Текст книги "Снег и виноград. О любви и не только"
Автор книги: Фазиль Искандер
Соавторы: Антонина Искандер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
(Двумя перьями об одной любви)
Предисловие
Положи меня, как печать, на сердце твоё,
как перстень, на руку твою:
ибо крепка, как смерть, любовь;
люта, как преисподняя, ревность;
стрелы ее – стрелы огненные;
она – пламень весьма сильный.
Библия. Книга Песни песней Соломона
Когда я стала думать над предисловием к
этой необычной книге, первыми пришли в
голову библейские возлюбленные: Соломон и
Суламита (так пишется ее имя в Священном
Писании) и уже потом « Суламифь » Куприна.
В сороковые-пятидесятые годы прошлого
века Библия была раритетом из раритетов.
Именно один из первых « возвращенцев » ,
Александр Иванович Куприн, донес до нас,
молодых, эту благоуханную поэму в прозе.
« Избранное » Куприна – в поощрение робкой
реэмиграции – вышло большим тиражом.
Каждый дотошный книгочей мог купить, достать,
взять в библиотеке.
Герои книги, которую вы держите в руках,
тогда и формировались как личности. Фазиль
Искандер – сначала в Сухуме, потом в Москве,
Антонина Хлебникова, на десять лет моложе
его, москвичка до мозга костей, девочка с
Тверского бульвара, не отставала от своего суженого:
много читала, пробовала писать, благо
Литинститут был по соседству: он на Тверском,
25, а она жила с родителями и братом в
доме номер девять.
Но « учиться на поэта » не пошла. Решила
стать экономистом. Отчасти под влиянием
старших, уважавших « положительные профессии
« а более всего, думаю, по трезвом размышлении,
ибо родилась умной и скромной.
Вон сколько поэтов развелось: идешь мимо
писательского вуза – сквозь прозрачную изгородь
видишь тучи абитуриентов со всей страны.
Многие ли из них пройдут большой творческий
конкурс, многие ли выдержат другой,
решающий конкурс – на профпригодность?
Ведь в литературу входят единицы...
Однако суженый ее, с кем встреча еще
впереди, как раз и окажется одним из этих
редких « единиц » . Значит, ей повезло? Это -
как смотреть. Творческие люди, особенно
если очень талантливы, – тяжелые представители
хомо сапиенс. Во-первых, самоеды: то
им не пишется, то написанное их не устраивает,
а кто виноват? Прежде всего, ближайшее
окружение. То, наоборот: чувствует ав6
тор, что вещь удалась, писал – как на крыльях
летел, а что же критики? Правда, один похвалил,
даже публично. Зато другой морду воротит.
Может, он такой кислый от несварения
желудка? Но сверхчувствительный писатель
всё принимает на свой счет. И эти вечные
ножницы между авторским и внешним восприятием.
Хвалят не за то и ругают не за то!
Их бы за его письменный стол! Прочитали
бы семь редакций одного и того же – спесь с
них, глядишь, и слетела бы...
Всем нужен преданный понимающий друг.
Но как он нужен творцу книг – этого беглыми
словами не передашь. Даже если раскритикует
твой опус, – любя, конечно, только любя,
потому тут незаменима женщина, лучше всего
жена, – это же стимул для дальнейшей работы!
Можно с ней поругаться, раздраконить
её за невежество, за предвзятость, – но ведь
это первый читатель, свой в доску, цены ему
нет. Вот и рыщут писатели в поисках такой
женщины, и сведущей в литературе, и с безошибочным
художественным вкусом, и с чувством
меры, чтобы сильно не наезжала, и чтобы
собой была хороша (зачем ему уродина?),
разумеется, должна быть и хозяйка хорошая:
голодный гений – это хлеб биографов, мы не
при военном коммунизме живем, и чтобы деток
народила, красивых в неё, талантливых в
него. А если оба и красивы и талантливы, значит,
вместе улучшат человеческую породу. Ну,
а придётся ходить на службу – Бог в помочь!
Только не в ущерб всему остальному...
Фазиль с таким пристрастием-отстранением,
с таким чисто « искандеровским » юмором
описал в « Созвездии Козлотура » свою первую
встречу с Тоней на благословенной абхазской
земле, что и теперь, по прошествии многих лет,
внимательным читателям, уверена, помнится
эта прелестная курортница на набережной,
с талией, про которую говорят « ножницами
можно перерезать » , взятая с обеих сторон, как
в плен, двумя пожилыми спутницами. Освободить
ее от « плотной шершавой обертки » и
« погулять » с ней могло прийти в голову кому
угодно. Но только поэт отважился « солнечный
« , во всех смыслах слова, « удар » довести
до логического конца. Принять его за судьбу, а
может быть, за рок. И вот они, наконец, вместе,
и пребывают вместе... пятьдесят лет!
Концом пятидесятых – началом шестидесятых
датировано множество стихов, написанных
Ф.И. на пике влюбленности. В них нет ни
капли слащавости, они мужественны и суровы,
правда, смягчены самоиронией. Но уж если
попала в поэтическое сердце стрела амура, оно
начинает источать нежность, едва ли не превосходящую
чувство матери к ее первенцу.
Я не очень люблю верлибр – свободный
стих. Распространенное мнение, что, лишенные
строгого ритма и рифмы, верлибры
держатся внутренним напряжением, всегда
казалось мне спорным. Но вот, мастер безукоризненного
ритма и ласковой рифмы ( « Своею
ласкою поэта» «Ты, рифма, радуешь одна. » -
Евг. Боратынский), Ф.И. берет меня за душу и
долго не отпускает выдохнутой верлибром исповедью,
подлинней и заразительней которой
я не могу припомнить в современной поэзии:
Я вспоминаю вечер,
Как самого лучшего друга,
Когда ты прошла вдоль берега,
И я увидел тебя.
Целую пыльную пристань!
Где мы с тобой познакомились.
Целую трап неустойчивый!
По которому мы прошли.
Его убрали за нами,
Как будто отрезали разом
Вечное, чистое, девичье
Стремление отступать.
Но отступать уже некуда,
Но отступать уже поздно,
Но отступать уже незачем,
Собственно говоря...
Я вспоминаю твой облик -
Решительный и беспомощный.
Я вспоминаю твой облик -
Торжественный и смешной.
Глаза, струящие ясность.
Ноги – два стройных стебля.
Длинные, смуглые руки,
Слабые руки птенца.
И только одна защита
В тяжелой копне за плечами.
Единственная защита
В тяжелой копне волос,
В которой запутался ветер,
В которой запуталось солнце,
Тем более, что ж тут странного,
Что в ней запутался я.
Теперь буду знать, чем держатся настоящие
верлибры. Они держатся любовью...
Немного о нашем герое, каким он был тем
памятным летом...
Он давно не мальчик, ему тридцатый год.
За его плечами сухумская средняя школа,
оконченная с золотой медалью, литинститут,
журналистская работа в России и в Абхазии.
У него вышли две книги стихов, он еще не начал
писать прозу. В нем перемешались две кипучие
крови: абхазская и персидская. В одну
из непонятных национально-очистительных
кампаний его отец Абдул Ибрагимович, перс
по происхождению, был вынужден уехать в
Иран, оторванный волею судеб от любимой
жены и троих детей (Фазиль – младший). Но
большая семья, со стороны отца городская,
со стороны матери сельская, без лишних слов
приняла и воспитала последыша, а последыш
возьми и окажись первостепенным литературным
талантом.
Я знаю ксенофобов, которые о таких, как
Ф. Искандер, говорят: вот и писал бы на своём
абхазском или каком там еще языке, а русский
оставил бы нам, русским. На это Фазиль отвечает
спокойно, с достоинством, абсолютно
уверенный в своём праве на участие в культуре,
с младых ногтей ставшей для него родной:
Не материнским молоком,
Не разумом, не слухом,
Я вызван русским языком
Для встречи с Божьим духом.
Чтоб, выйдя из любых горнил
И не сгорев от жажды,
Я с Ним по-русски говорил,
Он захотел однажды.
Но вернемся к началу этого эссе. Я сама не
сразу поняла, с чего мне вздумалось тревожить
тень библейского царя, жившего, замечу мимоходом,
за тысячу лет до Христа. А потом сообразила:
ландшафт « Песни песней » и ландшафт
любовной лирики Ф.И. схожи между собой.
Южная избыточная природа, на фоне которой
разворачиваются события, и тут и там благоволит
к возлюбленным, сначала накаляет, потом
подстегивает их чувства. Там, где всё идет в рост,
цветет и дает плод, противоестественно остаться
в стороне, не внять зову плоти, так виртуозно
переплетенному с потребностью души.
« Вот, зима уже прошла;
дождь миновал, перестал;
цветы показались на земле;
время пения настало,
и голос горлицы слышен в стране нашей;
Смоковницы распустили свои почки,
и виноградные лозы, расцветая,
издают благовоние.
Встань, возлюбленная моя,
прекрасная моя, выйди! »
(Песни песней. 2,11-13)
« Поднимись ветер с севера
и принесись с юга,
повей на сад мой, -
и польются ароматы его!.. »
(П.п.4, 16)
« Как половинки гранатового яблока,
ланиты твои под кудрями твоими.
(П.п. 6, 7)
« Я сошла в ореховый сад
посмотреть на зелень долины,
поглядеть, распустилась ли виноградная лоза,
расцвели ли гранатовые яблоки? »
(П.п.:6,11)
А вот наудачу открытые мной стихи Фази-
ля из любовного цикла, начатого сразу после
встречи с девушкой, действительно оказавшейся
его судьбой:
Цветет мимоза, золотя нагорья.
Дурманит ароматом. Впрямь весна!
Мимоза! Ты береза черноморья,
Красавица абхазского приморья,
Как шея девичья, округла и нежна.
Ты, храбрая, живешь не ждя подвоха,
Возвратного морозца не боясь.
Есть что-то общее у нас с тобой, дуреха,
Я тоже вот влюбился, не спросясь.
А впрочем, может это и неплохо?
Давай-ка жить, поддерживая связь!
Это только начало, только первая искра, запалившая
костер. Кстати, премудрый царь Соломон,
от которого мы если и отходим, то чтобы
к нему вернуться, изрек, а Куприн похватал:
« Слово – искра в движении сердца » . Многое
сказано о слове, но такое читаю впервые.
Запах цветущего винограда, неведомый нам,
северянам, гранатовые яблоки, тоже ставящие
нас в тупик, стенанье горлинки, « щебетня » не
просто птиц, а любовно поименованных пернатых;
уподобление любимой объектам флоры
и фауны – золотые нити, перекинутые через
три тысячелетия от автора « Песни песней » к
стихам нашего современника.
« А за меня сама природа, /И я природу
обожал! » , – обронил Фазиль Искандер в стихотворении
« Кольцо » , с юмором рассказывая
о перипетиях своего сватовства. И подытожил
свою победу на охотничий, азартный, вечный
манер: « И жеребенок длинноногий / Вконец
отбит от косяка » .
А что же она, избранница поэта?.. Аля меня
было открытием, что Антонина Хлебникова,
Тоня Искандер, чье полное имя Фазиль вкусно
назвал « северной антоновкой » , всю жизнь
пишет стихи. Очень искренние и совершенно
самостоятельные. Говорят, что талант « не заразен
« – это, увы, правда. А как же Ахматова
и Гумилев, Берггольц и Корнилов, Лиснянская
и Липкин? Это надо у них спросить. Каждая
пара – новая драматическая история. Две первые
распались, последняя образовалась тогда,
когда у обоих поэтов сложилась незыблемая
репутация, когда равновеликие таланты ничего
не хотели только для себя и всё, что писалось,
работало на обоих...
Повлиял ли на утаённый до времени девичий
дар входивший в творческую зрелость
автор « Горных троп » (1957) и « Доброты
земли » (1959)? Безусловно! Но нельзя
сбрасывать со счетов, что Тоня уже писала
стихи, когда они встретились. И, как это ни
удивительно, их ритмика, передающая ритм
готового выпрыгнуть из груди сердца, их ме14
тафорика изначально были близки искан-
леровским. Вот строфы, написанные двадцатилетней
студенткой вскоре после встречи с
Фазилем Искандером в Сухуме и посвященные
ему:
Тяжек бромом и йодом прибой.
Олеандры так высоки!
А еще всё гудит тобой.
Ты читаешь, читаешь стихи...
И шатает субтропиков дух,
Духота или влажность кружит,
И дрожит средостение душ,
И телесной истомой блажит.
И никак тут не устоять,
Если двое – стихи и прибой.
И уже наших рук не разъять,
И не страшно в прибой за тобой.
Что тут скажешь, кроме « Браки совершаются
на небесах » ? Воплощенная женственность,
Антонина вскоре вступает в новый период
любви, который я назвала бы сдачей на
милость победителя:
Где бы найти мне бумаги такой,
Тонкой и чуткой бумаги,
Чтоб трепетали строка за строкой
Чувств моих белые флаги.
Чувства мои, признающие плен
Вымысла, света и тени,
Так и стремятся подняться с колен,
Чтобы упасть на колени.
Вполне могла бы печататься, вполне! В той
же недавно рожденной « Юности » . И была
бы замечена, не сомневаюсь. Что помешало?
Какое редкостное внутреннее свойство?
То, из-за которого подалась после школы не
в литераторы, а в экономисты? То, из-за которого
только проходила мимо литинститута,
а одолеть короткую лестницу и подняться на
кафедру творчества не отважилась? Видимо,
стеснялась – засмеют: кто, мол, в юные годы
не пишет стихов? Тоже нашлась Ахматова...
Влюбленный поэт, старший по возрасту и поэтическому
опыту, потом назовет это свойство
полузабытым ныне словом: стыд. Скажет о
своей избраннице то, что редко можно услышать
от мужчины: « Струя огня, прикрытая за-
стенчиво «Дрожащими ладонями стыда » . Имеется
в виду – стыдливость в любви. Но то, что
особенно проявляется в страсти, вообще присуще
природе данного человека.
Если бы потребность в стихописании
была бы чем-то наносным, Тоня вскоре бросила
бы это занятие. Рождение дочери Марины,
бытовые и жилищные трудности, служба,
обязанности жены и дочери немолодых родителей,
втянутость в московский, всё рас16
ширяющийся с ростом его известности круг
мужа, шумящий неуёмными писателями, художниками,
музыкантами, киношниками -
есть от чего голове пойти кругом. Но она продолжала
писать. Для себя и самых близких.
И никогда не делала себе скидок. Доверяла
бумаге свою боль, свои надежды, мысли, догадки.
Углубилась в свою родословную. Стихами,
похожими на молитву, попрощалась с
отцом, матерью, погибшим братом. И вдруг
ощутила себя не просто бытописателем -
таких хватает в литературе. Горячий ток времени,
творящаяся на глазах история поставили
ее лирическую душу перед вопросами
сего дня и, не убоюсь этого слова, вечности.
Вот тут заслуга всегда размышлявшего о Боге,
смерти, истине Фазиля Абдуловича, с кем бок
о бок прожила полвека, неоспорима. Ведь это
ему принадлежит стихотворение « Сила » , которое
я выгравировала бы на меди и повесила
в людных местах, чтобы вразумить сбитых с
толку людей:
Да, стрелка компаса склоняется, дрожа,
В ту сторону, где вытянутый меч.
Сильнее блеска мысли блеск ножа.
И все-таки хочу предостеречь:
Всего сильней евангельская речь.
Антонина вносит свою лепту в скудную копилку
гражданской поэзии:
Ах, эта бабья заумь,
Мужской топорный ум.
Куда же мы сползаем,
Плетемся наобум?
Нас дома давят стены,
На воле – воли нет.
Не распознать подмены,
Но веры меркнет свет.
В народе воцарилась
Глухая нищета.
Глаза в глаза воззрилась
Российская тщета.
Молчит пророк-прозаик
В крикливые года.
И родина сползает
Неведомо куда.
Когда-то Фазиль написал изящный диалог
со спутницей своих трудов и дней. Чуть
печальный, но одновременно и лукавый женский
голос покрывается мужским, уверенным
и оптимистичным. Образы традиционноприродные,
символы прозрачные.
Ты говоришь: “Никто не виноват,
Но теплых струй не вымолить у рек.
Пускай в долинах давят виноград,
Уже в горах ложится первый снег”.
Я говорю: “Благодарю твой смех”.
Я говорю: “Тобой одной богат.
Пускай в горах ложится первый снег,
Еще в долинах давят виноград”.
Каждый вычитает в этом стихотворении
своё сокровенное. Я слышу в нем здравицу во
славу неувядаемое чувств.
Тамара Жирмунская
АЙСБЕРГ
Плыл, мечтая, одинокий айсберг
В океане сумрачной воды,
Чтобы подошла подруга-айсберг
И согрела льдами его льды.
Океан оглядывая хмуро,
Чуял айсберг, понимал без слов:
Одиночества температура
Ниже, чем температура льдов.
БАЛЛАДА
О БЛАЖЕННОМ ЦВЕТЕНИИ
То было позднею весной, а может, ранним летом.
Я шел со станции одной, дрозды трещали где-то,
И день, процеженный листвой, стоял столбами света.
Цвела земля внутри небес в неповторимой мощи,
Четыре девушки цвели внутри дубовой рощи.
Над ними мяч и восемь рук, еще совсем ребячьих,
Тянущихся из за спины, неловко бьющих мячик.
Тянущихся из-за спины, как бы в мольбе воздетых,
И в воздухе, как на воде, стоял волнистый след их.
Так отстраняются, стыдясь минут неотвратимых,
И снова тянутся, любя, чтоб оттолкнуть любимых.
Так улыбнулись мне они, и я свернул с дороги,
Казалось, за руку ввели в зеленые чертоги,
Чертоги неба и земли, и юные хозяйки...
Мы поиграли с полчаса на той лесной лужайке.
Кружился волейбольный мяч, цвели ромашек стайки,
Четыре девушки цвели, смеялись то и дело,
И среди них была одна – понравиться хотела.
Всей добротой воздетых рук, улыбкою невольной,
Глазами – радостный испуг от смелости крамольной,
Был подбородка полукруг еще настолько школьный...
Всей добротой воздетых рук, улыбкою невольной.
А я ушел своим путем и позабыл об этом.
То было позднею весной, а может, ранним летом.
Однажды ночью я проснусь с тревогою тяжелой,
И станет мало для души таблетки валидола.
Сквозняк оттуда (люк открыт!) зашевелит мой волос,
И я услышу над собой свой юношеский голос:
– Что жизнь хотела от тебя, что ты хотел от жизни?
Пришла любовь, ушла любовь – не много и не мало.
Я только помню – на звонок, сияя, выбегала.
Пришла любовь, ушла любовь – ни писем, ни открыток.
Была оплачена любовь мильоном мелких пыток.
И все, что в жизни мне далось – ни бедной, ни богатой
Со мной существовало врозь, уничтожалось платой.
И все, что мужеством далось или трудом упорным,
С душой существовало врозь и становилось спорным.
Но был один какой-то миг блаженного цветенья,
Однажды в юности возник, похожий на прозренье.
Он был превыше всех страстей, всех вызубренных истин,
Единственный из всех даров, как небо, бескорыстен!
Так вот что надо было мне при жизни и от жизни,
Что жизнь хотела от меня, что я хотел от жизни.
В провале безымянных лет, у времени во мраке
Четыре девушки цветут как ландыши в овраге.
И если жизнь – горчайший вздох,то все же бесконечно
Благодарю за четырех и за тебя, конечно.
ВЕСНА
Цветет мимоза, золотя нагорья.
Дурманит ароматом. Впрямь весна!
Мимоза! Ты береза черноморья,
Красавица абхазского приморья,
Как шея девичья, округла и нежна.
Ты, храбрая, живешь не ждя подвоха,
Возвратного морозца не боясь.
Есть что-то общее у нас с тобой, дуреха,
Я тоже вот влюбился, не спросясь.
А впрочем, может это и неплохо?
Давай-ка жить, поддерживая связь!...
Смеркается. Земля поголубела.
Хожу, ищу любимое лицо.
Порою вздрагиваю оробело,
Похожее заметив пальтецо.
Огни судов я вижу удаленные,
Прожектора зеленоватый клин,
И ветви голые, рогато наклоненные,
И ноги женщин, жадно озаренные
Огнями пробегающих машин.
Брожу в толпе. И вдруг струей горячей
Ударит кровь. Знобящий холодок.
И промельком лицо. Почти ребячье.
Неловко отведенный локоток.
Фигурка девушки и уличный поток.
И сердце снова делается зрячим,
Но забывает пройденный урок!
Серебристый женский голос
Замер у опушки.
Гулко надвое кололось
Гуканье кукушки.
День кончался. Вечерело
На земной громаде.
В глубине лазури тлела
Искра благодати.
День кончался. Вечерело
В дачном захолустье.
И душа сама хотела
Этой свежей грусти.
И как вздох прощальный, длился
Миг, когда воочью,
Божий мир остановился
Между днем и ночью.
ВЫСОТА
В необоримой красоте
Кавказ ребристый.
Стою один на высоте
Три тыщи триста...
В лицо ударил ветерок,
Так на перроне
Морозные коснулись щек
Твои ладони.
Почти из мирозданья вдаль
Хочу сигналить:
– Ты соскреби с души печаль,
Как с окон наледь.
Карабкается из лощин
На хвойных лапах
Настоянный на льдах вершин
Долины запах.
Толпятся горы в облаках,
Друг друга грея,
Так дремлют кони на лугах,
На шее – шея.
Так дремлют кони на лугах,
На гриве – грива.
А время движется в горах
Неторопливо.
Вершину трогаю стопой,
А рядом в яме
Клубится воздух голубой,
Как спирта пламя.
Нагромождение времен,
Пласты в разрезе,
Окаменение и сон
Всемирной спеси.
Провал в беспамятные дни,
Разрывы, сдвиги,
Не всё предвидели они -
Лобастых книги.
Но так неотвратим наш путь
В любовь и в люди,
Всеобщую я должен суть
С любовной сутью
Связать! Иначе прах и дым
Без слез, без кляуз,
Так мавром сказано одним:
– Наступит хаос.
Связать! Иначе жизни нет,
Иначе разом
Толчок! и надвое хребет
Хребтом Кавказа.
ГНЕВНАЯ РЕПЛИКА
БОГА
Когда возносятся моленья,
Стараясь небо пропороть:
– Прости Господь, грехопаденье
Чины, гордыню, зелье, плоть...
Теряет вдруг долготерпенье
И так ответствует Господь:
Вы надоели мне, как мухи!
От мытарей спасенья нет!
Ну, ладно бы еще старухи,
Но вам-то что во цвете лет?!
Я дал вам все, чем сам владею.
Душа – энергия небес.
Так действуйте в согласье с нею
Со мною вместе или без!
Не ждите дармовых чудес.
Я чудесами не владею
У нас по этой части бес!
Душа – энергия небес.
Тупицам развивать идею
Отказываюсь наотрез!
* * *
Город или мир в тумане?
Полночь. Смутный силуэт.
Пьяный роется в кармане
И бормочет: – Басурмане,
Ключ нашел, а дома нет.
* * *
Да, государство с государством
Хитрит, не ведая помех.
И здесь коварство бьют коварством,
У них один закон на всех.
Но грех чудовищный и низкий
На дружбе строить свой улов.
Ведь близкий потому и близкий,
Что защищаться не готов.
ДВОЕ
Потрескивали по ночам цикады
В сухом смолистом древнем сосняке.
Они звучали странно, как цитаты
Из книги вечности на мертвом языке.
А тело юное дневным палящим жаром
Бестрепетно дышало в простоте.
Светящееся в темноте загаром,
Остыть не успевало в темноте.
И день вставал, как счастье, неподвижен.
Чтоб тут же лечь в горячие пески.
Под сосняком, веснушчатым и рыжим
Баркасы драили ночные рыбаки.
Пыталась петь, слегка перевирала
Мелодии полузабытой вязь.
Ладонями песок перебирала.
Стекала струйка, мягко золотясь.
Такие же волна перетирала
Песчинки у оранжевой косы.
Ладонями песок перебирала,
Текли и таяли песочные часы.
Как струйка этого песка во власти
Судьбы, по-своему сверяющей весы
Не понимали двое, что у счастья
Такие же песочные часы.
Не понимали двое. Но в наклоне
Ее руки сквозила эта связь...
Безвольно и безоблачно с ладони
Стекала струйка, слабо золотясь.
ЕЛЬ
В лесах Осетии суровых,
Где под ногой вскипает хмель,
Среди подружек чернобровых
Стоит молоденькая ель.
Одета тонкою корою,
Стоит наивна и свежа,
Как ты ресницами, порою
Тихонько иглами дрожа.
В ней, юной, что-то есть от древней,
Той погруженной в полусон,
Нерасколдованной царевны
Из русских сказок всех времен.
Не сознавая свою прелесть,
Она прекраснее вдвойне...
Так убивают нас не целясь,
Не преднамеренно вполне.
И я подумал: те же ветры
И та же зимняя метель
Испытывают эти кедры
И эту маленькую ель.
* * *
Есть странный миг любви. Ее пределы
Особенно заметны ночью в стужу.
Когда душа уже не греет душу,
Еще усердней тело греет тело,
Как бы попытка страсти полыханьем
Возжечь любовь искуственным дыханьем!
Но обрывается...Раскинулись в тиши
Две неподвижности – ни тела, ни души.
ЖЕНСТВЕННОСТЬ
Коль женственность свести в единство,
Что перед нами предстоит?
Расширенное материнство
И углубленный стыд.
* * *
За то, что верен мой союз
С тобою, Пушкин или Тютчев,
За то, что мягок, ла не гнусь,
За то, что тверд, хоть и уступчив,
За то, что с душащим сукном,
Со мной сквозь зубы говорящим,
Не сговорился ни о чем
Перед затменьем предстоящим,
За то, что мягок, да не гнусь,
За простодушие поэта,
Меня убьют, но я клянусь,
Хотел сказать совсем не это.
Душа реальна. Вот мой дом.
И потому меня живьем
Никто не взял, не сжал, не скрючил
Идею чести целиком
Я в этом мире ледяном
На жизнь, как шапку, нахлобучил.
* * *
Как славно умереть и испариться.
Вчера ты был, а завтра нет тебя.
Друзей и близких опечаленные лица.
Как хорошо! И выпили, любя!
Но техника и сущность перехода
Неделикатная гнетет меня.
Больное тело требует ухода.
И дальше с трупом грязная возня.
Испытываю к небу благодарность
Не потому, что утешает твердь,
Но в ритуалах веры санитарность,
И только вера очищает смерть.
КВИШХЕТИ
Зелено-сизые вершины,
Лощины цвета янтаря,
В накрапах рыжие долины,
Распахнутые, как моря;
Где четко, четко в отдаленьи
Идут вдоль полевой тропы,
Загнув развилки по– оленьи,
Высоковольтные столбы.
Чуть серебрясь посередине,
Не подчиняясь никому,
Кура хозяйствует в долине,
Подобно женщине в дому....
Я выхожу в село Квишхети,
Покинув пыльное крыльцо.
Горячий полдень бьет, как ветер,
Как ветер полдень бьет в лицо.
Не услыхать, как ни тянитесь,
Ни звука. Где ж оно, село?
Страдою летнею насытясь,
Село вповалку полегло.
Мильоном красных капель сливы
Свисают, ветви накреня.
Как овцы выстрежены нивы,
Желтеет ровная стерня.
Стоит у дома пес понурый,
Стоит и спит ленивый страж.
Хозяин где-нибудь в Хашури
С утра вкушает жирный хаш.
В дома упрятались крестьяне.
В сады упрятались дома.
И в холодок невольно тянет,
Одолевает лень сама.
Живое прячется под тенью.
От лени лень ложится в тень.
Не то чтобы бороться с ленью,
О лени думать даже лень.
Лишь виноградник за работой.
Почти улавливает взгляд,
Как день и ночь борясь с дремотой
Упорно зреет виноград.
Он вырывается из листьев,
С теплом и светом заодно,
Переливает солнце в кисти,
Как в бочки красное вино....
Жарою свежей хлещет просинь.
Покой блаженный на душе.
Еще не наступила осень,
А лето кончилось уже.
кольцо
Ох, это каторжное лето.
В крови сумятица его,
То самолюбие задето,
То не задето ничего!
Я был влюбленным, то-есть мрачным,
Шугал соперников, как дог,
Чтобы носить этот невзрачный,
Почти пижонский ободок.
Немало было зуботычин!
Теперь все это далеко!
Я как верблюд из старой притчи,
Пролез в игольное ушко.
Представь, мамаша и папаша,
Настороженные в тиши,
Нравоучительная стража,
Телохранители души.
Родители всегда педанты.
И вот, враждебные вполне,
Два лагеря, две пропаганды
Схлестнулись на одной волне.
Огнеупорная порода,
Привычной жизни ритуал.
А за меня сама природа,
И я природу обожал!
Да что природа! Даже дьявол
Был в этом деле за меня!
Он в мареве приморском плавал.
Валялся на песке плашмя.
Описывать ли все тревоги?
Я выиграл наверняка!
И жеребенок длинноногий
Вконец отбит от косяка.
И мы, чтоб наказать отчасти
Односторонний произвол,
Печать поставили на счастье
И подписали протокол.
Ура! Да здравствуют застольцы!
Златые горы обещал?
Авансом золотые кольца!
И значит не совсем бахвал.
И вот, бродяга и скиталец,
Покинув творческий диван,
Я любопытствующий палец
Просунул в маленький капкан.
Входил он медленно и хрустко.
Но стоп! И дальше не могу.
Быть может, знак, что будет узко
В семейном золотом кругу?
Не удавалась мне насадка.
Я хмуро пот стирал со скул.
Но вскоре мастер за двадцатку
Мне круг семейный растянул.
Светила светом необманным
Мной прирученная звезда.
Лишь по утрам казалось странным,
Что не уходит никуда.
Однажды, сам я часом ранним
Ушел из дома налегке.
С кольцом на пальце безымянном
Я появился в городке.
Девчонки, светопреставленье
В злосчастном увидав кольце,
Высокомерное презренье
Изображали на лице.
Мол, глуповато в самом деле.
Мол, все это и прах, и дым.
Мол, сами, если б захотели...
Но дело в том, что не хотим.
А некий тип, исполнен чванства,
Пыл профсоюзный разрядил.
Он крикнул радостно: – Мещанство!
Спросив зачем-то: – Где купил?
А друг, не то что поздравляя,
Сказал, задумавшись на миг:
– Кольцо – пилюля золотая,
Я соболезную, старик!
Я думал: что это за сила,
С которой сладить не смогу?
А, может быть, кольцо – грузило,
Что служит тайному крючку?
Тревог немало было ложных.
Девчонка, скажем, впереди.
Глядишь абстрактно, как художник,
– И как художник не гляди!
Когда ж пытался я на деньги
Свои же пригубить винцо,
С педагогическим оттенком
Звенело о стакан кольцо.
Но вот нежданная разлука!
Я даже стука не слыхал.
Скорей всего вошла без стука,
Как любознательный нахал.
Разлука. Что это такое?
Холодный или скучный брод.
Кольцо осталось золотое.
Вот косточка. А где же плод?
Я думал: – Что, если посеять
Златую косточку, кольцо,
Слезами поливать, лелеять,
Любви взойдет ли деревцо?
Ты спросишь, друг, не без резона:
К чему сентенции мои?
Я отвечаю непреклонно:
– Не отрекайся от семьи.
Напоминаю, между прочим,
Что древний грек изрек в пути:
До тридцати спеши не очень,
Не медли после тридцати.
Напрасны жалкие уловки,
Очаг семейный – благодать,
Особенно в командировке...
Мы ценим, я хочу сказать.
И раньше не бывал я тощим,
Теперь – тем более в соку.
И вот, почти любимец тещи,
Я про себя сказать могу:
Я рассудителен, как визирь,
Медлителен, как падишах,
И лишь с тобою, телевизор,
До смерти буду на ножах!
КРАСОТА
А не твоя ль привязанность недавняя
Аевчонка та, затейница проказ,
Насмешливая, дерзкая, забавная?
За ней, как говорится, глаз да глаз.
Крылатость облика сбивает с толку начисто
Хоть стебелек и зелен и колюч,
Ты знаешь сам, под скорлупой ребячества
Нежней играет женственности ключ.
А есть другая красота, тяжелокудрая,
Вся строгость линий и отчетливость границ,
Где гордой прелестью сияет целомудрие,
Мне любы сумерки опущенных ресниц.
Но есть и третья, та совсем особая,
В ней первых двух причудливая вязь,
Как будто одолеть друг друга пробуя,
В одной крови живут, соединясь.
И эта третья мной любима женщина.
Она смела, пуглива и горда.
Струя огня, прикрытая застенчиво,
Дрожащими ладонями стыда.
НА ПРИЧАЛЕ
Какие проводы и встречи,
Далекий юг, далекий год!
Пришвартовавшийся под вечер,
Дышал, как пахарь, теплоход.
Она у поручней стояла,
Светясь собой из полутьмы.
Глазели на нее с причала
Гуляки разные и мы.
Фигуры легкой очертанья,
То ли улыбка, то ли смех
И льющееся обаянье
Ни на кого или на всех.
Благословляю изумленность
