Текст книги "Старая Земля (Лунная трилогия - 3)"

Автор книги: Ежи Жулавский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

– Господин,– сказал Матарет серьезно, поднимая голову к Яцеку,– по-моему, уже наступило время, когда мы должны сказать правду...

– Молчи, молчи! – закричал Рода отчаянно.

Но Матарет не обратил на него никакого внимания. Он смело смотрел в глаза Яцеку и говорил:

– Марек не посылал нас сюда. Мы сами коварно овладели его машиной и, совсем не желая этого, прилетели на Землю.

Яцек побледнел.

– А Марек! Марек... он жив?

– Он сражается с шернами, как вы сами, не знаю откуда, узнали несколько минут назад.

И он стал рассказывать, как после прибытия Марека, которого лунный народ сразу же принял за обещанного пророками Победителя, они стали считать его обманщиком и начали борьбу против него, собирая непризнающих его около себя. Он рассказывал о борьбе с чудовищными жителями Луны, шернами, о неудачах и победах, о том, как они овладели машиной, скорее с мыслью обратиться за помощью на ту, недоступную сторону Луны, откуда, как они думали, прилетел Марек, нежели с намерением лишить его возможности улететь обратно. Он только не упомянул, что это был именно его замысел, а не Роды, желающего только уничтожить ненавистного пришельца.

– И мы неожиданно оказались на Земле,– закончил он,– а что было дальше, вы знаете так же хорошо, как мы. Мы лгали от страха, чтобы тут нам не отомстили: мы были слишком слабыми против вас, беспомощными и одинокими. Теперь вы уже знаете всю правду. Поступайте так, как вы считаете нужным, однако, если вы действительно собираетесь полететь на Луну, то делайте это поскорее, потому что Мареку может в самом деле потребоваться помощь.

В молчании выслушал Яцек долгий рассказ. Брови сошлись у него на переносице и превратились в твердую и неподвижную дугу. Губы он стиснул, глаза напряженно смотрели вперед...

– Вы полетите со мной на Луну,– сказал он, поворачиваясь к карликам.

Матарет согласно кивнул головой.

– Да, полетим, господин.

Рода тоже поклонился в знак согласия, но в душе поклялся, что воспользуется любыми средствами, чтобы избежать этого путешествия, во время которого оказался бы во власти человека, который может отомстить ему. Короткого пребывания на Земле ему показалось достаточно, чтобы понять, что здесь его как-никак охраняет закон, одинаковый для всех, и ничего плохого с ним случиться не может, пока кто-нибудь не докажет его вины, но там – лететь снова через межзвездное пространство с другом своего врага!..

В голове Яцека тем временем быстро бежали мысли. Он невольно обернулся на Ньянатилоку, но тот куда-то исчез, тихо выскользнув из комнаты, поэтому, не имея возможности к кому-то обратиться, он обеими руками схватился за голову и глубоко задумался над судьбой приятеля, над намечаемым путешествием, над тем, что оставляет здесь и что может найти там.

Ураган, который может здесь начаться в любую минуту! Он не хотел принимать в нем участия, однако в настоящий момент испытывал странное чувство, что уходя отсюда, улетая в межзвездное пространство, как бы убегает от грозящей опасности, от окончательной схватки...

А если он будет нужен здесь?.. Если здесь понадобится выполнить то последнее, страшное действие, которое он оставляет для себя, не желая давать оружие в чужие руки, а его не будет?

– Какое мне дело до всего этого? – тихо прошептал он себе.– Улечу. Пусть делают, что хотят. Там меня ждет мой единственный друг...

Он встал как раз в тот момент, когда на пороге снова появился лакей с письмом на подносе.

– От госпожи Азы,– сказал он, кладя на стол конверт.

Яцек быстро разорвал конверт и пробежал письмо глазами, забыв о присутствии лунных карликов, которые с интересом следили за изменениями в его лице...

Он спокойно уселся на стул и положил перед собой 'исписанный листок. Аза сообщала ему, что вскоре приезжает в Варшаву на длительное время отдохнуть после выступлений и триумфов...

"Хочу, чтобы ты в это время был дома, друг мой,– писала она, видимо, уже забыв о мимолетном недавнем недоразумении,– так как я хочу о многом с тобой поговорить и пройести время исключительно в твоем обществе... Может быть, в моей жизни будут изменения – ты первый узнаешь об этом..."

– У меня еще есть время,– сказал он себе вслух,– прежде чем построю корабль, а потом...

Он замолчал и, дав знак лакею, чтобы тот ушел вместе с карликами, подошел к окну и прислонил к стеклу печальное задумчивое лицо.

IV

– Вы должны любой ценой узнать тайну Яцека. Она необходима нам.

Говоря это, Грабец невольно сжал руку, которая в этот момент касалась ладони Азы. Певица заметила это движение и откинулась назад. Брови ее сдвинулись. Ее обидел его сухой, повелительный тон.

– А если я не захочу вмешиваться во все это? – вызывающе бросила она.

Грабец пожал плечами.

– Ничего не поделаешь. Я найду иной способ и все равно получу это изобретение. А вы будете продолжать петь...

Он замолчал и стал оглядываться в поисках шляпы и перчаток. Найдя их, он быстро склонился перед молчащей женщиной.

– Хочу попрощаться с вами...

– Нет! Останьтесь!

Она неожиданно подступила к нему со сверкающими глазами

– Давайте будем играть с открытыми картами! Что вы мне дадите за... эту... тайну?

Он медленно отступил от двери и уселся на ближайший стул.

– Ничего особенного. Я уже говорил вам. Я сам не знаю, что буду с этого иметь...

– Так почему же я должна подвергать себя риску?

– Потому что вам так хочется. Вас интересует и притягивает все то, что произойдет, что может произойти,– вы рады возможности принять участие в этой великой и, возможно, последней борьбе, которая потрясет человеческое общество.

Актриса засмеялась.

– И это все' Вы готовы убедить меня, что это именно я прошу у вас разрешения оказать вам огромную услугу!..

– Все эти слова не имеют никакого значения. Вы хотите властвовать и вы знаете, что только в наших рядах и на нашей стороне есть место для королев.

Она уселась напротив него и, поставив локти на колени, положила подбородок на раскрытые ладони.

– А вам не приходило в голову, что я могла бы... изобретение Яцека... использовать сама?

– Не приходило и не придет. Я слишком хорошо знаю вас, чтобы предположить, что у вас могут быть подобные, до смешного непрактичные, намерения. Одна вы ничего сделать не сумеете.

– А вместе с Яцеком?

Грабец невольно взглянул на нее с беспокойством, но в ту же минуту усмехнулся.

– Попробуйте. Может быть, он и согласится. Легкая ирония прозвучала в его голосе.

Она встала, задетая, и сделала к нему один шаг.

– Неужели вы думаете, что у меня нет иного способа властвовать над миром и вами, кроме того, чтобы выманить у кого-то рецепт взрывчатого вещества?

Он окинул ее холодным испытующим взглядом. Какое-то время он молчал, водя глазами по ее лицу, плечам, бедрам, как бы оценивая ее.

– Да,– сказал он наконец,– вы прекрасны, и поэтому вам кажется... Нет, дорогая госпожа! Вы сейчас не властвуете, а служите людям своей красотой.

Аза вздрогнула. Ей вспомнилось, что то же самое недавно она слышала из уст Яцека. Сдавленный смех вырвался из ее горла.

– Однако делается все, что я только захочу! И вы пришли ко мне с просьбой...

Он прервал ее движением руки.

– Госпожа Аза, оставим в покое эти рассуждения. У меня мало времени; меня ждут. Итак, последнее слово: вы беретесь раздобыть тайну Яцека – ни для чего иного, кроме как для того, чтобы иметь право встать по одну сторону с нами?

Говоря это, он снова встал, повернувшись вполоборота к дверям. Она колебалась только одно мгновение.

– Да! Потому что вы все в конце концов будете служить мне. Грабец усмехнулся.

– Может быть. Пока – благодарю вас. Выбор средств, естественно, зависит от вас.

В дверях он вновь обернулся.

– Вы должны поспешить,– сказал он.– Яцек собирается улететь...

Она вопросительно посмотрела на него.

– Разве вы не знаете, что он строит корабль?..

– Корабль?

– Да. Чтобы отправиться на нем на Луну за неким Мареком, который прислал оттуда послов. Нельзя терять времени.

Он вышел с легким поклоном, оставив Азу в полной растерянности. Со времени прибытия карликов с Луны она только один раз спросила, какие сообщения они принесли от Марека... Ей было сказано, что ему хорошо живется там и он не собирается возвращаться на Землю... Она хотела еще спросить, нет ли для нее какого-нибудь письма или не передавал ли он ей чего-нибудь на словах, но ее гордость не позволила ей перенести такое унижение, и она только стиснула зубы.

Тогда ей казалось, что она ненавидит Марека точно так же, и даже больше, чем всех этих людишек, которые ползают у ее ног, скользя похотливыми глазами по ее недоступному телу, чем артистов и поэтов, которые лгут так же, как она сама, об искусстве, стремясь только воввыситься с ее помощью, чем, наконец, Яцека, этого противного человека, с таким сильным мозгом и с сердцем мягкий, как.у женщины, .неспособного пожелать, и получить, и иметь...

Только Марека ova не могла презирать, как всех остальных. В ней вспыхивал бунт против того, что когда-то – она его в самом деле любила – и она хлестала себя насмешками, и смеялась над ним, что ради звездной мечты, ради смешного царствования на Луне он забыл о ней, о самом высшем счастье и наслаждении – она называла его глупцом, сумасбродом, но, несмотря на это, не могла избавиться от удивления, что он совершил все это и ушел от нее туда – навсегда...

И что-то похожее на желание отомстить поднималось у нее в груди.

"Я буду властвовать здесь, буду! – думала она.– Буду властвовать здесь на Земле, а ты сиди себе на Луне".

В ней всегда жила огромная жажда власти, поэтому идея Грабца нашла отклик в ее душе, и она, несмотря на колебания, примкнула к его сторонникам, веря, что раньше или позже всех их увидит у своих ног. И хотя вскоре убедилась, что сам Грабец, надменный и холодный, не очень годится для роли подданного, попрежнему поддерживала заговорщиков, особенно когда узнала, что Яцек не хочет к ним примкнуть. У нее было впечатление, что, кроме всего прочего, идет какая-то борьба между ней и этим молодым и красивым, как девушка, ученым, и хотя, кроме добра, ничего не видела от него, скорее инстинктивно, чем сознательно, стремилась любой ценой его победить.

Она по поручению Грабца устраивала у себя собрания заговорщиков и, по возможности, принимала участие в приготовлениях, даже не задумываясь, для чего ее во все это втягивают. Только теперь она поняла, что должна быть только орудием для добычи тщательно охраняемого изобретения Яцека. В первую минуту это возмутило ее, и она чуть не отказалась от дальнейшего участия в этой авантюре. Но она предприняла все усилия, чтобы опутать своими сетями Грабца, с мыслью, что рассмеется ему в лицо насмешливо и презрительно, когда он окажется у ее ног, и, отвернувшись, пойдет своей дорогой, но Грабец сохранял удивительное спокойствие по отношению к ней. Она начала верить, что этот невозмутимый и уверенный в себе человек действительно сможет владеть всем миром. Поэтому было бы ошибкой преждевременно порвать с ним.

И она согласилась подъехать к Яцеку, чтобы "вырвать у него жало", как она думала, которым этот "недотепа" сам никогда не воспользуется.

"Выбор средств зависит от вас",– сказал ей Грабец.

Она усмехнулась про себя. Разумеется, она найдет средства – раньше или позже. Теперь она понимает, почему Яцек так долго молчал, даже не отвечая на ее письма! На Луну улететь от нее задумал, как Марек! Хотя ей до него, как и до другого, нет никакого дела, она хочет, чтобы он остался здесь и служил ей.

На одно мгновение в грудь ей ударила горячая волна, ей захотелось бросить этот мир и вместе с Яцеком полететь на Луну за своим царствующим любовником... Она закрыла глаза – губы ее задрожали: упасть к его ногам, увидеть еще раз его смеющееся лицо...

Она быстро стряхнула с себя эту "детскую слабость". Насмешливая улыбка снова появилась на ее алых губах, взгляд стал твердым, устремленным куда-то вдаль...

Она позвала прислугу и велела переодеть ее, когда ей доложили, что пришел Лахец. Она взглянула на часы: было ровно четыре.

– Совсем забыла,– прошептала она.

Не закончив переодевание, она набросила на себя широкое домашнее платье из переливающегося шелка, пышные волосы поспешно стянула в узел и вышла к гостю.

С той мимолетной встречи в игорном доме она не встречала Ла-хеца. Однако слышала о нем часто и все с большим удивлением воспринимала то, о чем ей рассказывали. Лахец, по крайней мере так выглядело, совершенно перестал заниматься музыкой. На какое-то время он исчез, так что никто не знал, где он находится, но вдруг всплыл на одном из собраний, которые все чаще происходят в мире... Говорил там пламенно, необузданно, увлекая за собой массы. Призывал к полному перевороту того, что существует, к созданию на Земле нового порядка. Аза, читая об этом, сначала подумала, что это кто-то другой с таким же именем, но когда подобные известия дошли до нее во второй и в третий раз, притом с уточнением, что этим возмутителем спокойствия является композитор, занимавший до сих пор скромное положение в компании Халсбанда, она уже не могла сомневаться. Она не знала всех заговорщиков (Грабец был очень осторожен, несмотря на видимость гордой и пренебрежительной беззаботности), поэтому она могла только догадываться, что эти выступления композитора имеют отношение к тому, что готовится.

Власти Соединенных Штатов Европы, издавна привыкшие с легкомысленной пренебрежительностью наблюдать всякие "волнения" и "беспорядки", уже много веков не ведущие ни к каким серьезным результатам, и теперь в течение долгого времени ничем не мешали Лахецу. Только в последние недели на него стали обращать серьезное внимание. Слишком много народа его слушало и слишком большое влияние он оказывал – тем более что то, с чем он приходил к людям, правительству было не слишком приятно.

Наконец полиции был отдан приказ: задержать его. Однако тут произошло нечто неожиданное. Народ, который так доверял и так чтил силу службы безопасности, что никогда даже в мыслях не осмеливался помешать ей в ее действиях, на этот раз оказал явное сопротивление, силой вырвав Лахеца из рук властей.

Это было уже недопустимо. Правительство' ради поддержания собственного престижа должно было победить любой ценой. Было решено схватить опасного композитора при первой возможности и примерно наказать, но оказалось, что это легче решить, чем выполнить. Возмутитель спокойствия исчез, как камень в воде,– хотя периодически появлялся совершенно в неправдоподобных местах, ораторствовал, смущал народ и исчезал снова, прежде чем до него успевала дотянуться "рука справедливости"

Аза с интересом следила по газетам за этой опасной игрой в прятки со всесильным правительством европейских Объединенных Штатов и постепенно в ее мыслях непокорный композитор вырастал до размеров какого-то сказочного героя. Она даже вздрогнула, когда вчера неожиданно встретила его на улице. Он первым узнал ее и поклонился, пробираясь через толпу. Аза сразу же остановила свой автомобиль, медленно движущийся в толпе. Композитор заметил это и встал. На мгновение в его лице мелькнуло сомнение: ведь он рисковал своей свободой, если бы его узнали...

Одним прыжком он оказался у автомобиля.

– Вы хотели мне что-то приказать?

Но она уже поняла всю опасность, которой подвергла его.

– Жду вас завтра в четыре!

Она бросила ему свой адрес, даже не зная в ту минуту, зачем велела ему прийти и что скажет, когда он придет.

Композитор исчез в толпе, а она быстро забыла об этой встрече, занятая другими делами. Только теперь, когда шла в салон, чтобы поздороваться с ним, эта сцена живо предстала перед ее глазами. Она была несколько обеспокоена: не знала, как его принять, что сказать ему. Собственное ее воображение поставило его на вершину необычности и геройства, и она боялась, что этот некогда смешной, хотя и гениальный артист захочет разговаривать с ней с этой высоты она почти злилась на себя за то, что неизвестно зачем пригласила его.

С высокомерным и холодным лицом, слегка нахмуренными бровями она остановилась на пороге. Композитор сорвался со стула и тихо приблизился к ней с покорно опущенной головой. В его бездонных глазах, по-прежнему испуганных, таилась немая мольба и благодарность за то, что ему позволено на нее смотреть, быть рядом с ней...

– Приветствую вас.

Он даже не услышал этих до жути банальных слов. Каким-то непроизвольным движением он опустился перед ней на колени и припал лицом к ее платью. Она отпрянула, испуганная.

– Что вы делаете? Что с вами?

Он поднял к ней печальные глаза и медленно встал.

– Прошу прощения. Мне не надо было этого делать. Если вы прикажете, я немедленно уйду.

Он говорил с каким-то горьким смирением – дрожащими губами, неловким движением нервно прижимая руки к груди. Тень недовольства промелькнула по красивым губам танцовщицы. Она посмотрела на него долгим и холодным взглядом.

– Это вы выступаете на собраниях?

– Да.

– Вас ищут?

– Да.

– Что вам грозит? Он пожал плечами.

– He знаю. Думаю, что запрут меня, может быть пожизненно, в rакой-нибудь работный дом...

– Вы подвергаетесь опасности приходя сюда днем...

Он поколебался одно мгновение.

– Да. Я знаю. Они выслеживают меня.

– Зачем же вы пришли?

Лахец откинул голову, как будто отшатнулся от этого вопроса, заданного ледяным тоном. Прежний испуг исчез с его лица; он смотрел на Азу гордо и вызывающе.

– Я мог бы ответить: потому что вы меня позвали,медленно начал он,– но это не было бы правдой. Я пришел потому, что мне этого хотелось, потому что я стремился увидеть вас – любой ценой – даже если бы мне пришлось заплатить за это жизнью...

Она пренебрежительно усмехнулась.

– Вы странно разговариваете со мной. Я могу приказать вам немедленно уйти...

Лахец испугался и снова стал покорным – только глаза его горели, как в беспамятстве.

– Я люблю вас,– сказал он глухо,– люблю, даже не зная, кто вы на самом деле и что вы сделаете с моей любовью, совершенно ненужной вам! Я говорю вам об этом, потому что мне нужно высказаться... Я не знаю, сколько я еще проживу и увижу ли вас еще когда-нибудь...

– Почему вы меня любите?

– К чему этот вопрос! Ведь я ничего не прошу от вас...

Она прервала его движением руки. Невиданная жестокость загорелась в ее глазах. Она медленно откинулась на спинку кресла и посмотрела на него из-под полуопущенных век, губы ее раздвинулись в легкой улыбке.

– А если бы я была готова... отдать вам... все? Композитор отступил на шаг; в первый момент в его глазах

вспыхнуло удивление, однако он тут же опустил голову и сказал тихо, как бы тоном прося прощения за то, что говорит:

– Я ушел бы отсюда...

– Вы ушли бы? Вы бы пренебрегли мной?

– Нет. Это не было бы пренебрежением... Я знаю, что вы только в шутку задали этот вопрос, но я отвечаю серьезно... Вы позволите мне говорить?

– Говорите,– сказала певица с интересом, подлинным или мнимым.

Он уселся на низенький табурет у ее ног и начал говорить, глядя в ее глаза.

– Видите ли, вся моя жизнь до сих пор была упорной борьбой за то, чтобы иметь возможность творить... Зачем повторять, через что мне пришлось пройти, через какие падения, неудачи, унижения! Все это уже позади. И теперь...

– Теперь вы бросили музыку,– перебила она. Он покачал головой и усмехнулся.

– Нет. Я не бросил музыку. Только мои глаза открылись. Я понял, что шел неверным путем. Не работать и умирать нужно, чтобы творить, а жить!

– Жить...

– Да! Я не смогу вам это лучше объяснить; не сумею. Я только знаю, что для меня уже закончилась та низкая борьба, которую я вел. Я умираю с голоду, падаю от усталости, меня выслеживают, как зверя, я не уверен ни в следующем дне, ни в следующем часе, но сердце у меня в груди смеется от радости! Когда-то я поднимался в гору и меня пинали все, кому не лень – теперь спустился вниз и возвысился! Я находился среди "цивилизованных" людей, но ни они не понимали меня, ни я не понимал их – сегодня я нахожусь среди "дикарей" и чувствую каждое биение их сердец, рвущихся к свету, через пожары и развалины, но к свету, и знаю, что они слушают мой голос! И знаете, только теперь в моей душе рождается великий гимн! Если я переживу дни, которые наступают, моя музыка пронесется над пепелищами, как вихрь, она зазвучит таким победным гимном над останками человеческой нужды, что сердца людей будут разрываться от избытка жизненных сил, от радости наслаждения!

Он вскочил на ноги, и глаза у него запылали.

– К черту все театры! – крикнул он.– Прочь вместе с кулисами, декорациями, искусственным светом, с бездушным оркестром, слишком ученым, но трусливым! У меня должно заиграть море, ветер в горах, гром на небе, живительные леса и степи! Моя госпожа! Я хочу дожить до этого гимна, хочу написать его! Хочу создавать музыку не для избранных слушателей, мы очистим мир, чтобы она могла широко разноситься по нему! Если она вырвется из моей груди...

Он стиснул кулаки, из-за толстых губ, раскрывшихся в улыбке, сверкали белоснежные зубы...

Аза, неподвижно сидящая, спокойно смотрела на него из-под опущенных ресниц.

– Господин Лахец...

Он пришел в себя и опустил голову.

– Прошу прощения. Я слишком громко говорю...

– Подойдите поближе. Вот так. Вы удивительный, удивительный человек. У вас горит душа. Но скажите же мне наконец, какое все это имеет отношение ко мне? Почему вы бы... сбежали... если бы я протянула к вам руку...

Просветленное лицо Лахеца стразу помрачнело.

– Я люблю вас.

Она громко рассмеялась. – Это я уже знаю.

– Нет, не знаете. Вы даже не представляете, что это значит; когда я думаю о вас, весь мир исчезает с моих глаз. О, как хорошо, что у меня нет никакой надежды!

Он спрятал лицо в ладонях и несколько минут молча сидел так. Она смотрела на него теперь с явным интересом.

– Говорите дальше. Я хочу все знать.

– Хорошо. Вы будете знать.

Он снова поднял на нее глаза, пылающие от любовной лихорадки, и стал быстро, торопливо говорить:

– Не знаю, всегда ли любовь бывает такой, но я даже ненавижу вас в то же самое время! Боюсь – даже не вас, а самого себя боюсь. Я чувствую, что если бы хотя бы раз прижался к вашей руке губами, то это был бы конец всего, всего... Я бы уже не смог от нее оторваться.

– Не бойтесь. Я сама бы у вас ее вырвала в случае необходимости.

Он страшно сверкнул глазами.

– Я убил бы вас...

– Вы просто так говорите...

Она уже начала с ним свою игру, как кошка забавляется с мышью.

– Нет. Если я говорю... Ах, если бы вы могли знать, сколько раз я об этом думал, глядя на вас из укрытия, ловя глазами каждое ваше движение!

– Чтобы убить меня?

– Да. Вы должны быть убиты. Вы пришли в этот мир для того, чтобы делать людей несчастными!

– Но я могу дать и счастье. И какое счастье! Внезапная дрожь пробежала по телу композитора.

– Я знаю, догадываюсь, чувствую. И именно поэтому... Безумное счастье, которое ломает, сводит на нет... Быть сильным настолько, чтобы решиться на это: около вашей белой шейки сомкнуть пальцы и сжимать, сжимать, пока последний дух не вылетит! А до этого даже ваших губ не коснуться...

Удивительное, даже болезненное наслаждение дрожью пробежало по спине Азы.

– Почему же... до этого... не касаться моих губ? Разве вы не видите... какие она алые? Разве вы не чувствуете – издалека какие они горячие?

Лахец, обессилев от волнения, облокотился спиной о стену и молча смотрел на нее безумными глазами.

– Что было бы, если бы я вас поцеловала?

– Не знаю, не знаю. Я должен идти. Он стал поспешно собираться.

– Останьтесь...

– Не хочу.

– Ты должен остаться!

– Лучше вы... лучше вы...

– Послушай – посмотри на мои губы. Ты считаешь, что это смерть? Пусть так. Неужели ты не чувствуешь, что один мой поцелуй стоит больше, нежели все это смешное освобождение человечества, эта борьба, эти громкие слова, все искусство, вся жизнь? Разве ты не чувствуешь?

– Чувствую. И... поэтому... уйду...

– Нет. Ты останешься. До тех пор, пока я захочу!

Лахец почувствовал на себе ее пылающий взор и зашатался на ногах. У него было такое чувство, что все его мышцы распадаются, в глазах у него потемнело, в голове зашумело... Последним усилием воли он выговорил:

– Я уйду...

Она громко, победно рассмеялась, и прежде чем он смог понять, что она делает, припала хищными губами, которые так великолепно могли изображать любовь, к его воспаленным губам.

V

Бледный, тихий рассвет поднимался над Татрами... Ньянатило-ка сидел неподвижно, застыв, повернувшись лицом к заходящий Луне. Глаза у него были прикрыты, руки оплетены вокруг колен. Холодная утренняя роса покрывала его полунагое тело и сверкала, стекая каплями подлинным черным волосам. Несколько разлапистых елей покачивались над ним от ветра, который иногда налетал с гор, вершины которых начали уже розоветь в первых лучах восходящего где-то за скалами солнца. Стояла полная тишина, окутавшая весь мир; казалось, что в ней уснул даже далекий поток, не смея своим шумом мешать этому удивительному времени размышлений.

Ньянатилока, не поднимая век, медленно шевелил губами, как будто молился шепотом Сущности всех вещей.

– Приветствую тебя, небо,– тихо говорил он,– и тебя приветствую, Земля и душа моя, мыслью сотворенные и в мыслях живущие... Благодарю тебя, душа моя, что ты чувствуешь небо и землю, благодарю тебя за то, что ты поняла, в чем твои истоки, и знаешь, что конца тебе никогда не будет! Все возвращается в море, в изобилие и силу, и ни одна капля не пропадает зря, даже если она уходит в песок или падает на скалы, просто дорога ее длинна и трудна работа.

Не укоротится путь бренных вещей, потому что не существует времени, и жизнь возвышается надо всем, не уменьшится бремя работы и мучений, потому что не туда смотрит стремящийся к своим истокам дух.

О душа моя, будь благословенна в своей вечной, неистребимой и всеохватной сущности за то, что ты научилась смотреть сквозь время и жизненные страдания.

Какой-то камень сорвался с вершины скалы и рухнул в пропасть, увлекая за собой целую лавину. Прогрохотало далекое эхо и погасло в ущельях. Солнечный свет упал уже ниже; в нем золотились обширные поля горных пастбищ. В фиолетовой глубине озер проглядывало небо гораздо более светлое и золотящиеся на его фоне горные вершины...

Ньянатилока медленно открыл глаза. Тут же, у его ног, у погасшего костра лежал Яцек, укутанный плащом от ночной прохлады, и спал. Его вьющиеся волосы были разбросаны по влажному мху, согнутая рука прикрывала его глаза, но были видны приоткрытые

в сонном дыхании губы, несколько побледневшие от холода. Индус долго смотрел на него с удивительной, грустной сердечностью в задумчивом взгляде.

– Если бы ты мог выйти за пределы своего тела,– прошептал он,– если бы сумел понять, какова твоя дорога... Мне кажется, я нашел твою душу, подобную жемчужине, а должен превратить ее в каплю прозрачной воды, которая при солнечном свете испаряется и растворяется в пространстве. И не потому, что у меня есть еще какието обязанности, кроме заботы о развитии собственном, просто мне жаль омраченной красоты и спрятанной наивысшей силы...

Над ними высоко на скалах защебетали воробьи, клюющие созревшие семена горных злаков, где-то на противоположном склоне зазвучал резкий, порывистый свист спрятавшегося в траве сурка.

Трижды посвященный еще некоторое время беззвучно шевелил губами, как будто мысли молитвы сопровождал движением губ, потом протянул руку и легонько коснулся плеча спящего.

Яцек быстро поднялся и сел, расправляя застывшие члены. Потом осмотрелся вокруг с выражением глубочайшего удивления.

– Где мы находимся?

– В Татрах...

Он стоял уже на ногах.

– Как я сюда попал?

Как сквозь сон, у него промелькнуло воспоминание, что накануне вечером в собственном доме он разговаривал с Ньянатилокой о своих любимых лесах в Татрах... Он потер рукой лоб. Да, он прекрасно помнит! У него было такое впечатление, что он заснул, облокотившись на свой письменный стол, а потом ему снился костер, разложенный в сосновом лесу, и Луна, горящая над вершинами... Ему снилось... а теперь...

Он посмотрел на себя. Плащ упал с его плеч; он был одет так, как пришел вчера домой: в свой обычный костюм... Он осмотрелся, нет ли где его самолета, на котором индус мог бы перевезти его во сне. Вокруг было пусто; осенние травы, покрытые холодной росой, стояли прямо – было похоже, что нога человека их не касалась, как будто они, идя сюда, пронеслись по воздуху.

– Как я сюда попал? – повторил он.

– Вчера мы говорили о Татрах,– скромно, но несколько уклончиво заметил Ньянатилока...– Ты замерз. Пойдем согреемся в укрытии внизу.

Яцек не двинулся с места.

– Ты хочешь о чем-то говорить?..

– Нет. Я хочу думать. Дух создает себе окружение, которое хочет. Мысль – это единственная истина.

– Ты перенес меня сюда силой своей воли?

– Не думаю, брат, чтобы это было так. Мне кажется, говоря откровенно, что мы находимся там же, где и были. Сменилась только реальность наших мыслей...

Говоря это, Ньянатшюка шел вперед, рассекая голыми коленями буйную растительность и стряхивая лбом росу с раскидистых веток елей. Яцек молча шел за ним и невольно искал для себя какой-то уловки, которая помогла бы ему и его собственному разуму объяснить это непонятное перенесение с далеких равнин Мазов-ше в сердце Татр. Несколько раз он стукнул себя по лбу, чтобы убедиться, что не спит, пробовал мыслить логично, что требовало полной ясности ума.

Потом он услышал обращенный к себе голос:

– Разве ты не хочешь, брат, чтобы мы остались здесь? Вчера ты говорил в своей лаборатории, что это единственное место, где ты-мог бы жить, думать и быть самим собой...

– Боюсь, что я еще не созрел для этого,– прошептал Яцек.И страх охватывает меня при одной мысли...

Он необычайно четко, ясно видел то, что его окружало, и только удивлялся тому, что когда открывал рот, слышал свой голос, как бы доносящийся откуда-то издали... Он чувствовал, что Ньянатилока остановился и смотрит на него – и ему стало стыдно, как бы он своими волшебными глазами не прочел его тайные мысли. Он наклонился, чтобы спрятать лицо, и сорвал растущую у его ног веточку горечавки, покрытую темно-голубыми цветами.

"Сегодня должна приехать Аза,– подумал он,– как она писала в письме..."

Ему стало жаль, что он не находится сейчас в своей лаборатории, хотя вчера он был рад сбежать от обещанного визита.

Он выпрямился с веточкой сорванного цветка в руке и поднял глаза... И остановился как громом пораженный, охваченный удивлением, граничащим с ужасом.

Он находился в своей комнате – у стола, заполненного бумагами, рядом со своими книгами и картинами.

– Ньянатилока!

Никто не ответил ему; он был один. Из-под приподнятых штор в комнату вливался холодный утренний свет, снизу доносился шум уже проснувшейся улицы.