Текст книги "Шхуна, которая не хотела плавать"

Автор книги: Фарли Моуэт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Глава одиннадцатая
БЁРИНСКИЕ РЕБЯТА

Я проснулся около полудня, проснулся внезапно с неясным ощущением тревоги. Мне снился сон: я командовал «Куин-Мэри» и должен был войти в порт Литл-Бёрина. Все стекла в рубке были замазаны черной краской. На мне были черные очки, а кругом стоял черный ночной мрак, туман и…

Я проснулся. В каюту лился солнечный свет. «Счастливое Дерзание» приплясывала на якорной цепи, волны пошлепывали ее по носу, одаряя жизнью и движением. В снастях свистел ветер, а по мачте резко хлопал фал.

Я сонно слез с койки, прошел на корму, час поработал с насосом, а потом, исполнив свой долг, выбрался на палубу.

День был изумительный, сверкающий солнцем, полный кипучей энергией… Шторм урчал над окружающими холмами, гнал по лазурному небу клочья туч, но внизу, в длинном ответвлении искрящегося залива, дул только свежий бриз. Тумана не было и в помине. А вот о людях и бурлении жизни свидетельств хватало.

Мы стояли с краю флотилии рыбацких судов, гребных лодок, баркасов, среди которых затесались две маленькие каботажные шхуны. Один большой баркас плясал на якоре всего в двадцати ярдах от нашей кормы. В четверти мили к востоку расположилась деревушка из ярко выкрашенных домиков с аккуратными сушилками для рыбы и помостами, с уютной деревянной церквушкой. Залитые белым солнечным светом, на конце маленького причала шестеро ребятишек терпеливо удили керчаков. Вереницы празднично одетых мужчин и женщин двигались по береговой дороге, ведущей от их домов к церкви. И ни единого рыбозавода в пределах видимости!

Ко мне присоединился Джек – красноглазый, чумазый, с всклокоченными волосами (не знаю, какой вид был у меня, поскольку зеркала на борту не имелось), и мы вместе приветствовали нашего первого посетителя. Это был пожилой человек в лучшем своем костюме. Он неторопливо подгреб к нам на плоскодонке. Подойдя к борту, он повернул голову и обозрел нашу шхунку.

– Доброго утречка, шкипер, – сказал он наконец. – В тумане, значит, шли?

Я сознался в этом.

– Ну-ну, – сказал он и метко сплюнул в воду. – В тумане, значит, э? И много раз прежде в заливе бывали?

Я сказал, что мы никогда прежде в Бёринском заливе не бывали.

И тогда он воздал нам высшую хвалу.

– Пожалуй что, тумана-то черней и гуще я в жизни не видывал. Пожалуй что, не хотелось бы мне в такую темь в залив входить.

Мы в благодарность за столь лестный отзыв пригласили его подняться на борт, но он отказался. И сам пригласил нас к себе на берег, заверив, что его хозяйка горда будет угостить нас своим воскресным обедом. Когда мы начали было отказываться, ссылаясь, что с ног до головы перемазаны, а чистой одежды у нас нет, он и слушать не захотел. Заверив нас, что вернется через часок, он погреб назад, ни разу не оглянувшись.

Так нас приняли в Бёрин-Коуве, и это было началом теплейшего, чудеснейшего человеческого общения, какое мне только доводилось знавать. В этом нашем холодном мире обитателям Бёрин-Коува мало найдется равных.

К несчастью, Джек не смог остаться, чтобы сполна насладиться их гостеприимством. В Бёрин-Коуве имелся телефон, и он по глупости воспользовался им, чтобы поговорить с Торонто. Немедленно по тонким проводам на него обрушился водопад срочнейших деловых проблем, и Джек, неукротимый в борьбе с морем, тут увял. Для него плавание кончилось. В лучшем случае временно. На следующий день он поднялся на борт дряхлой машины для долгого возвращения в Сент-Джонс по почти не существующему шоссе через Бёринский полуостров. Очень угнетенный и весьма обескураженный мыслью о его отъезде, я хотел отправиться с ним, но он сразу меня осадил.

– Ты, черт побери, останешься на борту, – сказал он мне своим военно-морским голосом. – Я уговорю Майка Донована составить тебе компанию. Бедняга же не знает, что его ждет. А тогда вдвоем отгоните шхуну в Сен-Пьер. Там, если хочешь, можешь ее оставить, но в Сен-Пьер прийти она должна, чтобы я мог позднее вернуться на нее. Ты понял?

Я понял и с неохотой согласился. Я чувствовал себя несколько виноватым. Плавание наше трудно было счесть приятным путешествием, которое предвкушал Джек. Тем не менее счесть его совсем уж полной неудачей было нельзя. Когда я, попрощавшись, вернулся на шхуну, выяснилось, что он оставил после себя кое-какую память. У носа, точно современный вариант баронского герба, красовался корсет Джека из стали и резины. Какую бы душевную травму ни причинила ему «Счастливое Дерзание», она, во всяком случае, заставила его забыть о болях в спине.

Следующие дни были невероятно безмятежными и приятными. Я обзавелся свитой мальчишек, которые почти все носили фамилию Молтон и были, используя местное выражение, «сметливыми парнишками». Когда мне приходилось браться за какую-нибудь работу – красить ли палубу, менять снасти или уплотнять сальники, они всегда оказывались рядом, чтобы помочь. И нередко выяснялось, что они лучше меня знают, что и как следует сделать. И частенько они превращали меня в ленивого зрителя, которому оставалось только наблюдать, как они выполняют за меня мою работу.

Когда я сталкивался с проблемами, которые были не по зубам ни мальчишкам, ни мне, на выручку приходили взрослые обитатели деревни. Один, например, потратил три часа, чтобы сплавать за сварочным аппаратом и всем необходимым, когда понадобилось водворить на место выхлопную трубу. Другой заметил, что у меня нет трубы цепного ящика и якорная цепь все глубже вгрызается в планширь. Этот человек, тоже Молтон, откопал эту трубу в чьих-то запасах, притащил ее на шхуну и водворил куда следовало с великим мастерством, причем сделал все это по собственному почину, без всяких просьб с моей стороны.

На вторые сутки моего пребывания в Бёрин-Коуве шторм усилился и повернул, так что возникла опасность, как бы якорь «Счастливого Дерзания» не пополз. И тут на лодке подъехали двое мужчин, застенчиво поднялись на борт и предложили помочь мне перегнать шхуну через залив. В Спун-Коуве стоянка надежнее. А когда я перебрался туда, в тот же вечер десятилетний мальчуган один переплыл залив, выгребая против сильного волнения, дабы доставить мне мое белье, которое его мать по доброте душевной выстирала для меня в Бёрин-Коуве.

Покидая Грязную Яму, «Счастливое Дерзание» выглядела неприлично грязной, скверно выкрашенной и вообще была в полном дезабилье. Бурное плавание не улучшило ее внешности, но после нескольких дней в Спун-Коуве она стала больше похожей на корабль. Поблескивала свежей краской. Каюта была вычищена и вымыта, выглядела чистенькой и перестала пахнуть, как заброшенная бойня.

Даже обалдуйку покрасили, перед этим поручив ее умелым заботам старого дяди Джона Молтона, который знал о таких двигателях куда больше их конструктора. Дядя Джон заставил ее заработать, он улестил ее, чтобы она заводилась и для меня, причем только тогда, когда ее об этом попросят.

В Спун-Коуве я растолстел. Все тамошние хозяйки, казалось, жаждали, чтобы я обязательно позавтракал у них, пообедал или поужинал, а когда я совсем разжирел и начал придумывать предлоги не покидать шхуны, это меня не спасло. Робкий стук в стенку каюты возвещал появление робеющей девочки с накрытым салфеткой блюдом, а на нем рыба, поджаренная с ломтиками хлеба, только что запеченная треска, моченые яблочки (ньюфаундлендское название морошки) или какой-нибудь другой шедевр кулинарии.

По вечерам появлялись мужчины, чтобы поболтать. Двое-трое их усаживались в каюте, и начинался неторопливый, с долгими паузами, разговор об их жизни, об их будущем. До сих пор они жили хорошо. Преуспевающие рыбаки, они построили крепкие дома, которые их жены содержали в безукоризненной чистоте – дома с водопроводом, ванными и прочими современными удобствами. Им принадлежали большие, добротные рыбные склады с обширными чердаками для сетей, хорошие, крепкие помосты и отличные рыболовные суда – их они сами построили из бревен и досок, на которые пошли деревья, поваленные за долгую зиму «за городом».

Однако в их голосах слышались обертоны недоумения и даже страха. Политика нового (после вхождения в Конфедерацию) ньюфаундлендского правительства, направленная на безуспешную попытку перевести экономику опоясанного морем острова на индустриальные рельсы по материковому типу, означала смертный приговор рыболовству, кормившему островитян на протяжении пяти веков. Зарабатывать на жизнь в море становилось все труднее. Мужчины в годах оставались ему верны, но молодежь, включая и пареньков, взявших меня под свою опеку, не имела тут будущего, ей оставалось только эмигрировать в материковую Канаду.

Кто-то из собеседников вспомнил, что, едва придя к власти, тогдашний и вечный премьер Джозеф Смолвуд рекомендовал жителям Ньюфаундленда сжечь их помосты, вытащить на берег суда и лодки, выбросить сети и прочее снаряжение, «потому что вам уже никогда не надо будет ловить рыбу. На берегу найдется работа для каждого из вас!».

– С тех пор десять лет прошло, – задумчиво продолжал рыбак, чье лицо в смутном свете керосиновой лампы выглядело темным и напряженным. – Десять лет, а работы, которую он нам обещал, – один воздух да пена. Хорошо еще, что мы и слушать его не стали, не то сидеть бы нам на пособии, как тысячи ребят сидят теперь в маленьких портах. Мы-то на Бёрине и суда свои сберегли, и снаряжение, и рыбу ловим не хуже, чем прежде. Только вот теперь за рыбу-то мы всего ничего выручаем.

– Да, – добавил другой, – рыбы тут по-прежнему хоть отбавляй. Да потрать Джои все миллионы, которые он повыбрасывал на каучуконосы да кондитерские фабрики, да помог бы нам построить траулеры, вот такие, как у норвежцев, мы сейчас сидели бы прочно.

– Работа! – сказал третий с горечью. – Он нам только одну работу нашел – копать себе могилу.

Тяжело было слушать их, видеть, до какого отчаяния и безнадежности их довели. Однако в Спун-Коуве жизнь маленьких портов еще не пришла к концу. Я испробовал, пока оставался там, вкус почти идиллического существования и смаковал каждую его минуту.

Например, день, когда мы дубили паруса «Счастливого Дерзания».

Дубление – старинный процесс, в течение которого сети вымачивают в кипящей смеси морской воды, жира тресковой печени, дегтя и живицы. Дубление предотвращает гниение сетей под водой и от плесени на суше. В прошлом тем же способом нередко обрабатывались паруса шхун. Правильный дубильный процесс придает парусине сочный темно-кирпичный цвет, и такие паруса без всякого вреда для себя выдерживают недели дождя и тумана, не требуя никаких дополнительных забот.

За несколько дней до моего водворения в Спун-Коуве рыбаки собрались для общего дубления сетей, и «дубильная лоханка» – гигантский котел вместимостью в сто с лишним галлонов был еще полон малоблагоуханным дубильным составом, в просторечии «варевом». Меня пригласили воспользоваться им, и двое четырнадцатилетних парнишек, Аллан и Джеральд Молтоны, вызвались все для меня наладить.

На следующей заре меня разбудил невероятно едкий запах, вливавшийся в каюту. Когда я вышел на палубу, кромку воды нельзя было рассмотреть за пологом черного дыма. Мальчики хлопотали на берегу. Они разожгли огромный костер под дубильным котлом и подкладывали в него свертки «выбракованных» просмоленных сетей. В сотне-другой футов над ними на склоне холма две багроволицые негодующие дамы поносили ребят пронзительными голосами. Они как раз устроили стирку, и их развешанное на веревках белье стремительно приобретало темно-серый оттенок. Мальчики не обращали на них ни малейшего внимания, и дамы (ньюфаундлендские дамы всегда знают, что им нанесли поражение) забрали белье и скрылись в дверях, чтобы дождаться более благоприятного часа.

Пока варево разогревалось, отряд мальчишек лазал по шхуне, отвязывая паруса. Затем паруса перетащили к большой сушилке для рыбы (но без рыбы!) и расстелили их там под жарким летним солнцем.

И тут началась потеха. Шесть парнишек, вооружившись ведрами, сновали взад-вперед между котлом и сушилкой. Ведра опорожнялись на паруса, и дымящееся варево втиралось в парусину березовыми вениками. Еще до истечения часа все вокруг стало темно-красным. Мальчишки словно перевоплотились в племя беотуков, индейцев, изначально населявших Ньюфаундленд. Даже море вдоль берега стало ржаво-коричневым. Я сидел в стороне сложа руки и с робким почтением следил, как ребята снуют в облаках пара, вопят, как души грешников, и трудятся, как красные дьяволы.

День выдался очень жаркий, и к тому времени, когда котел опустел, ребята готовы были устроить перерыв. Один робко спросил, не хочу ли я искупаться с ними. Я захотел, и они повели меня вверх по склону за порт к своему любимому озерку. Это была очень долгая прогулка через ельники по каменным осыпям и вверх, почти к самому гребню самого высокого холма. Озерко было мелким, и солнце прогрело воду до вполне сносной температуры. Мы все разделись и некоторое время плавали, а потом Аллан и еще кто-то извлекли из тайника в траве ивовые удочки и принялись удить. Я подумал, что это просто погоня за мечтой – менее рыбного водоема трудно было бы придумать. Они, однако, немедленно начали вытаскивать гольцов вполне приличных размеров, которых называли «илистыми форельками». Но как бы там эти рыбы ни назывались, вкус у них, когда я вечером сел ужинать с ребятами, оказался очень недурным.

Я уже почти решил, что с удовольствием проведу остальную часть лета – если не всю оставшуюся мне жизнь – в Спун-Коуве, как приехал Майк Донован, кипя энергией и энтузиазмом. Идиллии пришел конец. Вновь мне пришлось смириться с продолжением плавания по серым беспощадным волнам.

И сразу возникли осложнения. Первым был Майк. Его никак нельзя было назвать опытным мореходом. Насколько ему удалось вспомнить, в плавание ему довелось отправляться три раза в жизни. Последние два он совершил во время войны на военном транспорте из Америки в Европу и обратно. Что касается первого, то в возрасте шести лет он на самодельном плотике вышел на простор пруда в одном из парков Торонто. С плотика он свалился, но был спасен конным полицейским, который въехал на лошади в пруд, чтобы извлечь Майка из ранней могилы. В остальном ни о море, ни о судах, больших и малых, он не знал ничего. Майка это ничуть не смущало – по оптимизму он бьет все мировые рекорды, – но меня немножечко тревожило.

В Спун-Коув Майк добрался из Сент-Джонса на «фольксвагене». Теперь он извлек из машины два самых больших чемодана, какие мне только приходилось видеть. Как он умудрился запихнуть их в свою малютку, я понятия не имею. Одного из них хватило бы, чтобы в каюте «Счастливого Дерзания» не осталось места для людей. Он весело зашвырнул этих гиппопотамов на палубу и прыгнул на нее следом за ними. Майк прирожденный прыгун – длинный, худой, долговязый – и непоседа.

– На кой черт тебе эти чемоданы? Что в них? – спросил я с ужасом.

– Библиотечные фонды. Или, по-твоему, я директор библиотек только по названию? Я сумел выцыганить эту поездку, только убедив министра просвещения, что намерен открыть библиотечные филиалы на юго-западном берегу Ньюфаундленда. Не хочешь же ты выставить меня лжецом?

– Нет, – сказал я, – не хочу, Майк. И потому считай, что ты уже открыл свой первый филиал в рыбном складе.

Тома Молтона вон там. А теперь забирай эти чертовы сундуки с моей палубы, пока ты не утопил шхуну.

Дружелюбие и покладистость – одна из лучших сторон в характере Майка. Бодро насвистывая, он уволок чемоданы в рыбный склад и поставил их за кучей соленой трески. Затем вернулся на борт, согнулся в три погибели и забрался в каюту, предварительно предъявив четыре бутылки рома «Биг диппер». Явно библиотечные фонды Ньюфаундленда включают кое-что получше, чем клей и формуляры.

Я счел разумным ускоренно ознакомить Майка с принципами кораблевождения, прежде чем покинуть Бёрин, и результатом явился спектакль, какого в Спун-Коуве еще никогда не ставили.

Занятия почти не продвинулись, но уже собрали толпу зрителей – множество маленьких мальчиков и девочек, десяток пожилых джентльменов и пестрые вкрапления рыбаков. Они выстроились на помостах справа и слева от нас и молча наблюдали, как я вожу Майка по шхуне, указывая на все более или менее важные снасти и называя их. Он бойко следовал за мной, кивал и повторял названия. Поскольку он изучал несколько языков и свободно владеет по крайней мере тремя, названия он запоминал с легкостью. Затем я обучил его таким процедурам первой необходимости, как ставить паруса, опускать паруса, выбирать шкоты, бросать якорь, спускать кранцы за борт. Все у него получалось отлично.

Зрители, которые прежде даже не подозревали, что на свете бывают люди, которые понимают в судах так же мало, как Майк, начали проникаться к нему симпатией. Наконец я приказал ему пойти на корму и спустить плоскодонку на воду.

Он выполнил команду почти безупречно. Почти. Допустил лишь одну ошибку – намотал фалинь плоскодонки на запястье, перед тем как столкнуть лодку за борт.

Инерция увлекла плоскодонку в сторону от шхуны, и она увлекла за собой Майка на конце фалиня. На поверхность он вынырнул с несколько выпученными глазами, так как вода была ледяной, и стал водить ими из стороны в сторону, словно в поисках конного полицейского. Увы, нигде в Бёрине такого не нашлось бы. А потому он по-собачьи подплыл к плоскодонке, закинул на нее руку, ногу… и перевернул лодочку на себя.

Мы слышали его голос изнутри ее – он, видимо, ухватился за скамью. Он выкрикивал, как ни грустно, слова, которые могли оказаться ирландскими ругательствами, но доносились они до нас так глухо, что мы их толком не разобрали. Он энергично брыкал ногами и медленно, но верно направлял перевернутую лодку в гавань. Смахивала лодка на громадную морскую черепаху, только звуки издавала совсем не черепашьи.

Кто-то из парнишек успел несколько прийти в себя, сел в лодку и кинулся в погоню. Извлечь Майка на свет Божий он не сумел, а потому просто отбуксировал плоскодонку к берегу. В конце концов ноги Майка коснулись дна. Он поднырнул и, дрожащий, посинелый, воздвигся над водой.

Если бы он тут же отказался от мысли о плавании, забрался бы в свой «фольксик» и покатил домой, это было бы вполне понятно. Но Майк не таков. Шлепая к берегу, он изобразил широчайшую свою улыбку и наиирландейший свой выговор.

– Бегорра! – произнес он на языке своих предков. – Лучшего и не придумать, чтобы плавать под дождем, а?

Он покорил сердца обитателей Спун-Коува и мое тоже.

Неосведомленность Майка во всем, что касалось моря и судов, имела свою положительную сторону. Она обеспечивала ему душевное спокойствие. В его глазах «Счастливое Дерзание» была самой крепкой шхункой, какие только знавал мир. Он доверял ей безоговорочно. И продолжал доверять, даже когда она делала все, чтобы его разочаровать. Нет, не думайте, меры предосторожности он принимал. Когда он в этот вечер забрался на свою койку, то потратил минуту, чтобы прибить к доске в изголовье большую медаль с изображением святого Христофора, покровителя плавающих и путешествующих.

Хотя я, в отличие от Майка, не католик, изображение это все еще остается там, где он его поместил. Ведь кто-то же да оберегал нас в последующие дни! Был то святой Христофор или Морской Старик, окутано мраком неизвестности. Сильно подозреваю, что потребовались их совместные усилия, чтобы вызволять нас то из того, то из этого.

Глава двенадцатая
ГИГАНТСКАЯ АКУЛА И ГИГАНТСКАЯ БАСКСКАЯ ИДЕЯ

Через два дня после прибытия Майка мы взяли курс на Сен-Пьер, который лежит в пятидесяти милях к западу от кончика сапогообразного завершения полуострова Бёрин. Я с надеждой предвкушал легкий переход. Ведь плавание предстояло каботажное – все время в виду суши, а потому я не думал, что причуды компаса что-нибудь испортят. Двигатель работал лучше, чем когда-либо прежде. Течи, казалось, угомонились. Во всяком случае, физических сил Майка хватало, чтобы держать их под контролем. Мы вдоволь запаслись съестными припасами и ромом. Даже прогноз погоды не оставлял желать ничего лучшего.

Прогноз этот предсказывал «на рассвете ветер южный, легкий, усиливающийся, смещаясь на двадцать градусов к юго-востоку; видимость четыре мили, кроме как в тумане». Оговорка «кроме как в тумане» фигурировала в каждом прогнозе погоды во время каждого моего плавания в течение шести лет моего пребывания на южном берегу Ньюфаундленда. И в каждом же без тумана не обходилось, за одним исключением. Иногда он встречался «пятнами» шириной всего в несколько миль. Обычно же он бывал куда более внушительным, заволакивая сотни тысяч квадратных миль океанской поверхности. Хотя прогнозы погоды частенько оказывались ошибочными во многих частностях, тумана это, как правило, не касалось.

В честь этого первого его плавания я угостил Майка особым завтраком. Он состоял из овсянки на сгущенном молоке, в которой купались поджаренные полоски бекона, и еще из вареных колечек. Колечки еще один ньюфаундлендский деликатес. Это – самая мелкая треска, провяленная на солнце «колечком», а не разрезанная вдоль, как более крупные рыбины. Вкусом и ароматом они напоминают хорошо выдержанный сыр «чеддер». Майк, не будучи уроженцем Ньюфаундленда, никогда их прежде не пробовал, но не ударил лицом в грязь и съел два колечка. Насчет аромата и вкуса он согласился, но только сказал, что смахивают они больше на овечий сыр.

Мы покинули Спун-Коув в семь часов, едва поднялся бриз, способный наполнить наши паруса и придать нашему отплытию лихость. Час спустя мы обогнули остров Литл-Бёрин, вышли в открытые воды залива Пласеншия и принялись зарываться носом в медлительную, маслянистую зябь, накатывающуюся с юга. Едва «Счастливое Дерзание» начала то взбираться на пологие волны, то ухать между ними, я достал бутылку, сотворил обычное возлияние Морскому Старику и передал стакан Майку, вид у которого стал каким-то задумчивым.

Майк поднес стакан ко рту, резко повернулся и совершил собственное жертвоприношение Старику. Не думаю, что оно было добровольным – языческие суеверия Майку чужды, но в любом случае совершил он его энергично и самозабвенно.

После завершения обряда он томно обернулся ко мне и сказал, что, пожалуй, колечки ему не пришлись, – во всяком случае, дважды за одно утро.

Бриз крепчал, и вскоре мы уже, приплясывая, шли вдоль унылого бёринского берега со скоростью в пять узлов. Майк начал осваиваться и заметно повеселел. Я показал ему, как править по компасному курсу. Компас ему никаких хлопот не доставил, но править он наловчился не сразу. Дело в том, что, в отличие от штурвала, румпель надо поворачивать в сторону, противоположную той, куда требуется повернуть судно.

еще до полудня мы обогнули Лаун-Хед и повернули почти прямо на запад. Ветер начал стихать, а небо все сильней затягивала дымка. Одним глазом я тревожно смотрел в море, не начнет ли приближаться черная стена тумана, а другим следил за угрюмым, окаймленным рифами берегом, вдоль которого мы шли.

Майк, безмятежно стоя у румпеля, больше интересовался океаническим миром и его обитателями. Он пришел в дикий восторг, когда мы прошли через стаю гринд, глянцево-черных крупных дельфинов, длиной футов в пятнадцать и больше, которые так увлеклись, преследуя невидимые скопления кальмаров, что некоторые выскакивали на поверхность и шумно выпускали воздух на расстоянии броска камня от нас.

Майк недавно перечел «Моби Дика» и сгорал от желания испытать страсти и волнения китобоев. Я пропустил мимо ушей его желание спустить плоскодонку, вооружиться нашим багром и собственноручно загарпунить гринду. Нет, в принципе я был не против, но меня тревожила нарастающая пасмурность и быстрое ухудшение видимости, вынуждавшее нас все ближе подходить к весьма негостеприимному берегу.

Беда была в том, что я не мог просто проложить курс по карте и править, сверяясь с компасом, держась подальше от берега. Компас не желал мне этого позволить. Хотя в этот момент шли мы на запад, чуть отклоняясь к югу, компас упорно утверждал, будто мы идем норд-норд-вест.

Так что нам оставался только один выход: сверяться с ориентирами на берегу, а ориентиры на берегах полуострова Бёрин и в лучшем случае не слишком четки.

Около двух часов я повесил бинокль на шею и залез на фок-мачту, надеясь высмотреть Ламалин-Хед, за которым лежит внушительный барьер подводных рифов. Удача мне улыбнулась, и я различил далекий мыс. Почувствовав временную уверенность, я повернул бинокль: не видно ли где другого судна.

В миле по левому борту я увидел нечто непонятное, покрутил бинокль, и оно оказалось гигантской блестящей черной спиной. Я решил, что это кто-то из больших китов – финвал или синий. Поскольку и меня давно приворожили гиганты морей, я крикнул Майку о том, что увидел, и скомандовал держать курс на великана.

Пока мы к нему приближались, Майк был полон энтузиазма, точно ребенок, впервые попавший в зоопарк, и почти столь же неуправляем. Он то и дело бросал румпель и вспрыгивал на крышу каюты, чтобы получше видеть, и мне удавалось удерживать его на посту, только рявкая почище капитана Куига. Он возликовал еще больше, когда я сообщил ему, что это вовсе не кит, а акула – либо полярная, либо гигантская, но в любом случае одна из самых больших подлинных рыб океана.

Она была колоссальна. Нежась на поверхности, выставив спинной плавник точно трисель, акула словно не замечала нашего приближения. Это характерно для обоих упомянутых видов – и та и другая отличаются вялой неторопливостью, и, по-видимому, сообразительность им не свойственна. Возможно, она им не требуется. Этот экземпляр был на добрых десять футов длиннее нашей шхуны, и трудно было представить себе врага, который мог бы угрожать великанше. То есть из жителей морских глубин.

Я, безусловно, угрожать ей не собирался, а уж нападать на нее – тем более. Однако рассмотреть ее поближе мне хотелось, и я скомандовал Майку, чтобы он держался параллельно ей на расстоянии тридцати ярдов.

Майк счел за благо услышать вместо ярдов футы, и когда мы оказались на траверзе гигантской рыбы, она – по причинам, известным лишь ей, – с внушительной медлительностью повернула так, чтобы проплыть у нас под носом.

– Круто на правый борт, Майк! – заорал я. – Круто!

Задним числом я понимаю, что винить Майка не в чем. Он ведь только-только научился отличать правый борт от левого. Он ведь только-только научился управлять румпелем. Однако он сориентировался, какой борт правый, и круто повернул румпель вправо.

Шли мы со скоростью примерно в четыре узла – большой скоростью это не назовешь, но акула была практически неподвижной, и когда мы ударились об нее как раз за спинным плавником, толчок получился пружинистый и чуть не сбросил меня с мачты. И наш выгнутый водорез взобрался ей на спину, так что бушприт указал чуть ли не в зенит, но тут чудовище нырнуло, и «Счастливое Дерзание» поплелась дальше.

Майк был само раскаяние, но, поскольку его оплошность никому никакого вреда как будто не причинила, я милостиво его простил. Мы сели и принялись обсуждать эту встречу. На нас обоих она произвела неизгладимое впечатление: не так-то часто доводится современным людям увидеть колосса недоступных морских глубин так близко. А потом я решил спуститься в каюту и сварить кофе.

Когда я сошел с последней ступеньки трапа, мои ноги по щиколотку погрузились в холодную воду.

Даже в тот миг полного ошеломления я понял, что произошло. Столкновение с акулой проломило корпус ниже ватерлинии. Кинувшись к насосу, я крикнул Майку, что мы продырявились, что мы идем ко дну! Одолеваемый живейшими воспоминаниями о жуткой ночи, проведенной на траверзе Трепасси, набросился на насос с какой-то яростью. Опять! Опять то же самое! Это уж чересчур, черт побери!

Ах, как я качал! Глаза мне залило потом. Даже насос разогрелся. Но я ничего не видел, ничего не чувствовал – только чернейшее всепоглощающее бешенство. На ругань у меня не хватало дыхания, но кощунства, которыми я мысленно осыпал «Счастливое Дерзание», Майка, Морского Старика и даже святого Христофора, обрекли бы меня на погибель, если уж это не удалось течи.

Вдруг насос иссяк, ручка без сопротивления поддалась моему нажиму.

Я заглянул в люк трюма рядом с двигателем. В трюме было совершенно сухо, если не считать обычной пленки маслянистой слизи. Вдоль кильсона к корме не устремлялся поток холодной зеленой воды.

Я не поверил. Я оставался в каюте почти час, глядя в трюм, и за этот срок шхуна набрала ровно столько воды (и отнюдь не мало!), сколько набирала всегда. Нет, новой течи не возникло.

Недоумевая, но с бесконечным облегчением я поднялся на палубу, сменил Майка у руля, и мы продолжили свой путь в Сен-Пьер.

Вскоре Майк спустился в каюту сварить кофе. Через несколько секунд его голова возникла над люком.

– Фарли, – сказал он, – в цистерне нет пресной воды. Я ни капли не накачал.

Новая тайна! Перед отплытием из Спун-Коува мы наполнили цистерну по самый верх. Для такого суденышка цистерна была огромной: ведь мы с Джеком хотели, чтобы нам хватило воды, если мы вздумаем переплыть океан. А теперь Майк утверждает, что она пуста. Оставив «Счастливое Дерзание» самой о себе заботиться, я спустился к Майку, и со временем кое-какие ответы на загадки мы нашли.

От толчка об акулу уже плохо закрепленный шланг, подсоединенный ко дну цистерны, отвалился – и весь наш запас пресной воды вылился.

К тому времени, когда мы разобрались, что произошло, Ламалин остался далеко позади. Видимость немножко улучшилась, и мне удалось смутно различить серый прыщик на дальнем горизонте и узнать в нем остров Коломбьер, расположенный совсем рядом с Сен-Пьером. Я снова взялся за румпель, принеся извинения Майку, «Счастливому Дерзанию», акуле, святому Христофору и Морскому Старику. Майк тихонько возился внизу. Некоторое время спустя он вылез на палубу с двумя дымящимися кружками.

– Вот, шкипер, – сказал он. – Выпей-ка. И, бегорра, бьюсь об заклад, ты еще никогда не пробовал такого ирландского кофе.

Правда его – не пробовал. И вряд ли когда-нибудь еще попробую. Но готов подтвердить: черный кофе, в котором воду заменяет ром, – напиток просто сногсшибательный.

Примерно в шесть тридцать ветер стих окончательно. К этому моменту мы находились всего в нескольких милях от Северного пролива, ведущего к Сен-Пьеру, а потому мы убрали паруса и включили обалдуйку для завершения перехода. Мы приближались подобно триумфаторам: вспенивая воду носом, развевая черным вымпелом дыма за кормой, шхунка устремлялась к серому безлесью французских островов.

Мы разошлись с ржавым португальским сухогрузом, покинувшим порт. Подстрекаемые верой в морское братство, мы весело приветствовали его тремя слабосильными воплями нашей ручной туманной сирены. После недолгой паузы, во время которой его капитан пытался обнаружить источник этих звуков, потому что по сравнению с его судном мы казались почти невидимыми, он трижды взревел нам в ответ. Какое гордое мгновение! Но не без последствий.