Текст книги "Тёмные скалы"

Автор книги: Fana Frik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Fana Frik
Тёмные скалы

Пролог

Свечи догорали – и в светильнике над картиной, и в канделябре на подоконнике. Охряные капли пламени расплывались перед глазами, а затем сливались в единое пятно, вычурно-размытое, словно клякса.

Виски, казалось, вот-вот взорвутся от боли. Она усиливалась с каждым проклятым днём, когда я не подходил к проклятому мольберту. Порой думалось, что проще оторвать себе голову, чем совладать с этой болью и гулом в ушах. Там бесновалось штормовое море и бог знает что ещё. Какие ещё демоны. Я и прежде не хотел этого знать, а теперь и подавно.

Пора было покончить с этим. Со всем и сразу, господа.

Я кое-как поднялся со стула и пошёл к холсту почти вслепую; меня качало, как корабль в бурю.

Корабль!

Он был на картине – стройный двухмачтовик с тревожным кровавым заревом парусов. Я написал его самым первым; предвестника беды, посланца из бездны, готовой вот-вот поглотить стоящего на утёсе человека. Мне не нужно было видеть его лица, я помнил его в мельчайших деталях. Человек этот тотчас нарисовался перед мысленным взором: светловолосый, моложавый, улыбающийся, доверчиво распахнувший объятья морю. Едва ли он был англичанином. Когда я работал над эскизами, в мыслях навязчиво крутилось что-то нудное о Термидорианском Конвенте.

Теперь яркие паруса корабля станут символом жизни, распускающимся цветком простой человеческой радости, единения с красотой природы. Бездны не будет. Изводящего давления в висках, заставляющего выть по ночам – тоже. Аллилуйя!

Я нащупал подрамник, стиснул его крепко, до боли в суставах – и триумфально грохнул об стену. Полотно с трескучим стоном осело на паркет у ног.

Следующим умер мольберт. Я убил его одним ударом. И я убил бы любого, кто попытался бы мне помешать. Клянусь, я бы убил… я бы… я…

…я взял свечу. Кипа газет и эскизы, смятые в комья, занялись мгновенно. Да будет пламя! Огненная геенна принимала обратно в утробу отпрысков своих, и в свете огня, отразившемся на стене, я увидел чьи-то глаза – совершенно безумные, оплетённые красной паутиной лопнувших сосудов.

Да это же мои глаза!

Зеркало. Верно, там висело зеркало.

Оно показывало не единое сумасшествие. В миг предсмертия оно напомнило о том, что мне пошёл двадцатый год, только двадцатый, а дверь заперта наглухо, и ключ выброшен в окно. Был ли другой выход? Я искал его больше месяца, да так и не нашёл, а теперь думать о нём не имело смысла.

Чёрный дым наползал, душил. Я отступил назад, к окну, крепко закрытому ставнями, потом осел на пол. Почему так долго?.. Огонь был всюду, но я всё ещё дышал – с кашлем и хрипами, как из преисподней. Дышал! Сквозь шум в голове проступал другой шум. Кажется, кто-то кричал, и дверь ходила ходуном.

Секунда – и мощный поток холодного воздуха раздул пламя сильнее. Оно смотрело прямо в глаза, хохоча и кривляясь.

Меня подхватили, поволокли куда-то, с силой прижав к лицу мокрую тряпку, – вот тогда-то я понял, что значит по-настоящему задыхаться.

Потом меня швырнули оземь, и щёку грубо оцарапала мелкая галька. Пахло гарью и дождливыми сумерками, но вокруг было светло, как днём. Чьи-то торопливые руки ощупали меня, цепко пробежались по телу сверху донизу.

– Этот живой, – прогудел бас. – И те двое тоже, только обгорели. А дому точно конец. Эй, отойдите в сторону, леди, тут не самое лучшее зрелище для дам.

Я с усилием поднял голову и увидел, что рядом корчится человек – совершенно чёрный от сажи, с обожжённым лицом. Это он тащил меня наружу?.. Людей вокруг было много: они кричали, бежали сюда со всех сторон.

– Можете встать? – надо мной нависла серая тень; приглядевшись, я опознал в ней констебля. – Дайте-ка руку. Ну, скажу я вам, мистер… Счастливчик вы, просто в рубашке родились.

Когда до меня дошёл смысл его слов, я рухнул обратно на землю и хрипло, безрадостно рассмеялся.

Глава 1

О. Нодленд, двадцать лет спустя.

Смурные облака совсем поглотили солнце, когда Марвин, свернув с тропинки вдоль пролеска, вышел на большую ровную дорогу.

Отсюда хорошо просматривался маяк Святой Анны; его башня белела вдалеке – высокая, статная. Он по праву считался достопримечательностью городка Вест-Ро наряду с георгианским особняком Эшвудов, владельцев всего западного побережья – и большей части северного. Оставшаяся четверть острова некогда принадлежала аббатству Соутбелт. Марвину ещё не доводилось бывать там, однако рассказы о руинах монастыря, даже в полуразрушенном виде не утратившем своё строгое величие, впечатляли.

Но и здесь жила особенная, не осквернённая дымным духом промышленности красота: дальний берег окаймляла зубчатая стена скал, и леса были первозданно живописны.

Марвин замедлил шаг. Пейзажи до сих пор трогали его сердце сильнее, чем что-либо – он улыбнулся, припомнив, как ребёнком сказал матушке: «Если это создал бог, то я люблю бога».

Стало совестно. Сейчас он любил бога иначе – заискивая, выслуживаясь, как умел. Отец Лоуренс не скупился на похвалу за добротную работу, но Марвину казалось, что каждое движение клюкарзы, выверенное и точное, складывалось в собственный псалом. «Посмотри, Господи, как хорош я теперь, как смирен дух мой, как неприхотлива плоть! Ты же станешь держать меня под крылом своим?..»

С залива ощутимо тянуло прохладой, но пути ещё предстояло немало – ходьба непременно согреет. Марвин прошёл пару или тройку миль, прежде чем Брайфилд-Холл предстал перед ним во всём утончённом великолепии. Подъездная аллея, огромные кованые ворота с золочёным орнаментом, трехэтажный дом белого кирпича – с виду всё было настолько безупречно, что Марвин на миг застыл в недоумении. Не то чтобы он ожидал увидеть хаос застройки, но причина, по которой его позвали сюда, казалась очевидной: управляющему требовался человек, способный приглядеть за работой столяров, декорировавших фасад. Так сказал и отец Лоуренс. Что ж…

Двое мужчин – старый и молодой – стояли у ворот; приблизившись, Марвин услышал, как молодой с почтительным поклоном произнёс: «Да, милорд», а затем споро зашагал по дорожке к дому.

Старик-хозяин остался стоять, заложив руки за прямую спину и взирая на Марвина со снисходительным бесстрастием. Чёрное суконное пальто ладно сидело на его худощавой фигуре, начищенные ботинки сверкали ничуть не хуже сапфира в булавке для галстука.

Марвин смутился – серый костюм для воскресной службы, который ещё вчера представлялся ему вполне сносным, сейчас казался жалким и ветхим. Чтобы не думать об этом, он вгляделся в тонкокостное лицо лорда – человеческие черты, складывающиеся в возвышенную одухотворённость или грубую бездуховность, выражающие ли холодность, добросердечие, озорство, надменность – занимали его с малолетства.

Эшвуд заговорил первым.

– Мистер Койн, полагаю? – его глаза (на удивление ясные!) улыбались больше, чем губы, наполовину упрятанные за аккуратным валиком совершенно седых усов. – Уже не чаял увидеть вас здесь сегодня. И, как вы могли заметить, собрался немного прогуляться.

– Простите, лорд Эшвуд, – Марвин остановился на почтительном расстоянии, не осмеливаясь двинуться ни вперёд, ни в сторону. – Повозка сломалась в глухом месте, и я решил, что доберусь пешком скорее, чем достану другую.

– Давайте пройдёмся, – набалдашник тонкой трости указал на дорогу. – Так вы шли пешком от самого Норт-Брея?

– Нет, лорд Эшвуд, всего лишь треть пути.

– Вы выносливы, однако.

– С божьей помощью.

Эшвуд – как и сам Марвин – был немалого роста; титул, горделивый взгляд и шёлковый цилиндр возвышали его ещё на десяток дюймов. Кровельщики рассказывали, что большую часть земли хозяин сдаёт в аренду, а на острове бывает наездами, но Брайфилд-Холл ни дня не находился в запустении – стараниями многочисленных слуг.

– Стало быть, последний месяц вы трудились над возведением церкви Святой Анны в Норт-Брее, мистер Койн?

– Верно.

– Чем же вы занимались до того, как прибыли на остров?

– Работал в отделочной мастерской при часовне в Вудшире, лорд Эшвуд.

Брови Эшвуда сдвинулись к переносице – он будто бы ожидал услышать что-то другое, но иного ответа у Марвина не было.

– Очень хорошо. И каким вы находите Нодленд, мистер Койн?

Внезапный вопрос, высказанный весьма дружелюбным тоном, немало озадачил. Сейчас Эшвуд обращался к Марвину как к гостю, а не наёмному работнику. Стараясь не выказывать удивления, он проговорил сдержанно и кратко:

– Здесь очень красиво.

– Вы думаете? – Эшвуд заметно оживился – даже его тонкие, затянутые в перчатки пальцы весело заиграли беззвучную мелодию на набалдашнике трости. – Это, безусловно, так. Я люблю этот остров. Знали бы вы, как сильно я его люблю, – он сощурился, посылая вдаль полный нестарческой страсти взгляд. – Отец Лоуренс крайне положительно отзывается о вас, мистер Койн. Он считает вас добропорядочным христианином и отличным работником.

– Смею надеяться, что он не преувеличивает моих достоинств, лорд Эшвуд.

– Ну! Ну! Скромность, конечно, из добродетелей, но у меня нет причин не доверять мнению отца Лоуренса. Итак, мистер Койн, если учесть ваш нынешний род занятости, дело у меня к вам не совсем обычное. Много лет назад в академии художеств вас знали как превосходного живописца. И я был бы признателен, если бы вы поработали над картиной для меня.

Марвин замер на месте как вкопанный. Никто не обращался к нему с подобными просьбами уже лет семнадцать, и зачинающаяся слава выгорела так же быстро, как некогда уютный дом на Оук-стрит. И здесь, сейчас нашёлся человек, который – боже правый – помнит?.. К чему это? Не к добру же, в самом деле? Дыхание сбилось – наверное, горло сильно сдавливал шейный платок, – и Марвин ослабил его нервным движением.

– Мне очень жаль, но я больше не пишу.

– М-да, наслышан, – Эшвуд тоже остановился, поглядел прямо в глаза. – Вы ведёте жизнь честного труженика, и это похвально. Но, помилуйте, из деятеля искусств – в простого ремесленника… Отчего вы не пишете? Разочаровались в призвании?

– Разочаровался, лорд Эшвуд.

– Печально, печально. Ваши картины были очень необычны. Помнится, я отдал долг вашей мрачной фантазии ещё на самой первой выставке.

– Это в прошлом. Фантазии больше нет и не будет, – Марвин старался говорить ровно, но слова каменели, огрубевали, и, вероятно, звучали не слишком вежливо.

– Помилуйте, она мне и не нужна, – Эшвуд слегка наклонился вперёд, опершись на трость. – Мне нужно исключительно ваше мастерство, мистер Койн. Моя картина требует лёгкой реставрации, только и всего. Но я бы не хотел доверять это дело кому попало.

– Не думаю, что ваш выбор верен, лорд Эшвуд. Простите. Я не брал в руки кисть почти двадцать лет. Даже если бы я мог, мне бы потребовалось время… навыки утрачиваются и…

– О, разумеется. Это я понимаю и не стану вас торопить. Кроме того, я готов хорошо заплатить за ваш труд.

– Благодарю, но мне вполне хватает тех денег, которые я получаю.

Теперь Эшвуд смотрел на него с серьёзным любопытством.

– Вы чрезвычайно аскетичны, кхм. Так, мистер Койн? Всему есть своя цена; для каждой работы есть своё вознаграждение. Эта картина очень дорога нашей семье. Что вы скажете, если я предложу вам тысячу фунтов?

Это было немыслимо. Совершенно, совершенно немыслимо – Марвин потрясённо молчал, пытаясь высмотреть в увядшем лице Эшвуда мало-мальский намёк на шутку.

– За такие деньги вы можете пригласить лучших художников академии, – наконец выдавил он.

– Знаю, мистер Койн. Но я хочу пригласить вас.

– Я не понимаю.

– Видите ли, картину писал сэр Далтон Марш, мой хороший знакомый. В то время, когда вы учились, он был президентом академии художеств, верно?

– Да, лорд Эшвуд. Сэр Далтон Марш экзаменовал меня при поступлении и при выпуске.

– И вы, конечно, были последователем его таланта?

– Мы все были его последователями, – сказал Марвин, волнуясь: воспоминания давались с трудом, но эти – что и говорить, – эти были одними из самых приятных. – Его похвала тогда казалась божьим благословением, ничуть не меньше.

Глубокие морщины на лбу Эшвуда немного разгладились, глаза потеплели ещё, и ещё.

– Улыбка вам к лицу, мистер Койн. Вы напоминаете мне Руди, моего старшего. Если он шутит – быть апокалипсису; до того строг. Сэр Далтон Марш, к несчастью, давно скончался, а вы – здесь, рядом, и наверняка знаете его кисть, манеру письма, всё прочее. Это чистая удача, что вы оказались тут, на острове. Неделю назад мы с супругой приезжали в Норт-Брей взглянуть на церковь, и кое-кто позвал вас по имени. Я поговорил с отцом Лоуренсом – он подтвердил вашу личность, а заодно дал вам превосходную характеристику. Понимаете, что ещё крайне важно, мистер Койн? – выдержав степенную паузу, Эшвуд заговорил снова: – Мне бы не хотелось открывать ворота поместья для людей случайных, непорядочных. Что толковать! Вы ведь знаете о нравах современной молодёжи побольше моего, а деятелей искусства всегда отличал некоторый… скажем так, épatage. Я хочу быть уверен, что никто и ничто не нарушает покой и не порочит достоинства Брайфилд-Холла в моё отсутствие.

– В ваше отсутствие? – Марвин рассеянно нахмурился.

– Наутро меня заберёт паром – я уезжаю по делам в Денсвилль. На пару месяцев. Этого времени будет достаточно, чтобы привести картину в первоначальный вид?

Он задавал вопрос так непринуждённо, будто уже получил согласие. Но никакого согласия не было, была только тысяча фунтов… тысяча фунтов, подумать только!

Это всего лишь реставрация, зачем-то напомнил себе Марвин. Даже не копия. Просто починка, какой бы сложной она ни была.

– Какого рода повреждения на картине, лорд Эшвуд?

– Полагаю, вам лучше увидеть всё лично, – не дожидаясь ответа, Эшвуд развернулся и зашагал к воротам, жестом приглашая Марвина следовать за ним.

Совсем некстати вдруг накатила усталость, и костюм стал неприятно сковывать движения. Марвин давно признал, что нет ничего удобней самой простой робы из молескина. Но, конечно, её стоило надеть только в том случае, если бы он захотел пасть в глазах Эшвуда ещё ниже. Впрочем, пропасть между ними и без того была огромна.

Не то чтобы это удручало. Нет, нет.

Марвин надеялся, что не пробормотал этого вслух.

Вблизи особняк белого кирпича казался ещё изысканней и строже: это была не кричащая роскошь, а тихое изящество и стройная симметрия. Чёрный треугольник центрального фронтона целился в блёклую сизость неба; парадную дверь обрамляли пары рельефных полуколонн.

Но внутрь Эшвуд не вошёл, а медленно двинулся по мощёной светлым камнем дорожке влево – вдоль ухоженных газонов. Вскоре Марвину, бредущему позади, в полушаге, открылся вид на огромный задний двор. Каретный сарай вполне сошёл бы за добротное жилище, как и амбары. За ними виднелся домишко в один этаж – небольшой, но аккуратный, приятный взору – Эшвуд, кажется, направлялся именно к нему.

– Сюда, пожалуйста, мистер Койн, – позвал он, взойдя на крыльцо, которое походило на уютную террасу.

Дверь не была заперта и дружелюбно распахнулась, стоило Эшвуду слегка толкнуть её тростью.

Они прошли в самую светлую комнату с огромными окнами, и Марвин, поражённый, застыл на пороге. Несколько мольбертов разных видов и размеров выстроились в ряд, а стеллажи ломились от коробок с красками, наборов кистей и солидных упаковок бумаги.

– Это был творческий уголок сэра Далтона Марша, – пояснил Эшвуд, разворачиваясь. – Не знаю, можно ли назвать его полноценной мастерской, вам виднее. Но он любил это место. Он иногда гостил у нас подолгу, и всегда заявлял, что не променял бы этот дом даже на королевские покои. Что уж говорить о наших комнатах для гостей. А вот – прошу вас! – вот и картина.

Она – уже освобождённая от подрамника, длиной в средний размах рук – умостилась на большом треножном мольберте, декорированном богатой резьбой. Марвин приблизился, взглянул.

Он так давно не видел хороших картин, что совсем позабыл это чувство восторженного оцепенения, благоговения и задора – могу ли я так же?

Без сомнения, это был осколок души сэра Далтона Марша и творение кисти его. Так правдиво чувствовать сумрачную тональность, балансировать на грани повседневности и кошмара умел только он и… и…

Только он.

Знакомая подпись, сплетающаяся в незамысловатое, почти схематичное изображение розы, чернела в нижнем правом углу. А по всему пространству вылинявшей синевой растекалась река. Человек, стоящий на корме лодки, самозабвенно тянул раскрытые ладони к опасным скалам. Нет – к полупрозрачному силуэту юной девы на чёрном выступе. Красавица в шелковом коконе собственных волос почти сливалась с облаками – эфемерная красавица без лица, левой руки и опоры для ног. Краска в этих местах была смыта едва ли не полностью, до голой кости холста.

Марвин прищурился, склонился над картиной. Это не слишком походило на досадную случайность – скорее всего, полотно повредили намеренно. Но зачем?

– Не всем по душе строгие распорядки в моём доме, – заговорил за спиной Эшвуд, – некоторые из слуг бывают очень мстительными, когда им указывают на дверь. Но я бы не хотел, чтобы прекрасное творение погубили глупые человеческие козни. Вы бы тоже этого не хотели. Верно, мистер Койн?

Марвин медленно кивнул. Развернуться прямо сейчас – и оставить картину калекой? Что бы сказал сэр Далтон Марш? Однажды Марвин уже обещал не подводить его, и теперь он, мёртво-живой, проглядывал из глубоководной тьмы на картине, напоминая о данном слове.

Это всего лишь реставрация, притом не самая трудная из возможных.

И целая тысяча фунтов. Это ведь не будет расточительством – купить скромное жилище в какой-нибудь деревушке? Остаток Марвин непременно пожертвовал бы церкви. Через десяток-другой лет обязательно заявит о себе приближающаяся старость, а старость любит оседлость.

Эшвуд терпеливо ждал, склонив голову набок.

– Я бы мог попробовать, – сказал Марвин и ему, и самому себе. – Но я не уверен…

– Пробуйте, мистер Койн, пробуйте. Вы остановитесь здесь, не так ли? Я имею в виду – в Брайфилд-Холле.

– Именно здесь, если позволите, – вышло слишком торопливо, но мыслимо ли было отказаться от старой обители сэра Далтона Марша, человека из прошлого, который не заслуживал забвения, в отличие от прочего?

– Вот и славно. Здесь четыре комнаты, помимо этой – есть и спальня, и небольшая гостиная. Я заранее позаботился обо всём необходимом. Но если вам что-то понадобится, вы всегда можете обратиться к Стивенсу, мажордому.

– Благодарю, лорд Эшвуд.

– Что ж, надеюсь, вы неплохо проведёте время за работой. Кроме того, тут очень живописные места. Рекомендую, – он повёл рукой в сторону распахнутого окна, за которым расстилался сад, и Марвин снова отметил, с какой нежностью барон смотрел на припудренные предгрозовой серостью шапки деревьев. – Добро пожаловать в Вест-Ро, мистер Койн. И в Брайфилд-Холл.

Глава 2

Эта постель была куда удобнее прежней, но Марвин по привычке проснулся ещё до рассвета. За окном, казалось, сонно шелестел залив; можно было лежать и представлять себе валики волн, дробящиеся о скальные подступы. Или это всё же ветер играл ветвями деревьев в саду? Непогода вчера разошлась не на шутку – повезло, что он не задержался в пути до ночи.

Эшвуд, должно быть, уже отбыл по делам. И теперь, едва проснувшись, Марвин пустился в тягостные раздумья, от которых болезненно, монотонно загудело в висках. Верно ли он поступил, согласившись на эту работу? Под крылом отца Лоуренса, по крайней мере, получилось обрести нечто более ценное, чем тысяча фунтов – спокойствие, тихое и долгожданное. Когда он закончит с картиной, непременно вернётся в церковь Святой Анны, а дальше – бог направит.

Это просто реставрация. Не ваять своё, а чинить чужое – разница огромна, это скажет любой.

Марвин прикрыл глаза, наслаждаясь последними секундами тёплой полудрёмы – и тут в мысли, порождённые внезапными, непрошенными воспоминаниями, вдруг явился Олли.

Олли, – подвижный, угловатый и смуглый, как заводная обезьянка; Олли с присущей ему пошловатой патетикой – образ его почти размылся в голове, но всё же это был Олли, юный и живой, как никогда.

…Он стоял у окна, размахивая плошкой для мытья кистей, и слова сыпались из него бойко, как горошины, сдобренные крепким ирландским акцентом.

– Я не люблю физиономии, Койн! После того, как Уоттс порвал четыре наброска из пяти, я ненавижу их ещё сильнее. А вокруг – сплошные физиономии. Жизнь смеётся надо мной, как и ты. Скалься, скалься! Уоттс велел показать новый набросок наутро.

– Соболезную.

– Он соболезнует! – Олли уселся на подоконник; на пол свалилась жестянка с графитными карандашами, обмотанными бечёвками. – Впрочем, ладно; я утешусь вчерашним скандалом с рогами на портрете святого Антония. Слышал бы ты, как надрывался Уоттс! «Какой бесов сын это сделал?!» Никто не сознался, увы. Но я! – он сощурился, направив на Марвина перемазанный масляной краской указательный палец. – Я узнал руку творца!

Марвин отвесил театральный поклон:

– Сэр Далтон Марш говорил, что мазню от шедевра порой отделяют детали. Я всего лишь отдал должное его словам.

– Нужно признать, это было блестяще, Койн! Но ты лучше скажи мне, где я возьму подходящую для наброска физиономию, когда скоро заря схватится?

– Пригласи Мадлен, – сказал Марвин с ужасным прононсом. – Она едва ли откажется. У неё всё подходящее, м-м? – и, не выдержав, зашёлся в хохоте, неприличном и заразительном.

– Ах ты подлый негодяй! Поглядите, вспомнил! Если хочешь знать, эти ветреные француженки – лучшее, что создал господь бог. Помяни моё слово. И президент академии так считает. Но я, чёрт побери, не рисую женщин! Они же минуты не сидят спокойно: поправить платье, волосы, поглядеть, что выходит… как у меня может что-то выйти, коли ты крутишься вокруг своей оси, ma cherie?

– Ищи и обрящешь, – Марвин шагнул к настенной полке, с любопытством заглянул в коробку, где Олли, как святыню из святынь, хранил новые кисти: о, они действительно были хороши.

– Да ведь я уже нашёл! Вот он, мой образ, весь передо мной – прекрасный гибрид, голубоглазое дитя эльфа и полуорка с патлами, как у того поэтишки из салона… Но уж больно прямы! Не накрутить ли тебе папильотки?

Марвин прицелился в него кистью, как стрелой – и запустил прямо в цель: нагрудный карман Олли. Он охнул, картинно хватаясь за сердце, а потом ловко спрыгнул вниз – и в одно мгновение оказался рядом.

– Сэр Далтон Марш говорит, что у тебя правильные черты. Начинать нужно с классики, друг мой, а уж потом малевать рожу вроде моей, а?.. Ну-ка, повыше подбородок!

Марвин стряхнул его руку с лица и продолжил разглядывать кисти: одна, ретушная, была по-игольному тонкой, и не переломиться могла только в цыплячьих пальцах Олли. Сгодится разве что в зубочистки. Он коварно засунул её в рот, предвкушая взрыв гнева Олли, но тот неожиданно охнул, отступил на шаг и забормотал путано, как в горячке:

– Замри! Не двигайся, Койн. Ради всего святого, не шевелись. Я убью тебя, если ты сойдёшь с места. Вот так, вот так… Не переживай, рога рисовать не буду. Настоящему чертяке этот маскарад ни к чему, а?.. Тише… тише…

…Тише! Хорошо бы сердце послушалось приказа, а то словно с цепи сорвалось, не стук – грохот. Марвин резко поднялся, стряхивая с себя дурман сонливости и воспоминаний. Олли умер накануне своего восемнадцатилетия, угас от желудочной лихорадки за считанные дни.

Как давно это было!

Но внутри вдруг полоснуло болью так остро, что на мгновение Марвин забыл, как дышать. Комната успела напитаться прохладой, но он не стал греть воду – умылся ледяной, чтобы привести себя в прежнее равновесие. Нельзя позволять ниточкам из прошлого затягивать за шее удавку. Он и так чудом сумел высвободиться из этой петли.

До завтрака Марвин решил снова навестить комнату-мастерскую, хотя вчера и проторчал там до глубокой ночи, открывая ящики с коробками и раскладывая их содержимое на длинном столе. Кисти ласково – до почти экстатического трепета – щекотали ладони, а обыкновенные листы бумаги пахли умопомрачительно. Чувствовать себя вновь причастным к этому таинству было столь волнительно, что руки дрожали; он даже умудрился разбить один из флакончиков с льняным маслом.

Картина стояла на прежнем месте, бережно прикрытая куском ткани, будто вуалью. Марвин улыбнулся холсту, как раньше улыбался сэру Далтону Маршу, надел фартук и принялся разводить краски. Не было смысла браться за что-то более существенное, пока солнце только пробуждалось. Довериться свечному свету он не мог – с годами зрение стало ухудшаться.

Птичье пение развлекало Марвина всё время, пока он подготавливал краски и искал палитру – развлекало и потом, когда он с ребяческим восторгом погружался в стихию цветов и оттенков, вымазав пару кистей и собственные пальцы.

День обещал быть погожим. Это стало понятно, когда Марвин вышел на крыльцо, чтобы выплеснуть мутную воду из ведёрка – лучи так бойко целились прямо в лицо, что пришлось сощуриться. В нижнем углу резных перил подрагивала паутина, а в её центре вяло шевелил лапками сверчок. Марвин присел на корточки, раздираемый смешным противоречием: освободить пленника или дать насытиться пауку.

– Попался, приятель? Тебе-то я, положим, дам сейчас удрать. Но, говорят, от судьбы убежать непросто, м?

– Вы так думаете?

Женский голос прозвенел совсем рядом так ясно и неожиданно, что Марвин дёрнулся, расплескав воду на рубашку. Поспешно выпрямился, поднял глаза: молодая дама в строгом синем платье смотрела прямо на него – открыто, заинтересованно. Её светлые волосы были аккуратно зачёсаны со лба и убраны в сетку, и Марвин вспомнил о своих, безобразно отросших до середины шеи и наверняка встрёпанных – во всяком случае, сегодня их точно ещё не касалась расчёска. Он сконфуженно заправил за уши пряди, стряхнул цветные капли с рукавов. Никакого подобающего ситуации ответа не шло в голову. Не рассказывать же ей, в самом деле, о том, что пауки плетут свои ловушки, учитывая особенности добычи, и в сеть для сверчка может попасться только сверчок, а не муха?

– Кажется, я напугала вас, мистер Койн, простите, – она шагнула вперёд, и только теперь Марвин увидел, что за её плечом стояла служанка – видимо, горничная. – Очень жаль, что супруг не успел представить нас друг другу. Можете называть меня леди Эшвуд.

Марвин оторопело кивнул. Хозяйка поместья? Разве она не должна быть много, много старше? Разве Эшвуд вчера не упоминал о своём взрослом сыне?

Всевозрастающее чувство неловкости отупляло и обездвиживало. В обители отца Лоуренса Марвин никогда не позволял себе выглядеть неопрятно, тем более в присутствии дам. Радость от встречи со старым занятием сыграла с ним скверную шутку, но кто бы мог подумать, что супруга Эшвуда вдруг явится сюда так рано, без предупреждения?

– Разрешите пройти в дом?

Марвин широко распахнул дверь, зацепив взглядом собственные перепачканные пальцы. Он был настолько беспомощен в своей неряшливости, что даже не мог подать леди руку, чтобы помочь взойти по ступенькам.

– Да, конечно, – проговорил он, безуспешно пытаясь вытереть свободную левую кисть о фартук. – Прошу прощения, леди Эшвуд.

– Ну слава богу, – сказала она доброжелательно, без тени насмешки. Прошла мимо – тонкая, довольно высокая, с безупречной осанкой. – А то я начала было думать, что вы и вовсе не умеете говорить. Или не желаете.

– Я… не ждал… – пропустив молчаливую горничную, Марвин вошёл следом. – Послушайте, ваша милость, я ещё не трогал картину. Понимаете, сначала нужно поработать с палитрой на другом холсте, прочувствовать оттенки, и только потом… – он запнулся, когда она развернулась на каблуках и посмотрела на него всё с тем же любопытством. Солнечный свет из окна мягко охватил её бледное, с высокими скулами лицо, обнажил удивительный цвет глаз – радужки были болотно-зелёные, окаймлённые нежной коричневой канвой.

– Понимаю, мистер Койн, – леди Эшвуд улыбнулась, но не ему – задумчиво, в пространство, провела рукой в тёмной кружевной перчатке по полке с коробками. – Вчера ночью я вдруг проснулась и увидела, что здесь горит свет. Это было… так удивительно. Странно. Будто сэр Далтон Марш вернулся. Мне тоже захотелось сюда вернуться. Я помню здесь всё. Сбегала сюда от гувернантки, а сэр Далтон прятал меня вон в том шкафу. Дом стоял закрытым много лет, и тут приезжаете вы, оживляете его, как по волшебству.

– Надеюсь вскоре оживить не только его.

– Кого же ещё?

– Кого? – Марвин, удивлённый странной постановкой вопроса, подошёл к мольберту, положил на него руку – как на надёжное плечо старого друга. – Картину, разумеется.

– О, ну да, картину, – она вгляделась в его лицо так, будто видела там что-то сокрытое. – Вы хорошо его знали?

– Сэра Далтона Марша? Нет, не слишком, леди Эшвуд. Если вы, конечно, имеете в виду личное общение, – докучать ей подробностями казалось лишним, и Марвин тактично замолчал.

– Он был умным и удивительным человеком. Очень умным и очень удивительным. И ещё – единственным джентльменом, кроме папы, который мог безукоризненно произнести моё имя на французском.

Марвину нравилось, что она говорила о сэре Далтоне Марше по-человечески тепло и просто, без напускной печальной торжественности и заламываний рук. Неясным оставалось одно – почему она жила здесь девочкой? Бывшая воспитанница Эшвуда, из которой он старательно лепил свою будущую Галатею? Впрочем, это касалось только супругов, и Марвин поспешно одёрнул себя, не позволяя мысли развиться.

Леди Эшвуд неторопливо прошлась по мастерской, приветствуя наверняка знакомые ей изгибы полок и гладь столешницы касанием пальцев.

– Надеюсь, вам понравится здесь, мистер Койн, – сказала она на прощанье. – Доброго дня.

Воспользоваться советом Эшвуда – осмотреть окрестности – Марвин решил нынче же вечером. Когда солнце пошло на убыль, он двинулся было к темневшим над водой скалам, но вскоре свернул к лесу: хотелось вдоволь надышаться терпким запахом хвои.

Деревья то густели, хитросплетая над головой ветви, то редели, открывая взору уютные поляны. Но Марвин всё же не выпускал из вида тропы, – неширокой, но исхоженной, – до тех пор, пока она вдруг не кончилась. Меж стволов мелькнул одинокий домишко, совсем неподалёку залаяла собака, а потом навстречу Марвину вышел и её хозяин. Цыкнув на пса, он остановился: настоящий человек леса, поджарый и косматый, в простой мешковатой одежде, никогда не знавшей утюга.

– Ну-у, – затянул он сипло, с присвистом. – Новенький, никак? Вроде хозяин говорил, что вызвал из города младшего конюха.

Марвин невольно улыбнулся.

– Я… – рассказывать о себе не очень-то хотелось, и он ограничился пространным: – Да, я работаю на лорда Эшвуда.

– А кто тут не работает на лорда Эшвуда? – человек ухмыльнулся в густые рыжеватые усы, почесал подбородок. – Мы тут все навроде родственников. Клинт, лесник.