Текст книги "Танцующий с тенью"

Автор книги: Федерико Андахази

9

При появлении Ивонны в «Рояль-Пигаль» все взгляды обращаются к ней. Никто не может оставаться равнодушным к ее волнообразной походке, к ее величественной осанке, к ее фигуре, схожей с колеблемым ветром колоском. Ее нескончаемо длинные, стройные ноги, обтянутые сетчатыми чулками, открываются в разрезе платья, идеально облегающего тело. Ее голубые глаза пронизывают светом сумрачный зал. Ивонна проходит, не глядя ни на что и ни на кого. И чем более явственно ощущается ее безразличие, тем больший интерес она вызывает. Все остальные женщины в зале словно исчезли: мужчины подталкивают друг друга локтями, полушепотом обмениваются замечаниями. Ивонна подходит к одному из столиков, садится, закидывает ногу на ногу, вставляет сигарету в изысканный перламутровый мундштук и закуривает.

Андре Сеген поражен, словно видит эту девушку в первый раз. Француз поздравляет себя с отличным приобретением. Мужчины в зале оробели настолько, что даже не отваживаются приблизиться к незнакомке. В конце концов черноусый красавчик с замашками денди, стоящий у стойки бара, набирается смелости. Он допивает свой виски одним глотком, проводит рукой по щеточке усиков, отрывается от стойки и подходит к столику Ивонны. Девушка смотрит на щеголя так, словно он – досадное препятствие, неожиданно заслонившее ей вид на танцевальную площадку. Словно состязаясь в высокомерии, мужчина кивает Ивонне – стараясь, чтобы это движение выглядело грубым. Ивонна даже не утруждает себя выражением недовольства – как будто бы кавалера перед ней вообще не существовало, как будто бы он стеклянный. Мужчина откашливается, краем глаза поглядывает по сторонам и удаляется на свое место, моля Бога о том, чтобы никто не заметил его унижения. Андре, наблюдавший всю эту сцену, подсаживается за столик, за которым Ивонна курит как ни в чем не бывало. Администратор улыбается pour la gallerie{3}3
  Здесь: на публику (фр.)


[Закрыть], но на самом деле за его улыбкой скрывается растерянность и негодование; Сеген разъясняет Ивонне, что с клиентами не принято обращаться подобным образом, что она не может позволить себе роскошь выбирать, что мужчина, которым она сейчас пренебрегла, – обладатель состояния, размеров которого он и сам в точности не знает. Девушка, ничуть не смутившись, не отрывая взгляда от площадки для танцев, отвечает французу:

– Если бы я могла позволить себе выбирать, ты бы и пальцем ко мне не притронулся. Я готова лечь с кем угодно, готова запустить руку в ширинку любого, кого ты мне только укажешь. Но я не собираюсь танцевать с кем попало, сколько бы денег у него ни было.

Андре Сеген смотрит на Ивонну в изумлении. Бесполезно пытаться объяснить ему необъяснимое, рассказывать, что эти бесконечные танго, которые во все время заточения звучали в ее комнате, были для нее единственным спасением. Бессмысленно было признаваться, что только голос, раз за разом говоривший о возвращении, не позволял отчаянию захватить ее душу. Ивонна была готова предоставить свое тело кому угодно – но только не танцевать. Танго для нее обладало почти религиозной значимостью. Она научилась танцевать его со своими подругами по несчастью и все это время, находясь в заточении, пыталась представить себе того, кто слово за словом выпевал «В тот день, когда меня полюбишь». Ивонна научилась говорить по-испански, расшифровывая строки «Дороги» и «Любви студента», и даже путала звуки «р» и «н» – как и тот, чей голос из граммофонной трубы произносил: «фламирго», «сертименальный», «прорзительный».

Не переставая улыбаться, Андре Сеген объясняет своей протеже, что танго – это пролог, аперитив, после которого в штанах становится твердо, а в кошельке – мягко. Таковы правила. Ну конечно, Андре так ничего и не понял; тогда Ивонна встает, смотрит на администратора с высоты своего роста, наполняет легкие воздухом и табачным дымом и начинает петь:

 
Я готова отдать свое тело,
свои губы я тоже продам,
но скажи этим всем господам,
богатеям высокого ранга,
что не будет им танго:
не могу, даже если б хотела,
расставаться с душой по частям.
 

Мужчины словно загипнотизированы голосом и видом Ивонны: вокруг девушки возникает толчея, никто не слушает слов, все просто стремятся ей кивнуть, выпрыгнув из-за чужих плеч, чтобы показаться Ивонне на глаза.

 
Богачи так и лезут гуртом,
эти груди полапать им надо,
но усвойте: сейчас и потом
не достанется вам ни кебрада,
ни восьмерка, ни шаг мой неровный —
я ручаюсь вам Певчим Дроздом,
тем, кому я верна безусловно.
 

Теперь мужчин вокруг Ивонны становится еще больше: ее преследуют, стараются вытащить танцевать насильно. Но как только кто-нибудь из них пытается обхватить ее за талию, грубиян тут же получает чувствительный толчок в грудь. Ивонна вертится вокруг своей оси, высвобождаясь от преследователей весьма действенным приемом: грациозно поднимает ногу, упирается подошвой туфельки в живот очередному ухажеру и толкает с такой силой, что мужчины так и валятся на пол вокруг нее.

 
Вы возьмете мои поцелуи,
попасетесь и в вырезе платья,
но не ждите впустую,
чтобы с вами пошла танцевать я, —
объявляю вам общий отказ,
всех отшить не составит труда мне.
В вашей власти потискать девчонку,
потной лапой под юбку залезть,
но советую сразу учесть,
что и самый нахальный из вас
не станцует со мною милонгу, —
проще выдавить воду из камня.
 

Испытав на себе всю мощь сопротивления Ивонны, мужчины, осаждавшие ее, в конце концов принимаются танцевать сами с собой, выделывая смешные, прямо-таки унизительные фигуры.

 
Танго, ты отгоняло тоску
в те ужасные злые недели,
проведенные в мерзком борделе,
ты учило меня языку;
слушай, танго, я клятву пою,
взяв в свидетели имя Гарделя:
лишь тебе я верна безраздельно,
даже стоя на самом краю.
 

Как только песня кончается, толпа вокруг девушки начинает таять: мужчины возвращаются за столики, пытаясь скрыть смущение.

Ивонна снова остается наедине с Андре. Она убеждает своего покровителя, что беспокоиться не о чем, просто у нее свои правила. Настает время применить их на практике. Ивонна тушит окурок своей сигареты острым каблучком, встает с места и проходит к стойке бара. Она останавливается перед тем типом, который первым пытался пригласить ее на танец; Андре видит, как девушка что-то шепчет ему на ухо. Потом Ивонна на глазах у управляющего берет мужчину за руку и ведет за собой в самый темный угол. И там, прижав красавчика к стене, она его целует. Андре кажется, что он различает, как язычок Ивонны порхает по полураскрытым губам мужчины. Потом девушка еще что-то шепчет ему на ухо, поворачивается на каблучках, возвращается к столику, накидывает на плечи плащик и направляется обратно к своему кавалеру, который все еще не в силах отлепиться от стены. Андре смотрит, как его подопечная и знаменитый миллионер движутся к выходу, спускаются вниз по лестнице и наконец исчезают из его поля зрения.

Через час Андре снова увидел Ивонну: она возвращалась одна. Девушка уселась за тот же столик, все такая же сияющая и воздушная – словно пришла сюда впервые. Этот спектакль повторился четыре раза. Четыре раза Ивонна отказывалась танцевать. Четыре раза уходила она с новым кавалером и четыре раза возвращалась в одиночку. Уже под утро девушка вошла в кабинет Андре, распахнула бумажник и высыпала на стол ворох мятых банкнот. Остолбенев от изумления, администратор принялся разбирать эту разноцветную кучу, раскладывая бумажки по их достоинству, а потом, собравшись с духом, тщательно пересчитал. Он не ошибся: три тысячи двести песо. Столько же, сколько его лучшие подопечные приносили за неделю. Соблюдая условия договора, Андре отсчитал двадцать процентов от суммы и протянул деньги Ивонне. Впервые в жизни Андре Сеген почувствовал, какой он все-таки жалкий тип. Но ощущение счастья в нем возобладало. Ивонна взяла деньги и сухо попрощалась:

– До завтра.

10

Тем же вечером, ровно в десять часов, Молина – вымытый, побрившийся, облачившийся в свой единственный костюм – с нетерпением ожидал в столовой пансиона, куря сигарету за сигаретой. Он уже собирался прикурить пятнадцатую от окурка четырнадцатой, когда услышал в вестибюле неповторимый голос Сальдивара. Вместе с ним появился господин в сером пиджаке с широченными лацканами. У господина были прямые усики, как будто нарисованные пером, а в зубах он держал пустой мундштук. Странная парочка направилась прямо к столу Молины, и, прежде чем пожать ему руку, сосед по комнате закричал своему спутнику:

– Ну, что я вам говорил, – славная у цыпленка мордашка?

Господин с лацканами пошевелил мундштуком во рту, сверху донизу оглядывая юное дарование.

– Что верно, то верно, выглядит он неплохо, но если это всё… – наконец высказался он и тут же, улыбнувшись во весь рот, протянул руку и представился: – Бальбуэна, импресарио. Мне о вас чудеса рассказывали.

Потом они втроем сидели в столовой и говорили о пустяках. Молина почти не участвовал в разговоре: только кивал, качал головой и улыбался. Усатый определенно внушал ему робость. И вот момент настал.

– Ну что же, Хуан, – сказал импресарио как-то уж слишком доверительно, – посмотрим, чем вы нас порадуете.

Молина огляделся по сторонам, словно отмечая присутствие остальных жильцов, и спросил:

– Здесь? Сейчас?

Бальбуэна вытащил мундштук изо рта, в свою очередь осмотрел окрестности и изрек:

– Вообще-то мы готовили для вас сцену театра «Колон», но в последний момент как-то не получилось. – Этой репликой импресарио дал понять, что пределы его терпения довольно ограниченны. В конце концов прозвучал вопрос:

– Так вы будете петь или нет?

Хуан Молина закашлялся; он испугался, что его предполагаемый покровитель прямо сейчас встанет и уйдет. Молина тайком указал на галисийку, облокотившуюся на стойку при входе в пансион, и пояснил:

– Петь придется a capella{4}4
  Без музыкального сопровождения (ит.)


[Закрыть], ведь гитару я сдал в залог.

Как юноша и опасался, услышав эти слова, Бальбуэна поднялся с места. Однако, против ожиданий Молины, направился он не к выходу, а к гостиничной стойке. Сосед по комнате смотрел на молодого музыканта, как будто хотел сказать: «Спокойно, никаких проблем». Потом Молина и Сальдивар наблюдали, как импресарио весело и сердечно о чем-то болтает с хозяйкой, а вскоре он уже возвращался с гитарой в руках. Вручая ее юноше, Бальбуэна небрежно обронил:

– Все улажено.

И вот Молина готовится петь. Он пробует струны, проходится по ним простым перебором и наконец приступает к первой строфе «Ночи моей печали» [36]36
  «Ночь моей печали» – танго, принесшее известность Гарделю (1917).


[Закрыть]:

 
Девчонка, я в тебя влюбился
любовью честной и большой,
остался с раненой душой,
остался я с шипами в сердце…
 

Если бы профессионалу потребовалось дать определение голосу Хуана Молины, он, не колеблясь, сказал бы: это тенор. Однако таким определением мало что удалось бы прояснить – и тем более описать…

 
…По вечерам, ложась в постель,
не запираю дверь теперь я —
мечтаю за открытой дверью,
что ты вернешься в этот дом.
 

Если использовать специальные термины, можно еще добавить, что Молина поет на два тона ниже, чем Гардель. Но и этого будет недостаточно, чтобы объяснить, какие чувства пробуждает своим пением молодой музыкант. А если выражаться не столь наукообразно, наверное, можно сказать, что цвет голоса Молины больше всего напоминает древесину дуба.

 
Не стало в комнате моей
твоих вазончиков с цветами,
твоих флакончиков с бантами,
подобранных тобой по цвету.
 

Если знаток музыки попытается избрать путь метафор, он, быть может, рискнет предположить, что тембр голоса Молины схож с треском поленьев в камине зимой или с первыми каплями дождя, падающими на раскаленный асфальт. Но и подобных сравнений окажется явно недостаточно. Молина обладает креольским выговором, при этом он начисто лишен манерности гаучо; он поет без украшательства, намеренно избегая цветистых переливов и надсадного крика.

 
Все так же в уголке за шкафом
висит гитара на стене,
но некому играть на ней
и нечем струны растревожить…
 

Звуки изливаются из горла Молины с такой же природной простотой, с какой ветер шелестит в листве дерева. И если что-то и отличает его манеру петь, так это мужественная уверенность, звучащая в каждой строфе.

 
Твое отсутствие известно
и лампе в комнате моей:
печальный мрак моих ночей
она рассеять не желает.
 

Когда Молина берет финальный аккорд, в воздухе еще дрожит прощальное соль-до, а его немногочисленная и завороженная публика не произносит ни звука, никому даже не приходит в голову пошевельнуться. Импресарио медленно поднимается, подносит руку к подбородку, слегка поворачивается на каблуках и, только проделав все эти телодвижения, излагает свой вердикт голосом, звучащим особенно жалко для тех, кто только что слышал голос Хуана Молины:

 
Тише, тише, юный друг,
вижу в пении мастак ты —
я введу тебя в тот круг,
где оценят в полной мере
эти скромные задатки;
как Милосская Венера,
ты останешься без рук,
ставя подпись на контракты.
 

Сосед по комнате, Эпифанио Сальдивар убеждает Молину заключить договор с импресарио, напевая на ухо музыканту:

 
Танцы, девушки, наряды,
роскошь нищете на смену —
только слушай Бальбуэну,
он ведь крутится, как пчелка.
Купишь все, что только надо:
лампы в форме лебедей,
дорогой халат из шелка,
каждый вечер будет пир —
как ведется у людей —
из икры и мармелада,
только слушай Бальбуэну
заживешь ты, как эмир.
 

Усатый благодетель обнимает Молину за плечи и, обращаясь к юноше как к родному сыну, зажав зубами мундштук, поет покровительственным тоном:

 
Спи и жди прихода славы —
позабочусь я об этом,
и, не будь я Бальбуэна,
я клянусь, что твой дебют —
скрипки, фортепиано, сцена,
встретит стоя весь Манхэттен
или даже Голливуд.
 

Сальдивар, порхая вокруг Хуана Молины словно мошка, со своей стороны, подтверждает слова Бальбуэны и красочно описывает будущее, которое ожидает молодого человека:

 
Кабаре, турне, арены
и девчонки – просто клад —
заждались тебя в Париже.
Слушай, слушай Бальбуэну:
как святой он, только ближе
и добрее во сто крат.
Скопишь денег больше, чем
накопил Мафусаил,
он за век, ты – за недели.
Заведешь себе гарем,
будешь пить «Клико» в постели,
слуг возьмешь себе британских,
чтоб дворецкий говорил,
утром справясь, что ты, как ты:
сэр, ваш мате есть готов.
И под трио близнецов —
трех марьячи [37]37
  Марьячи – традиционный ансамбль мексиканских музыкантов, а также каждый из участников такого ансамбля.


[Закрыть] мексиканских —
ты останешься без сил,
ставя подпись на контракты.
 

У Молины, обложенного со всех сторон, даже не остается времени, чтобы посомневаться. Не выпуская юношу из объятий, Бальбуэна демонстрирует ему выгоды от покровительства человека, способного заниматься делами:

 
Представитель для артиста —
и опора, и престиж:
импресарио-аферисты
норовят оставить с носом,
ждут удобного момента.
Дурачка изобразишь,
скажешь: «По таким вопросам
к моему прошу агенту».
 

И тут же следом Сальдивар обрушивает на Молину свои счастливые пророчества:

 
Золотой горшок в уборной,
при гареме евнух черный:
ты поедешь по делам —
кто ж от прохиндеев гадких,
на чужое шибко падких,
сохранит прелестных дам?
Столько ведьм наймешь ты сразу,
сколько Салем не вместит [38]38
  Столько ведьм наймешь ты сразу, сколько Салем не вместит… – В американском городе Салем (ныне – Дэнверс) в результате знаменитого судебного процесса 1692-1693 гг. («процесс салемских ведьм») были признаны виновными в колдовстве и повешены двадцать женщин.


[Закрыть]:
пусть хранят тебя от сглаза
и от зависти соседа,
что удачи не простит.
 

В конце концов Бальбуэна переходит к существу дела. Он достает из внутреннего кармана сложенный в несколько раз листок и поет, протягивая его Молине:

 
В общем, все в твоих руках,
принимай решенье, парень:
хочешь – век живи в хибаре,
езди на грузовиках,
хочешь – сразу станешь барин.
Ты не сделаешь промашки,
здесь игра наверняка,
не хватает лишь крючка —
подписи в конце бумажки.
 

Не в силах противостоять этой осаде, затравленный и ошеломленный Молина дрожащей рукой подписывает контракт, даже не попытавшись его прочитать.

– Завтра в три часа пополудни я устрою вам прослушивание в «Рояль-Пигаль». Встретимся у входа, без четверти три, – сообщает Бальбуэна и тотчас прячет в карман бумагу, которую не глядя подмахнул его новоиспеченный протеже.

– В это время я занят на верфи, – сразу поникнув, чуть слышно шепчет Молина.

– Уходите с работы. Забудьте о верфи. Вы созданы для другого, – обрывает его импресарио и, не прощаясь, устремляется к выходу из пансиона. Но прежде чем окончательно скрыться за дверью, Бальбуэна бросает еще одну фразу:

– Надо, чтобы вас послушал Марио, я все улажу.

Молина стоит как громом пораженный. Гадать тут нечего: этот самый Марио – не кто иной, как легендарный Марио Ломбард, владелец недосягаемого кабаре «Рояль-Пигаль»; именно под его началом блистали «Оркестр Кайзера», «Франсиско Канаро и братья», «Октет Мануэля Писарро» и «Оркестр Анхеля Д'Агостино». Марио Ломбард, небезызвестный основатель парижского «Флорида-Дансинга», на рю Клиши, 25, в котором дебютировал Карлос Гардель. А теперь его доверенное лицо, с которым Молина только что познакомился, назначает ему прослушивание у Ломбарда на следующий день.

Восторгам Молины нет предела: он даже забыл, что его обещали угостить ужином.

11

Ивонна уехала из дома, в котором должна была жить вместе с другими девушками. Теперь она перебралась в пансион по соседству с рьшком Спинетто. Ночи Ивонна обычно проводила в отеле «Альвеар» – она предпочитала, чтобы туда ее доставляли клиенты, а потом, словно королева, которая каждое утро отрекается от престола, возвращалась в свое скромное одиночное обиталище. Днем она спала, а вечером, заново превратившись в ее величество, отправлялась в кабаре. Несмотря на деньги, которые приносило девушке ее стройное телосложение, она все еще не могла позволить себе снять квартиру – это было слишком роскошно. Не то чтобы Ивонна мало зарабатывала – просто Андре Сеген руководил ею с большим знанием дела. Разумеется, чувство меры администратора основывалось не на интересах его подопечной – совсем наоборот, он заботился о сохранении своей золотой жилы. Перед Андре стояла дилемма: если он слишком ослабит поводок и будет аккуратно выплачивать Ивонне ее двадцать процентов, то существует опасность, что в один прекрасный день девушка захочет освободиться и бросит своего покровителя. Если же, напротив, Андре натянет поводок сильнее, чем надо, и станет платить Ивонне как по капле, из пипетки, то будет риск, что ее уведут конкуренты. В общем, Андре Сегену приходилось проявлять осторожность. Да, конечно, ни первой, ни второй возможностью воспользоваться было не просто. За те двадцать лет, что Андре провел в деле, всего лишь две девушки попытались избавиться от его великодушного покровительства. Первую он вернул назад через несколько дней, после непродолжительной дискуссии с парнями из одного кабаре на юге – ни к чему не обязывающий обмен выстрелами, крови не пролито ни капли. Вторая девушка слишком много о себе возомнила, она неплохо заработала, и в голову ей пришла нелепая идея открыть собственное дело. Но ее житье за собственный счет не слишком затянулось: на следующий день после того, как девушка сняла миленькую квартирку в Бальванере [39]39
  Бальванера – квартал в центре Буэнос-Айреса.


[Закрыть], ее тело уже было обнаружено в Риачуэло. Из длинных рук организации Ломбардов ускользнуть было непросто. И вероломство оплачивалось дорогой ценой. Но как бы там ни было, зачем наживать лишние проблемы? – говорил себе Андре, подсчитывая деньги, которые приносила ему его новая подопечная. Кое-какие вольности – вроде отказа танцевать – он мог ей простить. Чего он позволить не мог – так это чтобы эксцентричность Ивонны переросла в непокорность. Но уже с первого дня администратор понял, что Ивонну никак нельзя назвать послушной девочкой.

В то время все считали Ивонну француженкой. Даже настоящие «папирусы» – такое прозвище здесь дали полькам за то, что сами они называли этим словом сигареты, – не подозревали, что это статная надменная женщина – их соотечественница. Любая папируса, какой бы прекрасной она ни была, зарабатывала в лучшем случае четвертую часть того, что могла принести проститутка-француженка. Ивонна никогда не принимала чужих советов – даже от самых опытных красавиц, у нее не было ни подруг, ни приятельниц; она почти ни с кем не разговаривала. И не потому, что сама была человеком заносчивым и высокомерным, – просто таков был ее способ притворяться, что она – другая. Несмотря на то что Ивонна давно потеряла всякую надежду стать певицей, она отказывалась видеть в себе всего лишь проститутку.

Все эти дамы твердо держались неписаного правила: клиента ни в коем случае нельзя целовать. Поцелуй считался символом любви, а это слово пачкать и смешивать с работой нельзя. Ивонне эта заповедь всегда казалась абсолютно лишенной смысла. Помимо обычных услуг девушки были готовы на самые отвратительные, святотатственные действия, которые только можно вообразить, они были готовы подчиниться любым прихотям и капризам своих клиентов – но только не целовать их. На самом деле, если бы одна возможность исключала другую, здравый смысл должен был подсказать, что поцелуй – это наименьшее зло. Ивонна с самого начала разрушила эту древнюю догму. И именно в этом заключалась причина ее успеха. Клиентам Ивонны доставалось тепло ее языка, гостеприимство ее губ, слова, которые они хотели бы слышать от своей возлюбленной, и все мужчины считали себя единственными и особо отмеченными. Ивонна пробуждала в них ощущение свободы. Эта красивая, хрупкая, ласковая, как невеста, девушка не могла быть шлюхой. И вот тогда-то они и попадались на крючок. На самом деле единственное, что было нужно Ивонне, – это избежать страшной пытки, когда незнакомый мужчина проникает в ее тело и изливает в него свое сладострастие. И вот какое открытие она сделала: обыкновенный поцелуй зачастую позволяет избежать этих мучений. Коллеги Ивонны по ремеслу воспринимали такой подход как измену профессиональной этике, а еще как прием, ставящий их в неравные условия. С другой стороны, беспрецедентное поведение Ивонны обычно понимали как жест высокомерия. И уж конечно, девушке не могли простить того, что администратор выделяет ее из всех других.

В конце концов девушки решают расставить точки над i. Они угрожающе смыкаются вокруг тоненькой Ивонны, и самая опытная проститутка начинает ее обличать в ритме милонги:

 
Ты француженка, так что ж,
почестей особых хочешь?
Только ничего не выйдет;
я не знаю, что такого
эти дурни в тебе видят,
что за зелье ты даешь,
чем им голову морочишь,
но последнее готовы
выгрести из кошелька,
не в себе они, пока
по-французски ты лопочешь.
 

Круг смыкается все теснее, слово берет женщина с бюстом устрашающих размеров; она поет вызывающим тоном:

 
Что они в тебе находят? —
ведь в тебе грудинки меньше,
чем в похлебке овощной,
не похожа ты на женщин,
как Иисус – моща мощой.
Жалко им тебя, видать, —
или, может, их заводит
вид худющий, непривычный
Магдалины рахитичной —
как бедняжке не подать?
 

Теперь дорогу себе расчищает третья исполнительница – приземистая пышнотелая дама заводит свою строфу, недобро усмехнувшись:

 
Чем ты их приворожила? —
расскажи мне свой секрет,
спичка с красною головкой,
кости, кожа, ямки, жилы,
тела нет – один скелет;
чем ты можешь быть полезна? —
разве что мерсикать ловко,
петь на ушко «Марсельезу».
 

Однако Ивонна совсем не напугана; вот она стоит возле стойки бара, вскинув голову, и, пользуясь преимуществом в росте, свысока изучает телеса своей соперницы и поет в ответ:

 
Ты присядь, а то устанешь:
при твоем телосложенье
лишние вредны движенья,
но не унывай и ты,
просто верь в свое призванье:
любишь лавры и цветы —
может быть, ты тоже станешь
королевой красоты
в деревенском балагане.
 

В ответ, видя, что запугать Ивонну не получается, проститутки объединяются в

 
Нет ужаснее позора
в нашем древнем ремесле,
чем клиентов целовать,
с ними нежно ворковать —
это все для сутенера;
а француженка скупая
ищет выгоды везде,
поцелуи рассыпая,
хочет чувством торговать.
 

Ивонна, стоя в центре круга, делает полный оборот, она смотрит на всех и на каждую в отдельности. В конце концов взгляд Ивонны останавливается на самой опытной; девушка по-театральному звонко смеется и бросает предводительнице в лицо:

 
Как сказал Сармьенто [40]40
  Как сказал Сармьенто… – Вероятно, имеется в виду Доминго Фаустино Сармьенто (1811-1888), президент Аргентины в 1868-1874 гг., писатель, самое известное произведение которого – эссе «Факундо» (1850) о борьбе цивилизации и варварства в аргентинской пампе.


[Закрыть]: «Да!»,
воспарили вы над миром:
королева не целует —
сразу кто-нибудь почует
запах рыбы с козьим сыром,
годы тяжкого труда
оставляют стойкий запах.
Что ты можешь мне сказать,
если побывала в лапах
ты у целого у войска?
Принимала эту рать —
и героя-полководца,
и солдат, и жеребцов
в лагере своих трусов.
 

В конце концов, когда песнями ограничиваться уже никто не собирается (самые ретивые девицы уже готовы пустить в дело ножи, которые спрятаны у них под юбками, прижатые к телу подвязками), в зале появляется Андре Сеген, и коллеги скрепя сердце вынуждены оставить Ивонну в покое.

Упреки девушек имели под собой основание: рано или поздно все клиенты Ивонны в нее влюблялись. Внезапно преисполнившись лучших чувств, мужчины пытались убедить ее оставить эту жизнь – словно дело происходило в часовне, а не в ночном шалмане, и сами они – монахи-францисканцы, а не завсегдатаи публичных домов и кабаре. Все как один клялись Ивонне, что готовы бросить своих благоверных и убежать вместе с ней. Ивонна продавала не секс, а иллюзию любви. Каждую ночь возле стойки в «Рояль-Пигаль» ее появления ожидает длинный ряд разбитых сердец. И каждый из их обладателей считает себя единственным, именно ему предназначен жар ее губ, а остальные – это просто жалкие ограниченные люди, отдающие деньги за наслаждение плоти. И вот мужчины ждут, беспрерывно поглощая шампанское и поверяя свои печали песне:

 
Опершись об эту стойку,
о тебе одной мечтаю;
сквозь бокал очередной —
сколько их, уж не считаю, —
вижу шумную попойку,
только я теперь иной,
не куражусь, как бывало,
жду касанья твоих губ —
ты моими их назвала.
 

Старый греховодник, сидящий на соседнем табурете, с презрением оглядывает прочих завсегдатаев барной стойки и запевает свою строфу:

 
Старый, мудрый, я-то знаю:
от меня ты без ума,
недоумков этих стае,
что за стойкой угнездилась,
невдомек, что ты сама
мне давно во всем открылась:
на моих устах созрели
поцелуи этих губ
из далекого апреля.
 

Следующий в ряду, молодой человек с замашками денди, напевает сквозь зубы, закуривая легкую сигаретку:

 
Лучше занялись бы делом —
старики сейчас в цене,
даже пресвятой Антоний
не поможет престарелым.
Снять повязку с глаз достойней,
чем топить себя в вине:
кони вы в забытом стойле,
ведь Ивонна только мне
поцелуй свой подарила,
ну а вас уж заждались
то ль психушка, то ль могила.
 

И когда наконец Ивонна появляется в кабаре, она равнодушно проходит вдоль стойки, а все поют в такт ее шагам:

 
Все, что нажил здесь, – оставлю,
чемоданы уложу,
чтоб с тобой в бега пуститься.
Я ничем не дорожу,
и с семьей не жаль проститься.
Если надо – так избавлю
от мерзавца-сутенера,
эту харю раскровавлю.
Докажу любовь на деле:
защищать тебя готов
даже от свирепых львов,
даже не достигнув цели;
не корю неволю злую —
ведь взамен ко мне слетели
с губ пунцовых поцелуи.
 

И тогда для Ивонны наступала долгая рабочая ночь. А когда наконец наступало утро, девушка вытряхивала содержимое своего кошелька на стол Андре Сегена, оставляя сутенеру ворох бумажек, заработанных теплом ее губ.

Дни шли за днями, умножая число влюбленных в Ивонну, пока однажды не случилось то, чего никто не ожидал. Ивонне было суждено самой почувствовать ту муку, которую она пробуждала в своих страждущих клиентах: томление любви.