Текст книги "Посланник Бездонной Мглы"

Автор книги: Федор Чешко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Хон пристроил певучее дерево на коленях остолбенелого Лефа, сказал:

– Заберешься наверх – играй. Громко играй, чтоб далеко слыхать было. Авось подманишь… – Он глянул на обращенные к нему оторопелые лица, хмыкнул. – Не я придумал – Гуфа. Может, и не так я понял, что там она под нос себе пробурчала, а только пытаться – не щепою питаться. Хуже ведь не будет… И все, мужики, облачайтесь к схватке. Пора. Вон уже и Палец видать.

* * *

Палец (высоченная скала, утолщающаяся к вершине) вздымался в самом устье дороги-ущелья, там, где почти отвесные каменные стены отшатывались одна от другой, изламывались пологими уступами, охватывая Сырую Луговину. Впрочем, некоторые называли ее не сырой, а серой – из-за постоянно стелющейся по ней зыбкой туманной дымки. А иные Шестью Горбами именовали: была она плоской, будто нарочно и с тщанием неведомые силы ровняли болотистую упругую землю, а посреди кучно горбились кровли шести хижин, густо заросшие травами и потому издали не распознаваемые как признаки людского жилья.

Но теперь не прозрачная туманная пелена повисла над этой долиной, а тяжелые космы черного угрюмого дыма, которыми исходили дотлевающие останки хижин. И было тут пусто, а когда Ларда натянула вожжи и телега остановилась, с низкого неба сорвалась каменная тишина, способная согнуть, раздавить, расплющить поддавшегося ей человека. Возможно, так и случилось с тем воином, что лежал невдалеке, уткнувшись лицом в малоезженую дорогу.

Мужики уже повыскакивали на землю, и Ларда тоже спрыгнула с передка; они стояли кучкой, настороженно озираясь, готовые ко всему. Но ничего не происходило. Вокруг слышались только тихий напев унылого ветра в скалах, да потрескивание там, где дымились обугленные остовы хижин, да еще тишина, которую лишь подчеркивало все это. Потом Хон подошел к лежащему, тронул запекшиеся бурым липкие волосы, вернулся, вытирая пальцы о накидку. Вьючное захрапело, попятилось. Столяр покосился на него, понурился, буркнул:

– Младший из братьев. Легкой ему Дороги…

Мешкать не стали. Торк, ухватив вьючное под уздцы, поворотил его мордой к ущелью, хлестнул вожжами. Убедившись, что скотина затрусила домой, подзатыльниками погнал снова заартачившуюся Ларду к Пальцу. Чернобородый встал у подножия, уперся ладонями в отвесный камень, рыжий забрался ему на плечи, а Хон вскарабкался на плечи рыжему и заерзал там, готовясь ловчей подсадить девчонку. Только так, с высоты трех ростов человечьих, можно было дотянуться до ведущих к вершине глубоких зарубок-ступеней и до облегчающего подъем ременного каната.

Ларде подъем хлопот не доставил, Лефу же, несмотря на привязанную к спине увесистую виолу, дался и того легче. Всего-то и потребовалось от него, что уцепиться покрепче за канат да поспевать перебирать ногами – девчонка втащила его наверх так проворно, будто он впрямь был пятилетним недоростком.

Торк, задрав голову, прокричал, чтобы они не вздумали слазить; а если почему-либо слазить все же придется, то надобно прыгать с последней зарубки туда, где земля посветлее и не слишком похожа на землю. В этом месте была глубокая, засыпанная перепревшим за зиму сеном яма, придуманная, чтобы прыгающие с высоты не ломали ноги.

Крикнув Лефу, чтобы принимался играть, Хон велел мужикам разделиться и с двух сторон обойти Луговину.

– Надобно постараться помешать проклятым уйти в скалы, – сказал он.

И никто не спросил, что же делать, если бешеные уже ушли в скалы. Слишком страшно было думать об этом.

Леф и Ларда видели, как топтались у подножия Пальца четыре фигурки, такими неуклюжими кажущиеся сверху в своих громоздких нагрудниках и смешных, непривычных для глаза шлемах; как Хон и Торк двинулись вдоль утесов налево, а десятидворцы направо. Вскоре те и другие потерялись из глаз, потому что переменившийся ветер сбросил дым с неба.

Тогда Леф спохватился, торопливо перебросил виолу со спины на живот и стиснул в пальцах лучок.

Струны отозвались на неуверенные прикосновения подрагивающей тетивы медленными всхлипами, монотонным усталым плачем. Это получилось как-то само собою и кстати – другое было бы непростительно в похороненной дымом долине.

Ларда, которая напряженно вглядывалась в дымную муть (ей мерещилось какое-то неясное шевеление у подножия Пальца), при первых звуках виолы вздрогнула, обернулась. Во взгляде ее привиделась Лефу растерянность, чуть ли не испуг даже. Она что, никогда прежде не слыхала струнной игры?

Нет, дело не в этом. Потому что девчонка вдруг смешно и жалко зашмыгала носом, и Леф с ужасом увидел на ее щеках блестящие полоски слез. Он оборвал игру, замямлил было бессвязные утешения, но Ларда, будто взбесившись, изо всех сил пнула ногой, норовя попасть по виоле (чуть-чуть не достала, только больно чиркнула мозолистой пяткой по Лефову колену), и отвернулась, всхлипывая. Леф обалдело смотрел ей в спину – ссутулившуюся, вздрагивающую, – а девчонка вдруг сказала хрипло и зло:

– Не смей. Никогда больше не смей, слышишь?! Я тебе не забавка глиняная, я человек живой. И плакать стану, когда сама захочу, а не по твоей вздорной прихоти, колдун ты нечистый! Ведь из мозгляков мозгляк, соплей задавить можно, а возомнил о себе… Объедок…

Леф вздохнул, потупился. Ну почему так получается, почему? Единственное, что могло бы помочь стать если и не дружбы достойным, так хоть занятным для Торковой дочери, и вот – нельзя. Да еще и умудрился ее обидеть. Это ее-то, перед которой готов на брюхе ползать, доброго слова выпрашивая, – как ползает перед ней, выпрашивая подачку, кудлатая псина Цо-цо.

Видно, размышления эти столь явственно отразились на Лефовой физиономии, что обернувшаяся Ларда сразу все поняла, а поняв, сплюнула ему под ноги сквозь передние зубы с таким непередаваемым презреньем, что Лефу как-то даже и полегчало сразу. Древогрызу на Предутреннюю Звезду смотреть – только даром слюной давиться. Вот так. И, значит, нечего мытарить душу несбыточным.

Между тем Ларда опомнилась и вовсе перестала замечать Лефа. Она деловито и быстро обследовала их прибежище – не слишком-то просторную и не сказать чтобы очень ровную площадку, обнесенную низкой стенкой из кое-как скрепленных глиной валунов. В трех местах под стеной навалены были груды укатанных галечных голышей – как раз таких, чтобы сподручно было охватить пальцами и с силой швырнуть вниз. Еще стоял у стены показавшийся вначале просто грудой полусгнившего корья ветхий объемистый ларь, полный, как выяснилось, обожженных глиняных гирек. А посреди площадки была выдолблена яма для сбора дождевой воды, и в ней, обильно поросшей жестким мхом, скопилась изрядная лужа.

Ларда, встав на колени, зачерпнула пригоршню-другую, утерлась подолом и, поразмыслив немного, снова подошла к ларю. Раздраженно зыркнув на Лефа, она повернулась к нему спиной, приподняла накидку, развязала обернутый вокруг пояса крепкий сыромятный ремень – пращу. Примерила к оружию гирьку из ларя; потом в болтающемся на шее кошеле нашарила одну из своих, сравнила. Своя показалась хуже. Придирчиво рассматривая, взвешивая на ладони, выбрала из ларя с полдесятка гирек. Свои высыпала в ларь, отобранные сложила в кошель. Аккуратно намотала пращу на кисть правой руки – так, чтобы можно было стряхнуть, прихватив ладонью оба конца. Проверила, легко ли нож выдергивается из вшитого в полу накидки кожаного чехла. Потом присела на корточки, опершись подбородком о каменную ограду, нахохлилась. Все. Больше занять себя нечем. Теперь – маяться бездействием, ожиданием и страхом за хороших людей. И только Бездонная ведает, как долго этой маете длиться. А тут еще Незнающий сзади сопит – наверное, пялится в спину рыбьими своими бессмысленными глазами… Худосочный, белобрысый, бледный… Червяк. Пакость.

Но Леф на нее не пялился. Леф сидел в противоположном углу, теребил выткнувшийся из трещины скрюченный хворый стебелек и маялся, пожалуй, похлеще Ларды, хоть и из-за другого. Бешеные его не слишком пугали, поскольку представлял себе он их смутно; за Хона особой тревоги не было – твердо верилось, что сильнее отца в Мире быть никого не может. Да и с прочими ничего плохого не случится: отец же с ними, он защитит, ежели что.

А вот Ларда… Очень хотелось сделать так, чтобы стала она добрее, чтобы не смотрела пренебрежительно и зло. Но Леф понимал: что он ни выдумай, хоть поперек себя извернись, а получится только хуже. И потому так радовавшая сперва необходимость быть с ней вдвоем теперь ужасала. А еще угнетало то, что отец велел играть, но играть нельзя – от этого плачет Ларда.

Тянулось время, вязкое, будто смола, и на душе у обоих становилось все хуже. Первой не выдержала Ларда. Она совершенно не могла сидеть вот так, бесцельно, но делать было ну совсем нечего, даже смотреть было не на что – долину по-прежнему застилал дым – и оставалось только одно: говорить. Пусть хоть с этим, никчемным. Пусть. Больше-то не с кем…

Не меняя позы, не оборачиваясь к Лефу, будто бы и не с ним, а сама с собой, заговорила она о том, что четверо воинов (даже будь они все таковы, как Торк или Хон) с троими проклятыми не управятся – воинов надо бы не менее десятка, иначе за жизни бешеных заплатить придется недешево; что разыскивать бешеных в таком дыму или (упаси, Мгла!) в скалах – дело безнадежное и смертельное и что ведь просила же она отца решиться взять с собою Цо-цо, а отец не захотел, сказал: «Убьют, а другого пса, обученного охоте, раздобыть нелегко, и обойдется он слишком дорого». Но только все-таки дешевле и лучше собаку потерять, чем родителя. Потом Ларда рассказала, что верхушка Пальца огорожена камнями, чтобы снизу не видать было засевших на ней, а еще – так, на всякий случай. Потому что хоть обычно бешеные и не имеют другого оружия, кроме голубых клинков, но говорят, будто когда-то у одного из них случилось неведомое, с грохотом метавшее гирьку чуть ли не втрое дальше пращи.

Потом жадно вслушивавшийся в ее бормотание Леф осмелился спросить, не могут ли бешеные вскарабкаться сюда, на Палец, а Ларда очень обидно хихикнула и сказала, что нет, не могут: в одиночку до ступеней не дотянуться, а сообща бешеные делать ничего не умеют, потому как не знают речи и не способны сговориться между собой. Воины рассказывают, будто проклятые друг друга как бы не замечают и нападают каждый сам по себе. Но своих они никогда не рубят, а когда их двое, то ежели один тяжко поранен и кричит, другой прибегает его защищать и не покидает, а бродит поблизости, покуда пораненный не умрет. Эта едва ли не единственная слабость бешеных часто спасала живущих в опасной близости от Ущелья Умерших Солнц.

Пронзительный свист вспорол задымленную тишину где-то справа, вроде как недалеко, и слева подступившие к долине утесы ответили таким же свистом – протяжным, тревожным. Ларда смолкла, вскочила. Леф тоже вскочил, подбежал к ней, пытаясь заглянуть в лицо, понять, что случилось. И снова свист, короткий и резкий, словно предсмертный взвизг – не разобрать, откуда. И агония эха в изломанных скалах. И опять тишина.

– Они нашли бешеных, – Ларда судорожно сглотнула, будто в горле у нее застряло колючее и сухое. – Наши двоих нашли, а десятидворцы одного. Рубятся. Ох, не пустовать сегодня Вечной Дороге…

Леф не слыхал сказанного Торковой дочерью, потому что стояли они рядом, его плечо касалось вздрагивающего Лардиного плеча, и она не отодвигалась – конечно же потому, что просто не замечала этого, но пусть хоть так, пусть бы подольше…

Подольше не вышло. Где-то в задымленном недалеке родился новый звук – дробящийся эхом рев, протяжный и гулкий, торжествующий, нечеловеческий, хищный, от которого Ларда вскрикнула и побелела, а Лефовы волосы встали дыбом.

– Бешеный… – шепот Ларды был невнятен, потому что губы ее тряслись; она сдавила виски судорожно стиснутыми кулаками, пытаясь унять дрожь, только ничего не получалось. – Так кричит бешеный, когда убивает… Но ведь это же он слева кричал, ты же слышал, Леф? Ведь правда же, это было слева?

Леф торопливо закивал, надеясь успокоить ее, хотя разобрать, откуда прикатились отголоски сулящего беду крика, было невозможно. А потом, сообразив, что направо ушел и его отец, почувствовал неприятную сухость во рту и слабость в коленях.

Ларда вдруг больно вцепилась в него, встряхнула и тут же отпустила, принялась оглаживать Лефовы плечи с какой-то несуразной ласковостью.

– Леф, хороший… Ты же хороший, ты храбрый-храбрый, ты совсем уже мужик взрослый, воин, ну как есть – воин! – Она подтащила парнишку к куче метательных камней, заставила взять один, потом, почти рискуя упасть, перегнулась через оградку. – Видишь валун большой, там, внизу? Брось в него, брось, попади! Да ну же ты, бестолочь, мозгляк худосочный, бросай!

Леф бросил. Не потому, что хотел попасть, а потому что Лардина истерика перепугала его хуже только что слышанного нелюдского рева. И когда увесистый камень разлетелся мелкими осколками, грохнувшись о ноздреватый, лишайниками заросший валун, Леф поразился неожиданной своей ловкости, а Ларда завизжала от восторга:

– Так его, так! Убил! И бешеного, когда сунется, – камнем его, вот так! Если не побоишься, опять получится. Ты же не побоишься, правда? Не побоишься один?

Только когда Ларда взялась за канат и перебросила ногу через ограждение, Леф понял, что она задумала. Он бросился следом, обхватил, повис на ней с криком:

– Не надо, не уходи! Я не смогу один! Я не умею! Зачем ты, они же тебя убьют!

Ларда, рыча от ярости, ударила его кулаком в лицо, и еще раз, и снова, в полную силу, но вырваться ей не удалось. А потом внизу, совсем близко, раздался надрывный сорванный крик, и они, разом забыв о своей бессмысленной драке, бросились на противоположный край площадки смотреть, что за новая беда приключилась у подножия Пальца.

Опять переменившийся ветер сдернул с Долины дымовой полог и позволил увидеть все.

Кричал чернобородый. Он бежал к Пальцу, бежал изо всех сил, вот только сил у него оставалось немного. Нагрудник его был залит красным, на губах лопались кровавые пузыри, он шатался на бегу, и ближние утесы множили его хриплое дыхание издевательским эхом. А следом за пораненным десятидворцем тяжелыми длинными прыжками неслось, громыхая, чудовище – двуногое и двурукое, но с голым огромным гребнистым черепом, отблескивающим подобно редкостному железу; с плоским безносым и безгубым лицом, на котором вместо глаз зияла чернотой слепая узкая щель. А плечи, грудь, живот ужасной твари прятала под собой лязгающая тусклая чешуя, а во вскинутой правой руке голубоватыми бликами вспыхивало широкое и длинное лезвие, оканчивающееся хищным оттянутым жалом. Голубой клинок. Бешеный. Смерть.

Леф видел, как бешеный догнал чернобородого, как от удара рукоятью проклятого клинка слетел, покатился по траве островерхий нелепый шлем, и сам чернобородый тоже покатился по траве и замер, широко раскинув бессильные руки.

А потом над ухом Лефа что-то завыло – тонко, страшно, – и когда он оглянулся, втягивая голову в плечи, то оказалось, что это Ларда раскручивает пращу.

Вскрикнул воздух, раздираемый рвущейся на волю гирькой; под звонкий веселый лязг над головой бешеного взметнулось облачко глиняной пыли, и он медленно, словно нехотя, осел на колени, уткнулся лицом в траву, нелепо вывернув локти.

С какой-то пониманию недоступной тревогой смотрел Леф на его мучительно дергающуюся спину, гадая, сможет ли оправиться от удара казавшееся неуязвимым чудовище. Похоже, что нет; похоже, что уже ладится оно на Вечную Дорогу. Хотя проклятых Бездонная, верно, не удостаивает Дороги…

Мигом позже мысли о бешеном будто выдуло из Лефовой головы, потому что он увидел Ларду. Увидел там, внизу. Она вывернулась из-за подножия Пальца, кинулась к скорчившемуся в траве чудищу, и в кулаке ее был нож. Зачем, ну зачем?! Ведь можно было, не испытывая долготерпения Мглы, добить бешеного гирьками. Или она свой диковинный нож захотела опробовать по-настоящему? Или, уже вбив себе в голову, что нужно ей слазить, о другом и думать забыла? Глупая…

В предчувствии скорой беды Леф, не ощущая боли, изо всех сил вцепился зубами в разбитую, кровоточащую губу. Он видел, как Ларда с разгону перескочила через зашевелившегося, пытающегося ползти к Пальцу чернобородого, как она подбежала к проклятому…

Потом приключилось страшное. Околевающее чудовище, не приподнявшись, даже не изменив позы, взбросило ногу, и от ужасного удара в живот девчонка перышком взлетела в воздух, а потом плашмя – всей спиной и затылком – грохнулась о землю.

Бешеный встал. Медленно, с заметным усилием разогнулся, утвердился на неестественно прямых ногах… Да нет, не утвердился, стоит-качается. Видать, не минулся ему удар по черепу… Вот он неторопливо повел головой, обернув глаза-щель к Ларде (лежит где упала, не двигается, только грудь ее вздымается в натужном дыхании, да ветер несмело шевелит волосы и одежду), потом – к вершине Пальца (тихонько скулящий Леф скорчился за оградкой, лишь голову над камнем выставил, чтобы видеть). Потом все так же неспешно проклятый оборотился к чернобородому. Дернул рукой, перехватывая меч клинком вниз; шагая неуверенно, будто во сне, догнал ползущего, наступил на него и коротким ударом всадил голубоватое лезвие в беззащитную спину.

Леф отчетливо слышал и тупой хрусткий удар, и пронзительный смертный вскрик… А чудище, не дрогнув лицом, взревело гулко и страшно, выдернуло меч из мертвого тела, вскинуло его к тучам. Потом оно повернуло голову и уперлось взглядом во все еще неподвижную Ларду.

Прикусив трясущийся, липкий от пота кулак, Леф заплакал в голос, заметался по макушке Пальца. Что же делать, что, как помочь?! Камнем его? Далеко, не попасть, да и в Ларду ненароком угодить можно. А этот уже двинулся к ней. Убьет же, убьет!

Он не заметил, как это получилось. Просто вдруг ощутил пустоту под ногами, почувствовал сжатый между коленями канат, и уже будто сами собой разжимались пальцы, зацепившиеся за камни ограды. От сознания собственной нежданной решимости мучительно и жалко затрепыхалось в груди, но бояться было некогда, потому что тугое кожаное плетение ожгло заскользившие по нему непривычные к такому ладони, и вылизанный ветрами камень стронулся, потек вверх, замелькал мимо бесчисленными трещинами – быстрей, все быстрей…

Канат кончился внезапно. Огромный узел рванул колени и пальцы последней горячей болью, а потом – краткий миг падения, и пахнущее затхлой гнилью перепревшее сено пружинисто ударило по ногам, отшвырнуло на жесткую, колкую землю.

Что дальше? Леф не задумывался об этом. Обогнув подножие Пальца, он увидел, что Ларда слабо барахтается, безуспешно пытаясь встать, а замаранный темным клинок бешеного покачивается уже чуть ли не над ее головой, – увидел и со всех ног бросился защищать и спасать. Он был почти рядом, когда Ларда с яростным криком вскинула руку, будто отмахнуться надеялась от надвигающейся погибели, и из ладони ее серым холодным сполохом вырвался нож. Она метила бешеному в лицо (вероятно, надеялась попасть в черную полоску), только не суждено было сбыться этой надежде. Проклятый чуть наклонил голову, и железное лезвие, звякнув о его лоб, отскочило в траву. Чудище шагнуло вперед, тень его упала на Ларду, жало голубого клинка нацелилось в трепещущее девчоночье горло, но тут Леф в отчаянном прыжке всем телом ударился о спину проклятой твари.

Хонов приемыш весил не слишком-то много, но все же удар получился сильным. Проклятый пошатнулся и, споткнувшись о Ларду, грузно рухнул на землю. Леф тоже не смог удержаться на ногах. Но он (оглушенный и обалдевший, будто бы с разгону ударился о скалу, а не о живое) каким-то чудом сумел припомнить, куда упал Лардин нож, дотянуться до него и вскочить – все это за считанные мгновения, которые понадобились чудовищу, чтобы приподняться, упираясь кулаками в землю.

А еще Леф успел заметить, что между гладким затылком проклятого и чешуей, покрывающей его плечи, открылся узкий зазор. Заметить и, метнувшись вперед, изо всех сил ткнуть в этот зазор ножом.

С хриплым коротким криком бешеный снова сунулся лицом в траву, и Леф, отчаянно завизжав, шарахнулся от него, потому что мягким, податливым оказалось скрытое под железной чешуей. И крик этот… Не рев чудовища, а именно крик – пронзительный, жалобный, человечий. Совсем так же кричал, умирая, чернобородый. Значит, бешеный – просто человек, запрятавшийся под небывалую груду железа и невесть зачем явившийся убивать?

Если бы в этот миг кто-либо затеял пристать к Лефу с расспросами, отчего мертвый человек страшит его сильнее непонятного живого чудища, Хонов приемыш не смог бы ответить.

Но приставать могла одна только Ларда, а ей было не до расспросов – она пыталась выбраться из-под бешеного. Леф шмыгнул носом, утерся ладонью. Потом, спохватившись, бросился к Ларде – помогать.

Он не сумел заставить себя притронуться к мертвой железной груде – просто подхватил постанывающую девчонку под мышки и стал тащить.

Вытащил. Помог подняться на ноги. Держал за локоть, пока она стояла согнувшись, прижав руки к животу.

Наконец Ларда осторожно выпрямилась, вздохнула прерывисто. Глянула на проклятого, на рукоять своего ножа, торчащую из его затылка. Потом обернулась к Лефу, тронула кончиками пальцев его распухшие, кровоточащие губы. Крепко же била она по этим губам там, наверху. Крепко и зло…

Подступившие слезы ожгли ей глаза, и Ларда для самой себя неожиданно обхватила Лефа, прижалась к нему всем телом.

Лефу стало не по себе. Затрепыхавшись, он выдрался из подозрительно нежных объятий; на всякий случай отбежал подальше. Ларда тоже отпрянула, всхлипнула, будто он ударил ее или обидел, и вдруг, запнувшись обо что-то, с маху села в траву. Леф попытался помочь ей встать, но девчонка проворно отшатнулась, закричала со злыми слезами в голосе:

– Не смей меня трогать! Видеть тебя не могу, дурак ты, слизень безмозглый!

Леф растерянно заскреб в затылке. Что с ней? Может, она на колючку села? Или от падения пуще прежнего разболелся живот?

А Ларда внезапно вскочила и напряженно уставилась… Куда? На Палец, что ли? Нет. Со стороны ущелья доносился крепнущий, близящийся с каждым мгновением грохот, словно бы неслось сюда, к ним, что-то громыхающее, стремительное.

Ну да, так и есть. Из-за утесов вылетел маленький аккуратный возок, и на передке его, неистово нахлестывая беснующуюся взмыленную скотину, стоял… еще один бешеный?!

Леф тихонько ойкнул, оседая на ослабевших, словно чужими ставших ногах. А Ларда, кольнув его коротким, презрительным взглядом, запрыгала, размахивая руками, завопила радостно:

– Нурд! Нурд! Сюда!