Текст книги "Черничные Глазки"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Всю ночь он не мог заснуть от беспокойства ожидания; то и дело подпрыгивая на одной ноге, добирался до двери, приотворял её и вглядывался в темноту; прислушивался, не постукивает ли вдали двигатель приближающегося парохода.

Едва рассвело, он выбрался на причальные мостки и долго сидел там над водой, прислушиваясь к шуршанию льдинок. Под рукой у него лежал длинный шест с привязанным к концу носовым платком, очень похожий на ту рогатую ветку, которой он в детстве сигнализировал жестоким капитанам с необитаемого дачного пляжа.

Только совсем промёрзнув, он вернулся в избу, подкинул в печку дров, заготовленных сторожем, съел галету и выпил целый котелок жидкого чая, чтоб не чувствовать голода. Приятно согрелся и, ткнувшись носом в сено, вдруг уснул тяжёлым, как говорили в старину, «медным», сном.

Ему снился студент-попутчик. Он весело махал руками с борта пароходика. Оказывается, он возвратился потому, что потерял адрес, куда надо отсылать плёнку. «Очень удачно, что вы вернулись! Я аду с вами!» – радостно отвечал Филипп и смеялся во сне, что всё так просто и хорошо кончилось. Шум двигателя парохода в его ушах звучал как лучшая музыка, и он крепко спал, улыбаясь во сне от радости в то время, как самый настоящий, а не снящийся мощный буксир с плавучим краном медленно приближался… проходил мимо пристани… и медленно ушёл за поворот.

Вахтенный, прислушиваясь к шуршанию сала, расступавшегося в обе стороны от носа буксира, задумчиво оглядел берег и сказал товарищу:

– Гляди, дебаркадеры по всей реке уже поснимали. И дед Ульян покинул свою резиденцию, предаётся заслуженному отдыху в городских условиях… Пустыня, на берег поглядеть!..

Глава 7. Чего эта окаянная левая нога хочет?

День за днём проходил в ожидании, и в тот день, когда последняя галета совершенно незаметно растаяла, исчезла, растворилась во рту у Филиппа, он, выйдя на берег, увидел, что река стала. Воды больше не было видно – повсюду только лёд.

Река перестала быть рекой, по которой могут плавать лодки, могут ходить пароходы, – стала огромным ледяным неподвижным полем.

Сидеть на берегу льда было бессмысленно, так, во всяком случае, показалось Филиппу. Оставаться в сторожке, не двигаясь с места, – это значило потихоньку ослабеть и погибнуть в конце концов от голода. Надо действовать, двигаться! Идти!.. Но куда? Собственно, в этих местах он знал только одно место – лабаз с его запасом каких-то продуктов.

– Значит, в лабаз! – сказал Филипп.

Тщательно собрал все вещи, уложил в рюкзак. Написал две записки и прицепил их на дверь изнутри и на стену: «Я, такой-то, повредил себе ногу, отстал от парохода и отправляюсь теперь к лабазу и там буду ждать помощи».

Нога за время сидения в сторожке не стала лучше. Едва он тронулся в путь, она начала гореть, дёргать, простреливать.

– Иди, иди, терпи, – сквозь зубы скрипел на неё Филипп, – а то мы тут погибнем!

«Не пойду! – вопила нога. – Я больная! Лучше погибнуть, чем так мучиться!»

– Иди, тебе говорят!

«Умирра-аю! – вопила нога, не давая на себя как следует наступить. – Садись! Ложись!.. Окуни меня в снег!.. Нет, в тёплую воду!»

Подвигаясь шаг за шагом – хотя его способ передвижения очень мало похож был на шаги, – Филипп углублялся по просеке в лес. Со стороны он был немножко похож на прыгуна с шестом после неудачного падения: ковылял, обеими руками опираясь о длинный сигнальный шест с носовым платком, – так всё-таки можно было заставить несчастную ногу повиноваться.

Дорогу он помнил хорошо, как всё, что когда-нибудь фотографировал. Вот знакомая берёза с двумя стволами, изогнутыми как лира… Вот полянка с сосновыми пнями. Теперь уже близко…

Вот наконец и сам лабаз с дверью, заложенной косой железной перекладиной на «медвежачьем» замке.

Жилая изба, едва он отворил дверь, пахнула сыростью, застоялым старым табачищем, нежилым горьким духом. В лесу смеркалось, а в избе с её двумя маленькими окошечками уже и свету видно не было.

Печка задымила, дрова долго не хотели загораться, и Филиппу одинаково неуютно казалось и в чужом лесу, и в этой брошенной чужой холодной избе.

И только когда вокруг стало совсем черно – со всех сторон избу обступила глухая ночь, а огонёк наконец бодро запрыгал по поленьям и дым потянуло в трубу, Филиппу показалось, что он не один, у него есть живой дружок – пляшущий горячий огонь в печке!

Он плотнее притворил дверь, задвинул деревянный засовик и стал любоваться на огонь. За стёклами крошечных окошечек неслышно падал снег, наверное, на сотни километров вокруг падал, мягко ложился на ветки сосен, и елей, и кедров, на лёд, заполнивший реку.

Подбрасывая дрова, он пошарил рукой по полке и нащупал там две коробки спичек: одну совсем полную, в другой он насчитал шестнадцать спичек. Тоже неплохо! Кроме того, полка была выстлана газетой. Он осторожно её снял и, присев перед огнём, стал разглядывать. Это была старая, истрёпанная газета четырёхмесячной давности. Но с какой радостью и с каким интересом он стал её медленно читать всю подряд, до самого того места, где она была оборвана на полуслове!

Ах, до чего родным, уютным веяло от заметок с заголовками: «Птицеферма набирает мощность», «Для вас, филателисты…», «Пельменная распахивает двери…», «Нужны ли такие вечера?», или: «Бодягин продолжает отмалчиваться», или даже: «Навести порядок…» – тоже приятно почитать! Живут люди, волнуются, спорят, наводят порядок, другие пробуют отмолчаться! Открываются пельменные, цыплята набирают мощности.

Филипп обогрелся, ему стало уютно и было бы совсем хорошо, если бы не так хотелось есть. И если бы не проклятая нога, которая всё время отвлекала его от чтения, не находила себе места, требовала, чтоб её перекладывали то так, то эдак, – капризная дрянь.

Перед тем как улечься спать, он долго пил вприкуску чай из котелка. Во рту делалось сладко от таявшего сахара, потом сладость смывал горячий чай, и тогда он отрезал от твёрдой копчёной колбасы тоненький ломтик, клал в рот, и там становилось солоновато-копчёно-жирновато, и это было ещё вкусней!

Ни галет, ни хлеба у него не было, но это ему не мешало; наоборот, он нежился у огня и мечтал, как, вернувшись в город, он будет пить чай с большими кусками сахара и толстыми ломтями копчёной колбасы. Много. Долго. Пока не опротивеет.

Утром он осмотрел ногу. Она была похожа на розовое, гладкое, отлично отполированное поленце. Вела себя как настоящий тунеядец: чуть побаливала, похныкивала, пока её оставляли в покое, но стоило попытаться заставить работать, попробовать наступить на неё – устраивала такой скандал, что хоть на пол ложись, не двигайся и молчи, только бы утихла!

Кое-как он всё-таки приспособился: опираясь на шест обеими руками, перебирался с места на место и внимательно обследовал пустую избу.

Спички… Туесок с крупной отсырелой солью… Ага, топор оставили строители. Молодцы!.. Ключа нигде не было.

Он вышел во двор, добрался до склада-лабаза, задумчиво подёргал железную перекладину, запертую большим амбарным замком. Медведю действительно такую дверь не открыть. Но человеку – тоже.

А вдруг ротозей-завхоз позабыл оставить ключ? Поговорил, что ключи оставляет на месте, а сам позабыл? Все торопились на пароход, а завхоз ещё всё петушился, чубик на лбу выпускал из-под шапки и просил его снять обязательно с ружьём за плечами.

Глупости! Надо искать и найти ключ, вот и всё!

Вернувшись в избу, Филипп бегло осмотрел ещё раз полки, стены и выгреб палкой сор и стружки из-под нар, перебрал все брошенные коробочки и пачки от папирос, заглянул во все щели – нашёл окурки, сломанный напильник, круглое зеркальце, дохлого жука в спичечной коробке и кусок мела. Ключа не было.

Тогда он расчертил мелом весь пол избы на десять квадратов и стал обшаривать и осматривать каждый квадрат по очереди вместе со всем, что к нему относилось: столом, скамейкой, куском стены. Это самый верный способ, почти научный, так ничего уж не пропустишь. Но ключа не было!

Наконец стемнело так, что продолжать поиски было невозможно. День незаметно прошёл, только есть хотелось всё сильнее и печка погасла, пришлось её растапливать снова. И снова он опивался чаем с маленькими кусочками сахара и копчёной колбасы. Газету уже знал почти наизусть, так что она не доставляла прежнего удовольствия.

За стенами что-то шуршало, и лес кругом стоял стеной – тёмный, загадочный и враждебный. Наверное, все, кто там обитает, боятся и ненавидят человека. И может быть, подстерегают. Медведи, рыси, волки… А что можно сделать, если вломится медведь?.. Сфотографировать его на память в последнюю минуту, прежде чем он тебя слопает?..

Лес тихонько гудел, похрустывал веточками, там определённо что-то затевалось недоброе! Ах, если бы найти ключ!.. В лабазе, наверное, мука. И изюм. Консервы какие-нибудь! Пшено!.. Если бы здорово наесться, никакой лес не был бы страшен!

Уже совсем засыпая, он всё ломал себе голову: как добраться до продуктов и найти ключ. Продолжая думать, он уснул и продолжал думать во сне.

Почему-то ему сразу же приснились уже готовые, испечённые пышки с изюмом – целая горка на блюде. Он надкусил одну – в ней что-то было запечено. Он разломил её пополам… Так он и знал! Ключ! Ведь вот как всё оказалось просто: надо достать муки из лабаза, испечь пышек, потом одну разломить, и там, оказывается, и спрятан ключ!..

Боясь позабыть этот замечательный способ, он проснулся, повторяя про себя: «Сделать так: взять муки, испечь…»

Тьфу ты! Приснится же такая глупость!..

И до чего ведь обидно! Ведь только что ключ был у него в руках… И вот, точно украли у тебя!.. Лучше бы и не снился!

Еле дождавшись утра, Филипп с топором в руке, решительно стиснув зубы, отправился на штурм лабаза.

Ломать замок почему-то было очень стыдно, точно он собирался ограбить ларёк с печеньем и джемом на площади в городе.

Кругом было безлюдно. Наверное, на сто или двести километров вокруг человеческой души не было. Но стоило ему только подковырнуть топором запор, ему сразу начинало казаться, что какие-то люди стоят у него за спиной и с негодованием наблюдают, как он пытается ограбить чужой склад.

Он вернулся в избу и написал извинительное письмо и расписку, в которой обещался уплатить за всё, что возьмёт.

И только после этого, стараясь не оглядываться на людей, которые могли вот-вот появиться у него за спиной и пристыдить его, принялся бороться с замком. Подцепил железную полосу топором, подёргал её, проверяя, крепко ли она сидит. Сидела крепко! Толстенный, кованый, зазубренный ёрш глубоко был вбит в бревно. Наверное, понадобится неделя или две, чтобы его выдолбить, вырубить плохоньким тупым топориком. Всё бревно нужно раскрошить!.. И тут он заметил, что замка-то было два! Вчера он не разглядел обыкновенного железного засова с замком.

После целого часа стараний Филипп убедился, что паршивеньким топориком с обломанным уголком открыть все эти запоры ничуть не легче, чем обыкновенным консервным ножиком вскрыть несгораемый шкаф.

Он устал, взмок и упал духом. «Вот так, по всей вероятности, я и погибну! Похоже, что я уже начинаю слабеть от голода!»

Он принёс свой лучший аппарат, завёл автоматический спуск и сфотографировал себя около запертой двери лабаза со окрещёнными на груди руками и презрительной, но мрачной улыбкой.

Глава 8. Первобытная охота

Делать было больше нечего, надо было возвращаться в избу, кипятить чай. Он оглядел деревья, стеной обступившие поляну, и со злости треснул обухом топора по толстому стволу сосны.

– Столпились тут, лохматые! – со злостью сказал он деревьям. – Радуетесь, что человек пропадает!.. Чтоб вам!

Из лесу что-то цокнуло в ответ… раз, другой. Он поднял глаза, в ветках качнулось, мелькнуло и пропало что-то рыжеватое. Потом зашуршало по стволу, и прямо у себя над головой он увидел маленькую белку. Помахивая пушистым хвостом, она пристально, с любопытством смотрела на человека.

– Чего она хочет? Ручная, что ли? – Сердце запрыгало в груди у Филиппа: «Эх, если бы ружьё!»

Белка пододвинулась поближе, точно решила рассмотреть все подробности. Филипп осторожно ковыльнул к ней. Белка вздрогнула, но осталась на месте.

Тогда он, чуть не вскрикнув от боли, шагнул напропалую и быстрым движением схватил воздух на том месте, где только что была белка. Она вроде и лапкой не шевельнула, просто ветром её отнесло, и оказалась в следующем ряду веток и с любопытством смотрела, кажется удивляясь, что это там интересного нашёл человек на ветке, где она когда-то, давным-давно сидела. Взмахнув пушистым хвостом, белка спряталась за ствол, пропала из глаз и через минуту шаловливо высунулась и цокнула, точно приглашая поиграть в пятнашки.

– У-у, дрянь!.. Дразнишься? – сквозь стиснутые зубы приговаривал Филипп, снова подбираясь поближе к белке, которая опять спустилась вниз на толстый сухой сук и наблюдала за ним, точно ожидая чего-то интересного.

Хватать он уже не пытался, хотя белка была совсем рядом. Он прицелился и вдруг изо всех сил треснул своим длинным шестом, стараясь попасть по белке, но, конечно, не попал – её опять, точно ветром, отнесло в сторону, но сухой сук крякнул и надломился. И тут с удивлением Филипп увидел, что белка упала в снег, наверное её оглушило, но она сейчас же прыгнула раз, другой мягкими прыжками, хотя снег не давал ей двигаться быстро, и уцепилась за ствол. На этот раз Филипп уже предвидел её движение и сейчас же снова ударил своим шестом – ему показалось, что по стволу дерева, но, наверное, и белку задело, потому что услышал её жалобный вскрик и она снова упала в снег. Филипп увидел, как взметнулся пушистый снег, мелькнул хвост и белка исчезла.

«Убежала…» – думал он, сам не зная – с облегчением или с досадой. Жалобный и удивлённый вскрик всё ещё стоял у него в ушах. Досадно, что белка удрала. Но хорошо, что ей, видно, не очень-то было больно по крайней мере.

Что-то красное виднелось под деревом, там, где снегу почти не было. Кровь?.. Он подошёл, нагнулся… Нет, это были веточки брусники, усыпанные ягодами.

Он опустился на колено и стал набивать себе рот ягодами. Язык пощипывало от острой холодной кислоты, но он жадно продолжал собирать в ладонь и хватать губами с ладони до тех пор, пока не обобрал всё. Приглядевшись, он увидел в тех местах, где ветки прикрывали землю от снега, новые кустики, на которых краснели ягоды брусники и клюквы.

Наевшись до противности, он разостлал платок, набрал ещё ягод и с полным узелком вернулся в избу. Сытости не прибавилось нисколько от этих ягодок, но для возбуждения аппетита лучшего и не придумаешь. Особенно приятно для человека, который и от своего аппетита не знает куда деваться!

Ковыляя потихоньку, он стал таскать к печке дрова, чтобы хватило на всю ночь и даже с запасом, потом присел перед огнём погреться и опять взялся за газету, но, к сожалению, в ней не было ничего нового, он выучил её наизусть. Тогда он пошарил в рюкзаке, потом по карманам куртки, вытащив все бумажки, обрывок журнальной странички с картинкой, и нашёл конверт, сильно помятый, надписанный собственной рукой. Он долго с недоумением его рассматривал, наконец распечатал и медленно прочёл. Письмо было короткое, весёлое, очень толковое. То самое, которое он писал в сторожке у пристани в то время, как дед с матросом гонялись за петухом. Написал и в суматохе позабыл отдать студенту, которому передал пакет с плёнкой.

Как он мог забыть! Так хорошо и точно в письме объяснялось, на какой пристани он сошёл с парохода и, значит, где его нужно искать в случае чего. Теперь в редакции получат только бандероль с плёнкой из Новосибирска, а в каком пункте Сибири искать самого Филиппа, никто не имеет понятия!

Как он мог позабыть отдать письмо!.. Он думал и раздумывал над этим вопросом очень долго, потом швырнул письмо в печку и снова поплелся за дровами с таким чувством, точно ему приложили пригоршню снега между лопаток и оттуда идёт по всему телу какой-то противный холодок.

«Я одинокий, всеми брошенный, никому не нужный неудачник, – уныло думал Филипп, – ничего у меня не получилось из того, о чём мечтал. У людей получается, а у меня нет. Теперь уж совершенно ясно, что надеяться мне не на что, не на что…»

Около того дерева, где происходила его схватка с белкой (тоже такая неудачная, нелепая!), он увидел на снегу какой-то комочек.

Белка! Он подковылял поближе, ожидая, что она вот-вот убежит.

Но она сидела на снегу, уронив хвост на снег, и смотрела, опустив голову, тоже на снег. Всё это было странно. Когда он подошёл, белка вздрогнула, подняла голову, повернулась, тремя лапками вцепилась в шершавый ствол дерева, рванулась вверх и вдруг упала обратно на снег, медленно пошевелилась, снова села с опущенным хвостом и уставилась на него выпуклыми чёрными, как две черничные ягодки, глазками.

Одна лапка у неё безжизненно висела, похожая на крошечную детскую руку в меховой рукавичке.

Филипп нерешительно взял и поднял её с земли, ощутив под мягкой шкуркой тщедушное, тощенькое тельце, тоненькие косточки.

Бельчонок (это, кажется, была не взрослая белка), повернув голову, смотрел ему в лицо блестящими глазками, а здоровой лапкой, маленькой и очень холодной, уцепился ему за палец. И только когда Филипп задел нечаянно его больную лапку, испуганно вздрогнул и тихонько зашипел.

Филипп принёс бельчонка в избу и пустил на пустую нару. Тот отковылял в сторонку и забился в угол.

«Тоже инвалид, вроде меня», – подумал Филипп и вспомнил, как на пароходе матросы рассказывали о том, что было в их прошлый рейс. Стая смертельно усталых белок переплывала широкую реку. Целые толпы оголодавших зверьков у них на глазах прыгали в холодную воду и плыли, плыли через широченную реку, убегая из голодных мест. Многие так ослабели и устали, что, не обращая внимания на людей, карабкались на баржу, залезали в лодку, чтоб передохнуть. «Наверное, и этот из них. Потому он и тощенький такой…»

– А дразнился зачем? – стараясь ожесточить себя, грубо сказал он бельчонку.

Но тот сидел и смотрел своими чёрными глазками, наверное старался высмотреть, что его ожидает: жизнь или смерть от этого великана.

– Ну чего глаза вылупил?.. Я на тебя охотился, вот и подшиб. Понял?.. А ты, чего доброго, поиграть со мной хотел? Ну и дурак.

Он лёг и отвернулся к стене, чтоб больше не видеть ничего, но проспал недолго – ночи были длинные и сна просто не хватало на всё время темноты.

Подкинул хворосту в огонь и, когда тот затрещал, разгоревшись ярким пламенем, увидел опять в углу бельчонка.

Тот сидел, как бы примирившись со своей участью, и пристально смотрел, точно всё пытался сообразить: «Что это со мной случилось?»

Филипп оторвал от грязного носового платка две узенькие полоски, чтобы перевязать лапку. Но и эти узенькие оказались непомерно широки. Он их перервал пополам в длину. Бельчонок больше не шипел, дал ощупать, потянуть лапку и туго её перевязать.

– Подумаешь, нежности! – говорил Филипп. – Уж и раскис!.. А на снегу тебе лучше замерзать?.. – Он положил комок пакли в плетушку, сунул туда бельчонка и поставил перед ним консервную жестянку с водой. Сделав всё это, он сурово объявил: – Ну, вот, всё тебе сделал, а теперь как хочешь. Понятно?

После этого он закрыл дверцу печи, так что стало опять темно, и лёг спать.

Наутро бельчонок был ещё жив, лежал в оцепенении в плетушке.

Нарубив дров, заготовив ещё четыре узелка ягод, Филипп опять принялся ковырять запор лабаза, отколол несколько щепок, поцарапал бревно и снова отступился.

Есть ему хотелось теперь только после ягод или после сладкого чая с колбасными ломтиками. Но колбаса делалась всё короче, и ломтики становились как папиросная бумага!

Бельчонку он насыпал полгорсточки ягод, но тот, видимо, твёрдо решил, что жить больше не стоит, надо спокойно лежать и ждать конца.

Даже когда отворялась дверь, за которой был виден снег и большие деревья, он не поднимал головы, точно говорил: «И леса мне не надо, ничего мне больше не надо».

– Подумаешь! Страдалец!.. У меня нога, может, больше твоего болит, а я вот за дровами хожу, за ягодами… Неженка, а ещё зверь!

На следующий день повторилось всё то же. Бельчонок всё ещё был жив, но ничем не интересовался. Ждал.

– Ах, это ты желаешь показать, что я тебя обидел, что я виноват?.. Ах-ах, какие нежности! Ну, извиняюсь перед вами! Ах, простите, что вам лапочку зашибли! В чём душа держится, а надулся, характер показывает. Сам еле жив, упрямый, злопамятный чертёнок! Вот пришибу тебя поленом, будешь знать!

Немного погодя он установил аппарат на себя, завёл автоматический спуск и, вынув бельчонка из плетушки, снялся с ним вместе. Подпись он сочинил тут же: «Два инвалида».

С ночи потихоньку начал подвывать ветер, сначала исподволь, точно играючи, потом всё сильнее, и к рассвету пурга разыгралась уже вовсю, за окнами шёл снег, как будто не сверху, а откуда-то сбоку нёсся быстрыми облаками. Ветер с шумом раскачивал верхушки сосен, и тяжёлые ветви шевелились, точно буйная толпа великанов в волнении размахивала руками.

Филиппу, казалось, что прежде лес только притворялся таким спокойным и тихим, а вот теперь проснулся, ожил и решил себя показать.

Теперь целыми днями ему ничего не оставалось, кроме как лежать укрывшись, поддерживать в печке огонь и ждать, когда пурга кончится – через день или через месяц?

Просыпаясь среди ночи, чтоб подбросить дров, он сейчас же шёл смотреть, жив ли бельчонок. Тот всё ещё был жив. И странное дело, просто смешно даже – это почему-то очень успокаивало: какой-то комочек жизни лежит в плетушке, моргает, дышит, пьёт воду.

Филипп разом доел остаток колбасы, и через день ему совсем перестало хотеться есть. Слабости он тоже не чувствовал, только лёгкость в голове и в теле. И он часто видел приятные сны, которые потом с удовольствием вспоминал.

Как-то он во сне увидел себя белкой. Они с бельчонком бегали по деревьям и раскачивались на гибких сосновых ветках.

Однажды он взял бельчонка к себе на колени, поднёс ему на ладони немножко ягод и сказал:

– Ну-ка, лопай! Нечего капризничать. Эй, ты, как там тебя! Бери ягоды!

И вдруг неожиданно здоровая лапка потянулась, подгребла к себе поближе две ягодки и сунула в рот.

И совсем странное дело: когда бельчонок стал понемножку брать ягоды, Филипп чуть не заплакал, охваченный совершенно неожиданным чувством великого облегчения.

– Ешь! – повторял он, хлюпая носом. – Ешь… как тебя там? Ешь, Черничные Глазки! В крайнем случае, если мы с тобой тут пропадём, что ж делать? Нам не повезло. А всё равно будем держаться как люди… хоть ты не совсем человек, ну всё равно как товарищи: всё пополам. Надо же помогать друг другу!