Текст книги "Черничные Глазки"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Мама уже ждёт нас – сидит, причёсываясь, перед входом, и мы вместе отправляемся поискать чего-нибудь вкусного на завтрак, но по дороге всё равно затеваем какую-нибудь игру.

Не до дневников мне теперь: надо побегать!.. И зачем я только взялся!

Примечание переводчика

Природная непоседливость моего приятеля бельчонка Черничные Глазки с наступлением длинных солнечных дней действительно дошла до того, что он почти совсем перестал делать заметки в своём дневнике.

Этому не следует удивляться. Скорее, удивительно, что он вообще набрался терпения записать некоторые впечатления своего раннего детства, на основе которых сделан настоящий перевод.

Кое-какие отрывочные заметки, сделанные в летнее время, всё же удалось привести в порядок.

Итак, мы знаем, что стояло горячее лето. Низенькие, крепкие кустики брусники, изумрудные моховые подушки, заросли похожих на голубые звёздочки цветов покрывали землю. Уже краснели маленькие ягодки земляники – это больше всего интересовало бельчонка.

Точно маленькая плавная красно-коричневая волна пробегала по полянке: это Черничные Глазки лёгкими прыжками перебегал от дерева к дереву, ища, чем бы закусить или чем-нибудь позабавиться.

Нашёл большую сосновую шишку и присел на тёплом, пахучем, покрытом горячей хвоей холмике среди деревьев. Хвойные дорожки, точно сухие ручейки, сбегали с его вершинки: весной тут стекала вода и сухие иголочки так и остались на солнечном припёке точно гребешком причёсанные на одну сторону, как их повернула вода.

Черничные Глазки присел на задние лапки. Чтоб удержать шишку, ему пришлось широко растопырить передние лапки.

Если взглянуть на него со стороны, он был похож на крошечного мальчика, который, сидя на корточках, держал в руках большой арбуз, стараясь откусить кусочек.

Через минуту бельчонок выронил из лапок шишку, сидя столбиком на задних лапках, стиснул передние в кулачки и прижал от удивления себе к грудке. Насторожив ушки, он пристально вглядывался в маленький холмик рыхлой земли. Холмик прямо у него на глазах начал шевелиться, точно его кто-то подталкивал из-под земли.

Из середины холмика высунулся чей-то нос, как будто немножко знакомый, хотя не очень, и внимательно обнюхал воздух. Затем высунулась и вся мордочка в блестящей кротовой шубке.

«Ах, это сосед-крот!» – узнал Черничные Глазки и сейчас же почесал лапкой себе за ухом, соображая, как бы тут можно было подшутить.

– Доброго утра, приятной прогулки! – вежливо прострекотал бельчонок, как его учила мама. – Не скажете ли вы мне, как тут пройти на верхний двенадцатый этаж?

Крот насупился и сказал:

– В жизни такой чепухи не слыхал! Какой ещё двенадцатый этаж? В моём доме всего три этажа, и все они ведут вниз. Если я сейчас вылез на самую крышу, так это только чтоб проверить вентиляцию.

Черничные Глазки насмешливо щёлкнул, цокнул, шаловливо крикнул:

– Смотрите, чтобы у вас головка не закружилась на такой высоте! А не пробежаться ли нам наперегонки до верхушки вон той сосны?.. А?.. Рванули? – И, одним прыжком перемахнув через кротовый холмик, сразу оказался на шершавом стволе толстой сосны и помчался вверх.

Одним духом он взлетел, не останавливаясь, на высоту четырёхэтажного дома и, прыгнув на золотистую толстую ветку, всю в лёгких шуршащих чешуйках, глянул вниз, точно с балкона.

Кротовый холмик, травянистая полянка, кусты у подножия старых деревьев, где всегда стоял сумрак большого леса, – всё это осталось далеко внизу, сделалось маленьким.

Черничные Глазки от удовольствия резко кинул хвостом несколько раз влево-вправо и помчался дальше, ввысь. С каждой секундой становилось всё светлее, всё золотистее кора, всё свежее молодая хвоя на ветках; он мчался всё выше с такой же лёгкостью и быстротой, как молодая собачонка может мчаться по гладкому лужку.

Работящий дятел в красной шапочке оглянулся на шум и, не теряя ни минуты, вернулся к своему занятию, сердито выстукивая негодных букашек, забравшихся под кору.

Ветки становились всё тоньше, и сквозь зелень уже вверху просвечивало ясное синее небо. Бельчонок мчался мимо очень удобных балкончиков для отдыха, уютных беседок, где можно так хорошо прятаться от дождя, мимо целых гроздей вкусных сосновых шишек, но не останавливался, пока не добрался до самого верха, и только там спокойно присел на гибко покачивающуюся ветку. Отсюда ему было видно необозримое море зелени верхушек громадного хвойного леса – живое, зелёное море с мягкими холмами и глубокими впадинами, с тысячами самых разнообразных веток: одни были похожи на большие деревья, растущие не вверх, а вбок – громадины с толстыми стволами и ветвистыми лапами; другие совсем тоненькие, гнущиеся от ветерка ветки, гибкие и упругие, как лук. С них можно было прыгать с разбегу, как с трамплина, и лететь далеко на соседнее дерево, чтоб снова попасть на такую же ветку-лук, которая подбросит тебя, как пружина!

Весь лес как волнующееся, залитое солнцем море, по которому можно мчаться сколько угодно, не опускаясь вниз, а можно и нырять и даже спускаться на самое дно – на землю…

Вот и всё, что можно извлечь из заметок, сделанных весьма легкомысленно и небрежно Черничными Глазками за летние, солнечные дни. Затем идут его собственные, довольно толковые заметки, которые достаточно перевести без всяких объяснений, дополнений и примечаний.

Продолжение дневника бельчонка Черничные Глазки

Сегодня я проснулся утром, но утра почему-то не было. Было прохладно, и мама пришла ночевать вместе с нами. Настоящего света не было видно – он был мутный и жёлтый, и вокруг стоял ровный, очень сильный шум. В жизни не слыхал такого!

Я высунул нос наружу, и он сейчас же стал мокрый, как будто я сунулся в лужу.

– Это ливень, – сказала мама. – Надо сидеть и никуда не вылезать.

– Это вода? – спросил я.

– Вода.

– Почему же она вдруг полилась сверху? Прежде она всегда смирно лежала капельками на листьях или потихоньку текла по земле в ручье.

– А это вода, которая льётся сверху. Называется дождь.

– Ничего не понимаю, – сказал я. – А что же такое вода, которая в ручье? Совсем другое?

– Нет, это просто дождь, который идёт снизу, из земли.

– A-а!.. – сказал я и ничего не понял. – А как же мы теперь будем жить, если всё время будет лить верхняя вода? Мы никогда не сможем выйти наружу?

– Дождь пройдёт. Или станет потише.

И тут мы услышали, что кто-то отряхивается от воды у входа, и к нам в тесноту влезла бабушка.

Мы обрадовались и потеснились, уступая ей место.

– Ну-с, – объявила бабушка, – в такую погоду надо заняться семейными делами. Как ведут себя малыши?

– Они вежливые. Старательные: весь день играют в пятнашки, просто не оторвёшь. И не то чтобы у земли, а на самой высоте! Минутки спокойно не посидят. Не лентяи какие-нибудь.

– Не перехваливай, ребятишки от этого портятся… Будем надеяться, из них будет толк, – сказала бабушка.

– Мы чуть не высушили гриб, – похвалилась сестрёнка.

– Где же он?

– Мы его воткнули в рогульку веточки и сами стали смотреть, как он сушится, но нечаянно съели.

– Кто не сушит грибов летом, тот зимой глодает кору! – строго заметила бабушка.

– А я знаю про кошек, про ястребов, про куниц, про хорьков – какие они хитрые, злые и как от них прятаться, мама нам рассказывала.

– Вот до чего вы умные! А про человечков вы знаете?

– Ах, нет, нет! – воскликнула мама. – Я им ничего не говорила, потому что я сама-то про них только понаслышке знаю и боюсь что-нибудь напутать. Я знаю, что нас почему-то тянет к людям, но это очень опасно. Я сама тут не всё понимаю.

Ливень всё лил, и вода бежала, стекая с густых веток так, что они гнулись и покачивались, стряхивая воду, и бабушка потихоньку стала нам рассказывать:

– Люди чаще всего бывают хорошие. Мне нравятся люди. Но есть и такие, которые ходят с чёрными палками и злыми собачонками и бухают в лесу, – эти злые… Но они, к счастью, не очень часто попадаются в наших местах.

– А какие они, люди? На что они похожи? – пискнула сестрёнка, насторожив любопытно ушки.

– Они похожи только на людей. Они громадные, но совсем неповоротливые. Сильные, но такие медленные! Пока человек взберётся на самую нижнюю ветку дерева, белка уже добежит до верхушки, перепрыгнет на соседнее дерево, спустится по нему вниз и ещё успеет увидеть, как тот пытается взгромоздиться на следующий сук.

– Но они бывают злые? – испуганно спрашивала сестрёнка.

– Как же им не злиться, раз они такие увальни? – сказала мама.

– Да, – сказала бабушка. – Обидно им, конечно. В лесу они только и умеют, что ходить по земле. Да ещё, чего доброго, искренне воображают, что это они гуляют по лесу! Да что же им делать, когда они только и умеют, что передвигаться по земле? Сколько они, бедняжки, ни задирают головы, ведь им видна одна только изнанка леса! Что им видно? Голые сосновые стволы да отмершие старые ветки, и они, кажется, даже не подозревают, что это только лестницы, ведущие наверх, в гущу настоящего леса, туда, где живём мы и птицы, где свежая молодая зелень, где столько интересного, вкусные шишечки… А они топчутся, спотыкаясь о корни, внизу и никогда не узнают, как выглядит жилой, уютный и светлый лес.

– Ну и чудаки! – стали потешаться мы с сестрой. – Неужели они до того глупые, что все прыгают по земле?

Бабушка посмотрела на нас с огорчением:

– Они даже не прыгают, а переваливаются на двух ногах, но никогда не надо над ними смеяться. Они ведь вовсе не виноваты, что они такие неуклюжие и толстые и не умеют бегать по деревьям и прыгать по веткам… Наверное, когда-то давно-давно они тоже были белками, как и мы, а потом почему-то выросли, потяжелели, и вот им приходится всю жизнь проводить на скучной ровной земле, среди гладких столбов и корней. Но они всё равно очень похожи на нас, белок, и мы должны не смеяться, а пожалеть их.

У нас так много общего!.. Они так же, как мы, любят своих толстых бесхвостых детёнышей. И так же любят погреться на тёплом солнышке. Как мы, они грызут орешки своими большими ртами… И когда они наткнутся на острый сучок, им тоже больно и они вскрикивают, как мы!..

И темноты они не любят тоже, как и мы, – едва заходит солнце, они стараются поскорее спрятаться в свои гнёзда и жилые дупла. И они тоже совсем не глупые: запасают себе на зиму орехи и грибы. И так же мёрзнут зимой, хотя вы ещё и не знаете, что такое зима!..

И приходу весны они радуются не меньше нас, и те, которые без чёрных палок и лающих собачонок, смеются и радуются, любуясь, как мы играем на деревьях.

– А как это… смеются? – спросила моя сестрёнка.

– Они делают так: «Га-га-га!..» Это означает, что им весело… Я не удивилась бы, если бы мне сказали, что они умеют разговаривать между собой не хуже, чем мы. Ведь мы с людьми и так друг друга довольно хорошо понимаем: у нас одинаковый крик боли, страха, тревоги; у каждого, конечно, немножко по-своему, но понять-то можно.

Я даже уверена, что вот так же в дождливый день люди могут сидеть в своём домике и так же разговаривать, как мы. И, кто его знает, может быть, какая-нибудь бабушка сейчас рассказывает маленьким человечкам про нас, белок!.. А вот и дождик совсем ослабел. Надо выглянуть на воздух!

…Потом у меня началось беспокойство. Откуда оно взялось? Не знаю. Я уж и думал и нюхал, прислушивался и присматривался, чтобы понять, откуда оно берётся, но так ничего и не разобрал.

Мы собирали грибы, втыкали их сушиться в развилки веточек или накалывали на острые сучки. Собирали орехи, пустые отбрасывали, а хорошие тащили и аккуратно складывали в кладовку, но пустых было очень много, так что кладовка никак не наполнялась, а мама твердила, что нужно обязательно наполнить несколько кладовых на зиму.

Нас с сестрёнкой это не очень заботило, но почему-то тревога становилась всё сильнее… Кажется, сам воздух пахнул этой тревогой. Да, да, воздух теперь как-то странно стал пахнуть!

Скворчата перестали давно уже разевать клювы и орать, приставая к родителям, чтоб их кормили. Теперь они целыми стайками перелетали с места на место, потихоньку шушукались и щебетали, точно сговаривались все вместе устроить что-то интересное.

Я расспрашивал знакомых скворчат – они сами не знали, что затевается, но всё равно к чему-то готовились, летали и попискивали вместе со всеми и вообще были чем-то взволнованы и старались не отстать от других.

Я вылез утром на большой сук, чтобы полежать, как всегда, и погреться на солнце. Сук был сырой, а солнце почему-то почти не грело! Недалеко передо мной жёлтый лист берёзы застрял как раз посреди большой паутины и светился-просвечивал на солнце. И тут вдруг я вспомнил, что и другие все листья в лесу уже давно стали жёлтые. До этого я не очень-то обращал внимание на листья.

Мама сказала, что это называется осень, теперь все листья пожелтеют, упадут на землю и умрут.

Ах вот оно что!.. У меня затрясся кончик хвоста.

– И мы тоже пожелтеем, упадём и умрём?

– Нет, умрут только листья кустов, деревьев и трава. И всё станет белое.

– И мы станем белые?

– Нет, не белые, но шкурки у нас посветлеют.

Меня это тоже не очень обрадовало, и тревога ото всех этих разговоров только росла.

Весь день дул сильный ветер, так что стоило повернуться к нему хвостом, вся шёрстка на нас поднималась дыбом. Мы с сестрёнкой стали играть. Садились мордочками к ветру и переглядывались: кто первый начнёт? Потом кто-нибудь из нас прыжком быстро поворачивался хвостом к ветру, и вся шёрстка на нём вставала дыбом, так что он становился толстым, точно ёж. При этом надо было ещё фыркать и подскакивать, чтоб было страшнее, тогда другой пугался и бросался бежать от надутого чудовища, но стоило повернуться к ветру носом, и ты становился, каким был прежде – гладеньким и маленьким.

Когда мы легли спать, ночью нас так качало вместе с нашей родной сосной, что мы почти не спали и прислушивались к тому, какой треск идёт по лесу, как встревожены все деревья, как они стонут и нехотя сгибаются от бури. То и дело было слышно, как с хрустом отломанная большая ветка, цепляясь и стукаясь, летит сверху. Ветер выл, и деревья стонали, и я спрашивал, не может ли упасть весь лес, но мама нас успокаивала, хотя сама была очень встревожена.

Потом послышался ужасный скрежет, треск, нарастающий шум, какого я никогда не слышал, и что-то бухнуло. Мы прижались к маме, и она сказала, что это буря сломала большое дерево и оно упало.

– И умерло? – испуганно спрашивали мы.

– Да, дерево умерло теперь. Это, наверное, та старая сосна, где жили прежде дятлы. Хорошо, что они перелетели на новую квартиру, я им давно говорила, что на старушку нельзя надеяться.

Всю ночь стоял гул, буханье и треск, и нас качало, и мы понимали, как уютно и спокойно у нас в дупле, и радовались, но нам было страшно, и мы думали, что с каждым рухнувшим деревом может погибнуть кто-нибудь из обитателей леса – может быть, даже из соседей.

Наша сосна устояла, с неё обломило только одну громадную ветку – мы слышали ночью, как она пролетела мимо нашей двери, стукаясь о другие ветки.

Наутро, когда всё утихло, мы выползли, огляделись и побежали посмотреть, что делается в лесу. Старую сосну сломало прямо посредине, другая рухнула так, что вывернула все свои корни вместе с землёй, и в яме уже хлопотали мышата, у которых квартиры оказались наружу. Повсюду навалены были поломанные толстые ветки, смятые кусты. Но лес всё-таки стоял. А я уж боялся, что вдруг одна наша сосна осталась посреди ровного места, а весь лес рухнул!

Верхушка высокой сосны, на которую мы любили забираться, лежала теперь прямо на земле, и около неё лежал несчастный, весь растрёпанный, занесённый откуда-то издалека бурей воробей.

Мы думали, что он тоже умер, как сломанные деревья. Так же думала и муха, она присела на воробьиное крыло, прошлась ему по голове и собиралась заглянуть в глаза, но воробей, чуть приоткрыв один глаз, мгновенно схватил и проглотил муху. После этого привстал на своих тоненьких ножках и, пошатываясь, нахально чирикнул слабым голосом:

– Люблю подкрепиться натощак! Недурная мушонка, и совсем свеженькая!

Потом он потрепыхал крылышками и еле-еле подскочил и взобрался на самую верхушку сломанной бурей сосны, которая лежала теперь на земле, и торжествующе зачирикал:

– Чи-чиф! Чиф-чи-чиф! Смотрите, вот он, победитель бури! Она чуть не снесла меня с крыши моего дома в городе, да я с ней справился, и вот сижу на самой верхушке самой сосновой, самой высокой сосны самого лесного леса! Смотрите, вот я победитель самых бурных бурь, самых дождевых дождей и ветреных ветров, покоритель самых верхних вершин, самый непобедимый устрашитель, непокоримый покоритель! Все запоминайте моё имя: Чиф-чиф! Самый воробьиный воробей, заведующий и управляющий всеми воробьями под всей крышей! Чиф-чиф!..

И тут, ослабев от своего отчаянного крика, он шлёпнулся опять в траву, долго сушился, пока не пришёл опять чуть-чуть в себя, еле слышно и жалобно, отрывисто попискивая:

– Жив?.. Нет, не жив!.. Всё пропало, я уже умер… Вот теперь совсем, окончательно умер! Навсегда… Погибла моя молодость… Улетела моя старость!.. Пропала моя головушка!.. Чи… – И, пискнув в последний раз, он уронил голову.

На другой день мы побежали посмотреть на то место, где погиб бедный Чиф-чиф, – мы ведь до этого никогда не видели ни одного воробья – и издали услышали звонкое чириканье с ветки.

Всё тот же знакомый воробей попрыгивал по ветке, ерошился и петушился вовсю, а несколько скворчат, вытаращив глаза, слушали.

– Прискучило! Надоело! Громадная воробьиная стая! А за всех мне отвечать одному! Будить по утрам! Пересчитывать по вечерам! Не разрешать никаких драк! Разрешать драки! Самому драться!.. Устал! Надоело!

– Как вам удалось спастись от этого страшного урагана? – робко щебетали, пощёлкивая носами, скворчата.

– Спастись? Чи-чи-чиф!.. Да ведь это был мой ураган! Я летел впереди и показывал ему дорогу, а он только поддувал мне сзади, да ещё еле поспевал! Я всё время мчался впереди да ещё успевал кувыркаться через голову, сколько хотел… а может, даже и побольше!

– Вы останетесь теперь жить в лесу? – робко и почтительно проскрипели скворчата.

– Поживу!.. Не обещаю, конечно, что останусь на всю жизнь! Я ведь привык! В городе за мной ухаживает целая куча людей! Готовят для меня кушанья в ресторане! Красивое название ресторана: «Помойка»! Не слыхали? Лучшие повара, отборные продукты!

Чем больше он хвастался, перепрыгивая с ветки на ветку, тем выше забирался на дерево, и тут вдруг рванул сильный порыв ветра, воробья подхватило, он перекувырнулся в воздухе, успел пискнуть: «Спешу! Некогда!» – и его понесло над деревьями, и скоро он исчез.

Наверное, опять помчался показывать дорогу ветру. И дождю тоже, потому что сейчас же полил опять холодный сильный дождь.

Солнце стало совсем слабое, и его было так мало, что всё время приходилось перебегать с места на место, чтоб поймать на себя немножко тепла.

Я добыл себе сочную шишку, устроился на пригретом сухом сучке и поплёвывал себе чешуйки, закусывая зёрнышками, и вдруг увидел сразу целую семью незнакомых белок: троих маленьких и двоих взрослых.

Это были какие-то странные белки! Они не обратили внимания на меня, они вообще, кажется, ничем не интересовались, не играли, не болтали между собой, а куда-то спешили, хотя видно было, что они очень устали. Вид у них был испуганный и несчастный.

Я чуть шишку не выронил, выпучил глаза и смотрел им вслед, пока они вдруг не остановились, встретившись с бабушкой. Она соскользнула с высокой сосны и присела на ветку – с ними поговорить.

Они стали шушукаться потихоньку: бабушка и старые белки, а молоденькие сидели и грустно ждали, чем кончится разговор. Потом бабушка потихоньку побежала, оглядываясь, по нижним веткам, и они побежали за ней.

Тогда и я потихоньку стал пробираться, прячась в гуще веток, подглядывая за ними издали, сверху.

Бабушка привела чужих на дубовую полянку, и гости оживились, стали собирать жёлуди и торопливо их грызть. Больше ничего интересного не было, и я попрыгал домой.

Перед сном бабушка заглянула к нам и сказала очень тревожным голосом:

– Дело плохо. Очень-очень плохо. Надвигается голод. С севера уже идут белки, совсем голодные, а у нас неурожай шишек, желудей совсем мало, запасов никаких сделать не удаётся…

– Что же нам делать? – в страхе спросила мама.

– Надо уходить, пока мы ещё не ослабели от недоедания! Я говорила с соседями, некоторые пойдут с нами, другие хотят попробовать перезимовать на месте… Но они тоже долго тут не продержатся.

– Но куда же мы пойдём? – спросила мама, и хвост у неё мелко дрожал от волнения и тревоги.

– Этого никто не знает. Если мы останемся, мы все погибнем. А если пойдём, то, может быть, найдём места, где уродились шишки!

– И нам придётся бросить наши гнёзда? Где же мы будем прятаться от морозов и дождей и от всяких врагов?

– У нас долгое время не будет ничего. Мы станем бродячими, бездомными, глупыми зверьками, которые не знают, куда спрятаться на ночь, и живут без зимних запасов… Это очень плохо. Но надо идти. По всему лесу белки уже бросают свои дома и родной лес и уходят. И плохо будет тем, кто останется последним!

И с этого дня началась странная жизнь: мы перестали делать запасы, целыми днями прислушивались и ждали. Кругом нас все белки бегали, не находя себе места от тревоги, переговаривались, и ужасались, и всё не решались двинуться в поход.

Но в один прекрасный день бабушка вытащила плотный комочек моха, которым был закрыт вход в наше тёплое гнездо, подняла нас с наших пригретых мягких подстилок из трёх слоёв моха и шерсти и велела поживее выбираться на воздух.

Ещё было почти темно, но бабушка сказала, что чувствует: больше ждать нельзя, приближаются холода… надо уходить.

Мы все вместе пошли то по земле, то по знакомым воздушным тропинкам, и я никак не мог себе представить, что мы уходим совсем и не вернёмся к вечеру в свой домик, и потому мне ещё не было особенно грустно.

В одном укромном местечке у меня на ёлочках сушились несколько хороших грибков, и я хотел было ими заняться, хотя дома мы поели и не были голодны. Но бабушка строго на меня фыркнула:

– За нами будут идти издалека ещё многие белки, ослабевшие, совсем голодные, – лишнее мы должны оставить им!

И мы шли, шли, перебегали полянки, прятались в чаще, иногда отдыхали на ветках и опять шли до самого вечера, и вечером мы сами уже были голодные и с трудом отыскивали редкие тощие шишки, чтоб хоть немножко подкрепиться…

Чем дальше мы шли, тем больше нас становилось. Мы всё время слышали, как справа и слева от нас и позади нас идут, карабкаются, перебегают белки – целый беличий народ. Всех нас гнало общее бедствие, и мы не жаловались, даже самые маленькие, мы знали, что надо идти и идти сколько хватит сил, потому что тот, кто не сможет идти дальше, останется один и погибнет.

Мы день за днём шли, всё в одну сторону, по чужим, неведомым лесам, где всё меньше становилось корму; мы на ходу объедали редкие ягоды с кустиков брусники, корешки, даже мох и кору. Ох, если бы попалось несколько крепеньких желудей! О сосновой шишке мы уже не мечтали.

Солнце вставало, и мы трогались в путь. Солнце садилось, и мы забирались на ветку и кое-как дожидались утра, прижавшись друг к другу, чтоб согреться.

И вдруг лес кончился – перед нами было громадное открытое пространство, покрытое редкими кустиками. Очень страшно выходить на такое открытое место, но мы, не раздумывая, вышли, увидели, как нас много – целые толпы белок медленно, неустанно двигались, все в одну сторону. И впереди нас была толпа, и позади ещё больше, и все были усталые, со стёртыми лапками, худые от голода.

И мы увидели людей. Их домики легко узнать издали по запаху дыма. Мы давно его чуяли, потом увидели самый дым и домики, но нам было всё равно, мы знали одно – нам нужно идти!

Люди нас увидели и стали что-то кричать. К нам подбежали трое маленьких человечков и стали нас убивать палками. Нас очень легко было убивать: ведь мы не убегали, мы не могли бежать быстрее, не могли взобраться на дерево – тут не было деревьев. Палки ударяли по мягкому, слышался слабый вскрик. Но мы даже не оглядывались, каждый ждал, что сейчас ударят его самого. И все шли вперёд. Не скорее и не медленнее, потому что нас было много, и мы шли, как все.

Потом я ничего не помню. Было почти совсем темно, и мы с мамой и бабушкой добрались до каких-то деревьев, забрались наверх, сбились все вместе на развилке еловых веток, прижались друг к другу и дрожали.

– Зачем они нас убивают? – спросил я бабушку. – Они тоже очень голодные? Как коршуны или куницы?

– Нет, – сказала бабушка. – Они вовсе не голодны, и они нас не едят… Говорят, они сдирают с нас шкурки и потом как-то сшивают их вместе и делают для себя большую шкуру… И больше не спрашивай меня, я устала.

Ужасная была ночь. Всё время мне казалось, что мы идём по полю, и – шмяк… шмяк! – кругом стучат удары палок по спинкам, и нам не дойти до леса. А потом я думал о том, сколько нужно убить белок, чтоб из наших таких маленьких шкурок вышла шкура для громадного человека!..

И опять мы шли и голодали, и я совсем поглупел и ничего не помню. Только один раз я вдруг увидел, как бабушка приостановилась около крупной красивой белки из нашего леса.

– Надо идти! – сказала бабушка и ласково потрогала ей мордочку своими усталыми натёртыми лапками.

– Да… – чуть слышно ответила та. – Надо… Но я уже пришла…

Она, не двигаясь, долго смотрела нам вслед, когда мы пошли дальше, потом тихонько легла, прямо у подножия чужого дерева, в холодном чужом лесу. И те, кто шли следом за нами, обходили её, стараясь не смотреть.

И потом мы когда-то дошли до воды, такой широкой, что другой берег был плохо виден в тумане, но мы знали, что нужно всё равно идти прямо вперёд. Надо было входить в воду и плыть, а я даже не знал, умею ли я плавать. Я и воду-то видал только после дождя в лужах да в нашем ручейке.

Сестрёнка совсем перепугалась, так как очень ослабела от голода, и попятилась:

– Я не умею бегать по воде…

– Умеешь, – сказала бабушка, прыгнула в воду и поплыла.

Кто меня научил, я и сейчас не знаю, но, оказывается, мы все действительно здорово умеем плавать. И мы все поплыли… Скоро вся вода, которая называется «река», вокруг нас покрылась плывущими белками.

Впереди нас плыли белки, а сзади подходили всё новые, усталые, и в отчаянии, не раздумывая, входили, прыгали, падали в холодную воду и плыли, а другой берег был так далеко, что мы видели только верхушки больших деревьев над туманом, покрывавшим воду.

Мы плыли, гребли нашими лапками изо всех сил, но ведь они у нас такие маленькие по сравнению с бесконечной равниной воды!

Сперва я удивился – до чего я хорошо умею плавать! Меня это обрадовало. Ах, если бы мы были сытыми и неуставшими, мы отлично переплыли бы, может быть, две такие реки! Но наш народец так ослабел от голода во время долгого похода!

Я не хочу ничего вспоминать, я хочу позабыть, как мы плыли, подняв как можно выше хвосты – они у нас очень красивые и пушистые, но если хвост намокнет, он делается таким тяжёлым, что уже не удержишься на поверхности воды. Страшно было смотреть, как у одной, другой, третьей из плывущих белок мало-помалу хвостики опускались всё ниже, – это значило, у них кончаются силы… Потом хвост опускался на воду, и это был уже конец: бедняги ещё плыли, но всё медленнее, тяжелее и вдруг разом исчезали под водой. Одна, другая… а деревья на том берегу были ещё так далеко…

И тут мы во второй раз в жизни увидели людей!

Мы слышали шум, что-то стучало и как будто трясло воду. Запахло дымом. Потом показалась большая высокая человеческая хижина, она плыла прямо посередине реки, стучала и дымила, а за ней плыла низкая, другая, без дыма.

Люди нас заметили: они махали друг другу руками, галдели и перебегали с места на место, глядя, как мы плывём.

Мы чувствовали, что погибаем, лапки у нас уже еле шевелились и глубина реки тянула нас вниз, в холодную мокрую темноту, где, наверное, не было вовсе дна. А перед нами были люди, мы слышали их голоса, мы знали, что они сейчас набросятся на нас со своими палками, но в воде было ещё страшнее, и вот мы стали кое-как выкарабкиваться на большую низкую хижину – это было громадное человеческое гнездо (плавучее), посредине которого была насыпана большая гора песка.

Целой толпой белки, тяжело дыша, выползали перед нами и после нас, промокшие, обессиленные, с отяжелевшей шерстью, медленно взбирались на гору сухого песка и там ложились, садились, падали и оставались неподвижными.

Мы знали, что сейчас придут люди с палками, они уже приближались и галдели ужасными голосами: «Га!.. га!.. га!..»

Мы не двигались, мы ждали, дышали и смотрели, как они к нам идут.

Первым подбежал к нам человек с большим лицом, совсем лысым, без всякой шерсти. Он нагнулся, и схватил за хвост бабушку и мою сестрёнку, и высоко поднял их в воздух, и стал ими размахивать, что-то собираясь делать, наверное, ударить об землю, потому что палки у него не было.

Другие с высокой хижины ему что-то кричали злыми голосами – те были, наверное, ещё хуже гололицего. Потом подбежали ещё сразу двое с густой шерстью вокруг рта, и мы подумали – вот старые люди, эти уж самые злые. Они стали махать руками и оглушительно галдеть очень грубыми, сердитыми голосами – не знаю, есть ли у них настоящие слова или они просто так рычат, галдят «га-га-га!», но они как-то понимают друг друга.

Бородатый хотел отнять у лысомордого бабушку и сестрёнку для себя, и они ссорились, хотя кругом полным-полно было нашего брата и можно было хватать кого угодно. Хоть меня с мамой – мы сидели совсем у них под ногами.

И тут один бородатый вдруг размахнулся и – боп! – звонко шлёпнул того по его лысой морде, и с высоты дымящей хижины другие люди ещё громче закричали, и тогда лысомордый опустил руки и бородатый взял от него бабушку и сестрёнку. Сестрёнку он опустил на песок, а бабушку поднял к своему рту и посмотрел ей в глаза. И бабушка смотрела на него и не шевелилась, и тут все крики прекратились. Мы думали, он просто хочет откусить ей голову, но бородатый что-то пробурчал совсем не страшное, даже, пожалуй, ласковое.

Мы заметили, когда пришли в себя, что хижина уже не движется, а стоит почти на месте и дым из неё идёт совсем слабо.

Белки, оставшиеся в воде, это тоже заметили и изо всех сил работали лапками, чтоб к нам подплыть поближе. И какие-то люди стали бросать сверху на воду толстые верёвки, по которым самая слабая белка могла легко вскарабкаться наверх.

А тот лысомордый, который сперва хотел убить бабушку, громко бурчал и пыхтел, стоял-стоял и вдруг бросился помогать – лёг на живот, перевесился через край и стал подхватывать тех, кто с трудом вползал по гладкому дереву, и поскорей их перекидывал на песок и сейчас же хватал других и при этом покрикивал негромко что-то весёлое… Бабушка потом мне сказала, что, наверное, некоторые люди делаются добрыми, если их вовремя шлёпнуть так: боп!