Текст книги "Из жизни идей"

Автор книги: Фаддей Зелинский

Биографии императоров полны сбывшихся якобы прорицаний астрологов об их будущем возвышении. Вспомним, что обычный в наше время переход высшей власти от отца к сыну был в императорском Риме большой редкостью: обыкновенно император достигал престола либо путём усыновления, либо силой оружия. И в том, и в другом случае власть была даром счастья; Юпитер, Марс, Венера были в большей или меньшей мере замешаны в деле возвышения нового императора, и астрологической легенде предоставлялось широкое поле, которым она и воспользовалась вволю. Но правдивые предсказания астрологов – только один из обоих бесконечно варьируемых мотивов, составляющих историю астрологии при императорах; другой состоял в обвинении того или другого лица, что оно «вопрошало астрологов относительно смерти государя» или, если это была женщина, «относительно его женитьбы» – с обычным приказом об изгнании из Италии халдеев и астрологов. Т. е. изгонялись лишь не замешанные непосредственно в деле лица; замешанным же грозила казнь.

XV. В совершенно ином виде представится нам дело, когда мы от особы императора перейдём к греко-римскому обществу эпохи империи – пёстрый калейдоскоп всевозможных мнений и настроений, из которых очень трудно составить единую разумную картину. Говоря о насмешках врагов, мы разумеем под этими последними неверующих; среди верующих тоже были враги, но тем было не до смеха – они астрологии боялись. Здесь нас интересуют неверующие из общества, ставшие такими вследствие того интеллигентного скептицизма, к которому бывают склонны вкусившие образование и в то же время чуждые всякого увлечения люди. Они с насмешливой жалостью смотрели, как доверчивая толпа отдавала свои последние гроши шарлатанам. О толпе никакого сомнения быть не могло; это были просто «дураки»; пошлину, которою в некоторых городах были обложены астрологи, насмешники называли «пошлиной на глупость». О самих же астрологах мнение двоилось. Большинство, понятно, принадлежало к обманщикам, которых недурно было бы присудить ad bestias[8  8. К растерзанию зверями (лат.) (Примечание редактора).


[Закрыть]].

Но были между ними честные, хотя и глупые фанатики вроде того Авла, про которого юморист Лукилий написал одну из своих остроумнейших эпиграмм (XI, 164):

 
Круг генитуры своей исследовал Авель астролог:
Долго ли жить суждено? Видит – четыре часа.
С трепетом ждёт он кончины. Но время проходит, а смерти
Что-то не видно; глядит – пятый уж близится час.
Жаль ему стало срамить Петосириса: смертью забытый,
Авель повесился сам в славу науки своей.
 

Но не насмешники задавали тон в римском обществе; оно сознательно или бессознательно испытывало на себе влияние римского двора и было поэтому в большинстве своих представителей настроено либо сдержанно, либо восторженно.

XVI. Но что же делала тем временем та умственная сила, которая была призвана стоять на страже истины, – греческая наука? Для того ли учёными минувших периодов было сделано столько изумительных открытий, чтобы теперь какиёто неощутимые и неопределённые излияния объявлялись единственными действующими в физическом и моральном мире силамй Нет; греческая наука, с философией включительно, до последнего времени не переставала бороться с захватами своей противницы; но в этой борьбе шансы не были и не могли быть на их стороне. Можно ли было, прежде всего, возражать против основного догмата, на котором покоилось всё астрологическое здание, против догмата всемирной симпатии – против мнения, что все части мироздания солидарны между собой; что часть подобна целому, человек – миру; что огонь сознания, одушевляющий нас, родствен огню небесных звёзд, откуда снизошла в наше тело искра нашей жизни; что это самое тело, наконец, связано узами такого же родства с окружающими его стихиями, которые, в свою очередь, подвержены влиянию эфирных сил? Оспаривать это значило отрицать основные тезисы всего миросозерцания греков; попытки к опровержению этой основной аксиомы если и делались, то без успеха.

Читателю нетрудно будет понять, в какое выгодное, сравнительно, положение была поставлена астрология благодаря ограничению площади нападения; ведь не подлежит сомнению, что если бы теперь воскресла наша умершая наука, то современные представители положительных знаний направили бы свои удары против основной теории и презрительно оставили бы без внимания опирающуюся на неё систему. К этой громадной выгоде, обусловленной самым миросозерцанием древних, прибавлялась, однако, другая, вытекающая из положения, занятого астрологией в практической жизни. Сильная сочувствием подавляющего большинства интеллигенции, вместо того, чтобы тщательно доказывать свои положения, завоёвывая шаг за шагом свою позицию среди равнодушно или недоверчиво настроенных умов, она их только ставила, предоставляя противникам труд их опровержения. Они должны были доказать неправильность того, что составляло элементы ее системы; она же считала себя вправе признавать достоверным всё то, что не было убедительно опровергнуто.

И все-таки область произвола, и притом произвола нелепого, в астрологии так велика, что противникам была дана возможность производить опустошительные набеги на всю систему; но тут ей оказало помощь именно то её свойство, которое в наших глазах более всего роняет, – её природная шаткость и призрачность. Стены реального города страдают от ударов тарана; против воздушных замков, которые возводит волшебница Моргана, он бессилен. Стоило противникам привести какое-нибудь серьёзное, убийственное возражение – астрология, принимая его к сведению, соответственным образом исправляла и дополняла свою систему и выходила из борьбы крепче, чем была до неё. И не только крепче – она становилась также и сложнее, и в этом заключалась немалая выгода. Представителям здравой философии и трезвой науки нелегко дышалось в одуряющей атмосфере халдейской мудрости; они неохотно погружались в неё и были рады вынырнуть при первой возможности. Удлиняя и расширяя ходы своих пещер, астрология достигла того, что профаны теряли охоту и (можно сказать) физическую возможность их исследовать; а это, в свою очередь, давало ей нравственное право отрицать их компетентность всякий раз, когда они повторяли какое-нибудь прежнее возражение, на которое давно уже были найдены ответы.

В этом заключается третья выгода положения астрологии; её значение лучше всего выяснить на примере. Ещё Цицерон, как было сказано выше, упрекал астрологию в том, что она сосредоточивала свое внимание на одних только астральных излияниях, упуская из виду гораздо более ощутительную и, следовательно, действительную реакцию климатических и топографических условий. Астрология признала его силу, но обратила его в свою пользу. Характер местностей – стала она учить – в свою очередь стоит в зависимости от действующего в каждой из них созвездия; основываясь на этом принципе, она построила свою мудреную астрогеографическую систему. Теперь её противникам оставался один из трёх методов: или погрузиться в изучение этой ничуть не заманчивой для них системы, чтобы обнаружить её недостатки, или отказаться от своего возражения, или, продолжая пользоваться им, дать астрологии право назвать их невеждами. Избрали они, к слову сказать, третий путь – и в нашем случае, и во всех родственных ему.

Ещё более плодотворным был для астрологии ряд других возражений, которые сводятся все к противопоставлению индивидуума той группе, в состав которой он входит. Корабль терпит крушение, весь его экипаж тонет; что же, стало быть, генитура у всех была одинакова? Под Каннами погибли тысячи римлян. И они родились под одинаковым аспектом враждебных светил? Дева наделяет родившихся под её знаком белой и гладкой кожей. Следует ли допустить, что из эфиопов ни один не родился под знаком Девы? Опять астрология благоразумно принимает к сведению эти возражения и обогащает свою систему новой теоремой, а именно: генитура или инициатива целого господствует над генитурой или инициативой части. Если звёзды целому народу, городу, войску предсказали гибель, то само собою разумеется, что это относится также и к каждому отдельному индивидууму, вошедшему в их состав, всё равно, предусмотрена ли эта участь в его генитуре, или нет. Отсюда следует, что человек не должен довольствоваться своей генитурой, а должен справляться об инициативе каждого более или менее важного дела – для астрологии такое решение вопроса могло быть только выгодно. Что же касается эфиопов, то чёрный цвет их кожи объясняется астрогеографическими условиями страны, которых Дева в каждом отдельном случае изменить не может – её ложка мела пропадает в бочке сажи. Опять победа была на стороне астрологии.

С возражением, заимствованным из несходства судьбы близнецов, мы уже имели дело выше: ответом астрологии было совершенно убедительное заявление, что при постоянной изменяемости констелляций не может быть двух вполне совпадающих генитур. Ответ был блистателен; но, давая его, астрология признавала за своими противниками право ставить к её тщательности и точности такие требования, каких ни один человек не в состоянии удовлетворить. Астрология могла отнестись ко всем этим придиркам со спокойным достоинством преследуемой невинности. Да, противники совершенно правы: абсолютная точность в астрологических наблюдениях невозможна. Но что же отсюда следует? Разве в астрономических наблюдениях она возможна? Однако же это не мешает астрономам предсказывать с приблизительной точностью затмения Солнца и Луны и регрессии планет. И астрологи только с приблизительной достоверностью предсказывают судьбу людей, и они подвержены ошибкам; но это – ошибки не науки, а только её представителей.

Приведём ещё одно возражение. Если излияния звёзд действуют на младенца в ту минуту, когда он впервые втягивает в себя живительную струю воздуха, то нет ровно никакого основания думать, что они не действуют точно так же и на всякое другое одушевлённое существо. Другими словами: астрологи, в случае надобности, должны были уметь определить генитуру любого головастика, любого комара… Первая и долгое время единственная союзница астрологии, стоическая философия, этой идеи не признавала. Ее возвышенному идеализму претила мысль о качественной однородности человека и бессловесной твари. Таким образом, астрологии оставалось одно из двух: или смиренно принять удар, или нарушить договор с союзницей. Она избрала последнее. К тому же, теряя покровительство стоиков, она приобретала дружбу новопифагорейцев, и сверх того увеличивала свою клиентелу легионами сердобольных римских барынь, которые были рады возможности узнать от астрологов генитуру своих собачек.

Как видит читатель, борьба астрологии с наукой велась далеко не безуспешно для первой; она деятельно отбивалась от ударов физики и астрономии и из каждой стычки с ними выходила только более сильной и способной к сопротивлению. Немудрено поэтому, что в конце концов она одержала решительную победу. Этой победой было обращение в астрологическую веру самого славного из астрономов императорской эпохи, того, работы которого мы привыкли считать венцом античной космографии, – Клавдия Птолемея. Написав свое знаменитое космографическое сочинение, основание всех трудов и исследований в этой области вплоть до Коперника, Птолемей обратил внимание и на астрологию; ей он посвятил свое второе главное произведение. В нём он оградил астрологию со стороны науки точно так же, как некогда Посидоний оградил её со стороны философии. Как человек трезвого, тонкого ума, он старался по возможности ограничить область абсурда; он относится с явным недоброжелательством к наивной качественной дифференциации знаков зодиака, заменяя его в этом отношении кругом генитуры с его произвольной, но все же более разумной терминологией. Равным образом он устраняет все мифологические объяснения; его объяснения – преимущественно физические. Вообще, в его обработке астрология получила всё внешнее подобие настоящей серьёзной науки; что только мог сделать человеческий ум для того, чтобы из целого хаоса произвольных, ребяческих и часто противоречивых традиций создать единую, сплочённую и последовательную систему, то сделал для астрологии Птолемей.

XVII. Всё же важность Птолемея для астрологии могла сказаться лишь позднее. Ближайшая судьба нашей науки зависела от того, будет ли она принята в ковчег христианства. А туда ей Птолемей доступа открыть не мог: плоскостью непосредственного соприкосновения античной мысли с христианской была не наука в тесном смысле, а философия. Правда, с философией у астрологии были давнишние хорошие отношения, благодаря стоицизму и Посидонию; но ореол стоической метафизики стал заметно меркнуть к эпохе распространения христианства: его затмевал чем далее, тем более блеск другого, гораздо более мистического учения – неоплатонического. Неоплатонизм был для астрологии первой инстанцией – через него и благодаря ему она могла рассчитывать также и на пощаду со стороны христианства. Но для этого нужно было подвергнуть астрологию экзамену по той её части, которою она, как наука преимущественно практическая, всегда сравнительно мало интересовалась, предоставляя её своей союзнице, стоической философии. Первый вопрос: как велит она нам думать о свободе воли и о предопределений Второй: что представляют из себя, теологически рассуждая, её планетные божества?

Астрологи были не прочь признать свои планетные божества высшими и единственными. Но с таким представлением неоплатоники никак примириться не могли: у них имелось одно высшее божество и ступенью ниже – ряд низших, которые тоже ничуть не походили на астрологические планеты; что же касается последних, то неоплатонизм – в лице своего корифея Плотина – мог признать за ними только значение возвестителей; «движение звёзд предвещает судьбу каждого, но не создает её, как неправильно понимает толпа». Астрологи роптали, но делать было нечего, пришлось покориться. На деле же Плотин оказал их науке гораздо больше пользы, чем вреда; действительно, в той теологически безобидной форме, которую он ей придал, она могла ужиться со всякой религией, не исключая и христианства. Почему бы не быть планетам огненной грамотой, написанной Творцом на небесной тверди в назидание смертным? Что же касается предопределения, то астрология могла спокойно ждать, пока христиане решат между собой этот труднейший вопрос: её метафизический индифферентизм давал ей возможность во всякое время примкнуть к победителю, кто бы он ни был.

Всё же желанная позиция в христианском миросозерцании досталась астрологии не без боя. Никакие метафизические различения не могли устранить того глубоко антипатичного христианам факта, что астрологические божества носили имена языческих дьяволов, Юпитера, Венеры, Сатурна, Марса. В силу одного этого положение, занятое христианством по отношению к астрологии, было принципиально враждебно; после долгой абсолютной власти над умами людей она вновь очутилась в положении просительницы. Но просить она умела. Рождение Основателя новой религии было ознаменовано появлением новой звезды; можно ли после отрицать, что Создатель пользуется звёздами для того, чтобы возвещать людям свою волю? И кто были те, которые, поняв значение чудесной звезды, пришли отдать дань благоговения возвещенному ею Младенцу? Волхвы (magi), т. е. халдеи, – так утверждали астрологи, и христиане с ними соглашались.

XVIII. Зато теперь она – наука умершая, великолепная мумия в музее исторических заблуждений. Но когда умерла она и от чего? Умерла она, отвечает Буше-Леклерк, от того смертельного удара, который ей нанес Коперник. Так ли это? Нет; мы вообще не видим в открытии Коперника ничего такого, что могло бы окончательно подорвать кредит этой своеобразной науки. Оно исключило Солнце и Луну из числа планет, конечно; но уже древние астрологи отводили им, как «светилам», особое место не столько среди них, сколько рядом с ними. Вычисления затмений солнечных и лунных и до Коперника производились с приблизительною правильностью, и их формулы не изменились от того, что Солнце и Земля поменялись местами. Нет; умерла астрология тогда, когда у неё отняли её душу, когда место догмата всемирной симпатии занял догмат всемирного тяготения. Нанесённый Коперником удар мог лишь на время её оглушить; задушил её Ньютон. Чтобы убедиться в этом, представим себе ещё раз со всей возможной яркостью то миросозерцание, показателем которого был догмат всемирной симпатии.

Науку ремесленную, как свод правил, непосредственно применимых к тому или другому практическому делу, знали многие народы; наука, независимая от практических расчетов, наука в высшем, идеальном значении слова была в древности достоянием одних только эллинов. От них её унаследовали мы; наследие это с течением веков стало нашей столь полной собственностью, что мы его считаем как бы частью своей натуры. По той же причине мы и не ставим себе вопроса о причине научного стремления человеческого духа. Потому дорожил грек наукой, потому испытывал он нравственный подъём при погружении в нее, что для него она сводилась, как для Фауста, к общению духа с духом.

Знаменитый Фр. Араго в одной своей парламентской речи рассказывает о совете, данном ещё более знаменитым Эйлером своему другу, берлинскому пастору. Этот друг его жаловался на плохое внимание его прихожан к одной его проповеди, имевшей своим предметом сотворение мира. «Я представил им, – говорил он, – мироздание, с его самой прекрасной, самой поэтической, самой чудесной стороны; я приводил древних философов и даже Библию, и что жё Половина моей аудитории меня не слушала; другие половина дремала или оставила храм». Эйлер посоветовал ему изобразить мироздание не по древним или по Библии, а по данным новейшей астрономии. «В вашей не понравившейся проповеди вы, вероятно, следуя Анаксагору, сказали, что Солнце по объёму равняется Пелопоннесу; скажите вашей аудитории, что по точным, не допускающим сомнений, вычислениям наше Солнце в миллион двести тысяч раз больше Земли… Планеты в вашем изложении только своим движением отличались от неподвижных звезд; предупредите ваших слушателей, что Юпитер в тысячу четыреста раз больше Земли, а Сатурн – в девятьсот… Скажите, что нет звезды, свет которой достигал бы нашей Земли ранее трёх лет, но что есть такие, свету которых нужно много миллионов лет для того, чтобы пройти отделяющее их от Земли пространство». Пастор последовал совету Эйлера – и вслед за тем вернулся к своему другу в состоянии, близком к отчаянию. «Что случилось?» – «Люди позабыли о почтении к святому храму: они провожали меня аплодисментами!»

Трудно сказать, как отнеслась бы античная аудитория к первой проповеди нашего пастора; зато несомненно, что на второй она бы заснула. С её точки зрения, только грубый, варварский ум может приходить в восторг от одной громадности цифр, от этого серого тумана бесконечности, в котором ничто не дает пищи ни нашему воображению, ни нашему сердцу. Конечно, для астрономических вычислений очень важно знать действительный объём Солнца, но это – область науки, простому смертному недоступная. А для него, для простого смертного, что пользы в том, что новейшая наука исправила наивную оценку Анаксагора, когда для него и Пелопоннес, и миллион с лишком земных шаров – одинаково необозримая величина?

Представим себе гречанку, которая, молитвенно подняв руки, обращается к Солнцу: «О Гелиос, ты, повсюду странствующий и всё видящий, подай мне весть о моём изгнаннике-муже!» – и вслед за тем принимает внезапно возникшее тёплое чувство за поданную богом желанную весть: «Он жив, он вернётся!» Попробуем сказать ей, что она ошибается, что Гелиос ничего не видит, ничего не говорит и никакой жалости к её горю не чувствует, но что зато он в миллион двести тысяч раз превосходит объёмом Землю, – будет она нам рукоплескать? Возьмём другой пример – учёнейшего астронома древности Гиппарха. Представим себе его в разговоре с тем же Эйлером среди телескопов и прочих инструментов новейшей обсерватории; узнав об успехах пошедшей от него науки, он, думается нам, в следующих словах обратился бы к своему иерофанту: «Да, вы осуществили много такого, о чём я и помышлять не смел. Но вы заплатили за всё это слишком дорогую цену, изгнав из вашего мироздания взаимную симпатию и водворив на её месте взаимное тяготение бездушных масс. От вашей науки веет холодом… Для меня мои светила были родственными мне, но гораздо более совершенными существами; моя душа очищалась и возвышалась от общения с ними. Ваши безучастные миры мне чужды, и я чувствую себя среди них затерянным… Если же вы этого не чувствуете, то, видно, у вас не органом больше, а органом меньше, чем у нас. Прославляйте поэтому сколько угодно точность ваших наблюдений, широту и теоретическую истинность вашей системы, но не говорите о её нравственной ценности для человеческой души!»

И что мог бы ему ответить Эйлер?

Об этом всякая догадка была бы праздной; но мы можем ответить ему следующее. Догмат всемирной симпатии был величайшим благодеянием для человечества; только благодаря ему могла возникнуть среди него любовь к чистой, независимой от узкоутилитарных соображений науке. Но своим многовековым господством над человеком он перевоспитал его; любовь к науке, державшейся некогда на нём, благодаря этому господству стала наследственной чертой души человека, основной частью его умственного естества. Наш ум не признаёт более всемирную симпатию как догмат, но наше сердце продолжает её чувствовать как таинственную силу, соединяющую нас с окружающей природою.

Мы не можем спокойно отвергнуть мнение пессимистов, утверждающих, что мы идём навстречу новому техническому средневековью, не можем не чувствовать беспокойства, видя, как одни на все лады толкуют о банкротстве науки, другие с поразительным бесчувствием прославляют привлекательность той её facies hippocratica[9  9. Гиппократово лицо» (лат.), лицо умирающего (Примечание редактора).


[Закрыть]] с которою она недавно предстала перед нами в пресловутой книге-исповеди Геккеля, третьи с лёгким сердцем бросают и науку в свою всепожирающую партийную печь.

Но мы можем утешать себя сознанием, что власть времени, бессильная перед самой наукою, властвует над аспектами, в которых она представляется человеческому уму. Если симпатический аспект уступил свое место механическому, то это ещё не доказывает невозможность третьего, синтетического аспекта, о характере которого теперь и думать было бы преждевременно. Когда он воцарится, тогда, конечно, не воскреснет астрология, но, быть может, народится новая наука о мироздании, не менее утешительная и несравненно более совершенная, чем наивная мечта мнимой халдейской и египетской мудрости.