Текст книги "Книга запретных наслаждений"

Автор книги: Федерико Андахази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Федерико Андахази
КНИГА ЗАПРЕТНЫХ НАСЛАЖДЕНИЙ

Часть первая

1

Шесть башен собора Святого Мартина иглами вонзались в ночной туман, исчезали в дымке и вновь появлялись над бесплотным покровом, окутывавшим город Майнц. Выше всех городских куполов вздымались шпили этого двурогого собора – один римский, другой византийский. Чуть дальше воды Рейна обнажали руины древнего моста Траяна, сходные с покрытым известью скелетом чудовища, рухнувшего между речными берегами. Горделивый шлем холма Якобсберг венчали черные крыши цитадели и пятьдесят арок старинного римского акведука.

В нескольких улицах от собора располагался небольшой Монастырь Почитательниц Священной корзины. На самом деле это узкое здание в три этажа, возвышавшееся на Корбштрассе [1]1
  Корбштрассе —улица корзин (нем.).


[Закрыть]рядом с рыночной площадью, не являлось монастырем в строгом смысле этого слова. Мало кому было известно, что за его скромным фасадом таился лупанарий, самый необычный и самый роскошный в империи, что, кстати сказать, означало немало. Публичный дом получил свое странное имя в результате смешения названия приютившей его улицы Корбштрассе и того обстоятельства, что тамошние проститутки ублажали своих привилегированных клиентов с поистине религиозным пылом.

В дневное время этот мощеный проулок настежь распахивал ставни корзинных лавок; основными их посетителями были лоточники с рыночной площади. Однако с наступлением ночи корзинщики закрывали свои лавки, и теперь улицу оживляла толчея в харчевнях и грубые песенки проституток, которые высовывались из окон и демонстрировали едокам и выпивохам свои полураспахнутые корсажи. В отличие от обыкновенных борделей, ярко размалеванных и заполненных беззубыми, вонючими, суетливыми бабенками, Монастырь не старался привлечь к себе внимание. Обитательницы этого дома славились сдержанностью чувств и чувственной религиозностью – их притягательность была сродни желанию, которое возбуждают юные девственницы из монастырей. А ведь сколько мужчин тайно мечтали предаться оргии с монашенками из какого-нибудь братства! Быть может, утоление этих секретных помыслов как раз и способствовало успеху единственного в своем роде лупанария на Корбштрассе.

Однако же после ряда мрачных событий, происшедших в Монастыре Священной корзины, привычная обстановка праздника в этом доме сменилась плотным молчанием, замешенным на глине ужаса. Стоило солнцу закатиться – и женщинами овладевало томительное ожидание, как будто бы приближавшее новую трагедию. В ту ночь 1455 года страх в Монастыре сгустился так же плотно, как и облака над городом. Соседние бордели и харчевни давно уже закрыли свои двери. Туман был как птица – предвестница беды, перелетавшая с крыши на крышу. В Монастыре уже почти не осталось клиентов. Женщины молили Господа, чтобы никто их сегодня не выбрал. Они мечтали только об одном – запереться в своих альковах, забыться сном до тех пор, пока в окна не проглянет новый рассвет.

Зельда, одна из самых желанных проституток, уже вошла в тот возраст, когда сама могла отбирать для себя клиентов и решать, когда и как исполнять свои обязанности. Вот почему, воспользовавшись привилегиями, которых никто не оспаривал, Зельда объявила, что ее время истекло, заперла дверь в свою комнату и поменяла простыни на постели. Прежде чем улечься спать, женщина выглянула в окно: улица была пустынна, дома на противоположной стороне почти полностью скрылись в тумане. Зельда закрыла ставни и укрепила их тяжелой задвижкой – от левой створки окна до правой. Усевшись на край постели, она разделась – как будто стремилась освободиться не только от корсажа, который стягивал ей живот и ребра, но и от всех событий прошедшего дня. Зельда смочила хлопчатый платок в лохани с розовой водой, а потом медленно и старательно обтерла все свое тело. Это занятие было похоже на священный ритуал, нечто вроде миропомазания, которое жрица торжественно совершала сама над собой. Хотя молодость уже покинула Зельду, тело ее напоминало скульптурную лепку греческих кариатид: точеные икры, широкие бедра, высокая грудь. Раз за разом проводя платком по коже, женщина освобождалась от следов прожитого дня и смывала с себя остатки чужих жидкостей. Казалось, она стирает не только отметины трудного дня, но и нечто иное, нестираемое, чего не смыть розовой водицей, то, что превращается в плоть по ту сторону плоти.

Такое одинокое омовение отчасти возвращало Зельде спокойствие, которого она лишалась, когда на город опускалась ночь со своей завесой темного тумана. Вот женщина снова смочила платок, и вдруг ей послышалось тихое поскрипывание где-то в алькове. Зельда повертела головой из стороны в сторону – все было на своих местах. Возможно, успокаивала она себя, это капли воды падают в фарфоровую лохань. Она снова смочила платок и теперь уже ясно различила на блестящей поверхности лохани отражение какой-то фигуры, проглядывавшей из-за занавесей алькова. Зельда оцепенела. Она не осмеливалась обернуться. В ее комнате кто-то был. Только теперь Зельда поняла, что сама загнала себя в ловушку. Она оказалась взаперти. У нее не было ни времени, ни преимущества в расстоянии, чтобы открыть щеколду на двери или поднять задвижку на окне; чужаку стоило только протянуть руку. Пока Зельда лихорадочно размышляла, как выбраться из комнаты, отраженная фигура пришла в движение и подняла правую руку. Зельда все понимала. К великому своему несчастью, она этого ожидала. Выбор пал на нее. Этот силуэт, сотканный как будто из того же темного, холодного и молчаливого тумана, все время за ней наблюдал. Зельда бросила платок в лохань и попыталась встать. Но было уже поздно. Незнакомец крепкой рукой обхватил ее сзади, а другой рукой зажал рот.

Пытаясь освободиться, женщина краем глаза разглядела черный капюшон, прикрывавший голову нападающего, а в правой руке, теперь вскинутой, страшный сверкающий скальпель. Одним движением, быстрым и точным, ночной гость засунул в рот Зельде тот самый платок, которым она совсем недавно отирала свое тело. Длинные ловкие пальцы проталкивали платок все дальше в горло, пока ткань не заткнула трахею. Женщина пыталась глотнуть хоть немного воздуха, но мокрый хлопок оказался непреодолимой преградой. Человек в капюшоне теперь просто держал ее за руки, чтобы она не вытащила платок и не произнесла ни звука. Оставалось только ждать, когда женщина задохнется. Тело ее само решило избавиться от преграды с помощью рвоты. Недавний ужин Зельды поднялся из желудка к горлу, но, натолкнувшись на платок, рванулся обратно и наполнил легкие. Из-за нехватки воздуха розовая кожа Зельды сделалась фиолетовой. На лице проститутки застыл ужас: глаза выкатились из орбит, открытый рот был как слепок паники и отчаяния. Ночной гость, с ног до головы закутанный в черный балахон, горящими глазами смотрел на кожу своей жертвы – он тяжело дышал, заходясь в пароксизме наслаждения. Жизнь до сих пор теплилась в Зельде, вот только двигаться она уже не могла. И тогда злодей заторопился доделать свое дело, прежде чем кто-нибудь постучит в дверь. Зельда чувствовала своим еще теплым, трепещущим телом, как человек в балахоне погружает скальпель в основание ее шеи и ведет прямой разрез до самого лобка. У него не было намерения убивать женщину сразу – сначала он собирался содрать с нее кожу. Зельда in pectore [2]2
  В глубине души, беззвучно (лат.).


[Закрыть]молила Господа, чтобы Он забрал ее к себе как можно скорее. Злодей отличался невиданным мастерством. В его руке скальпель был как перышко для письма. Такое умение свойственно только самым утонченным профессионалам. Работа его ничуть не напоминала грубое ремесло мясника. Сделав первый разрез, он принялся отделять кожу от плоти осторожными движениями, так что покров нигде не рвался. Все было проделано быстро и аккуратно, и вот он уже снял с Зельды всю кожу единым куском, точно плащ. Женщина умерла именно в тот миг, когда страшная работа была завершена, – убийца не избавил Зельду ни от единой секунды страданий. И вот черная фигура, сотканная из тумана, развернула снятую кожу и прижала к себе, точно любимого человека после долгой разлуки. Это могло бы выглядеть даже красиво: убийца в балахоне, из-под которого нигде не проглядывало тело, стискивает кожаный лоскут в форме женщины, покинутой своим телом, – как будто злодей хотел облачиться в женскую кожу. Так простоял он долго, но вот наконец скатал кожу, засунул сверток в сумку, отпер дверь и, словно привидение, исчез таким же загадочным образом, как и появился в комнате.

2

Рассвет разогнал ночную дымку. Лучи утреннего солнца проникали сквозь витражи собора; внутри начиналось первое слушание по делу о трех величайших фальсификаторах, которых только знала Священная Римская империя. Этих людей арестовали, когда они пытались продать поддельные книги, которые изготавливали – с большим талантом на злоумышления – в мрачных руинах аббатства Святого Арбогаста, что в предместьях Страсбурга.

Когда каноник, руководивший трибуналом, подал знак, обвиняемых одного за другим посадили на специальный стул с отверстием в крышке. Первый – высокий худощавый бородач по имени Иоганн Фуст – задрал полы своей мантии из дорогого шелка и уселся так, чтобы его обнаженные гениталии свесились. Один из судей опустился рядом с ним на колени, закрыл глаза и протянул руку к нижней части сиденья. Целиком сосредоточившись на осязании, он взвесил срамные части обвиняемого. Удостоверившись в бычьей мощи яиц, едва уместившихся в его правой ладони, священник обернулся к судьям и громко возвестил:

–  Duos habet et bene pendentes. [3]3
  У него два, и висят крепко (лат.).


[Закрыть]

Однако же осмотр на этом не закончился. Священник, заранее во всем уверенный, слегка изменил положение ладони, заработал пальцами и добрался до члена подозреваемого – как будто кто-то из судей сомневался в результате этой проверки. Эксперт еще крепче зажмурился, нахмурился, а потом с видом знатока огласил свой вывод:

–  Haud praeputium, iudaeus est. [4]4
  У него нет крайней плоти. Он иудей (лат.).


[Закрыть]

С тех пор как Иоганна Ингельхайм, также уроженка Майнца, сумела выдать себя за мужчину и даже занять папский престол под именем Бенедикта Третьего, по всей области Рейнланд-Пфальц утвердилось правило: перед началом любого суда устраивать подобные проверки. Чтобы не повторилась прежняя ошибка, трибуналу требовалось определенно установить пол обвиняемых.

Не скрывая пережитого унижения, первый подсудимый поднялся с испытательного стула, оправил одежды и уступил место второму – исхудалому бледному человечку болезненного вида, по имени Петрус Шёффер. Священник снова присел на корточки, что-то нашарил под крышкой стула и теперь уже без колебаний резюмировал в одной фразе:

–  Duos habet et iudaeus est. [5]5
  У него два, и он иудей (лат.).


[Закрыть]

Для Фуста и Шёффера оглашение их иудейских корней перед трибуналом явно не сулило ничего хорошего.

И наконец на стул уселся третий, человек совершенно необычной внешности: концы густых усов переходили в рыжеватую раздвоенную бороду, которая водопадом ниспадала от губ до самой груди. Надменное лицо, ясный лоб без морщин, высокомерный взгляд, раскосые глаза и меховая шапка придавали злоумышленнику смутное сходство с монголом. В отличие от двух первых испытуемых этот был одет в рабочий фартук; его одежда и руки были заляпаны черными и красными пятнами. Священник снова просунул руку под стул, продвигаясь на ощупь, а потом со всею определенностью изрек:

–  Duos habet et bene pendentes. [6]6
  У него два, и висят крепко (лат.).


[Закрыть]

Фамилия обвиняемого была Генсфляйш цур Ладен, однако более известен он был под другой фамилией, полученной еще в детстве: Гутенберг; Иоганн Гутенберг, самый дерзостный фальсификатор всех времен.

3

Небо начало светлеть, однако обитательницы Монастыря Священной корзины так и не избавились от тревоги, как будто ночь все еще не закончилась. В отличие от других рассветов в это утро девушкам было не до священного разврата, напротив, в доме царила тишина, исполненная боли и скорби, ошеломления и ужаса. Это был траур. Свечи в то утро освещали не дионисийское упоение жизнью – они озаряли бессилие перед разнообразием масок смерти. Привычные стоны наслаждения, обыкновенно доносившиеся из каждой комнатки, сегодня уступили место приглушенному плачу и рыданиям.

Все женщины этого необычного лупанария провели ночь в бдении над останками Зельды. Ее зрелая красота, ее нежная кожа, гладкостью своей напоминавшая фарфор, теперь были только воспоминанием, которое трудно было примирить с грудой плоти, лежащей в гробу. Тело женщины, распростертое на постели, обнаружили вскоре после убийства. Проститутки – в ужасе, но без изумления – увидели труп без единого кусочка кожи. Других повреждений и ран на теле не наблюдалось. Платок, краешек которого торчал изо рта, свидетельствовал о смерти от удушья.

Зельда была уже третьей проституткой, погибшей за последние месяцы. Не было никаких сомнений, что над нею потрудился тот самый преступник, который с таким же мастерством сначала удушил две свои первые жертвы, а потом – без какой-либо иной цели помимо получения нездорового наслаждения – содрал с них кожу. Первая смерть породила в жрицах любви ужас, скорбь и сознание своей незащищенности. Все это было просто невообразимо: кровавое исключение из праздничных правил лупанария. Вторая смерть не только всех поразила и посеяла семена загадки и страха – она еще и отменила прежнее правило. Третья смерть превратила страх в панику, а исключение – в правило. Неожиданное сделалось мучительным ожиданием очередной смерти; убийцей мог оказаться кто угодно. Страх мешал женщинам подметить, что в преступлениях все-таки присутствовала некая логика: последовательность смертей была связана с возрастом убитых. Первая жертва была чуть старше второй, вторая – чуть старше третьей. Ни у кого не было ответа на вопрос о причинах убийств по той простой причине, что он даже не был сформулирован. В отношении личности убийцы никто не имел ни малейших предположений. Последних клиентов, которые воспользовались услугами погибших, сами женщины провожали до дверей Монастыря и, как и полагалось по правилам дома, вежливо прощались с ними на пороге. А значит, убийца мог проникнуть в комнаты проституток только тайком. Страх овладел не только Почитательницами, но и их клиентами. По мере того как черные вести разносились по городу, а количество смертей росло, число посетителей сокращалось, и в итоге не осталось почти никого. Мужчины опасались не только за свою жизнь, но еще и за свое доброе имя: взгляды всех жителей Майнца теперь были устремлены на Монастырь. Всех – за исключением городских властей, которые не проявляли особого интереса к убийствам. Напротив, можно было усмотреть в этом небрежении что-то от молчаливой снисходительности: жизнь кучки шлюх не заслуживает особого расследования. Вдобавок существовал риск, что следствие выявит сведения о постоянных визитах в лупанарий уж слишком властительных персон. Итак, поток посетителей иссякал; гостиные и спальни недавно столь веселого Монастыря Священной корзины теперь опустели, в них поселился незнакомый холод. Но одиночество вовсе не прибавило женщинам уверенности: оно просто оставило их наедине с молчаливой угрозой смерти. Несмотря на спокойствие и на все принятые после второго преступления меры предосторожности (двери и окна теперь закрывали ставнями и задвижками), неизвестный убийца и в третий раз тенью пробрался в Монастырь, бесшумно убил Зельду и столь же незаметно исчез. Страх давно уже вышел за стены лупанария: все жители Майнца знали о молчаливом присутствии кровавого убийцы. С наступлением ночи улицы сразу же пустели. Харчевни и другие бордели теперь запирали свои двери пораньше, а некоторые и не открывали вовсе. Стоило человеку услышать чью-то поступь за спиной, как он ускорял шаг и, не оборачиваясь, краем глаза пытался рассмотреть прохожего. Качающиеся тени от мертвенно-желтых фонарей на перекрестках усиливали впечатление близости убийцы. Страх подпитывался молчанием, а молчание – страхом. Никто не осмеливался говорить об убийствах из боязни подпасть под подозрение: любого мужчину, который прилюдно признался бы в своих тревогах по поводу Монастыря Священной корзины, могли принять за клиента этого заведения, а любого клиента – за преступника. Матери дрожали за своих дочерей, а дочери – за собственные жизни. Каждая ночь была как новый кошмар.

Тело Зельды было красного цвета, как у подвешенных на рынке коровьих и овечьих туш. Лицезреть этот труп было столь ужасно, что ни одна из товарок Зельды не отважилась заглянуть на прощание в гроб.

Ни одна, кроме Ульвы, старшей из Почитательниц Священной корзины. Эта женщина умела сочетать ласковую нежность матери с мистическим авторитетом настоятельницы монастыря и мирскими ухищрениями хозяйки обычного борделя. В молчании, не уронив ни единой слезинки, Ульва поклялась себе отыскать убийцу и отомстить за своих подопечных. Два предыдущих убийства причинили ей невыразимую боль, но последнее, третье, превратило ее отчаяние в ненависть, в такую ненависть, которой она до сего дня в себе не знала. Одной Ульве было известно, чего ее лишили вместе со смертью Зельды.

4

Бывает так, что события, на первый взгляд не имеющие ничего общего, на деле оказываются связаны невидимыми нитями, которые протягивают судьба и случай. Никому не пришло бы в голову сопоставить смерть трех проституток с трибуналом в городском соборе. Вообще-то, посреди ужаса, овладевшего всеми жителями Майнца, судебный процесс проходил совершенно незаметно. Вдобавок ту ночь, когда погибла третья жертва, все трое обвиняемых провели в мрачном тюремном застенке. Быть может, прокурор и сумел бы обнаружить некую связь между этими двумя событиями – если таковая действительно существовала. Но загвоздка состояла в том, что двигала прокурором уже личная заинтересованность: дело о фальшивых книгах превратилось для него в страсть, и едва ли не маниакальную. Так и вышло, что обвинитель уделял куда больше внимания апокрифическим рукописям, нежели жестоким убийствам, державшим в страхе весь город. Ведь появление поддельных книг ставило под удар не только основные догматы веры и те истины, которые содержались в священных книгах, но и образ существования самого прокурора.

Не успели злоумышленники оправиться от пережитого позора и привести в порядок свою одежду, им было приказано встать в ряд перед прокурором, чтобы выслушать, какие деяния вменяются им в вину. Одежда Иоганна Гутенберга была заляпана черными чернилами – и это само по себе являлось неопровержимым доказательством преступления. С ладоней же его, напротив, так и не сошел красный цвет: он въелся в линии рук, в складки на фалангах пальцев, забрался под ногти. Обвинитель еще при аресте обратил внимание на эти красные отметины, приказал писцу зафиксировать этот факт на бумаге и запретил подозреваемому мыть руки, пока он не предстанет перед судом.

Прокурор поднялся на деревянную кафедру и оттуда, сверху, театральным жестом указал на обвиняемых. И вот, обратившись к председателю трибунала, он начал свою речь:

– Я, Зигфрид из Магунции, [7]7
  Магунция– латинское название Майнца.


[Закрыть]скромный переписчик в подчинении вашего преподобия, назначенный прокурором благодаря знанию секретов переписки книг, обвиняю.

Эти вступительные слова он произнес ровным голосом, словно отдавая дань судебному этикету. Но спокойствие прокурора было лишь приемом, краткой прелюдией, предназначенной для того, чтобы привлечь внимание судей. Как только все взгляды устремились на него и тишина сделалась густой, почти материальной, в голосе прокурора послышались раскаты грома:

– Я обвиняю этих злодеев в самом жестоком из преступлений, совершенных после распятия Господа нашего Иисуса Христа, о чудесах которого мы знаем из священных книг, написанных Его апостолами и учениками!

Если кто-нибудь из судей полагал, что прокурор уже добрался до самых высот человеческого голоса, то он ошибался. Оказалось, что в худощавой фигурке Зигфрида из Магунции обитает существо невероятных размеров; из его горла вырвался мощный пронзительный рык:

– Я обвиняю их в совершении самого кошмарного убийства, которое произошло на памяти человечества! И тотчас спешу вас заверить, что все человечество будет обречено на забвение своего прошлого, если только эти злодеи не получат примерного наказания. Не дайте проклятому семени принести плоды и распространиться повсеместно. Господа судьи, взгляните на руки этого человека, пятна на которых свидетельствуют о самом дерзостном преступлении. Я, Зигфрид из Магунции, обвиняю этих трех лжецов в совершении не одного, не двух и не трех преступлений – нет, перед нами вершители величайшей бойни в истории человечества!

При этих словах прокурор с неожиданным для его щуплой фигурки проворством соскочил с кафедры – как будто его ноги, скрытые сутаной, вовсе не касались пола. Быть может, именно благодаря его церковному облачению всем показалось, что прокурор как на крыльях слетел прямо к обвиняемым. Оказавшись перед ними, Зигфрид из Магунции смерил злоумышленников взглядом, полным отвращения, поднес руку к их одеждам, стараясь все-таки к ним не прикоснуться, и продолжил:

– Господа судьи! Только взгляните на это перепачканное платье, и вы увидите следы избиения, произведенного этими людьми! Я обвиняю их в позорной смерти Геродота Галикарнасского и его главного труда – «Истории»! Обвиняю их в убийстве Фукидида и его повествования о Пелопоннесской войне! Я обвиняю этих злодеев в том, что они прикончили Ксенофонта с его «Анабасисом», его «Киропедией» и его «Греческой историей»! Я обвиняю их в том, что они безжалостно стерли всех, кто умел пересказывать историю на благо человечеству и ради его будущего! Я обвиняю их в искажении прошлого, в издевательстве над настоящим и в уничтожении будущего, еще во чреве времен, не дав ему родиться!

С очевидным намерением спровоцировать подозреваемых на неподобающие действия на глазах у всего трибунала прокурор ткнул палец сначала под нос Гутенбергу, затем Фусту, затем Шёфферу. Его движения действительно могли вывести из себя кого угодно: обвинитель потрясал пальцем прямо перед их лицами, дожидаясь агрессивной реакции на свои действия. И он почти добился своего: повинуясь собачьему рефлексу, Гутенберг приоткрыл рот, обнажив правый клык, и чуть было не впился в вертлявый палец обвинителя. Однако он вовремя сдержался, прикрыл глаза и набрался терпения, чтобы и дальше слушать невероятную речь Зигфрида.

– Я, Зигфрид из Магунции, обвиняю этих подлецов в том, что они с корнем выдернули древо познания, а потом, не удовлетворившись содеянным, попрали ветви древа добра и зла и пожрали его запретные плоды. Я обвиняю их в том, что они вторично умертвили Авеля и, преисполнившись ненависти, убили также и Каина. Я обвиняю этих злодеев в том, что они презрели Вавилонскую башню и стерли память о Ноевом чуде! Итак, я обвиняю их в измывательстве над Книгой Бытия. Я обвиняю этих трех еретиков в убийстве Моисея, оставившего нам все остальные книги Пятикнижия, записанные его собственной рукой. Я, Зигфрид из Магунции, наследник Моисеева ремесла, обвиняю злодеев в жестоком убийстве Иисуса Навина, Руфи и Самуила. Я обвиняю их в гибели царей: Саула, Давида и сына его Соломона. Обвиняю их в уничтожении священных «Хроник» и всех и каждого из царей Израиля! Я обвиняю этих святотатцев в том, что они предали смерти Ездру и Неемию, двух писцов, таких же, как и ваш покорный слуга, – а ведь это их перо поведало нам о восстановлении Храма и возведении стен!

На последней фразе Зигфрид сорвался на крик. Тут прокурор неожиданно остановился, возвел очи горе и, словно прислушиваясь к словам, которые продиктует ему Всевышний, снова поднялся на кафедру. Обратив ладони к небесам, внезапно обретя покой, обвинитель приготовился продолжать свою речь. Судьи ожидали, что Зигфрид заговорит в тоне, который соответствовал бы новому состоянию его духа, однако через секунду повскакивали с мест – обвинитель возопил так, словно в его глотку вселился гнев Божий:

– Я, Зигфрид из Магунции, смиренный переписчик, обвиняю этих злодеев в убийстве пророков Исаии и Иеремии, писца Баруха, Иезекииля и Даниила. Господа судьи, посмотрите на эти руки, обагренные преступной яростью злоумышленников. Я обвиняю их в том, что они подвергли новым мучениям Иова, надругались над Псалтырем и Книгой притчей, над Екклесиастом, Песнью песней, и Книгой премудрости Соломона, и Книгой премудрости Иисуса, сына Сирахова.

И когда казалось уже невозможным, чтобы человеческое существо могло вопиять еще громче, обвинитель, превосходя самого себя, поднялся еще на одну ступеньку по лестнице звуков. Глаза его выпучились, он сделался багровым от гнева и выпалил:

– Я, Зигфрид из Магунции, обвиняю этих злодеев в том, что они предали смерти святых, поведавших нам о чудесах Господа нашего Иисуса Христа: Матфея, Марка, Луку и Иоанна! Я обвиняю их в убийстве Павла, послания которого составляют самые ценные книги христианства. Взгляните, господа судьи, на их руки и одежды, запятнанные преступлением.

Судьи в полном смущении смотрели на якобы окровавленные руки Гутенберга. Подчиняясь красноречию прокурора, они вполне были готовы признать вину подозреваемых, если бы не одно обстоятельство: все перечисленные люди умерли много веков назад. Голос обвинителя уже звенел под куполом и множился, эхом отдаваясь от стен:

– Я, Зигфрид из Магунции, обвиняю этих трех преступников в том, что они предали, схватили, мучили и заново распяли Господа нашего Иисуса Христа, о крестной муке которого нам повествуют страсти Христовы! А теперь, господа судьи, взгляните на эти чистые, словно у Понтия Пилата, руки, – прокурор указал на сцепленные пальцы Фуста, – и вот на эти, грязные, – теперь он ткнул пальцем в сторону Гутенберга, – покрасневшие, как у стражников, которые надели на голову Христа терновый венец. Господа судьи, я обвиняю Иоганна Фуста, Петруса Шёффера и Иоганна Гутенберга в совершении жесточайшего из всех убийств!

Прокурор вздохнул, выдержал долгую паузу и, убедившись, что судьи уже не могут больше ждать, решительно завершил свою речь:

– Господа судьи, я обвиняю этих злодеев в том, что они убили книгу.