Текст книги "Танцующий с тенью"

Автор книги: Федерико Андахази

6

Ровно в пять часов вечера Хуан Молина стоял у ворот дома, в котором располагалось «гнездышко Француза». По другую сторону решетки его ожидала Ивонна. Она впустила его внутрь, поправила узел на галстуке, разгладила ворот рубашки и смахнула с плеча ворсинку.

– Да ты просто красавец, – сказала она и, привстав на цыпочки, чмокнула его в щеку. Оглядев холл таинственного дома, Молина пришел к убеждению, что это здание ничем не напоминает особняк магната. Само собой, он не мог не испытывать естественной неприязни ко всему, что имело хоть какое-то отношение к его сопернику. Пока Молина и Ивонна поднимались на лифте, которому явно некуда было торопиться, певец пытался представить себе, как выглядит его будущий хозяин. Молину охватило болезненное любопытство: ему очень хотелось увидеть человека, покорившего сердце женщины, в которую он тайно влюблен. Было заметно, что юноша волнуется; причиной тому было вовсе не собеседование, которое необходимо пройти, чтобы получить работу: Молина только сейчас понял, что ему предстоит новое унижение. Молина успел хорошо изучить породу этих толстосумов и теперь, в присутствии своей любимой, не собирался прощать будущему работодателю ни малейшего проявления высокомерия. Такие вечно стремятся демонстрировать свое превосходство. Молина не хотел, чтобы Ивонна видела, как он опускает голову, признаваясь, что не окончил даже начальную школу, – Как будто бы это необходимо, чтобы водить автомобиль, и как ему приходится клятвенно заверять, что он человек хоть и бедный, но порядочный. И все-таки Молина был готов на все, чтобы только оказаться рядом с Ивонной. Когда они вошли в квартиру, меблировка сильно удивила юношу: как ни крути, это место больше всего напоминало притон. Стол, обтянутый зеленым сукном, цветные абажуры на светильниках, плотно закрытые жалюзи – все это источало терпкий аромат незаконной деятельности. Ивонна передвигалась по квартире так, как будто она была тут хозяйкой. Хуан Молина окончательно удостоверился, что эта юная иностранка, которая и города-то почти не знала, по своей наивности убежала от одной мафии, чтобы тут же угодить к другой, быть может, даже более зловещей.

– Пойду приготовлю кофе, произнесла Ивонна и, прежде чем выскользнуть за дверь, добавила: – Я вас оставлю, чтобы вы спокойно все обсудили один на один.

Только после этих слов Молина заметил, что над спинкой кресла, повернутого к нему спиной, виднеется затылок немолодого мужчины. Первое, что пришло ему в голову, – это подойти и развернуть кресло к себе, однако не успел юноша сделать и шага, как из-за кресла раздался голос:

– Так будет удобнее, присаживайтесь на стул – он стоит позади вас.

Если бы не креольский акцент, Молина поклялся бы, что этот голос принадлежит самому Аль Капоне.

– Со мной случилось несчастье: я потерял друга, которого очень ценил. Он был моим единственным водителем. Вообразите себе, первый экипаж, на котором он меня возил, был еще на конской тяге. Он всегда мечтал стать летчиком, и звали его дон Антонио. На прошлой неделе он умер. Я потерял друга, – еще раз сказал незнакомец.

Этот голос, откровенный и звучный, показался Молине странно знакомым.

– Поверьте мне, я очень сожалею, – искренне ответил юноша, и больше сказать ему было нечего.

– Я вам верю. Мне нравится ваш голос, я вам верю. Расскажите мне о себе.

Молина произнес несколько ничего не значащих слов, а потом, сам не зная почему, стал рассказывать о своем квартале, Ла-Боке, и о своей матери. Все это было совершенно не похоже на то, как, по его представлениям, должен был проходить прием на работу. В самой манере его собеседника говорить, в самом звучании его голоса присутствовало что-то, сразу внушавшее доверие. И самое главное, уважение. Юноша рассказывал невидимому собеседнику о верфи Дель-Плата и о том, как внушительно выглядел тот грузовик «Интернэшнл», который он водил; рассказывал о Южном доке и о доме, в котором он появился на свет. Потом он заговорил о танго. Однако не осмелился признаться, что и сам – певец. Он рассказал о «Рояль-Пигаль», но не упомянул про свои сокровенные мечтанья. А еще он сообщил, что до вчерашнего дня работал борцом на ринге, но не решился добавить, что сегодня ночью отказался от своего певческого дебюта в «Арменонвилле».

Не видя друг друга в лицо, эти двое вскоре уже разговаривали как два старинных друга; голос из-за спинки кресла, голос, уже успевший сделаться привычным и родным для Молины, говорил о тех самых вещах, о тех самых местах, которыми была полна его душа. Неожиданно это голос произнес уже совсем доверительно:

– Послушайте, приятель, на самом деле мне нужен не просто шофер – мне нужен человек, который будет мне верен.

Хуан Молина закрыл лицо руками и дрогнувшим от волнения голосом объявил о своей верности.

– Да, – сказал он, – да, учитель. Как могу я не быть верным тому, кто сделал меня таким, каков я есть, – вот что сказал Молина, и ему было вовсе не нужно видеть лицо собеседника, чтобы узнать обладателя голоса, в котором соединились все голоса, рожденные под высокими небесами этого города.

Если бы застенчивость и волнение тому не помешали, Хуан Молина спел бы песню, которая так и рвалась у него из груди, но комок в горле мешает ему произнести эти слова:

 
Немоту мою простите —
в горле вырос снежный ком,
не владею языком,
будто разум с сердцем в ссоре,
вы – единственный учитель,
беспредельный, словно море,
лучезарный, как рассвет.
В этом тихом поклоненье
лести и притворства нет,
воспеваю вас молчаньем.
Если выгляжу печальным,
если слезы вдруг пролью,
значит, слезы – тоже пенье,
я не плачу – я пою.
Я молчу, не осудите
за растерянность мою,
это не от непочтенья —
просто горечь всех событий,
доставлявших мне мученья,
растворяется в слезах;
так и мой напев безмолвный
просится наружу выйти —
так бушуют в день разлива
на реке широкой волны.
Как могу я быть спокоен?
В сердце, что молчит досель,
вы один прочесть могли бы:
если я отца достоин,
то зовут его Гардель.
 

Тогда Гардель поднялся с кресла и, увидев, что этот двадцатилетний великан плачет, как ребенок, просто сказал:

– Это того не стоит.

Он вытащил из кармана связку ключей и кинул ее Молине; юноша поймал ее на лету.

– Эта скотинка уже не молода, «грэм-пейдж» двадцатого года, однако все еще на ходу. Отличная машина! – И закончил разговор: – Проверьте воду и масло, сегодня вечером мы отправляемся в Санта-Фе.

7

Почувствовать себя другом Гарделя было нетрудно. Та нежность, с которой он говорил о своем старом шофере, Антонио Сумахе, заставляла Молину почувствовать, что его место за рулем – это нечто большее, чем место наемного работника. К тому же случилось так, что в это самое время тяжело заболел Эдуарде Марино, помощник, обычно сопровождавший Гарделя в путешествиях; и тогда, видя, что этот робкий, старательный и приветливый юноша – еще и отличный водитель и всегда готов услужить, Гардель подумал, что с помощью Молины ему удастся убить двух зайцев. В принятии этого решения сыграла свою роль и пуля, которую Певчий Дрозд носил рядом с сердцем. В дождливые дни этот кусок металла напоминал певцу о своем присутствии пульсирующей болью, которая мешала ему брать высокие ноты. Коварная пуля, которую в него всадили с двух шагов, на том самом углу трагедий, сделала Гарделя чуть более осмотрительным. Внушительные габариты Хуана Молины были вполне способны отпугнуть особо пылкого почитателя или какого-нибудь давнего знакомого с хорошей памятью, которому вдруг захочется вернуть старинный должок. В компании Хуана Молины Гардель чувствовал себя в безопасности. Он никогда бы не позволил борцу стоять у себя за спиной, не только чтобы не ставить и его, и себя в унизительное положение, но еще и потому, что всем поклонникам было известно: у Красавца есть друзья, но нет телохранителей. Всякий раз, когда они выезжали на автомобиле, Гардель ехал впереди, рядом с Молиной, а на заднее сиденье пересаживался, только если хотел спать. А если Дрозд отправлялся на дружескую пирушку или даже на какой-нибудь публичный обед, он никогда не позволял Молине дожидаться его в машине; он всегда брал юношу с собой и усаживал за стол как еще одного приглашенного. Особенный такт Гардель проявлял, когда представлял Молину своим знакомым – в какой бы ситуации это ни происходило: «Мой друг, Хуан Молина». Однако смотря на такое добросердечное отношение Гарделя, в его присутствии юный сотрудник не мог выговорить ни слова. Молина так и не отважился ему признаться, что он певец. Для Молины водить машину человека, в котором, словно в зеркале, отразились все его мечтанья, шагать рядом с ним по улице или поправлять бант его галстука перед выходом на сцену само по себе означало дотянуться руками до небес. И всякий раз, когда он слышал: «Спасибо, приятель», – так Гардель обычно говорил на прощание, – у Молины вырывался один и тот же ответ: «Спасибо вам, маэстро». Душа Молины разрывалась между двумя чувствами: с одной стороны, безусловная верность, которую он поклялся хранить Гарделю; с другой – огромное и неотступное чувство вины за то, что он любит женщину, которая принадлежит этому человеку.

Гардель совершенно не умел управлять автомобилем, да и учиться не хотел. Ему доставляло радость вновь и вновь открывать для себя Буэнос-Айрес сквозь ветровое стекло. Очень часто он просил Молину отклониться от их извечного маршрута Абасто – центр; ему нравилось плыть по течению, предоставив выбор пути фантазии водителя. Гардель был хорошим собеседником, остроумным и осмотрительным. Он никогда не говорил ничего лишнего, ничего, что позволило бы заглянуть в мир его потаенных чувств. Несмотря на то что Молине как никому другому было известно, чем заполняется день Гарделя, одним из условий их договора было делать вид, что шофер ничего не видит и ничего не слышит. В их беседах никогда не упоминалось имя Ивонны. Было очевидно, что Молине все про них известно, – ведь именно Ивонна привела юношу к Гарделю, но это обстоятельство как бы не принималось в расчет. И все-таки несложно было заметить, что Ивонна превратилась для певца в проблему, которая с каждым днем становилась все более неразрешимой. С одной стороны, Гардель не мог себе позволить дать волю чувствам, с другой – он уже позволил этой девушке войти в его жизнь и играть в ней, мягко говоря, далеко не последнюю роль.

Ивонна была беглянкой, которую разыскивают. Она совершила самое опасное из возможных нарушений. Гардель дал ей приют в «гнездышке Француза» и, несмотря на то что о существовании этой квартирки, спрятанной в центре большого города, было известно лишь немногим, певец не мог не сознавать, насколько это рискованно. Тем более что он – Гардель. С фирмой Ломбард играть было не принято. За прегрешения намного меньшие он получил пулю под сердце – хотя и тогда уже был Карлосом Гарделем.

8

Эта ночь ничем не отличалась от других. Доставив Гарделя к его дому на улице Жана Жореса и отогнав машину в гараж, Хуан Молина решил пройтись пешком до пансиона, где он жил. Когда он уже свернул с Коррьентес на Аякучо, у знакомых дверей он увидел целую толпу; люди старались подобраться поближе к патрульному полицейскому и карете скорой помощи, остановившейся посреди улицы. Молина зашагал быстрее. Протиснувшись сквозь толпу зевак, юноша успел разглядеть носилки с лежащим на них телом, укрытым с ног до головы. Белая простыня, накинутая на тело, вся была пропитана алой кровью. Юноша прошел в пансион; в холле, запахнувшись в свой розовый халат, сидела в кресле хозяйка-галисийка. Ноги она закинула на высокий табурет, а к правому глазу прижимала мешок со льдом. Молина попытался хоть что-то понять по ошарашенным лицам постояльцев. Юноша быстро оглядел всех собравшихся и вдруг заметил, что не хватает его соседа по комнате. В ту же минуту его догадку подтвердили испуганные голоса жильцов:

– Сальдивар, – эхом передавали собравшиеся друг другу.

Молина пронесся по узкому коридору к своей хижине; когда он распахнул дверь, его ожидало кошмарное зрелище. Постель Сальдивара походила на разделочный стол в мясницкой. Стены были забрызганы кровью, простыни тоже стали красными и липкими. Небогатые пожитки Молины валялись по углам, костюмы и рубашки были изрезаны в лоскуты. Юноша подобрал с пола маленькую рамку с фотографией матери и посмотрел на ее лицо сквозь разбитое стекло. Гитара превратилась в кучку деревяшек, соединенных лишь обрывками струн. У Молины закружилась голова. Пришлось выйти на улицу, Глотнуть свежего воздуха. Тут же, в дверях, он столкнулся с галисийкой, которая как будто ожидала его появления. Не отнимая мешочка со льдом от правой половины лица, хозяйка решительно произнесла:

– Вы здесь больше не живете.

Молина разглядел, что женщине досталось сильнее, чем показалось ему вначале. Струйки крови засохли у нее в уголках губ, а левая скула вздулась, как шар.

– Берите все, до чего они не добрались, и уходите сегодня же вечером, – сказала галисийка.

Молина не успел задать ни одного вопроса, галисийка сама объяснила, что Сальдивар был убит по ошибке.

– Они приходили за вами.

И тогда, вне себя от ярости, хозяйка рассказала, что в пансион ворвались два мерзавца, приставили ей к горлу револьвер и начали допытываться, где Молина. Когда он сказала, что Молина еще не возвращался, ее всю изметелили. Понукаемая побоями и расспросами, галисийка рассказала, как пройти в комнату Молины. Тогда негодяи бросили ее под конторку в холле, и уже оттуда, не в силах подняться, она услышала выстрелы.

– Немедленно собирайте вещи и уходите.

Молина забежал в комнату, вытащил из поломанной рамки фотографию и, не зная, какими словами просить прощения у хозяйки, еще раз протолкнулся сквозь толпу и покинул пансион, как беглый преступник.

Ему снова некуда было идти.

Хуан Молина дошел до площади Конгресса, уселся на скамейку рядом с фонтаном, закурил и попытался найти какое-нибудь объяснение происшедшему. Голова все еще кружилась. И вдруг Молину охватила паника. Если нашлась какая-то причина, по которой его решили убить, то сколько же их было для убийства Ивонны! И тогда все начало выстраиваться в четкую картину. Юноша подскочил с места, будто на пружине, и бросился бежать. Он несся что есть духу по Авенида-де-Майо, боясь, что вот-вот случится непоправимое. И эта гонка дала Молине возможность все спокойно обдумать. Ивонна сбежала из-под покровительства организации братьев Ломбард. И речь шла не об обычной проститутке: никто за всю историю кабаре «Рояль-Пигаль» не приносил им таких денег, как она, каждую ночь вытряхивая на стол Андре Сегена целое состояние. Молина далеко выбрасывал ноги, словно каждым своим шагом он стремился не просто выиграть время, а вообще запретить ему двигаться вперед, обратить его вспять, переменив направление вращения земли. И пока певец бежал, он пытался восстановить связь событий. За исчезновением Ивонны последовал его собственный необъяснимый отказ от выступления – всего за день до его долгожданного дебюта в «Арменонвилле». С другой стороны, Андре Сеген почувствовал, что он и Ивонна чем-то связаны: француз видел, как они каждую ночь танцуют танго, наблюдал за их разговорами в самом укромном уголке зала. Теперь Молина бежал по улице Суипача, обливаясь потом не от набранной скорости, а от ужаса, и размышлял. Для Андре Сегена все было очевидно: юноша и девушка, без сомнения, сбежали вместе. А если уж само по себе предательство не имело оправдания, то простить двойное предательство было просто невозможно. Нарушителей следовало разыскать во что бы то ни стало. Молина знал, что никогда не простит себе смерти Сальдивара. Он несся вперед по Коррьентес, пока наконец не увидел перед собой сверкающую вывеску: «Глостора». Певец остановился, достигнув дома, где располагалось «гнездышко Француза», и дрожащим пальцем нажал на звонок третьего этажа. Ничего не произошло. Молина давил на кнопку с таким ожесточением, что казалось, он вот-вот продавит стену подушечкой пальца.

Никто не отвечал.

9

Хуан Молина был уже готов высадить дверь плечом, когда увидел за стеклом заспанную Ивонну, выходившую из лифта. Только тогда юноша немножко пришел в себя. Вид у девушки был полусонный, волосы растрепались, и все же она показалась Молине еще более прекрасной, чем всегда. На Ивонне японская рубашка, она подчеркивает женственность ее высокой стройной фигурки – а лицо выглядит совсем по-детски. Пока она шла к двери, Молина поднял голову к небесам и прошептал слова благодарности. Увидев, что ее друг весь бледный, в поту и тяжело дышит, Ивонна стряхнула с себя остатки сна и прибавила шагу, заметно обеспокоившись. Руки ее так дрожали, что она долго не могла всунуть ключ в замочную скважину. Наконец дверь открылась. Девушка впустила Молину и, не говоря ни слова, обняла его. Победив с себе безотчетное желание прижать любимую к своей груди, чтобы никогда больше не отпускать, Молина мягко взял Ивонну за запястья и отстранил от себя. У этой женщины уже есть хозяин, а верность – превыше всего. Вслух молодой певец такого никогда бы не произнес, но слова, сказанные Гарделем, стали для него ненарушимой заповедью, звучащей у него в ушах всякий раз, когда он видел Ивонну: «Послушайте, приятель, на самом деле мне нужен не просто шофер – мне нужен человек, который будет мне верен».

Освещенные красным мерцающим сверканием «Глосторы», Ивонна и Молина долго сидят в молчании на широком диване возле самого окна. Она смотрит на него сквозь бокал с виски, который держит на уровне глаз. Он курит, рисуя огоньком сигареты фигурки в воздухе – недолговечные рисунки, которые появляются и исчезают в такт неоновому мерцанию вывески. И вот, освещенные этим красным тревожным сиянием, погруженные в тень общей печали, чувствуя на губах привкус поражения, они поют дуэтом:

 
Неприкаянные души мы с тобою,
беглецы меж стен и площадей,
брат с сестрою,
мы не ждем добра от мира и людей.
Шумом мы окружены,
одиноки средь огней,
улицей Коррьентес пленены.
Чайки вдалеке от суши,
мы теперь с бедой дружны —
со своею и с чужой,
потому что мы с тобой —
неприкаянные души.
 
 
Говорить не надо – лучше мы споем,
как поют порой
пьяницы в ночлежках, в грязных барах,
вспомнив о своих надеждах старых,
о мечтах, ушедших на покой, —
так назначено судьбой;
будем петь и мы вдвоем,
голоса звучат все глуше,
мы дороги не найдем,
может, утро станет мукой нашей крестной —
так проводим вечер песней,
потому что мы с тобой —
неприкаянные души.
 

Когда песня кончается, Ивонна спрашивает с той же покорностью судьбе, не отводя от лица бокала, искажающего ее взгляд:

– И что же нам делать?

– Ты хочешь сказать, что же мне делать? – поправляет Молина.

Ивонна чувствует себя в чем-то виноватой. Но, скорее всего, она и не подозревает, насколько велика ее вина.

– Я тебя в это втянула. И теперь я не собираюсь оставлять тебя одного.

Молина решительно качает головой. Как ей объяснить, что он побежал за нею как пес, как признаться, что он отчаянно влюблен, что единственная причина, заставившая его отказаться от выступления в «Арменонвилле», – это возможность находиться рядом с ней, ощущать – если уж ничего другого не дано – аромат ее тела?

Ивонна не была счастлива с Гарделем. Но она научилась покоряться судьбе. Вся ее жизнь была примером покорности судьбе. И она не нуждалась в сочувствии. Девушке никак не удавалось избавиться от подозрения, что предоставить ей убежище в этой ничейной квартире Гарделю пришлось из жалости, соединенной с его пониманием кодекса мужской чести. Однако Ивонна знала, что ее пребывание здесь не может длиться бесконечно. Девушка сделала глоток виски и уже более спокойным тоном, все время обращаясь лишь к бокалу, который держала перед глазами, объявила о только что принятом решении:

– Завтра я возвращаюсь в «Пигаль». Так жить я больше не могу. – Потом помолчала и закончила: – Я не хочу, чтобы нас убили. Не хочу, чтобы убили тебя. Завтра я возвращаюсь в «Рояль-Пигаль», и ситуация сразу упрощается.

Молина начал ее убеждать, что назад дороги нет, что дело зашло уже слишком далеко, что эти люди только что убили человека. Не того, кого было надо, – поэтому они не остановятся на полпути.

Если ты вернешься, самое вероятное, что тебя убьют прямо в «Рояль-Пигаль». Молина уже был готов предложить, чтобы они убежали вместе, перебрались на другой берег Ла-Платы – или на другой берег океана, если потребуется. И возможно, это было бы самым разумным решением. Только предать Андре Сегена – это было одно дело, а предать Карлоса Гарделя – совсем другое.

– Я все улажу, – сказал Хуан Молина, – за меня не беспокойся.

Ивонна улыбнулась:

– Именно тебя они чуть не убили. Достоверно утверждать можно только одно: обоим сейчас было не до размышлений. Молина снял с вешалки плащ, и когда он был уже возле двери, Ивонна взяла его за руку.

– Ты никуда не пойдешь, – сказала она, крепко держа его.

Я не могу оставаться здесь, – пробормотал он.

Ивонна смотрела на него, улыбаясь, словно хотела выведать все его тайны:

– Почему – из-за меня или из-за него? – спросила он почти что на ухо.

Ивонна притянула Молину к себе и обняла. Ее губы искали его рот; остановившись в миллиметре от его губ, она прошептала:

– Если это из-за меня, то не волнуйся: кроватей здесь предостаточно. Ты можешь спать на той, на которой захочешь. – Ее бедро оказалось у него между ног. – Ну а если из-за него, то и вовсе не о чем беспокоиться, – если хочешь, я ему ни слова не скажу.

И снова Молина отстранил девушку от себя, повесил плащ обратно на вешалку, коснулся губами щеки Ивонны и поцеловал ее – нежным братским поцелуем. Он вошел в одну из двух спален и, прежде чем закрыть дверь, сказал, не глядя в глаза Ивонне:

– Отдыхай. Что нам сейчас нужно – так это отдых.