Текст книги "Шестая жена короля Генриха VIII"

Автор книги: Ф. Мюльбах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Какое изречение? – спросила Джейн.

– «Будьте мудры, как змеи, и кротки, как голуби», – ответила Екатерина с усталой улыбкой склоняя голову на грудь и отдаваясь скорбным, полным мрачных предчувствий думам.

Что касается леди Джейн, то она с жестоким спокойствием смотрела на дрожащую королеву, которая, давши повод для радости всей Англии, сидела пред ней удрученная печалью и горем.

Вдруг Екатерина подняла голову. Ее лицо приняло теперь совершенно другое выражение, она вся светилась решимостью, твердостью и смелостью. С легким кивком головы она протянула руку подруге, привлекла ее к себе ближе и сказала, целуя ее в лоб:

– Благодарю тебя, Джейн, благодарю тебя! Ты успокоила мое сердце и освободила его от гнетущей тяжести затаенной скорби. Кто может высказаться, может открыть свое горе, тот почти избавился от него. Так спасибо же тебе, Джейн! Отныне ты будешь видеть меня веселой и полной решимости. Сейчас моими устами жаловалась тебе женщина; но ведь я теперь – королева и знаю, что мне надлежит выполнить столь же тяжелую, сколь и возвышенную задачу. И я даю тебе свое слово, что выполню ее. Новый свет, зажегшийся над миром, не должен затемняться более кровью и слезами, и в этой злосчастной стране не должно более выдавать истинно верующих и разумных за бунтовщиков и еретиков! Вот задача, которую внушил мне Господь, и клянусь тебе, что я выполню ее. Поможешь ли ты мне и в этом, Джейн?

Леди Джейн ответила рядом каких‑то несвязных слов. Екатерина не поняла их и, взглянув на Джейн, с удивлением заметила, какой смертельной бледностью покрылось ее лицо. Екатерина еще раз пытливо и внимательно взглянула ей прямо в глаза.

Пред этим пламенным, испытующим взглядом леди Джейн потупилась. На мгновенье фанатизм пересилил в ней все остальные соображения, и как ни приучилась она скрывать свои истинные мысли и чувства, на этот раз дала им прорваться наружу и выдала их проницательным взорам подруги.

– Мы уже давно не видались с тобой, – грустно сказала Екатерина, – целых три года! Это – большой срок для сердца девушки! А ведь эти. три года ты была с отцом в Дублине при строго‑католическом дворе. Этого я не приняла во внимание! Но, как бы ни изменились твои убеждения, я уверена, что твое сердце осталось прежним и ты наверное осталась прежней гордой, великодушной Джейн, которая прежде никогда не унижалась до лжи, хотя бы эта ложь и могла снискать тебе счастье и выгоду. Так я спрашиваю тебя, Джейн, какой религии ты придерживаешься? Веришь ли ты в святость римского папы или же следуешь новому учению, провозглашенному миру Лютером и Кальвином?

Леди Джейн, улыбнувшись, ответила:

– Разве я решилась бы появиться пред вами, если бы склонялась в душе к католической церкви? Екатерину Парр приветствуют все английские протестанты как новую покровительницу запрещенного учения, а католические попы уже призывают анафему на ее главу и проклинают как ее самое, так и ее новое счастье. А вы еще спрашиваете меня, не принадлежу ли я к числу приверженцев той самой церкви, которая проклинает и предает анафеме вас? Вы спрашиваете меня, верю ли я в папу, оскорбившего буллой отлучения того самого короля, который является не только моим повелителем и господином, но и супругом моей обожаемой Екатерины! О, королева, вы не любите меня, если обращаетесь ко мне с подобными вопросами!

И, будто бы полная страдания, леди Джейн рухнула к ногам Екатерины и зарылась головой в складках ее платья.

Екатерина наклонилась к ней, чтобы поднять ее и прижать к своему сердцу. Вдруг она вздрогнула, и смертельная бледность покрыла ее лицо.

– Король! – шепнула она. – Король идет сюда!

III

КОРОЛЬ ГЕНРИХ ВОСЬМОЙ

Екатерина не ошиблась. Дверь открылась, и на пороге показался обер‑гофмаршал с золотым посохом в руках.

– Его величество король! – шепнул он торжественным, серьезным тоном, наполнившим Екатерину тайным ужасом, словно в этих словах для нее внезапно прозвучал смертный приговор.

Но она заставила себя улыбнуться и приблизилась к двери, чтобы встретить короля.

Теперь послышался громовый грохот, и по гладко выструганному полу зала покатился большой, посаженный на колеса стул, в который вместо лошадей были запряжены люди. С тонким льстивым умыслом этот стул был сделан в виде триумфального сиденья древних победоносных римских цезарей, чтобы при прогулках по залам в этом экипаже доставлять королю приятную иллюзию, будто он совершает триумфальную поездку и к трону цезарей его приковывает совсем не тяжесть его жирных членов. Король Генрих Восьмой охотно верил льстивому обману кресла и придворных, и, когда в залитой золотом зале видел в венецианских зеркалах свой образ отраженным тысячею изображений, он с удовольствием погружался в грезы триумфатора и совершенно забывал, что этому стулу он обязан не величием подвигов, а грузностью тела.

Эта отвратительная гора мяса, целиком заполнявшая колоссальный стул, эта куча говядины, облаченная в пурпур, эта обрюзгшая, бесформенная фигура была Генрихом Восьмым, королем «счастливой Англии». Но на этой бесформенной груди была еще и голова!

Последняя была полна мрачными, гневными мыслями, а сердце томилось жаждой кровавых, зловещих зрелищ. Хотя необъятное тело и было приковано к стулу своей громоздкостью, однако его дух не отдыхал никогда и вечно хищным коршуном носился над головами подданных, чтобы наметить себе невинную голубку, на которую он мог бы броситься с когтями, выпить ее кровь и вырвать сердце, чтобы возложить его трепещущим и горячим на алтарь своего кровожадного бога.

Стул короля остановился, и Екатерина с смеющимся лицом поспешила к нему, чтобы помочь своему царственному супругу вылезть.

Генрих приветствовал ее милостивым кивком головы и отверг помощь прислуживавших пажей.

– Отойдите! – сказал он им. – Отойдите прочь! Здесь мне должна протянуть руку помощи одна только Екатерина, чтобы с улыбкой радости ввести в брачный покой! Идите, мы чувствуем себя сегодня юными и сильными, словно в самые счастливые и прекрасные дни прошлого, и молодая королева должна увидеть, что ее ласки добивается не расслабленный годами старец, а сильный, помолодевший от любви муж! Не подумай, Кэт, что я воспользовался этим стулом по слабости. Нет, это произошло потому, что, тоскуя и страстно желая тебя, я хотел увидать тебя как можно скорее! – Он улыбаясь поцеловал супругу в лоб и, слегка опираясь на ее руку, легко слез со стула. – Убирайтесь теперь с этим экипажем, убирайтесь все! – сказал он. – Мы хотим остаться наедине с этой юной, прекрасной женщиной, которую господа епископы отдали сегодня нам в собственность!

Следуя знаку руки короля, вся блестящая свита удалилась, и Екатерина осталась наедине с супругом. Ее сердце билось так бешено, что губы дрожали и грудь бурным валом вздымалась под платьем.

Генрих видел это и улыбался, но то была холодная, мрачная улыбка, от которой Екатерина побледнела.

«Даже в любви его не покидает улыбка тирана! – подумала она. – Быть может, еще только вчера он с этой же самой улыбкой, с которой теперь хочет признаться мне в любви, подписал чей‑нибудь смертный приговор или сделает это завтра же».

– Любишь ли ты меня, Кэт? – внезапно спросил король, смотревший до того времени на жену с молчаливым раздумьем. – Скажи, Кэт, любишь ли ты меня?

Он пытливо посмотрел ей в глаза, как будто желая проникнуть в самую душу.

Екатерина выдержала его взгляд и не отвела своего взора. Она чувствовала, что этот момент является решающим и должен отразиться на всем ее будущем, и уверенность в этом давала ей особенную энергию и твердость.

Теперь она была уже не робкой, дрожащей девушкой, но решительной, смелой женщиной, готовой бороться с судьбой за свое величие и блеск.

– Любишь ли ты меня, Кэт? – переспросил ее король, и его высокое чело слегка омрачилось.

– Не знаю! – ответила Екатерина с улыбкой, очаровавшей короля, так как в ней было столько пленительной кокетливой грации, столько задорной стыдливости!

– Ты не знаешь этого? – с удивлением повторил Генрих. – Ну, клянусь Божьей Матерью, первый раз в моей жизни женщина решается дать мне подобный ответ! Ты – храбрая женщина, Кэт, и я хвалю тебя, что ты решаешься ответить мне таким образом. Я люблю храбрость, так как редко встречаю ее в других. Ведь все дрожат предо мной, Кэт, все! Все знают, что я не отступлю пред кровопролитием и что в твердом сознании королевской власти и долга я так же спокойно подпишу смертный приговор, как и любовное письмо.

– О, вы – великий король! – пробормотала Екатерина.

Генрих не обратил внимания на ее слова. Он углубился в самосозерцание, которому отдавался с удовольствием, непрестанно утверждаясь в своем величии и великолепии.

– Да, – продолжал он, и его глаза, бывшие, несмотря на ожирение, очень большими, засветились ярким пламенем. – Да, все дрожат предо мной, потому что знают меня за строгого и справедливого короля, не щадящего своей собственной крови, когда дело идет о том, чтобы карать и предупреждать преступления и наказывать преступника, не разбирая того, насколько близко стоит он к королевскому трону. Поэтому берегись, Кэт, берегись! Ты видишь во мне Божьего мстителя, судью людей! Короли носят пурпур не потому, что он красив и ярок, а потому, что он красен, как кровь, и потому, что предвечное право королей – проливать кровь преступных подданных, чтобы человеческие прегрешения не оставались неотмщенными. Только так понимаю я свою власть и так я буду проводить ее вплоть до конца своих дней. Не правом миловать, а правом карать отличаются властители от других, более низко стоящих людей. На устах короля должен вечно дрожать Божий гром, и словно молния должен низвергаться гнев короля на главу виновного.

– Но ведь Господь – не только Бог гнева, но и Бог сострадания и прощения, – сказала Екатерина, стыдливо и застенчиво опуская голову на плечо короля.

– В том‑то и заключается преимущество Бога пред королями, что Он может давать место жалости и милосердию там, где мы, короли, можем только карать и казнить. Ведь должно же быть нечто, что делает Бота более великим и мощным, чем короли! Но что я вижу, Кэт? Ты дрожишь, и на твоем милом личике исчезла ласковая улыбка? О, не бойся меня, Кэт! Будь всегда правдива со мной, тогда я постоянно буду любить тебя и ты будешь в полной безопасности. А теперь, Кэт, объясни, как это ты не знаешь, любишь меня или нет?

– Я не знаю этого, ваше величество. Да и как мне знать и называть каким‑либо именем то, что совершенно мне незнакомо?

– Так ты никогда не любила, Кэт? – спросил король с выражением радости.

– Никогда! Отец обращался со мной очень дурно, и я не могла чувствовать к нему ничего, кроме ужаса и страха!

– А супруга, Кэт? Того человека, который был моим предшественником в обладании тобою, разве ты не любила?

– Супруг? – раздумчиво спросила она. – Правда, отец продал меня лорду Невиллю, и, когда священник соединил наши руки, люди стали называть меня его женой. Но он отлично знал, что я не любила его, да ему этого и не нужно было. Ему нужна была не женщина, а сиделка. Лорд дал мне свое имя, как его дает отец своей дочери, и я была для него только дочерью, верной, послушной дочерью, которая с радостью исполняла все свои обязанности и ухаживала за ним вплоть до самой его смерти.

– Ну, а после его смерти, дитя? Ведь с того дня протекли годы, Кэт! Ну, скажи, умоляю тебя, Кэт, скажи правду, только самую чистую правду! Разве ты ни разу не любила после смерти твоего мужа?

Король смотрел на жену с видимым страхом и с громадным напряжением искал ответа в ее взоре. Но она не отвела от него своих глаз и сказала ему с очаровательной улыбкой:

– О, еще до недавнего времени, еще несколько недель тому назад я частенько плакала над собой в отчаянии от одиночества и холода моего существования. Мне так хотелось вскрыть свою грудь и поискать там, где же потерялось сердце, которое оставалось равнодушным и холодным и не выдавало мне горячим биением своего существования. О, ваше величество, я тосковала над собой и в своей безумной торопливости уже роптала на небеса, лишившие меня благороднейшего преимущества женщины, а именно: прекраснейшего права и способности любить!

– Ты говоришь, Кэт, что это было с тобой вплоть до недавнего времени? – с испугом спросил король.

– Да, ваше величество, вплоть до самого дня, в который вы оказали мне честь впервые заговорить со мной!

Король слегка вскрикнул и, порывисто прижав Екатерину к себе, спросил:

– Ну, а с тех пор, скажи мне, мой маленький, нежный голубок, бьется твое сердце?

– Да, ваше величество, оно бьется, о, так бьется, словно хочет разорваться! Когда я заслышу ваш голос, когда я вижу ваш облик, то мне кажется, что холодная жуть насквозь пронизывает меня всю и вся кровь приливает к сердцу. Мне кажется, будто мое сердце заранее чувствует ваше приближение, еще до того, как глаза видят вас. Ведь еще пред тем, как вы входите ко мне, я чувствую особенный трепет сердца и дыхание спирает в моей груди; и когда это случается, я всегда знаю, что вы приближаетесь ко мне и что скоро ваше присутствие освободит меня от этого напряженного состояния. Когда вас нет со мной, я думаю о вас, а засыпая, вижу во сне только вас одних. Скажите же мне, ваше величество! – ведь вы знаете все! – скажите, люблю ли я вас?

– Да, да, ты любишь меня! – воскликнул Генрих, почувствовавший себя, благодаря такому неожиданному признанию, юношески пылким. – Да, Кэт, ты любишь меня, и если я смею верить твоим нежным признаниям, то я – твоя первая любовь! Повтори мне еще раз: ты была лорду Невиллю только дочерью и больше ничем?

– Больше ничем, ваше величество!

– И у тебя никогда не было любовников?

– Никогда, ваше величество!

– Так неужели же должно исполниться счастливое чудо! Неужели же я женился не на вдове и сделал королевой чистую девушку? – воскликнул Генрих.

Под взором пламенных страстных глаз короля Екатерина потупилась и глубокий румянец залил ей лицо.

А король, бурно прижимая ее к своей груди, воскликнул:

– О, вот женщина, которая краснеет от стыда!… Что за очаровательное зрелище!… Ну, разве же все мы, даже не исключая и королей, не являемся глупыми, близорукими людьми! Чтобы не обрекать и своей шестой жены кровавой плахе, я, не доверяя похотливой испорченности вашего пола, избрал себе в жены вдову, а эта вдова, по счастливой случайности, осмеивает новый закон* мудрого парламента и исполняет то, чего даже не обещала. Подойди ко мне, Кэт, дай мне поцеловать тебя! Ты открыла сегодня предо мной счастливую, сияющую будущность и приготовила мне неожиданную гордую радость. Благодарю тебя за это, Кэт, и да будет моим свидетелем Матерь Божия, что я никогда не забуду этого! – Он снял с пальца драгоценное бриллиантовое кольцо, надел его ей на палец и затем продолжал: – Пусть это кольцо будет тебе напоминать о настоящем часе, и если ты когда‑либо обратишься ко мне с какой бы то ни было просьбой и покажешь это кольцо, то я исполню ее.

* После того как была доказана неверность и порочность Екатерины Говард, за что ей пришлось заплатить жизнью, парламент издал закон, гласивший, что если король и его наследники собираются жениться на женщине, которую считают девственницей, и она таковой не окажется, но в этом ему не признается, то таковое ее преступление считается государственной изменой, причем ее сообщниками считаются все те, кто знал об этом и не донес.

Он нежно поцеловал супругу в лоб и хотел крепче сжать ее в объятиях, как вдруг снаружи донеслись приглушенная дробь барабанов и звон колоколов.

Генрих вздрогнул и выпустил Екатерину из своих объятий. Он прислушался: бой барабанов продолжал звучать, время от времени издали доносились всплески шума, напоминавшего морской прибой и, очевидно, производимого большой массой народа.

С диким проклятием король распахнул стеклянные двери и вышел на балкон.

Екатерина смотрела ему вслед с загадочной полустыдливой, полурассерженной улыбкой.

– По крайней мере я так и не сказала ему, люблю ли я его, – тихо пробормотала она. – Он сам истолковал мои слова так, как подсказывало ему тщеславие. Но как бы там ни было, а я не желаю умирать на эшафоте!

Решительным шагом она последовала за королем на балкон.

Барабанный бой все еще продолжался, и изо всех церквей лился колокольный звон.

Ночь была очень темной и тихой; казалось, что весь Лондон погрузился в глубокий сон, и темные силуэты домов вздымались вокруг, словно громадные гробы.

Вдруг горизонт начал освещаться, и на небе показалась ярко‑красная полоса, которая разгоралась все ярче и ярче, так что вскоре весь горизонт оказался залитым пурпурными потоками огня, и даже на балкон, где стояла королевская чета, огненными отблесками ложились яркие полоски.

Колокола все еще заливались и стонали, и время от времени издали доносились пронзительные крики и ропот тысяч смешавшихся голосов.

Вдруг король обернулся к Екатерине, и его лицо, казавшееся пред тем покрытым кроваво‑красной вуалью, теперь пылало дикой, демонической радостью.

– Ах, – сказал он, – я знаю, что это такое! Ты, моя маленькая чародейка, совсем сбила меня с толку и лишила ясности мысли! На мгновение я перестал быть королем, так как хотел всецело и безраздельно быть твоим любовником. Теперь же я снова вспоминаю о прелести моей карающей власти! Это костры пылают там так весело, а шипение и крики означают то, что мой веселый народ всей душой радуется той комедии, которую я приказал разыграть сегодня пред ними во славу Божию и во имя моего королевского достоинства!

– Костры? – дрожа воскликнула Екатерина. – Но ведь вы не хотите этим сказать, ваше величество, что как раз в эту минуту там умирают люди в страданиях и муках, что в тот самый момент, когда король называет себя счастливым и довольным, некоторые из его подданных обречены отчаянному несчастью и самым ужасным мучениям? О нет, мой король не станет омрачать свадебный день своей королевы печальным соседством смерти! Он не захочет до такой степени смутить всю радость моего счастья!

Король засмеялся.

– Нет, я не только не хочу омрачить для тебя этот день, но, наоборот, желаю озарить его веселыми струйками огня, – ответил он, простирая руки и показывая на пылающее небо. – Это – наши свадебные факелы, дитя, самые прекрасные и святые факелы, моя Кэт, так как они горят во имя Бога и короля! А вздымающееся к небесам пламя, уносящее души еретиков, взметнется к Богу и передаст Ему радостную весть, что самый верный и послушный из его сынов не забывает королевских обязанностей даже в день своей величайшей радости и всегда остается карающим слугой своего Бога.

Генрих был страшен, говоря это. Его освещенное пламенем лицо приняло дикое, угрожающее выражение, его глаза пылали, на тонких, тесно сжатых губах играла холодная, мрачная улыбка.

«О, ему неведомо сострадание! – сказала про себя Екатерина, в ужасе глядя на короля, с фантастическим воодушевлением любовавшегося потоками пламени, в которых сейчас, быть может, извивался в предсмертных муках какой‑либо его несчастный подданный, страдавший "во славу Божию и во имя короля". – Нет, ему неведомо страдание и жалость!»

Теперь Генрих обернулся к ней и, нежно охватив рукой затылок, обвил пальцами ее стройную шею, нашептывая ей на ухо нежные слова и признания.

Екатерина задрожала. В этих ласках короля для нее заключалось что‑то особенно непристойное и отвратительное. Ей казалось, будто палач щупает шею своей жертвы, выискивая место, где он может попасть наверняка.

Так когда‑то Анна Болейн, вторая супруга Генриха VIII, обвив шею своими нежными, белыми ручками, обратилась к специально выписанному из Кале палачу с следующими словами:

– Прошу вас, постарайтесь попасть сразу и метко! Ведь у меня такая маленькая, узенькая шейка!

Так схватил король за шею Екатерину Говард, свою пятую жену, когда она хотела прижаться к нему, а он, убежденный в ее неверности, отбросил ее от себя с дикими проклятиями. Черные полосы от его пальцев были еще видны на ее шее, когда она положила голову на плаху.

А теперь для Екатерины Парр это страшное прикосновение означало ласку, на которую она должна была отвечать улыбкой и радостным взором!…

Обвив ее шею, Генрих шептал ей нежные слова и вплотную прижался лицом к ее щеке.

Но Екатерина не обращала внимания на его страстные нашептывания. Она не видела ничего, кроме кроваво‑красных полос на небе; она не слышала ничего, кроме жалобных стонов осужденных.

– Пощадите, пощадите! – простонала она. – О, пусть сегодняшний день будет праздником для всех ваших подданных! Будьте милосердны, и если вы на самом деле любите меня, то исполните мою первую просьбу, с которой я обращаюсь к вам. Подарите мне жизнь этих несчастных! Пощадите, ваше величество, пощадите!

И вдруг, словно мольбам королевы ответило эхо, из комнаты послышался полный отчаяния жалобный голос, повторивший:

– Пощадите, ваше величество, пощадите!

Генрих резко повернулся, и его лицо приняло мрачное, гневное выражение. Он уставился на Екатерину, словно желая прочесть на ее лице, знает ли она, кто дерзает вмешиваться в их разговор.

Но лицо Екатерины выражало только глубочайшее изумление.

– Пощадите, пощадите! – повторил голос.

Король издал крик ярости и бросился в комнату.

IV

КОРОЛЬ БОЖЬИМ ГНЕВОМ

– Кто осмеливается мешать нам? – воскликнул Генрих, бурно врываясь с балкона в комнату. – Кто осмеливается говорить здесь о пощаде?

– Я осмеливаюсь на это! – ответила какая‑то молодая дама, которая с бледным, горестным лицом подбежала к королю и в сильном возбуждении бросилась к его ногам.

– Мария Аскью! – в отчаянии воскликнула Екатерина. – Мария, что тебе нужно здесь?

– Пощады нужно мне, пощады для этих несчастных, которые страдают там! – воскликнула девушка, показывая с выражением полного отчаяния на побагровевшее небо. – Я прошу пощады ради самого короля, который хочет быть настолько жестоким, чтобы отправлять на бойню, словно скотов, самых лучших, самых благородных из своих подданных!

Королева пришла в ужас при этих горячих словах девушки. Она знала своего супруга; знала, что каждому, осмелившемуся сказать ему дерзкое слово, грозила строжайшая немилость, а порой даже и смерть. И чтобы отвлечь от Марии грозившую ей участь, она умоляюще воскликнула, обращаясь к Генриху:

– О, ваше величество, сжальтесь над этим несчастным ребенком! Сжальтесь над ее пламенным возбуждением и ее юной пылкостью. Она еще не привыкла к таким картинам ужаса; она еще не знает, что к числу печальных обязанностей короля принадлежит обязанность карать там, где он, быть может, охотно миловал бы!

Генрих улыбнулся, но взор, который он бросил на коленопреклоненную пред ним девушку, заставил Екатерину задрожать. В этом взоре она прочла смертный приговор.

– Если не ошибаюсь, – спросил король, – Мария Аскью служит при вас второй фрейлиной и назначение ее произошло по вашему настоятельному желанию?

– Да, ваше величество, – ответила Екатерина.

– Значит, вы ее знаете?

– Нет, ваше величество: несколько дней тому назад я увидала ее в первый раз. Но она очень понравилась мне с первой встречи, и я почувствовала, что буду любить ее, как друга.

Но король все еще думал о чем‑то, и ответы Екатерины не удовлетворили его.

– Почему же вы так интересовались этой молодой особой, если даже не знали ее? – спросил он.

– Мне горячо рекомендовали ее!

– Кто рекомендовал ее вам?

Екатерина запнулась: она почувствовала, что в своей поспешности зашла, пожалуй, слишком далеко и королю небезопасно говорить правду.

– Епископ Кранмер, ваше величество! – ответила Екатерина, поднимая взор на короля и смотря на него с бесконечно очаровательной улыбкой.

В этот момент с улицы донесся оглушительный грохот барабанов, сквозь который прорывались жалобные крики и стоны. Огненные языки взметнулись еще выше, и теперь совершенно ясно было видно, как пламя с злорадной жадностью порывалось лизнуть небеса.

Мария Аскью, почтительно молчавшая во время разговора королевской четы, не выдержала, и напряженность момента лишила ее последних остатков осторожности.

– Боже мой, Боже мой! – сказала она, дрожа от ужаса и с мольбой простирая руки к королю. – Разве же вы не слышите ужасного стона отчаяния этих несчастных? Ваше величество, заклинаю вас вашим собственным смертным часом, сжальтесь над этими несчастными! Прикажите по крайней мере убить их сначала, а потом уже бросать в пламя! Избавьте их от этого ужасного мучительства!

Генрих бросил гневный взор на коленопреклоненную девушку, затем подошел к двери, ведшей в соседний зал, где короля поджидали придворные, кивнул епископам Кранмеру и Гардинеру, чтобы они подошли ближе, и приказал лакеям широко распахнуть двери зала.

Вся сцена производила какое‑то своеобразное впечатление, эта столь тихая до того комната вдруг стала ареной большой драмы, которая, быть может, должна была кончиться кровавым эпилогом.

Главные персонажи этой сцены все еще оставались в небольшой, обставленной с блеском и роскошью спальне королевы. Посредине комнаты стоял король в расшитой золотом и блестевшей драгоценными камнями одежде, ослепительно сверкавшей в свете люстры. Рядом с ним стояла молодая королева, и ее прекрасное, милое лицо с боязливым напряжением было обращено к королю, по строгим и мрачным чертам которого она словно старалась разгадать развязку этой сцены. Недалеко от них на коленях стояла девушка, скрывая в ладонях залитое слезами лицо; далее, сзади, стояли оба епископа, смотревшие на группу с серьезным, холодным спокойствием.

Сквозь широко распахнутые двери зала можно было видеть напряженные, полные любопытства лица придворных, которые тесной толпой стояли у дверей, а против них, сквозь открытую балконную дверь, видно было пылавшее заревом небо, с улицы доносились звон колоколов, грохот барабанов, стоны и вой народа.

Затем наступила глубокая тишина, и когда вслед за этим король заговорил, звук его голоса дышал таким железным спокойствием и холодом, что всех присутствующих пронизал невольный трепет.

– Ваши высокопреосвященства, – обратился он к епископам, – мы призвали вас, чтобы силой ваших молитв и мудростью ваших слов вы изгнали из этой молодой особы беса, которым она, без сомнения, одержима, так как она дерзает обвинять своего короля и повелителя в жестокости и несправедливости.

Оба епископа подошли ближе к коленопреклоненной девушке; оба положили ей руки на плечи и склонились к ней, но каждый с особым выражением лица. Взгляд Кранмера был ласков и кроток, и сочувственная, ободряющая улыбка была на его тонких устах. Наоборот, выражение лица Гардинера сохраняло ясный отпечаток холодной, мрачной иронии, а улыбка, игравшая на его толстых, чувственных губах, ясно говорила о радости бессердечного жреца, готового заколоть пред алтарем своего идола трепещущую жертву.

– Ободрись, дочь моя, ободрись и оправься, – шепнул Кранмер.

– Да будет над тобой и нами всеми Бог, благословляющий праведных и карающий грешников! – сказал Гардинер.

Но Мария Аскью почувствовала ужас от прикосновения его руки и резким движением высвободила плечо.

– Не трогайте меня! Это вы – палач тех несчастных, которых казнят теперь там! – резко сказала она, а затем, снова обращаясь к королю и умоляюще простирая к нему руки, она воскликнула: – Пощадите, король Генрих, пощадите!

– Пощадить? – повторил король. – Пощадить? А кого? Тех, кого казнят там, на улице? Так скажите же мне, ваши высокопреосвященства, кого возводят сегодня на костры? Кто осужден?

– Это – еретики, которые обвиняются в исповедании нового вероучения, занесенного к нам из Германии. Они решаются отвергать духовную власть нашего господина и короля! – сказал епископ Гардинер.

– Это – католики, которые признают римского папу за верховного пастыря христианской церкви и не желают кроме него считать никого своим господином! – произнес епископ Кранмер.

– Вот видите, – воскликнул король, – эта юная девица обвиняет нас в несправедливости, однако там, на кострах, находятся не только еретики, но и католики. Поэтому мне кажется, что мы, как и всегда, справедливо и беспристрастно предаем эшафоту только действительно виновных!

– О, если бы вы увидали то, что я видела, – с ужасом сказала Мария Аскью, – тогда вы собрали бы все свои жизненные силы для одного единственного крика, который выразился бы в единственном слове: «Пощадите!» И вы крикнули бы это слово отсюда прямо к месту мучения и отчаяния!

– Что же вы видели там? – улыбаясь спросил король.

Мария Аскью выпрямилась, и ее стройная фигура поднялась теперь, словно лилия, между обеими темными фигурами епископов. Ее глаза были неподвижны и широко раскрыты, на благородных и нежных чертах лица лежал отпечаток отчаяния и ужаса.

– Я видела женщину, которую вели на казнь, – сказала она. – Это была не преступница, а знатная дама, гордое и возвышенное сердце которой никогда еще не затаивало в себе мысли о предательстве или неверности. Она была верна своей вере и убеждениям и не могла отречься от Бога, которому служила. Когда она шла через толпу, казалось, будто сияние мученического венца окружает ее голову и ее седые волосы сверкают серебряными лучами. Все решительно склонялись пред ней, и самые бессердечные мужчины плакали при виде этой несчастной женщины, которая прожила на свете более семидесяти лет и которой не могли позволить умереть на ее старческом одре, а хотели убить во славу Бога и короля. Она же улыбалась и ласково кивала рыдающему народу, и шла к эшафоту так, как будто это был трон, на который ей стоит только воссесть, чтобы принять восторги и почести толпы. Двухгодичное тюремное заключение заставило побледнеть ее щеки, но не в силах было затушить огонь ее глаз и убить силу ее духа; а бремя семи десятков прожитых лет не заставило ее склонить свою голову и не сломило ее мужества. Гордо и твердо поднялась она по ступенькам эшафота, еще раз поклонилась народу и воскликнула: «Я помолюсь пред Господом за вас». Когда же она подошла к палачу и тот потребовал, чтобы она дала связать свои руки и встала на колена, положив голову на плаху, эта женщина воспротивилась и гневно оттолкнула его от себя. «Только предатели и преступники кладут свою голову на плаху! – воскликнула она громовым голосом. – Я же не обязана делать это и не желаю подчиняться вашим кровавым законам, пока еще во мне есть хоть капля дыхания жизни! Возьмите же ее, если сможете!» И тут началась такая ужасная сцена, которая объяла сердца всех присутствующих отчаянием и ужасом. Словно затравленный зверь, бегала графиня вокруг плахи. Ее седые волосы развевались по ветру, а черное платье обвивало ее темным облаком. А за ней бегал в своем кроваво‑красном одеянии палач с занесенным топором в руке. Он старался поразить ее ударом топора, она же, поворачивая голову то туда, то сюда, старалась избежать его смертоносных ударов. Но в конце концов ее сопротивление становилось все слабее и слабее, удары топора начали попадать в нее и окрасили кровью ее седые волосы, свисавшие на плечи пурпуровыми полосами. С раздирающим сердце криком она рухнула без чувств на помост. Но рядом с ней упал и палач, обессилевший в этой погоне, от которой подкосились его ноги и руки. Тяжело дыша, он не был в силах подтащить бесчувственную, истекавшую кровью старуху к плахе, не был в состоянии поднять топор, чтобы отделить ее благородную голову от туловища. Народ выл от горя и ужаса и рыдая умолял о пощаде. Сам лорд верховный судья не мог сдержать слезы. Он приказал прекратить эту страшную работу, пока графиня и палач не отдохнут, потому что, как гласит закон, осуждена должна была быть не умирающая, а живая. Графиню распростерли на эшафоте и старались привести ее в чувство. Палачу влили в рот крепкого вина, чтобы придать ему новые силы для его злодейского дела… Народ отвернулся к воздвигнутым по обеим сторонам эшафота кострам, на которых собирались сжечь четырех остальных мучеников. Я же бросилась бежать прочь оттуда, и вот, король, я лежу у ваших ног. Еще есть время! Пощадите, король, пощадите графиню Соммерсет, последнюю из Плантагенетов!*