Текст книги "Путешествие на Коппермайн"

Автор книги: Фарли Моуэт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Глава четвертая

На следующий день после того, как я разбил квадрант, с северо-запада к нам приблизилась группа индейцев, и несколько пришельцев забрали у меня и моих спутников все сколько-нибудь ценные вещи, среди которых было и мое ружье. Не будучи в состоянии возвратить украденное, мы могли только считать, что нам еще повезло.

Трудно описать холодную неторопливость тех негодяев. Целая банда вошла в мою палатку (к тому времени мы умудрились соорудить себе укрытие из нескольких палок с наброшенным на них одеялом), и вожак сел по левую руку от меня. Сначала они попросили одолжить им мой «скипертоган» (мешочек с кремнем и кресалом, трубкой, табаком и трутом), а выкурив две или три трубки, попросили дать еще кое-какие вещи, которых у меня не было. Тогда один из них взялся за мой заплечный мешок и в мгновение ока с помощью пятерых сообщников разложил все сокровища на полу. Каждый брал понравившиеся ему вещи, и вскоре остался только пустой мешок. Снизойдя к моей горячей просьбе, они вернули мне нож, шило и иглу, хотя и дали понять, что это следует рассматривать как великую милость с их стороны.

Обнаружив, что они способны на такую щедрость, я осмелился выпросить также и свои бритвы, но они, посчитав, что мне на весь обратный путь вполне хватит и одной, без зазрения совести оставили у себя другую – к счастью, выбрав худшую. В довершение своих щедрот они разрешили взять еще мыла, сколько понадобится для бритья и мытья до самого Форта.

Грабить моих южных индейцев так же беззастенчиво они поостереглись. Столь грубое нарушение обычаев могло привести к межплеменной войне, со стороны же англичан они этого не опасались. Однако различными угрозами им удалось выманить у охранников почти все, что у тех было, оставив только ружья, немного огневого припаса, старый топорик, нож для резки льда и пилу. Мой проводник Конниквизи, человек среди соплеменников не слишком значительный, был совершенно не в состоянии защитить нас, да и сам оказался жертвой грабежа. И хотя всем своим видом он изображал невообразимую щедрость, на самом деле отдавал то, что не в силах был удержать.

Рано утром 19 августа мы выступили в обратный путь в сопровождении нескольких северных индейцев, направлявшихся в крепость с мехами. К счастью, у меня снова было ружье, потому что отобравший его индеец не нашел ни пороха, ни пуль и бросил его за ненадобностью. Ноши за плечами я теперь почти не чувствовал, и из-за этого идти стало намного легче и приятнее; к тому же оленей было множество, а погода стояла чудесная.

Мы обогнули южную часть озера Дубонт – настоящего внутреннего моря – и дальше направились на юго-восток. Часто нам встречались другие индейцы – не проходило и дня, чтобы мы не видели дымка чужих костров. Многие индейцы, несшие на факторию добытую зимой в западных областях пушнину, потом присоединялись к нам.

К концу августа мех у оленей отрос как раз настолько, что их шкуры стали пригодны для шитья одежды. Поэтому вскоре мы все занялись заготовкой шкур на зиму. А поскольку на полный комплект одежды нужны лучшие куски шкур восьми – одиннадцати оленей, то вообразите, как увеличилась наша поклажа.

Хотя я много недель подряд с трудом тащил свою ношу, никакой пользы она мне не сослужила, потому что в нашем отряде не было женщин и некому было выделать шкуры. Индейцы же не разрешили своим женщинам выделать их для нас, не согласились и дать взамен за сырые уже выделанные, хотя бы и худшего качества. Никогда мне не доводилось встречать столь черствых людей, ибо они, хотя и проявляют большую любовь к своим женам и детям, с готовностью высмеивают каждого, кто попал в затруднительное положение, если тот не состоит с ними в прямом родстве.

Осень шла, и мы все сильнее страдали от холода, не имея подходящей одежды. Моему проводнику не пришлось страдать, как нам: полный комплект новой меховой одежды, типи и все другое необходимое ему изготовила сопровождавшая его жена. Но старый пройдоха был так далек от мыслей о нашей судьбе, что за последнее время совсем отдалился от нас и не оказывал нам ни малейшей поддержки. Обилие оленей, однако, позволяло нам обеспечивать себя пропитанием.

Мы не испытывали недостатка в мясе почти весь сентябрь, тут нам исключительно повезло, но это было единственное везение, потому что погода, напротив, была на редкость ненастна и холодна. Так мы и продвигались на юго-восток в весьма подавленном состоянии духа, пока не повстречали знаменитого вождя – капитана Матонаби.

Матонаби был сыном северного индейца и южной индианки-рабыни, привезенной мистером Ричардом Нортоном, отцом теперешнего коменданта. Мистер Нортон собственноручно поженил отца Матонаби и рабыню году примерно в 1736-м, и вскоре у них родился сын, нареченный Матонаби.

Когда же в раннем детстве Матонаби его отец умер, мистер Нортон взял мальчика к себе и по индейскому обычаю усыновил его. Но в скором времени мистер Нортон уехал в Англию, а новый комендант не баловал мальчика вниманием. Поэтому родственники его со стороны отца забрали Матонаби с фактории, и с ними он пробыл до 1752 года, пока комендантом Форта Принца Уэльского не стал Фердинанд Джекобс. Из уважения к уже покойному тогда Нортону Джекобс несколько лет содержал Матонаби на фактории.

Пока Матонаби находился в самой крепости и в ее окрестностях, он сумел в совершенстве овладеть языком южных индейцев и немного освоить английский. Чуть-чуть познал он и христианство, но всегда заявлял впоследствии, что для его разумения оно слишком запутано, и, уж конечно, заставить его поверить хоть в один догмат нашей религии так и не удалось. При всем этом у него доставало здравого смысла и щедрости чувств не подвергать осмеянию приверженцев различных вероучений. Ко всем религиозным школам и сектам он относился с уважением, но был тверд в решимости уйти из этого мира таким же, как и вступил в него, – не исповедуя никакой религии. Поистине я встречал не много христиан, обладавших большими добродетелями и меньшим числом недостатков.

Никто бы не смог превзойти Матонаби в верности данному слову. Его непоколебимая правдивость и честность сделали бы честь любому, даже наиболее просвещенному и рьяному христианину, а в благожелательности и душевном расположении ко всему роду человеческому (за одним исключением, о чем я скажу позднее) его не мог бы превзойти никто из известных ныне знаменитостей.

Роста он был выше среднего, почти шести футов, и если бы не коротковатая шея, то я назвал бы его сложение идеальным. Он был смугл, как и все северные индейцы, но лицо его не уродовали ритуальные черные полосы. Черты лица, правильные и приятные, говорили тем не менее о силе, характером же он отличался в высшей степени примечательным, сочетающим в себе живость француза и честность англичанина с величественностью и благородством турка.

Особенно он любил испанские вина, хотя никогда не пил лишнего, а так как водки, даже самого лучшего качества, в рот вовсе не брал, то всегда владел собой.

Поскольку ни один человек не лишен недостатков, их можно было найти и у Матонаби, но я могу упрекнуть его только в том, что он поддавался чувству ревности, порой заставлявшему его забывать о доброте и человечности.

Еще юношей он проявил незаурядные способности, и мистер Джекобс нанял его послом и посредником между северными индейцами и атапасками, до той поры постоянно враждовавшими между собой. Стремясь выполнить возложенную на него задачу, Матонаби применил столько выдумки, продемонстрировал такую храбрость, выказал такое великодушие, на какие редко кто способен из стоящих много выше него по воспитанию и положению.

Едва вступив на территорию индейцев атапасков (начинающуюся в семи-восьми милях к западу от реки Черчилл), он наткнулся на лагерь из нескольких палаток и, к своему большому удивлению, обнаружил, что вождя Килшайса со всей его семьей держат в плену. Хотя Матонаби годился Килшайсу в сыновья, он все-таки выговорил вождю свободу, хотя тот и потерял все имущество и лишился шестерых своих жен.

Когда же Килшайса с небольшим отрядом отпустили, Матонаби не только не ушел вместе с ним, но проник в самое сердце земли атапасков, чтобы самому переговорить со всеми их вождями.

Чем дальше он продвигался в глубь их земель, тем больше возникало у него поводов для проявления храбрости. В одном стойбище они с женой и мальчиком-слугой втроем оказались среди шестнадцати семей врагов. Это племя южных индейцев приняло их с видимым радушием. В каждой палатке угощали и развлекали гостей, но в последней их готовились убить. Матонаби хорошо владел языком атапасков, он раскрыл их замыслы и заявил, что хотя и пришел к ним без вражды в душе, но свою жизнь дешево не продаст.

Услышав эти слова, старейшины тут же приказали отобрать у него ружье и снегоступы, схватить и связать слугу, но Матонаби вскочил с места, молниеносно схватил ружье и бежал из палатки. Теперь пусть попробуют поймать и убить его! Он встретится с врагами лицом к лицу, и никто не посмеет трусливо послать пулю ему в спину «Я наверняка унесу с собой двоих или троих, но если вы согласны купить мою жизнь такой ценой, то приступайте к делу теперь. Иначе позвольте мне уйти».

Они сказали, что он свободен, но должен оставить у них слугу. В ответ он ворвался в палатку, силой отобрал мальчика у двух державших его воинов и только после этого отправился в земли своего племени, а оттуда на факторию.

Весной следующего года он вновь наведался в земли атапасков, но на этот раз в сопровождении большого числа отборных воинов. Обойдя все стойбища со своим отрядом и переговорив со всеми вождями атапасков, он решил, что мир уже установлен. Поэтому люди Матонаби вернулись домой, а он с десятком друзей решил провести лето у атапасков.

Как только южные индейцы увидели, что их противников осталось мало, то сразу принялись донимать их придирками, все лето стремились их извести и в конце концов замыслили убить во сне. Дважды они подбирались к типи Матонаби на пятьдесят ярдов, но оба раза он встречал их прежними словами о том, что дешево свою жизнь не отдаст, после чего атапаски отступали.

Несмотря на этот не слишком гостеприимный прием, Матонаби не прекращал визиты в страну атапасков и наконец через несколько лет постоянного проявления миролюбивых намерений и череды добрых дел, в которых он оказывал помощь южным индейцам, он не только сумел в одиночку надолго примирить враждующие племена, но также и наладить между ними торговлю, помог найти взаимные интересы.

Выполнив эту великую миссию, он вознамерился посетить реку Коппермайн вместе с еще одним известным вождем, по имени Идотлеаза, и Мозес Нортон обратился в совет директоров Компании за разрешением отправить на Коппермайн экспедицию, руководствуясь рассказом именно этих людей.

Глава пятая

Галантное поведение Матонаби при нашей встрече произвело на меня сильное впечатление. Как только он узнал о наших мучениях, то тут же позаботился о том, чтобы все имеющиеся у нас шкуры были выделаны для нужд моих спутников – южных индейцев, а мне подарил очень теплую одежду из меха выдры и еще каких-то животных.

Потом Матонаби устроил в мою честь, как это принято у южных индейцев, грандиозный праздник с угощением, который завершился пением и танцами. Спутники-южане играли весьма приметную роль во всем, ибо, хотя северяне относились к ним с полным пренебрежением, у себя на родине они были людьми известными. Тут нет ничего удивительного, если принять во внимание, что у северных индейцев мужчина ценится в соответствии с его охотничьими способностями, а так как мои южане в этой области не особенно проявили себя, то в ответ встретили, понятно, довольно мало почтения.

В беседе Матонаби с большой серьезностью спросил, нет ли у меня желания предпринять новое путешествие к реке Коппермайн. Когда же услышал утвердительный ответ с оговоркой, что я хотел бы в пути иметь лучших проводников, нежели сейчас, то сразу же предложил свои услуги. Я заверил его, что с радостью принимаю его предложение, ибо, пережив уже все вообразимые и невообразимые тяготы, я вознамерился довести дело до конца, даже если бы новый поход поставил под угрозу саму мою жизнь.

Все постигшие нас несчастья Матонаби лишь в некоторой степени объяснял неблаговидным поведением проводников, главной же ошибкой он считал то, что по настоянию коменданта мы не взяли с собой женщин.

«Ведь когда все мужчины несут тяжелый груз, – объяснял он, – они не могут ни охотиться, ни преодолевать большие расстояния. Если же им повезет в охоте, кто понесет добычу? Женщины созданы для такого труда. Каждая может тащить за собой или нести на плечах вдвое больше груза, чем мужчина. Кроме того, они ставят типи, шьют и чинят одежду, согревают нас ночью, да и вообще невозможно отправиться в дальний путь без их помощи и поддержки. К тому же им самим очень немного нужно для поддержания сил: ведь женщины готовят пищу своими руками, и поэтому в голодные времена им хватает того, что они слизывают с пальцев».

Отклонившись несколько от нашего маршрута, чтобы раздобыть веток и бересты для снегоступов и нарт, мы вновь присоединились к Матонаби и вместе с ним направились на юг. Оленей было множество, но Конниквизи совершенно истощил наши запасы пуль, поэтому пришлось разрубить на кусочки наш колун для льда. Однако вести стрельбу квадратными кусочками металла из тех слабых стволов, что мы продаем в Новом Свете, – дело довольно опасное.

Двадцать второго ноября, снова расставшись с Матонаби и его людьми, чтобы побыстрее добраться до крепости, мы попали в сильнейшую метель на ровных пространствах тундры возле побережья. Снег падал так густо, что мы ничего не видели перед собой, а между семью и восемью часами вечера завернул мороз, да так круто, что мой пес, ценное животное, замерз насмерть.

Следующий день выдался ясным и солнечным, и мы смогли опять двинуться в путь, а 25 ноября вступили в Форт Принца Уэльского после восьми месяцев и двадцати двух дней бесплодного или во всяком случае неудачного похода. Но, несмотря ни на что, я не испытывал разочарования и был готов, положившись на обещанную помощь Матонаби, вновь покинуть стены крепости, почти не мешкая.

Двадцать восьмого прибыл Матонаби со своими индейцами, и я сразу же заявил коменданту о готовности отправиться в новую экспедицию. Мое предложение было с охотой принято, а стойкость в перенесении трудностей и проявленные способности были сочтены хорошим поручительством. Я тут же нанял Матонаби своим проводником, но комендант опять попытался навязать мне солдат-индейцев, потому что они состояли с ним в родстве, и ему хотелось, чтобы они полностью использовали все выгоды своего служебного положения. Однако в двух предыдущих походах индейцы-южане оказались до такой степени ни на что не пригодными, что я наотрез отказался брать их на этот раз, чем смертельно обидел мистера Нортона. Ни время, ни мое долгое отсутствие не могли потом полностью развеять его неприязнь ко мне.

Мистер Мозес Нортон был сыном Ричарда Нортона, прежнего коменданта, и южной индианки. Родился он в Форте Принца Уэльского, а первые девять лет провел в пансионате в Англии. По возвращении на берега Гудзонова залива он погряз во всех пороках своих соплеменников. При себе он постоянно держал пять или шесть самых красивых индианок, каких только мог отыскать. Несмотря на свое пристрастие к прекрасному полу, он всеми путями стремился не допустить встреч остальных европейцев с местными женщинами и мог до смешного долго разглагольствовать по поводу их распутного поведения. К своим же друзьям и соплеменникам питал такую приверженность, что гораздо внимательнее относился к их любимым собакам, чем к старшему офицеру в своем подчинении.

Среди своих невежественных и нищих соплеменников он слыл сведущим в медицине и поэтому всегда держал наготове сундучок с ядами, чтобы пользовать ими тех, кто отказывался предоставить ему своих дочерей или жен.

Несмотря на все его дурные качества, нельзя было представить себе более старательного борца за добродетель, честь и воздержание в чужих душах, причем он неустанно самыми черными красками рисовал отвратительные пороки ревности и мстительности, пробуждающиеся у индейцев при малейшей попытке посягнуть на чистоту их женщин. Такие речи из уст человека добропорядочного еще могли возыметь некоторое действие, но, произносимые тем, кто открыто попирал человеческие и божественные заповеди, сеяли лишь негодование и почитались за лицемерное оправдание самовлюбленного развратника, желающего самолично владеть всеми окрестными женщинами.

Его апартаменты были отделаны со вкусом, но там постоянно толпились индианки – пассии коменданта. На ночь он оставлял их в доме, дверь запирал, а ключ клал под подушку, поэтому наутро, из-за того, что женщины были лишены необходимых удобств, комнаты становились грязнее конюшни.

Умер он от воспаления кишечника некоторое время спустя после того, как я завершил свои походы на Коппермайн. И хотя умирал он в страшных мучениях, до последней минуты злобствовал и ревновал. Уже перед самой кончиной, увидев, как один из его офицеров взял стоящую рядом с ним женщину за руку, он собрал все оставшиеся силы и заревел: «Проклятая потаскуха! Если я останусь жив, то вышибу из тебя дух!»

Через несколько минут после этого «галантного» изречения он сам испустил дух в невообразимых муках.

Таков был характер мистера Мозеса Нортона, но справедливости ради нужно признать, что, когда я готовился отправиться в свой третий поход, он снабдил меня буквально всем, что я или Матонаби посчитали необходимым взять с собой. Кроме того, он снабдил меня квадрантом – наилучшей возможной заменой утраченного инструмента, хотя это был довольно низкого качества элтонский квадрант, провалявшийся в крепости много лет. После того как он вручил мне конверт с предписаниями, его обязанности по отношению ко мне завершились, и 7 декабря 1770 года я в третий раз отправился на поиски Коппермайн.

Погода несколько дней подряд стояла относительно мягкая для зимы, но из-за болезни одной из жен Матонаби мы двигались очень медленно, поэтому добрались до реки Сил только тринадцатого.

Дичи там оказалось мало, поэтому мы уложили больную женщину на сани, и теперь индейцы проходили в день столько, сколько позволял им груз.

Шестнадцатого дошли до Эгг-ривер (Яичной реки), где Матонаби заранее укрыл кое-какие припасы. Но там, к нашему великому прискорбию, обнаружилось, что кто-то из тех индейцев, с которыми комендант вначале вел торговлю и которых потом прогнал, начисто ограбил тайник. Это была весьма ощутимая потеря, потому что дичи совершенно не стало, а мои индейцы, не ожидавшие такого жестокого удара, слишком вольно расходовали овсяную крупу и другие продукты, полученные в крепости.

Тем не менее потеря была воспринята с величайшей стойкостью, и я не слышал ни от кого ни единого слова о мести грабителям в случае, если тех удалось бы обнаружить. Единственным видимым результатом этого события было общее стремление двигаться как можно быстрее, и несколько дней подряд мы шли от темна до темна. А так как дни были коротки, сани тяжелы, а дорога очень плохая, лишь изредка удавалось преодолевать больше шестнадцати – восемнадцати миль в день.

Восемнадцатого мы обнаружили следы множества оленей, но свежих отпечатков не было. Однако благодаря тому, что прошедшие до нас этим путем индейцы добыли оленей больше, чем могли съесть, на местах их стоянок мы нашли куски оленьих туш. Находка очень обрадовала нас, хотя она лишь слегка подкрепила наши силы.

С 19-го потянулась бесплодная равнина, по которой мы шли с пустыми желудками, пока не достигли 27 декабря небольшого леска, где удалось добыть несколько оленей. Индейцы ели весь день напролет, но надо сказать, что мы действительно совершенно изголодались – за последние три дня во рту у нас не было ни крошки.

Должен признаться, что никогда еще не доводилось мне встречать рождество так неприметно и скудно. Индейцы же мои тем не менее приободрились, а когда стали попадаться свежие следы оленьих стад, то было решено, что самая тяжелая половина зимы миновала.

Теперь мы двигались на северо-запад, придерживаясь края лесной полосы, где искривленные сосенки мешались с карликовым можжевельником, и 30 декабря дошли таким образом до застывших берегов озера Айленд. Там индейцы подстрелили двух оленей, но у животных совсем недавно закончился гон, поэтому мясо оказалось почти непригодным. Матонаби тут серьезно заболел, и я на основании его жалоб заключил, что болезнь проистекала от непомерного количества поглощенного им мяса. Такое нередко приключается с индейцами, когда они, поев этак за шестерых, чувствуют некоторое недомогание, но даже слышать не хотят, что их болезнь – от обжорства.

Однако, несмотря на их явную несдержанность в еде после успешной охоты, голод они переносят с такой стойкостью, которой, как говорится, легче восхищаться, чем подражать. Нередко я был свидетелем их веселья и шуток даже на третий день поста, как будто воздержание было добровольным. Так, например, они бесхитростно и весело подначивали друг друга, спрашивая, нет ли у кого желания позабавиться с женщинами.

После двух дней пути по льду озера Айленд, в первый день 1771 года, мы дошли до лагеря, раскинутого семьями двух моих проводников. Там оказалось более двадцати женщин и детей и лишь двое мужчин, у которых к тому же не было ни ружей, ни пуль, поэтому все жили только рыбой и редко попадавшимися в силки кроликами. Забрав этих людей с собой, мы прошли еще семь миль, прежде чем, добравшись до западного берега озера и убив там двух оленей, остановились на ночлег.

В месте нашей переправы озеро Айленд достигало около тридцати пяти миль в ширину, но в длину (с северо-востока на юго-запад) было гораздо больше. Озеро было буквально нашпиговано островами, так близко расположенными друг к другу, что местами напоминало запутанный клубок речек и ручьев. Обычно жены и родственники большинства индейцев, направляющихся в Форт Принца Уэльского по осени, остаются ждать прихода своих мужчин на одном из этих островов.

Покинув берега озера, мы продолжили путь, немного отклоняясь то к северу, то к западу, двигаясь с неутомительной скоростью восемь-девять миль в день. С питанием приходилось туго до 16 января, когда мы добыли двенадцать оленей, после чего было решено сделать на несколько дней остановку, чтобы насушить мяса. Двадцать второго нам повстречался первый местный индеец с тех пор, как мы покинули Форт, хотя пройдено было уже несколько сот миль: можете судить, сколь редко населена эта часть страны.

Аборигены знают, что в здешних краях есть огромные области, не способные прокормить даже одного-единственного человека, хотя бы он все время кочевал. В редкой речке или озере совсем нет рыбы, но постоянная неуверенность в том, удастся ли добыть ее столько, чтобы прокормиться, делает местных индейцев достаточно осторожными и не позволяет всецело полагаться на эти дары природы, ибо слишком часто в прошлом слепая зависимость от природы приводила к голодной смерти сотни и сотни их предков.

Третьего февраля снова вышли к Бесплодным землям, но олени по-прежнему держались в лесу, поэтому мы повернули на запад, чтобы не лишиться надежного источника пропитания.

Переправившись через реку Катавачага[14]14
  Поскольку топонимы (озеро Белого Снега, озеро С Островами, Щучья река и т. п.) часто повторялись и не имели географической привязки на остававшихся долгое время несовершенными картах, сейчас трудно восстановить точный маршрут путешествий Хирна и идентифицировать приводимые им топонимы с современными.
  В данном случае «река Катавачага» – это вряд ли та же впадающая в озеро Яткайед река Казан, которая упоминалась ранее под аналогичным названием. Как видно из других приводимых географических реалий, в своем третьем путешествии Хирн гораздо дольше, чем во втором, двигался вдоль границы таежной зоны на запад, после чего повернул не на север, в озерно-тундровые бесплодные земли Киватина, а на северо-запад, следуя изгибу границы зоны лесов.


[Закрыть], мы вышли к Косид-Уой – озеру Куропатки и ступили на его лед 7 февраля. Невозможно передать, сколь обжигающим был в тот день мороз, однако скорость нашего передвижения оказалась поистине поразительна – большинство мужчин преодолели переход за два часа, но женщины, тянувшие больший груз, продвигались гораздо медленнее.

Несколько индейцев обморозились, но сильнее всех – одна из жен Матонаби, у которой бедра и ягодицы покрылись коркой льда, а когда лед стаял, на коже вскочили огромные волдыри величиной с овечий пузырь. Мучения бедной женщины усугублялись насмешками товарок, говоривших, что ей досталось поделом – не будет больше так высоко подвязывать полы своей одежды. Должен признаться, я не принадлежал к числу сочувствовавших ей, так как она слишком уж старалась выставлять напоказ стройность своих ног; ее подвязки были всегда на виду, что не почитается здесь предосудительным, однако слишком легкомысленно для суровой зимы в высоких северных широтах.

Еще много дней мы шли на запад, не выходя за пределы лесной зоны. Олени были многочисленны, и индейцы добывали их столько, что нам частенько приходилось задерживаться на одном месте по три-четыре дня, чтобы съесть всю убоину. Нередко приходилось оставлять много несъеденного мяса, однако для кочевого народа такое поведение извинительно, ибо очень мала вероятность, что они в скором времени вновь попадут в те же самые места. Это дает им оправдание в собственных глазах, и они не замечают недальновидности такой расточительности.

Оленьи стада не редели, и Матонаби заверил меня, что нам лучше всего до весны, пока олени не начнут перекочевывать в тундру и мы не сможем двигаться вслед за ними, стараться добывать их как можно больше и есть свежее мясо. Поэтому мы продвигались вперед очень медленно и дошли таким образом до Уолдайа, или Щучьего озера, из которого вытекает река Дубонт. Там мы повстречали племя северных индейцев, зазимовавших на берегу озера: они также нашли здесь обильную пищу, добывая оленей загонным способом.

Рис. 1. Путешествие Хирна в 1770–1772 гг.

Когда индейцы хотят построить такой загон, то вначале они отыскивают путь кочевки оленей, выбирая те участки, где он проходит через озеро или другое открытое место. Затем приступают к сооружению кругового загона, строя крепкую загородку из ветвистых деревьев. Сам я видел загон длиной в милю, но мне рассказывали, что строят и более длинные. Дверь загона не шире обычных ворот, а внутреннее пространство все перегорожено изгородями наподобие лабиринта. У каждого выхода из отсека загона насторожена петля из сыромятных ремешков, привязанная к дереву или, если местность не очень лесистая, к бревну, с которым оленю далеко не уйти.

Когда загон готов, по обеим сторонам двери втыкают в снег кустики. Линии загона уходят далеко на открытое место, где не растет ни веточки, из-за чего воткнутые кустики становятся особенно заметными. Кустики размещают на расстоянии пятнадцати – двадцати футов друг от друга, и в результате они образуют две стороны острого угла, расходящиеся все шире и шире по мере удаления от входа в загон. Иногда стороны угла тянутся на две, а то и три мили.

Индейцы ставят свои палатки на возвышенном месте, чтобы загодя увидеть приближение оленей, и тогда женщины и дети направляют стадо к загону. Завидев преследователей и принимая ряды воткнутых в снег кустиков за людей, несчастные пугливые животные бегут прямо в загон. Подоспевшие индейцы закрывают им выход заранее заготовленными колючими деревцами. И пока женщины и дети ходят вокруг загона, чтобы олени оттуда не выскочили, попавших в силки животных мужчины забивают копьями, остальных убивают из лука.

Описанный способ охоты столь удачен, что множество семейств северных индейцев применяют его на протяжении всей зимы. С наступлением весны олени, а вслед за ними и индейцы уходят в тундру, где и кочуют до следующей зимы.

Такой немноготрудный способ поддержания существования на диво хорошо подходит пожилым и больным людям, но у молодежи легко поощряет леность. Ведь тот, кто привык добывать пропитание почти у себя под боком, вряд ли займется добычей пушнины на продажу. Те же индейцы, которым живется не так легко, обычно приносят немало мехов для обмена на порох, пули и другие товары белых. Именно эти индейцы ценнее всех прочих для Компании Гудзонова залива – ведь они поставляют пушнину, дающую львиную долю прибылей от всей торговли на реке Черчилл.

По моему мнению, нет более сильного доказательства того, что человек рожден не для наслаждения счастьем, чем судьба несчастных обитателей этих мест – северных индейцев, которых теперь почти не осталось. Престарелые и больные, да еще те, кто настолько ленив и непритязателен, что продолжает жить загонной охотой на оленей, не в счет. (И все по той причине, что, занимаясь охотой лишь для пропитания, они никаких мехов добыть не смогут, а следовательно, не смогут и ничего приобрести из товаров, имеющихся у белых.)

Что же все-таки трудолюбивые индейцы-трапперы получают за свои старания? У этих людей не так уж много насущных нужд, и их легко удовлетворить. Топорик, колун для льда, пила и нож – вот и все, что нужно, чтобы обеспечить им сносное существование.

Действительно, те старательные индейцы, что приносят на факторию пушнину, гордятся оказываемым им нами уважением. Однако ради такой почести они нередко рискуют умереть голодной смертью по дороге на факторию или обратно. Кроме того, добытого за целый год поисков и тяжкого труда едва хватает, чтобы влачить жалкое существование на грани голода, в то время как те индейцы, кого мы называем ленивыми, живут в довольстве, не рискуя и не тревожась, и поэтому должны быть более счастливыми, да и более независимыми. К тому же, не обременяя себя заботами о добывании мехов, они могут раздобыть потребные им товары путем обмена на съестные припасы и выделанные шкуры у своих более «трудолюбивых» соседей.

Несомненно, долг каждого служащего Компании – поощрять усердие аборигенов и всеми доступными способами склонять их к добыче пушнины, и я от чистого сердца могу утверждать, что неотступно следовал этому долгу, прилагая все свои старания. В то же время нужно признать, что бедным индейцам это никоим образом не на пользу, ибо всем известно, что те из них, кто менее всего связан с факториями, гораздо счастливее прочих.