Текст книги "В канун Рагнарди"

Автор книги: Федор Чешко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– А почему только он сможет?

– А он у нас сапер-самоучка. В раннем детстве нашел на даче немецкую гранату и запрятал ее у соседа в куче навоза. А она там полежала маленько, а потом – соскучилась, что-ли? – взяла да и рванула ни с того ни с сего. При чем выбрала же, зараза фашистская, момент, когда сосед гостей по участку водил – клубникой хвастамшись. Представляешь? Бабах – и все в навозе с ног до головы.

Вот этот случай на впечатлительного Тошеньку так повлиял, что не корми ты его, не пои, спать не давай, а дай только взорвать чего-нибудь – благодетелем станешь. Он и в химики по этой причине подался. И достиг же, негодяй, таких вершин мастерства в этом своем увлечении, что когда-нибудь нас всех загребут за соучастие.

Антон между тем ловко выудил из недр рюкзака Толиков фотоаппарат – «Конкорд-автомат» со встроенной вспышкой и какими-то там еще воплями современной фототехники. Появление у Толика этой недешевой игрушки было покрыто мраком неизвестности (Антон утверждал, что это плата за два года безупречной работы на иракскую разведку).

Впрочем, не менее таинственным было происхождение многих вещей, принадлежащих Толику, и разрешить эту загадку не представлялось возможности. Обвинение в фарцовке он с негодованием опроверг, а достаток его матери и собственная зарплата были весьма скромны. Так что есть еще тайны на свете.

Антон сунул «Конкорд» в нетерпеливые руки владельца, снова присел к костру, буркнул:

– Ну, давай, археолог, излагай.

Толик помотал головой, подергал себя за нос:

– Вот пристал... Репей бородатый... Ну, в общем, отснял я знаки, и вдруг обнаружил, что пещера звучит. Тихий такой шорох, будто щебень мелкий осыпается. Ну и перепугался же я – решил, что это завал плыть собрался. А потом заметил, что камушки не из завала – со стены сыплются, вот. Понимаете? С совершенно ровной стены – ни единой трещинки, ни единой выбоины на ней – сами собой отслаиваются камушки. И не просто так, не как попало... В общем, прямо у меня на глазах возник еще один знак, при чем знак этот совершенно на прочие не похож. Остальные знаки, несомненно, буквенное либо слоговое письмо, это сразу видно. А этот – явный петроглиф, рисунок то-есть.

– Толик, ты лучше нам голову не морочь, – Виктор сломал несколько спичек, прежде, чем сумел прикурить. – Слоговое письмо, петроглифы... Ты прямо суть давай, ладно?

– Так это и есть самая суть, – Толик отобрал у Виктора сигарету, глубоко, с присвистом, затянулся. – В общем, там изобразился очень реалистичный рисунок: лук с натянутой тетивой и вложенной стрелой, направленной вниз. Вот... И рядом – шесть одинаковых изображений стрел.

– И что же это такое, по-твоему? – Антон запустил в бороду обе пятерни.

Толик поперхнулся дымом, прокашлялся. Снова заговорил – морщась, вздрагивая всем телом:

– Да я так подумал: что-то под этим знаком закопано. На глубину шестикратной длины изображения стрелы.

Он снова замолчал.

– Ну? – Антон нетерпеливо заерзал.

– Ну, и не ошибся я...

– Да что там было, хрен тебе поперек фотокарточки и нехорошего в рот?!

– Кость, – Толик испуганно оглядел слушателей. – Большая такая. Может, мелковатого медведя, а может – крупноватого человека.

Он помолчал, глядя на гаснущую в дрожащих пальцах сигарету, добавил тихонько:

– Пищит она.

– Кость пищит?! – Антон растерялся. Это было весьма редкое и небезынтересное зрелище – растерявшийся Антон.

– Как это – пищит?!

– Тихонько так: «и-и-и»... Да вон, достань, сам услышишь, – Толик мотнул подбородком в сторону рюкзака. – Осторожно только. А то бог ее знает, чего ей надо...

Антон отошел к рюкзаку, стал возле него на колени, медленно просунул внутрь цепенеющие от напряжения руки, осторожно извлек что-то серое, внушительных размеров. Все замерли, вслушиваясь, но тишину нарушали только рокот потока да исступленное стрекотание кузнечиков. Антон встал, вернулся вразвалочку, навис над Толиком:

– Так говоришь, пищит? Шутки шутить затеял, археолог? Он перехватил кость, как дубинку, широко и картинно размахнулся, не сводя прищуренных глаз с курчавящейся темными волосами толиковой макушки:

– Ты у меня сейчас сам запищишь...

И вдруг шарахнулся, отбросил кость, напуганный ее внезапным взвизгом.

Некоторое время все (и застывший в нелепой позе Антон, и шустро отбежавший на четвереньках Толик, и Виктор, изо всех сил выпячивающий грудь, и выглядывающая у него из-под мышки Наташа) не сводили напряженных взглядов со смутно сереющей в вечерних сумерках кости. Но ничего не происходило.

А потом Антон осторожно поднял ее, повертел в руках. Тихий надоедливый писк возник, заставив всех вздрогнуть, прервался, зазвучал вновь.

– Так, – Антон аккуратно положил кость на траву. – Информация к размышлению: эта пакость пищит, будучи ориентирована строго определенным образом, вот так.

Подошла Наташа, осторожно потрогала кость кончиками пальцев:

– Знаешь, Толик... Прости меня, пожалуйста, но это не медвежья кость и не человеческая. Это от коровы кость. Или от предка ее какого-то...

Толик поморщился:

– Ты, Наталья, конечно, биолог. Только я все-таки в этих вещах лучше разбираюсь.

– Биолог, биолог... – передразнила Наташа. – Понимаешь, Толик, я ведь и хозяйка еще. И костей таких я много-много видала. И если ты прав, то значит борщи я из медвежатины варю. Или, может, из человечины?

– М-да... – Виктор поскреб ногтями макушку. – Веселые дела у нас происходят. Кости пищат, знаки на скалах сами себя рисуют...

Толик рассеяно глянул на свои пальцы, увидел окурок, брезгливо отбросил его, заговорил, кривясь:

– Про знак я более или менее понял. Его давно выбили, примерно в то же время, что и прочие. Только он был затерт какой-то замазкой (я отобрал немножко в коробочку, дома разберусь). Последний взрыв, наверное, как-то изменил условия в пещере, вот замазка и осыпалась. Может, влажность увеличилась, или от сотрясения, что ли... Ну а то, что в это время в пещере оказался я – случайность. Вот... А кость... Бог ее знает, наверное внутри что-то спрятано. У нас на работе есть очень хороший рентген, посмотрю... Тот ее конец, в котором должно было быть отверстие – ну, не где сустав, а другой – он, кажется, спилен и заделан чем-то. На обожженную глину похоже.

– А самая закавыческая закавыка заключается в том, что Витька оказался прав, – Антон озадаченно подергал себя за ухо. – В этой пещере действительно хреновина какая-то запрятана...

Виктор откашлялся, хлопнул себя по коленям:

– Не я – Глеб прав оказался. И Наташа... Ну, да ладненько. Господа пристяжные заседатели, я имею высказать предложение. Давайте-ка мы пока словопрения прекратим. Давайте вернемся, Толик пусть с замазкой и костью разберется. Вот тогда снова соберемся вместе и все обсудим. А до тех пор пусть каждый отдельно, сам для себя решит два вопроса.

Во-первых, можно ли считать реальностью предположения Глеба. И во-вторых (в случае положительного ответа на первый вопрос, конечно), что мы в сложившейся ситуации можем сделать, чтобы помешать упырям устроить конец света, или, как Глеб писал, Рагнаради для человечества. А пока еще раз предлагаю прения по данным вопросам временно прекратить. Все равно ведь пользы не будет – один гам да гадания на кофейной гуще.

– Насчет прекратить преть по данным вопросам – так это я за, руками и ногами, – Антон говорил вдумчиво и рассудительно, как никогда. – Только есть еще одна хреновина на предмет обмозговывания: можно ли верить Странному, ежели он существовал? Уж очень он средствами не брезговал, как для радетеля за светлое будущее.

Половину племени перебил, когда пришел... Мог же и гипнозом им мозги запудрить, как во время драки с этим... Каменные Зубы, что ли? Так нет, сразу за нож ухватился и давай всех мочить. А потом череп какой-то Хромому под видом своего подсунул. Спрашивается: где взял? Отвечается: опять же замочил кого-то.

– Ну, череп он мог и сделать, – Толик пожал плечами. – При его возможностях...

Антон энергично замотал головой:

– Были бы у него такие офигенные возможности, так не рубил бы он свои знаки кремушком. И зачем сложно, если можно просто? Мало ли немых по равнине шляется... Так о чем это я? А, так вот: может он и был самый злобный хмырь и клепал на добреньких славненьких упырей чернуху напрасную, а?

Виктор глянул на Наташу. Та кивнула:

– Точка зрения ясна. Вопрос принят.

– И еще вопрос... – Толик кривился, говорил, будто нехотя. – Если ситуация такова, как представлял ее себе Глеб, нужно ли вообще что-то делать?

Он вгляделся в обернувшиеся к нему лица, задиристо вздернул подбородок:

– Я повторяю вопрос, ребята: нужно ли спасать этот мир? Вот вы подумайте. Не сердцем подумайте – головой.

– Да че тут думать?! – Антон отмахнулся от него, как от насекомого. – Такую хреновенищу спорол – слушать тошно...

Толик хмыкнул, глянул на часы. Потом торопливо сунулся в палатку, извлек транзистор – маленький, изящный, иноземный, как и большинство толиковых вещей. Тихонько щелкнул выключатель; сквозь астматическое сипение помех крепко пророс бездушно-отполированный голос диктора:

"...нанесен значительный ущерб ряду жилых и административно-хозяйственных построек. Данные о количестве человеческих жертв уточняются. Как сообщил нашему корреспонденту представитель прокуратуры, имеются сведения о причастности к террористическому акту боевиков из числа так называемых «Сталинских соколов».

В Министерстве Внутренних Дел Союза разработан ряд мер по борьбе с детской проституцией, которая за последнее время достигла беспрецедентных масштабов. По оценкам МВД в целом по Союзу более полумиллиона девочек и мальчиков вовлечено сейчас в преступный промысел.

Переходим к международным сообщениям. Как сообщают из Ирака, партизанские формирования Фронта национального освобождения имени Саддама Хусейна подвергли прошлой ночью интенсивному ракетно-артиллерийскому обстрелу пригороды Багдада. Семьдесят восемь человек получили ранения. Постоянный представитель Совета Безопасности ООН в Ираке доктор Алан Дакуотер заявил, что в распоряжении партизан находится до двух сотен артиллерийских снарядов, содержащих нервно-паралитический газ.

Зоной экологического бедствия объявлено Карибское море.

Произошедшая две недели назад вблизи берегов Панамы катастрофа британского супертанкера «Северная Звезда» поставила под угрозу гибели животный мир всего региона. По предварительным данным общая сумма затрат на локализацию огромных нефтяных пятен, приближающихся в настоящее время к колумбийскому побережью, оценивается в шестьдесят миллиардов долларов.

Многотысячные демонстрации неофашистов прошли вчера в Берлине, Бонне и других городах Германии. Участники несли лозунги: «Аншлюсс 1937», «Германия – для немцев», «Верните нам наши земли». В своем сегодняшнем интервью журналу «Шпигель» канцлер Герман Шмидт подчеркнул, что основами внешней политики объединенной Германии по-прежнему остаются принципы мира и добрососедства.

По решению международного суда в Гааге Франция обязана выплатить Алжиру восемьсот миллионов франков в качестве компенсации за ущерб, причиненный этой стране незаконным ввозом на ее территорию радиоактивных отходов. Французская сторона заявила о своем несогласии с этим решением, которое назвала незаконным и абсурдным.

Печально закончился товарищеский матч по футболу между сборными Гондураса и Гватемалы, состоявшийся вчера в Тегусигальпе. В драке, завязавшейся между болельщиками, погибло восемьдесят три человека. Более шестисот зрителей получили увечья.

Мы передавали последние известия. На волне Маяка – танцевальная музыка..."

Некоторое время Толик молча вслушивался в разухабистое улюлюканье транзистора. Потом повернулся к Антону:

– Понял, Зеленый? Танцевальная музыка! Спляши чего-нибудь, а?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ГЕРОИ И БОГИ

1. БЛИКИ

Когда-то в этом дворике был фонтан. Когда-то этот дворик был уютным и выспренним. Здесь, наверное, пахло левкоями, а по рыжим песчаным дорожкам скользили бесшумные солнечные блики, шуршали медленные шаги задумчивых степенных людей, и прозрачное журчание фонтана не заглушало их. А огромные липы, не изуродованные еще жадными зубьями пил, затеняли, гладили окна невысоких домов, прихотливые фасады с колоннами и барельефами...

Но это было давно. Нынче же древесные стволы корячатся гниющими сучьями (вот и все, что осталось от загубленных в угоду пыльному свету раскидистых веток), а центр дворика провалился нелепой ямой, заваленной битым камнем – вот и все, что осталось от фонтана.

Да, тем, кто живет здесь теперь, фонтан не нужен. Им нужны забитые мусором ржавые баки и веревки для сушки белья.

Скрипнула дверь одного из домов. Высокая, узкая, встопорщенная струпьями краски, потерявшей и цвет, и смысл, она бессильно повернулась на дряхлых петлях, проныла безнадежную и скучную жалобу.

Виктор встрепенулся было: Наташа?

Нет. Какая-то старушка. Вышла, уставилась на Виктора с жадным лихорадочным любопытством, давно уже ставшим целью опустевшей жизни, ее агонией. Виктор закурил, сгорбился, искоса поглядывая на нее, как она стоит, шевеля губами неодобрительно и беззвучно, как поковыляла через двор – по-хозяйски неторопливая, похожая в серой своей одежде на пожилую вальяжную мышь. В облике ее ощущалась смутная, от самой себя навсегда скрытая скорбь. Быть может, тоска по тем временам, когда этот дворик тонул в тени, настоянной на аромате левкоев?

А Наташи все нет. Что ж, может это и к лучшему. Потому, что можно просто сидеть – вот так, без суеты, расслабленно и дремотно жмурясь на блики мягкого света, отдыхающие в теплой пыли. И мысли, которые придут, будут медленными и вроде бы праздными, но они очень нужны, эти мысли. Они давно уже копятся, вызревают подспудно, но надоедливость суетной повседневности вспугивает их, не дает оформиться в смысл. А теперь – пусть...

Виктор пошевелился, устраиваясь поудобнее. Расхлябанная садовая лавочка качнулась с коротким скрипом, похожим на едкий смешок.

Какими странными бывают иногда приходящие образы... Почему он решил, что в этом дворике когда-то цвели левкои? Несколько странно для человека, не имеющего об этих самых левкоях ни малейшего представления, для человека, вообще не способного отличить рододендрон от одуванчика.

Может быть, ему просто захотелось, чтоб было именно так? Может, причина в самой мелодии слова, в щемящей и притягательной нечеткости образа? Это важно?

Он вздохнул свободно и глубоко, скользнул рассеянным взглядом по ветшающей изысканности старинных стен, плотно обнимающих дворик.

Это хорошо, что Наташе потребовалось зайти к подруге, хорошо, что подруга ее живет именно здесь, в одном из этих особняков, некогда пригородных, а нынче – канувших в безликую урбанистическую трясину стремительно расплодившихся панельных многоэтажек. Нужно бывать здесь, нужно приходить еще и еще – теплыми тихими днями, когда некуда спешить. Приходить, чтобы думать о прошлом, вникать в его душу. Это ведь очень важно – вникнуть в душу прошлого. Это очень важно – понять, почему еще сто лет назад человек был более человеком, чем теперь.

Да, тем, кто разводил в этом дворике левкои, кто трогал пальцами хрустально-искристую струю ныне скончавшегося фонтана, жить было, конечно, много сложнее, чем нам.

Расстояния, ничтожные для нас, ужасали их своей непреодолимостью; информацию, приносимую к нам радиоволнами в доли секунды, несли к ним так медленно спешащие почтовые лошади – несли неделями, месяцами...

Многое, немыслимое в те времена, стало нынче надоевшей обыденностью. И все же... Все же те времена были человечнее нынешних. Почему?

Откуда-то из-за мусорных баков выскользнула большая серая собака, замерла, взглянула в глаза с непонятной укоризной. Потом отвернулась, улеглась, не сводя пристальных глаз с плотно закрытой двери. Виктор неторопливо затягивался, щурясь от сигаретного дыма, рассматривал ее – настороженную, внимательную... Тоже ждет кого-то? Ну, пусть...

Наверное, мы просто не доросли до своей техники. Наверное, нас измотал, измочалил сумасшедший темп нашей жизни, лавина захлестывающей мозг информации – так говорят все. Но может быть, дело не в количестве информации, а в ее качестве? Может быть, если бы на нас с той же интенсивностью рушились добрые новости, а не сообщения о детской проституции, экологических катастрофах и изувеченных людях, все было бы иначе? А может быть, информация – не причина, а следствие?

Что было раньше – курица или яйцо? Человек ли становится хуже от переизбытка негативной информации, информация ли такова из-за нравственной деградации человека?

Деградации? Да нет. Человек просто остается прежним. Это дико, нелепо, но за тысячи лет мы практически не изменились. Да, мы создали могучую технику, и с каждым годом наша техническая мощь все больше... Но это голова и руки. А сердце? А душа? Увы... Мы пыжимся, выворачиваемся наизнанку, пытаясь создать нетленные духовные ценности, и что? Художники, потом и кровью пробивающие путь к туманному, не ясному еще им самим идеалу, нередко с ужасом обнаруживают воплощение того, что они и сформулировать-то еще не могут, в лубке столетней давности, в иконах Рублева, а то и в петроглифах неолита, где умудрялись соседствовать архиреализм и архиабстракция...

А мораль? Да, еще на заре нашей истории мы создали высокоморальные заповеди, но разве стали они необходимостью нашей жизни? Куда там... Стоит только ослабнуть вере в неотвратимость кары за нарушение законов божеских и человеческих, стоит только истеричному маньяку крикнуть: «За всех вас отвечаю я!», и... Сколько раз такое случалось в разных землях, в разные времена... Почему он так силен в нас, этот косматый полузверь, впившийся грязными пальцами в окровавленную дубину, рыщущий налитым хищным взглядом: кого бы это?!. Почему так часто побеждает он в схватке с просвещенным разумом? Почему драгоценности своего интеллекта разменивает человек на то, чтобы измыслить новые способы совершения недозволенного, чтобы сотворенную гадость представить благодеянием?

Почему ради сиюминутной сытости человек способен с идиотским упорством рвать нити, на которых держится не он один – весь его мир? Могучим умом Хомо Сапиенса понимая неминуемость катастрофы, отмахиваясь от этого понимания волосатой лапой питекантропа – почему?..

От внезапного басовитого лая Виктор вздрогнул так, что рахитичная скамейка едва не развалилась – это собака, о существовании которой он и забыл уже, вскинулась, метнулась к мусорным бакам.

Двигалась она, впрочем, с ленцой, соображая, что ведь все равно не успеет. И не успела. Причина ее негодования – невесть откуда возникший рыжий матерый котище – без особой даже поспешности ретировался на ближайшую липу. Там, на высоком суку, он уселся с обиженным видом, наблюдая насуплено и мрачно, как собака усаживается на прежнем месте – старательно и надолго. Затем, выждав от греха (мало ли какая гадость может угнездиться в собачьем уме?) кот осторожно спустился на пыльную землю, короткими перебежками двинулся к какой-то лишь ему ведомой цели. Он надолго замирал, пристально и неодобрительно взглядывал на собаку, причем толстый ухоженный хвост его конвульсивно подергивался от омерзения. Собака больше не удостоила его своим вниманием. Поставила нахала на место – и ладно.

Снова захныкала, запричитала отворяемая дверь. Виктор торопливо поднялся – вышла Наташа.

– Долго ждал, соскучился? Бедный... – Подошла, смотрит в глаза снизу вверх, смущенно теребит висящую на плече сумочку. – Ты прости меня, копушу, пожалуйста, я очень-очень торопилась, правда...

Виктор улыбнулся:

– А я тут задумавшись малость. А еще мы с собакой кота загнали на дерево – так, от нечего делать, без удовольствия.

Наташа боднула его в плечо, потянула за руку:

– Ну что, на автобус? Пошли?

И они пошли. По тихим тенистым улочкам, где нечастые люди медлительны и улыбчивы (таких не встретишь в оглушенных автомобильным ревом толпах, клубящихся на тротуарах железобетонных проспектов). А теплые солнечные блики протискивались сквозь плотное кружево листвы, плавно и невесомо скользили по лицам... Хорошо!

Автобус пришлось ждать долго, и Наташа нервничала, выбегала на дорогу, высматривала: может, едет уже? Может, уже появился? Ей казалось, что из-за визита к подруге они очень опоздают, и Антон обидится. Виктор пытался растолковать, что Антон обижаться совершенно не умеет – не помогло.

А потом они долго-долго тряслись, сдавленные в людной духоте обшарпанного автобуса. Все окна были открыты, но в них вместо свежего воздуха врывалась едкая пыль, и Наташа, вжатая чужими локтями и спинами в викторов живот, сопереживала тяжким мукам фарша, запрессованного в сосисочную кожуру. Виктор слушал вполуха, услужливо ухмылялся, но на душе у него было муторно. Он чувствовал, что и гипертрофированная боязнь опоздания, и неостроумные транспортно-гастрономические аналогии – все это дымовая завеса.

А за ней – страх. Изводящий, темный, и причину его Наташа изо всех сил пытается скрыть. Чего она так боится? Спросить? Скажет, как же... Что же делать, господи, как успокоить, защитить? Как защитить, если не знаешь, от чего? Или от кого? И сборище это еще сегодняшнее... Некстати, как некстати! Не под силу оно может оказаться Наташе, сорваться она может на этом... Как это Антон высказался? Чрезвычайное и внеочередное антиупыристическое совещание, так, что-ли? Ему бы все в игрушечки играть, балбесу.

Они чуть было не проехали нужную остановку, потому что зазевавшийся Виктор слишком поздно начал пропихиваться к выходу и еле успел выдернуть Наташу из автобуса до того, как в него принялись вдавливаться дожидавшиеся снаружи.

А снаружи процветал мир частного сектора: аккуратные домики, ухоженные чистые садочки, переулочки, тупички. И заборы, заборы, заборы...

Идти было еще порядочно, и Наташа настроилась было снова поскулить на тему опоздания, но вдруг умолкла на полуслове, больно и судорожно вцепилась в руку Виктора. Глаза ее замутились таким неприкрытым страхом, что Виктор похолодел. Никогда еще не видел он таких глаз у Наташи. Да что же это с ней происходит, что она увидела такое жуткое?!

Наташа увидела Толика. Это было дико, нелепо, но именно на Толика был устремлен ее помертвевший от ужаса взгляд.

А Толик и не смотрел в их сторону. Он топтался невдалеке, возле ветхого гнилого забора, поминутно взглядывал на часы, кусал губы в нетерпении – явно кого-то ждал. И в облике его не было ничего пугающего. Одет он был, как всегда, в нечто модное и невообразимо импортное, и был бы просто шикарен, если бы не взмок так обильно – иноземная одежка оказалась явно не по погоде.

Так может, дело не в Толике? Но ведь больше нет никого вокруг, и не видно ничего, и не слышно... Разве что за забором, возле которого он торчит, мечется что-то, по габаритам скорее напоминающее теленка, а не собаку, кидается на хлипкие доски, заходится остервенелым лаем... Может, Наташа этого пса испугалась, ведь того и гляди забор проломит зверюга, выскочит. Ну да, как бы не так...

Это чтобы Наташу, которая лезет целоваться к каждому встречному кабыздоху, не взирая на его рост и манеры, напугал лай за забором?! Чушь какая...

Наверное, плохо Виктор владел лицом в эти минуты, наверное, оглянувшаяся на него Наташа поняла, как ему муторно. Потому что сделала вид, будто и не было ничего, стала весела и беспечна – слишком беспечна, впрочем, чтобы беспечности этой можно было бы верить. А страх... Он не ушел, нет – отступил, притаился в глубине ее глаз ледяной мутью.

Толик наконец-то заметил их, замахал рукой, заухмылялся. Пришлось подойти.

– Здорово, археолог, – Виктор пожал протянутую потную ладонь, держался подчеркнуто по-приятельски, стараясь подавить невольно вспыхнувшую неприязнь. Мало ли, может Наташе просто привиделось что-то, ведь бывает же так. А может, ему самому просто примерещился Наташин испуг? Ох, вряд ли... – Ты чего тут торчишь? Нас ждешь?

Толик замялся, покраснел почему-то.

– Да так... Ну, в общем жду, но не вас. Вы идите, а то Зеленый уже, наверное, затосковал. А я немного опоздаю, вот.

– Ты бы, Толик, с нами пошел лучше, – Наташа склонила голову на бок, прищурилась. – А то гав-гав выскочит, кусь-кусь сделает...

– Эта псина, что ли? – Толик мотнул головой в сторону забора, сотрясающегося от наскоков жаждущего крови хищника. – Да пусть себе прыгает. Она привязана, наверное.

– А ты, чем гадать, полез бы, да проверил: привязана или нет, – улыбнулся Виктор. – Только за нами потом не беги, если не привязана...

Когда они отошли достаточно далеко, чтобы Толик перестал их слышать, Виктор тихонько сказал:

– А теперь колись. И поподробнее, пожалуйста.

Наташа глянула на него, очень натурально удивилась:

– Ты о чем?

– Ты меня не дури, Наташ. Знаешь ведь – бесполезно.

Некоторое время Наташа молчала, шла низко опустив голову, до матовой белизны стиснув кулачки. Потом решилась.

– Хорошо. Только ты подумаешь, что я ну совсем психопатка ненормальная... Понимаешь, я его боюсь.

– Да это я и сам заметил, – Виктор полез за сигаретами. – Трудно, знаешь ли, не заметить, ежели человек побледнемши, задрожамши и чуть не упамши. А почему ты его боишься, можно узнать?

– Можно, – Наташа не-то вздохнула, не-то всхлипнула... – Уж чего теперь, если ты сам заметил. Вот ты мне скажи, ты очень-очень подумай и скажи: может случиться, что Толик... Ну, что он заодно с упырями этими?

Виктор даже не очень удивился – он и ожидал услышать что-нибудь в этом роде.

– Почему ты так решила?

И Наташа заговорила – торопясь, путаясь, захлебываясь словами. Прорвало наконец...

– Это я уже тут догадалась, когда вернулись. Думала, понимаешь, думала... Вот тогда, в каменном веке, были же у упырей... как это они их... дрессированные аборигены... И теперь могут быть такие. Ну просто обязательно есть: упыри же не могут тут жить, ну, у нас, на Земле. А им же надо... ну, контролировать, управлять и все такое. А Толик... Ты пойми, все это по отдельности, может, и не значит ничего, ну, может, совсем-совсем ничего не значит, а вместе если посмотреть – страшно. И вещи все-все у него дорогие, не наши, а зарплата маленькая очень, и отца у него нет, а у мамы пенсия только. И как он все время доказывал, что мы ну такие глупости городим – просто нельзя глупее. И о пещере этой со знаками он заранее знал откуда-то... Говорит: «Расписку нашел». А если неправду говорит? И кость эту жуткую он из пещеры притащил, а что за кость такая, зачем? Может ее и не Странный прятал, может ее для плохого прятали? И потом, когда уже совсем-совсем ясно стало, что правда нам с Глебом снилась – как он доказывать стал, что пусть упыри что хотят делают и мешать им нельзя, помнишь? И может быть, это он Глеба... – Наташа замотала головой, умолкла.

Виктор погладил ее по волосам, проговорил тихонько:

– Не мог он Глеба, Наташа. Он же тогда еще ничего не знал, это мы с тобой ему все рассказали.

Наташа вскинула голову, прижала к груди стиснутые кулачки:

– Да нет же! В том же и дело – нет! Они же знакомы были с Глебом, давно-давно знакомы были, Глеб домой его приводил, я сама видела, понимаешь? И знаешь, когда они в последний раз виделись, знаешь? Четырнадцатого вечером.

Толик сам к Глебу пришел, они долго-долго говорили о чем-то, больше двух часов говорили. Я на кухне возилась, а за стеной – бу-бу-бу, бу-бу-бу... И, вроде, показалось мне, что все больше Глеб говорил, а Толик перебивал, спрашивал. И, вроде, ссорились они. Понимаешь? Это четырнадцатого апреля было, понимаешь? Помнишь, Антон все спрашивал: «Как это упыри про Глеба смогли догадаться?» А вот, может, так и смогли...

Она вдруг низко-низко опустила голову, проговорила поспешно:

– Ты не смотри на меня, пожалуйста, ты вперед иди, ладно, Вить? Я догоню потом...

«Осторожно, во дворе злой каратэист». Эта надпись на калитке не оставляла ни малейших сомнений в том, что Антон живет именно здесь.

Маленький одноэтажный домик с верандой, обсаженная цветами дорожка ведет к крыльцу, и ярче махровых астр цветет на ней рыжая борода хозяина, степенно шествующего встречать гостей.

После кратких, но весьма бурных приветствий Антон загнал Наташу и Виктора в комнату, на дверях которой красовалась корявая надпись: «Без бутылки не входить», велел сесть по углам и не мешать, а сам принялся таскать на стол всякую всячину, приговаривая:

– Водка – мужикам, вино – для ба... для барышень, говорю. Родителей я в Сочи выгнал, так что дома кроме нас – только старый маразматик Терентий Нилыч, но он глуп, как пробка, глух, как пень, и вообще кот, так что мешать не будет. Кстати, если этот хмырь станет шляться под столом и играть в голодающих Поволжья – за хвост и в форточку. Он сегодня уже нажрался на всю оставшуюся жизнь. Тут под забором двое алкашей с утречка похмеляться приладились, так он у них закусь спер... А чего, археолог загулял что-ли, не придет?

– Придет, куда он денется! – Виктор поигрывал зажигалкой, искоса поглядывал на Наташу (съежилась на стуле, улыбается, но глаза нерадостные, скучные). – Торчит там на углу, ждет кого-то... Не знаешь, кого бы это?

Антон закончил возиться со снедью, привалился к стене – руки в карманы, борода торчком, рот до ушей:

– Если я хоть что-то понимаю в Толиках, то наш голубок вознамерился кольцеваться («Жениться то-есть», – перевел Виктор для Наташи). Наблюдал это я давеча особу, каковую он сейчас дожидается, и понял: будет он ей по утрам кофий в постель и тапочки к парадному подъезду подавать, вот чтоб у меня борода отсохла!

Толик заявился минут через десять, бережно ведя под руку полненькую девушку, похожую на взъерошенного галчонка. Звали девушку Галочкой – прозорливость ее родителей восхищала.

Некоторое время собравшиеся предавались легковесному трепу – так, по пустякам. Потом Антон возмутился:

– Елкин дрын, вы сюда языки чесать пришли, или делом заниматься?! А ну, марш все за стол! Тут водка прокисает, а они зубоскальствуют...

Треп, однако, продолжался и за столом. В разгар ржания над очередной Антоновой хохмой Виктор обнаружил, что кто-то ненавязчиво снимает с него носок. Выяснилось, что старый маразматик Терентий Нилыч угнездился-таки под столом и пытается завязать отношения. Наташа вытащила его на свет божий, пристроила было у себя на коленях, но Антон рявкнул: «Кыш, пернатое!» и кот сгинул.

– Боится, стервец, – самодовольно ухмыльнулся Антон. – Уважает, стало быть.

– А почему он – пернатое? – поинтересовалась Наташа.

И Антон охотно пояснил:

– А потому, что птицей взвиться способен. Это, конечно, ежели за хвост раскрутить как следует.

– Знаешь, Тоша, – Виктор прищурился. – Если ты подобную штуку попробуешь при Наташе выкинуть, то, пожалуй, сам птичкой взовьешься. И каратэ твое не поможет. Хвоста у тебя нету, конечно, зато борода имеется...