. Он протянул руки и обнял ее. Она по этому движению все сразу поняла и тоже, едва касаясь, быстро обняла и на минуту прижалась головой к его груди легким, отчужденным движением. А он, ободряюще чуть похлопав ее по спине, немножко постоял, и они прошли в ворота, мимо обмякших от разочарования баб, прошли через весь двор, где тоже млели от сладкого ужаса ожидания соседки и теперь, видя весело улыбающихся ребят с чемоданом, вдруг заулыбались сами, искренне обрадованные, что все так пошло по-хорошему.
После этого они прожили под одной крышей несколько дней – ни чужие, ни близкие. Улыбались, ели, рассказывали, даже в кино пошли вместе с ребятами, разговаривали все больше с ребятами, а друг на друга даже смотреть избегали, как бывает, когда один виноват, а другой боится причинить ему боль упреком за его вину.
Федотов с самого начала сказал, что ему нужно ехать – подыскивать себе работу по специальности, лучше всего на восстанавливаемый судостроительный завод или в речное пароходство. Соня сразу сказала, что это правильно, и даже торопила его. И каждое слово, самое простое, они понимали каждый по-своему и думали каждый о своем.
И простились они как-то растерянно, не находя простых слов, – ни чужие, ни близкие.
Что-то около месяца о нем не было ни слуху ни духу, уж и Дровосекин почти вслух ругался и плевался больше обычного. Потом пришла открытка. Федотов писал, что живет в общежитии, начал работать по восстановительному ремонту судов и пока что жить с семьей негде. Наверное, все так и было, но уж очень что-то все слова были похожи на те, что писал Соне муж в начале войны. Открытку читать не грех – и всем соседкам показалось, что тут что-то не так. Не понравилось очень.
Наконец пришло толстое закрытое письмо, заказное. Его вручил почтальон Дровосекину. Тот расписался в книжке и целый день таскал его за пазухой, плевался и хмурился, и похоже было, что он кого-то очень даже "не хвалит".
Когда Соня вернулась с работы, он, с сожалением расставаясь с письмом, подал ей помятый теплый конверт и внимательно стал смотреть, как она его распечатывает. Непослушные пальцы бестолково отрывали маленькие кусочки с краешка конверта, потом надорвали вместе с вложенной бумагой. Дровосекин рассвирепел, отнял у нее письмо, принес ножницы и срезал самый краешек конверта, поглядев сперва на свет, чтоб не попортить вложенный листок.
Нехотя вышел из комнаты, запинаясь и оглядываясь, точно его выталкивали за дверь силой, а он сопротивлялся, и сейчас же начал как часовой ходить за дверью, чтобы как-нибудь не упустить Соню.
Прибежали младшие ребятишки, он их сурово отогнал, зашипел, погрозил пальцем, объявив, что мама занята делом.
Потом приотворил дверь и увидел, что Соня сидит над листком из школьной тетрадки, где написано всего несколько слов. И кажется, больше писать не собирается или не знает, что писать.
Он вошел, сел за стол против нее и строго сказал:
– Ну что ж ты молчишь? Ты говори!
– Ничего, все хорошо, его там ценят...
– Ну, ну, говори, дело говори!..
– Все... Комнату ему хорошую дают.
– Ну, ну... Дают, ну! Не тяни, говори.
– Что "ну"?.. Приезжайте, пишет. Зовет нас.
– Ну, зовет, а ты плечами-то так зачем? – вскинулся Дровосекин. Его даже задергало всего от злости. – Ты чего это плечами-то, а? Ты говори, какой ответ даешь? Что теперь будет?
На клетчатом листке было написано всего-навсего: "Спасибо, что ты нас жалеешь, беспокоишься. Только не понимаю, зачем мы тебе понадобились?.." Теперь, досказывая недописанное, она выговорила:
– Ничего не будет. Как жили, так жить будем. Незачем нам ехать.
– Незачем?.. Незачем?.. – в упоении захлестывающего с головой негодования, тончайшим голосом протяжно закричал Дровосекин. – Ах, молодец, ах, удумала! Вот хвалю! Правильно, зачем тебе к нему ехать! Тебе африканского прынца надо! Директора универмага! Куда тебе торопиться к солдату!..
Он багровел, надсаживаясь от сдавленного слабого крика, и Соня смотрела на него со спокойным удивлением, почти сочувствием. Сказать ему сейчас просто: "Не ваше дело", – язык не поворачивался.
– Да не расстраивайтесь вы так!.. Вам трудно обо всем судить. Не все вы знаете про наши дела и...
– Больше твоего знаю! – с плаксивой злобой, сдавленно кричал Дровосекин. – Больше твоего вижу!
– Вы ведь и вправду так задохнетесь или удар себе наживете! Ну все, все знаете... Все понимаете. – Она улыбнулась скучной улыбкой и мягко добавила: – Ну хоть про любовь для себя я могу понимать больше вашего?
– Это ты-то! Ты-и? Больше моего?.. Ничего ты не можешь в этом понимать!
Но она, не повышая голоса, перебила его, заставила слушать:
– Он от доброты написал: "приезжайте". А подумайте, за что же мы его будем так наказывать? Для чего ему взваливать на себя такую обузу? Пусть поживет, найдет себе какую-нибудь девушку без такого хвоста, как у меня. После сам радоваться будет, что не связался.
– А-а, – затихая, угрюмо протянул старик. – Вот то-то и оно-то, хвоста!.. Сама теперь уразумела. И мужа-то законного хвостом этим от себя отмахнула! Вот то-то!
– Муж тут при чем?
– При том, что ты верно сказала: с хвостом-то оно того, это конечно... А что ж теперь делать?
– Да вы про какой хвост?
– Сама соображаешь: хвост. Вот про этот хвост и речь. Про какой ты хвост?
– Я про детей сказала.
– Именно про детей?.. А не про что?..
Они оба замолчали, уставились друг на друга, сбившись с толку. Потом старик, пряча глаза, забормотал, пытаясь опять разъяриться, но у него никак не получалось:
– Про любовь она мне будет... Твой-то, гладкий, приехал, понюхал, чем пахнет, да и от ворот поворот, плюнул, да и уехал... А этот какой-никакой, а вот прощает тебя, – значит, принимает всю твою команду рыжую на свои руки, а ей этого мало, ей прынца!.. А кто он тебе, скажи по совести? Прохожий!.. Тьфу! Любовь еще! Поменьше бы ты ее пробовала, этой любви!
Стараясь поймать его взгляд, женщина затихающим голосом, еле слышно допытывалась:
– А какой все-таки хвост? Какой? Какой?
– Не мой хвост, твой хвост, тебе лучше знать, – смущенно бегая глазами, суетливо бормотал Дровосекин. – Это вам, бабам, лучше знать, какие у вас хвосты бывают... – Он пошлепал губами без слов и с робкой надеждой и страхом спросил: – А что ж, люди-то зря говорили? Зря, скажешь? А?
– Про что говорили люди?
– Что ты ко мне пристала, иди людей и спрашивай!.. Про что, про что!.. Про солдат, вот про что!
– Это каких же?
– Ты не придуривайся перед старым человеком: ну, ночевали у тебя солдаты там, на переправе-то? Все и говорят. И по кинам ходила с солдатами, и подарки тебе носили, что ты прикидываешься! Только из себя выводишь! Не путайте вы меня в свои дела, ну вас вовсе. Кто правду говорит, тот всем плох. Характер у меня мухоморный, и сам я старый мухомор... Пожалуйста, ладно...
– Вот как? Кто же это вас так? – бережно, чтоб не спугнуть, тихонько спрашивала женщина.
– Вот этот твой меня так аттестовал за то, что я ему правду говорил!
– Это, наверное, когда он только приехал? С чемоданом? Вы с ним на скамеечке долго так беседовали? Он вас так обидно назвал?
– Хоть с чемоданом, хоть без чемодана, отвяжитесь вы все от меня, – с несчастным видом бормотал старик. – Я-то тут при чем? Шила-то в этом не утаишь... значит, шила-то! Не томи ты мою душу, говори уж: неужто так уж ничего и не было? Да теперь-то что? Ведь он уж тебя вроде простил, чего ж тебе еще?
– Простил! За что простил?.. Разве за самого себя только! Что я с ним в кино ходила, что он у меня на перевозе был! А что вы только ему наплели по доброте душевной! Солдат! Что он-то вытерпел из-за ваших этих... О господи!.. – Она упала руками и головой на стол.
Дровосекин стоял над ней и уговаривал:
– Ну что ж теперь реветь-то схватилась! Теперь это ни к чему... Бумажку намочишь!.. Сами всех вы тут запутали – и реветь. Ну что ж теперь делать-то?.. Главное, за ребятишек-то я доволен. Солдат-то твой, он ничего, а?.. Ты это мокрое дело брось, ты садись ниши ему обратный ответ поскорей. Больше бы слушала, что тебе старый человек советует...
Сколько раз потом, когда уже они были опять вместе, был пересказан этот нелепый разговор со стариком, каждый раз с новыми, припоминавшимися со временем подробностями. Сколько раз в слезах и позже даже со смехом вспоминали подробности этих последних дней, когда они оба были несчастны и не вместе.
И в тот час, когда на большой городской пристани, среди пассажиров, столпившихся на палубе, он увидел тянущиеся, чтоб ему помахать, тонкие руки всех троих ребят и Сони, и колеса пенили и бурлили воду, а пароход подваливал боком, давая задний ход, и потом медленно подтягивался всем бортом к дебаркадеру, и их отделяли несколько метров воды, потом узкая полоска и, наконец, ничего, – они стали раз навсегда вместе, не отделенные ничем, на одной земле, по которой пролегала общая дорога их жизни до конца... И вот теперь, видно, и конец пришел.
Поздно вечером к дому подъехало такси. Ребята вернулись из города немного обалделые, смертельно усталые, оживленные и смущенные.
Они рассказали, что ели, какой номер у их отца в гостинице – с ванной, как подавали им обед прямо в комнату и кто сколько съел пирожных. На Соне была кофточка, очень красивая и из такого материала, какого тут еще не видывали. Младший, Гонзик, сиял больше всех: они с отцом точно договорились, какой именно велосипед тот ему подарит – со всеми тормозами, переключением скоростей, сетками и даже бутылочкой, из которой можно пить на ходу...
Обед – жареную картошку и каждому по большой котлете Сониного приготовления, – разогретый Федотовым на всякий случай к их приезду, есть никто не стал.
На другой день, как было условлено, отец опять приехал, чтоб поговорить отдельно с Федотовым. Они уселись на стол, друг против друга, как на заседании или на приеме. Заседание сразу повел отец, и Федотов чувствовал себя посетителем в своем доме.
– Вот я и познакомился заново со своими собственными детьми. Мы нашли общий язык!.. Теперь я хочу задать вам честный и прямой вопрос: намерены ли вы препятствовать детям... оставить этот поселок и переехать жить ко мне?
Федотов сжал руки так, что суставы побелели, и на минуту прикрыл глаза. Похоже было, что там все уже договорено. Быстро.
– То есть как это – препятствовать? Не пускать, что ли?
– Нет, – быстро остановил его движением руки отец. – Не пустить вы, собственно, их не можете. Юридически. И практически тоже. Я не имею в виду прямые препятствия – запреты и так далее. Но дети в какой-то мере привыкли к вам. Уважают ваш авторитет, как все дети. Я хочу знать, намерены ли вы воспользоваться своим влиянием, их привычкой, некоторой моральной властью, что ли, чтоб попытаться мне противодействовать? Видите, я говорю честно, не прячу своих карт. Скажите откровенно, вам лично было бы желательно, чтоб дети оставили вас и переехали ко мне? Навсегда? Что ж вы молчите, я жду ответа такого же прямого, как вопрос.
– Для меня это дикий вопрос, а не прямой...
– Значит, вы этого не хотите?
– Даже в голову мне не приходило, что кто-нибудь тут будет сидеть и мне такие вопросы задавать.
– Понятно. Вы вдобавок испытываете неприязненное чувство ко мне. Это естественно. Правда?
– Бросьте вы про чувства.
– Намерены ли вы мне противодействовать? Давайте выясним все мирно.
– Понял. Нет, уговаривать их я не стану. Захотят ехать – пусть едут, их право. И, к примеру, плохое про вас им говорить я тоже не буду.
– Разумно. Хотя я вижу, вы к ним по-своему привязаны, не правда ли?
– По-своему. Да.
– Значит, вас заботит, будет ли им хорошо у меня. Вы даже не знаете, что я собой представляю. Я, между прочим, юрист. Честный советский юрист с хорошим положением. Все, чего я добился, я добился своим трудом. Я добился большего, чем многие, это правда. Моя формула, которой я руководствуюсь в жизни: "стараться иметь все лучшее из возможного". Из допустимого, не нарушая при этом никаких этических, не говоря уже о правовых, то есть законных, норм, само собой разумеется. И детям я хочу дать лучшее из возможного в наших условиях, вовсе не делая их при этом папенькиными сынками, оранжерейными растениями. Если отбросить ханжество – этого хочет каждый.
Эрик работает и учится, имея в перспективе стать судовым механиком. Неплохо. Но у меня он сможет просто учиться и сэкономит этим годы жизни. У меня он гораздо скорее станет инженером или кем захочет. Долгие годы я жил очень расчетливо, теперь я могу зато дать детям многое, что поможет им стать на ноги. Да, я был расчетлив, даже скуп, преследуя определенную цель. Я готовился к этому часу, когда смогу целиком взять на себя воспитание детей, поставить их на ноги...
– Долго готовились, – тихо сказал Федотов.
– Возможно. Я принимаю ваш упрек. Возможно, слишком долго. Возможно, что я поступил в свое время несколько жестоко. Но я имел право так поступить: я был обижен. Мы говорим о прошлом, подводя итоги трех жизней; я признаю, что мне тогда, вероятно, хотелось не то чтоб ей отомстить, но чтоб она почувствовала, что без моей поддержки ей будет плохо. Мне хотелось, чтоб она попросила помощи. Возможно, что я помогал ей гораздо меньше, чем был в состоянии, по вышеприведенным причинам...
– Возможно, – вдруг сказал Федотов. – Все это очень даже возможно. А если б ребятишки заболели с голоду, дожидаясь, пока ваше законное чувство в себя придет? Это тоже было возможно.
– Ну-у, – с глубокой укоризной, точно человеку, применившему запрещенный прием в детской игре, протянул отец. – Не стоит так... Не так страшно, не так страшно уж обстоит дело.
– Или свихнулись бы без присмотра, какой-нибудь дрянью сделались.
– Все же обошлось! – оптимистично подбодрил отец. – Что же ворошить "что могло бы быть". Так мы перейдем на упреки. Того гляди, пойдут воспоминания о всяких неприятных событиях.
– Это ни к чему.
– Совершенно ни к чему... Вернемся к фактам. Вам трудно, у вас ограниченные возможности, мы это знаем. И дети не ваши. А у меня, у отца, есть дом. Мои родители недавно умерли, и дом перешел ко мне и стоит пустой. Это маленький, хороший городской дом, в районе парков. Недалеко от моря. Почти в городе. И город наш чистый, культурный и благоустроенный. Нам, старикам, это кажется пустяками, а подумайте, что это значит для детей: забавно украшенные витрины, красивые кино и музыка в парке, отлично освещенные улицы и всякая чепуха, вроде небольших кафе с милыми детским сердцам пирожными, хорошо сшитый костюм или легкое белое платье для школьного бала... Даже асфальт, освещенный пестрыми огнями реклам по вечерам, действует на молодежь бодряще... А здесь, в поселке, вероятно, осенью бывает грязновато на улицах?
– Да, – сказал Федотов. – Правильно. Осенью. И весной тоже грязно бывает.
– Конечно, это все наладится и у вас... Хотите поглядеть, вот фотография дома. Ребятишкам нравится. Они, кажется, выбрали, какое чье будет окно... У нас ведь там хватит отдельных комнат на каждого.
– Вот оно как... – сказал Федотов. – Уже выбрали?..
– Вам завтра уходить в рейс, мне ребята сказали?
– Нет, сегодня.
– Ах да, совершенно верно, это они вчера говорили. Я поживу тут еще немного, пусть ребята попривыкнут еще ко мне. В конце концов, вы понимаете, главное, чтобы ребята, пока у них есть еще время, пожили немного веселей, чище, удобнее и приятнее, попользовались всем лучшим из того, что возможно получить. Вот и все. Мы договорились. Весы правосудия будут в руках у ребят, а мы не станем подкидывать на чаши свои гирьки. Ребятки сами решат свою судьбу, а мы склонимся перед приговором этой несовершеннолетней Фемиды... А сегодня у нас запланирован цирк. Им, оказывается, очень хочется. Ну что ж, ладно, цирк так цирк... Ну вот, мы обо всем и договорились, заходите! – крикнул он, когда Соня просунула голову в дверь.
Было воскресенье, в цирке давали дневное представление, и времени оставалось маловато.
Соня при прощании, заглядывая в глаза, потихоньку шепнула Федотову:
– Только обещай, что не будешь без нас скучать!
– Ну что ты, – сказал Федотов, силясь понять, что значат эти слова. Поезжайте, мне тоже скоро собираться.
Младший мальчик появился в новом, подаренном отцом пестром свитере с начесом. Надел, видно, не утерпел, хотя придется попотеть бедняге. Свитер был ему велик, воротник подпирал под подбородок, и вид у него был вроде как у щенка, которому на шею повязали ленту с бантом: дурашливо-нарядный.
Эрик шутливо обнял Федотова, отстав от младших, – вообще-то такие нежности были у них не в ходу – и вскользь спросил, о чем они договорились.
Обнимая его, Федотов вдруг с режущей ясностью вспомнил, как шесть лет тому назад они обнялись при встрече, после его возвращения с фронта, какие гибкие, тщедушные косточки он чувствовал у себя под руками и как тогда понял, до чего же ему дорог этот хмурый щупленький паренек. А ведь с тех пор он привязался к нему еще сильнее. Он поскорее, шутливым толчком в плечо, высвободился, не давая себе воли думать, что это, может быть, их прощание навсегда.
– О чем нам договариваться? Я в этом деле вам не советчик. Думайте сами. Как вам лучше.
– Ясно, – спокойно сказал Эрик и тряхнул головой.
Через минуту Федотов уже сидел один-одинешенек в доме, чувствуя себя так же уютно, как если бы его посадили на стул посреди городской площади и оставили там сидеть одного среди толпы.
На столе так и осталась лежать фотография дома. Теперь он придвинул ее к себе и рассмотрел. Добротный, каменный, с крытой верандочкой и цельными стеклами без переплетов. Крыша черепичная, а за ней видны очертания других черепичных крыш и шпили нерусских колоколен. Городок, видать, аккуратненький и от войны не пострадал...
Времени у него было еще пять часов до прихода автобуса, на котором он должен был догнать свой пароход среди рейса. Так что оставалась надежда дождаться возвращения ребят из цирка. Хотелось бы повидать их лица, хоть угадать, как там и что. К чему клонится дело?.. Родная кровь... А что это такое, родная кровь, черт его знает. А им и вправду неплохо будет в этом домике под черепицей. Будут вот из этих окошечек выглядывать. Дети все-таки дети. Поскучают и привыкнут на новом месте. У детей все заживает быстро. Только к старости раны на сердце перестают заживать. У него-то никогда это не заживет.
Он побрел вдоль стены, осматривая комнату. Все еще было на своем месте, но все уже ускользало, покидало его, это он чувствовал. Две маленькие детские постели стояли в закутке между окон. У Сони на подушке маленькая "думка", она любила ее подкладывать под щеку. Детские книжки на этажерке. Немало детских книжек пришлось ему перечитать за эти годы, начиная со сказок Андерсена. "Конец, всему на свете приходит конец" – вот как кончается там сказка. Даже старик Андерсен это понимал, – значит, нечего и хныкать. "Проживешь, старый хрен, доживают же люди в одиночку старость", – сказал он себе очень бодро, но никакой бодрости не ощутил. Если бы Соня была с нами, как все было бы легко и просто. Соня с ее ласковыми, быстрыми руками. Сумасшедшая, безоглядная Соня, которая как-то сумела зажечь этот фонарик с прилипшим желтым листом среди водяного тумана так, что он светит ему и сейчас...
Прождав все свои оставшиеся пять часов, Федотов достал из кармана деньги, отсчитал себе на папиросы и на автобус, а остальное положил в коробку от пастилы на кухонную полку, как всегда. Взял свой чемоданчик, сунул ключ под перекладину крыльца и вышел к автобусной остановке на шоссе.
На пароходе заканчивалась погрузка, матросы беглым шагом сновали по сходням с пахучими кулями воблы на плечах. Пробегая мимо Федотова, они здоровались, улыбаясь на ходу, шутили. Работа была спешная, легкая и веселая. Пассажиры, столпившись вдоль поручней верхней палубы, следили за суетой товарной пристани, с любопытством приезжих разглядывали круто спускавшуюся к реке улицу, дома и самые обыкновенные дворики, где сушилось на веревках белье, с криком кувыркались по травянистому откосу ребятишки, играя с развеселой собачонкой, на вечерние дымки из труб чужих домов, на галок, слетавшихся на ночлег, болтая на лету, – на все самое обыкновенное, что делается вдруг интересным, когда знаешь, что через минуту уберут сходни, пароход выйдет на середину Волги, и ты никогда больше не увидишь ни этой собачонки, ни домиков, ни двориков, и вся эта обыкновенная, будничная жизнь, которой живут люди за этими стенами и окнами, для тебя так и останется чужой, неразгаданной, недоступной.
Федотов зашел к своим в машинное отделение и пробыл там до самой команды капитана. Послушал, как заработала машина на "самом малом вперед" и до "полного вперед", и вернулся в свою каюту, куда отнес прежде чемоданчик.
Знакомое подрагивание корпуса, воздух нагревшейся за день каюты, куда теперь лился сквозь решетчатые жалюзи свежий трепещущий ветерок, – все ему говорило: "Мы на месте, жизнь продолжается, пароход держит свой курс".
На фотографию Сони он избегал глядеть подолгу, слишком уж хорошо он ее изучил. Но мельком он взглянул. Она была такая же, смеялась и радовалась той минуте, от которой остался этот бумажный отпечаток. Ну что ж, ведь, кажется, ей правда было хорошо тогда. И этого тоже никто не увезет у него с квартиры в другой дом с черепичной крышей...
Когда пароход, обогнув крутую излучину, вышел на прямую, Федотов надвинул на лоб фуражку и неторопливо поднялся на пустынную верхнюю палубу, где стояла стеклянная рубка управления и куда пассажиров не пускали.
Далеко впереди уже показалась редкая сосновая роща и ярко желтел, наполовину освещенный косым вечерним солнцем, песчаный обрыв.
Вахтенный рулевой обернулся к Федотову. Не дожидаясь его знака, деловито кивнул и потянулся к рукоятке. Зашипел пар, послышался сиплый звук не набравшего силу гудка, и затем густой, певучий волжский гудок взлетел над палубой, и его отголосок донесся немного спустя откуда-то издалека.
Скоро стал отчетливо виден весь пустой пригорок с березой. Он поравнялся с пароходом и начал уплывать назад. Рулевой потянулся было к рукоятке, но Федотов отрицательно покачал головой. Вахтенный распахнул стеклянную дверь. Вид у него был встревоженный, удивленный, так что Федотов даже улыбнулся и объяснил, что все в порядке, просто никого нет дома. Так оно, собственно, и должно было быть!
– Ах, вот оно что! – недовольно сказал вахтенный, но видно было, что ему что-то не нравится, и он раза два оглянулся еще на уходящий пригорок, посмотреть, но появится ли там кто-нибудь на обычном месте.
Надо было начинать новый поворот. В сумерках зажглись сигнальные огни, потом широкие окна ресторана и квадраты пассажирских кают.
В тот же час и в номерах городской гостиницы зажигали люстры.
На круглом столе, среди неубранных блюд и тарелок, перепачканных в соусе, остывал мельхиоровый кофейник около вазы с недоеденными пирожными. Обед давно кончился, но все оставались на своих местах, вокруг стола, как сидели за обедом.
Гонзик всхлипывал, глубоко провалившись в мягкое кресло. Он громко пискнул, сдерживая рев, и его багровое, зареванное лицо вынырнуло между кофейником и вазой. Он плаксиво крикнул, обращаясь к брату:
– Чего ты придираешься! Ничего я не говорил! Разве я говорил, что один поеду? Как вы, так и я!
– Перестань ты сырость разводить, – презрительно сказал Эрик. – Решать ты должен как ты, а не как я. Чего ты все за других прячешься?
– Не трогай ты его, Эрька! – Соня погладила вихры на макушке всхлипывающего мальчика. – Чего ты расстраиваешься, Гонзик! Ну чего? Никто тебя насильно не увозит, и никто тебя тут не держит.
– Правда, правда! – Отец привстал и, еле дотянувшись через стол, кончиками пальцев ласково похлопал Гонзика по горячей влажной щеке. – Не надо все так преувеличивать. Не происходит ничего непоправимого. Мы сядем в обыкновенный поезд и поедем в город, где вы родились. Поживем вместе, вы осмотритесь. Если вам понравится, вы останетесь навсегда. Если не захотите, вернетесь обратно, к своему Федотову.
