Текст книги "Поездка"

Автор книги: Ежи Анджеевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

А вот снаружи вагона обстановка ухудшилась. Еще в Дембице охранники посгоняли всех непопавших в переполненные вагоны и уцепившихся за двери или ступеньки. Но когда поезд тронулся, оказалось, что многие успели вскочить на ходу и ухватиться за что попало. Главным образом, это были навьюченные мешками с продовольствием русские крестьяне, которые возвращались в свои родные, голодные деревни. На первой же остановке – на маленьком заброшенном среди полей полустанке – на них началась облава. Путь им предстоял неблизкий. На ступеньках последнего вагона неожиданно вырос охранник с толстой кожаной плеткой. Люди бросились кто куда, но один копуша все же попался ему под руку. Это был старик, босой, в одной рубашке и портках, изможденный и обессиленный, с огромным мешком на спине, который-то и помешал ему вовремя скрыться. Немец схватил его за шиворот и после непродолжительной борьбы столкнул со ступенек вниз. Поезд шел полным ходом, пронзительный крик падающего человека резко оборвался. Доманская невольно отшатнулась от дверей.

– Что случилось? – перепугалась Алинка, заметив, как та побелела.

Тех, кто висел на ступеньках, охватила паника. Одни, цепляясь за буферы, пытались перелезть на более безопасное место, другие – и таких было большинство – хотели во что бы то ни стало попасть внутрь вагона.

– Люди, – кричал один крестьянин. – Христом богом молю, впустите!

Безумным страхом горели на его туповатом и грубом лице выцветшие, страдальческие глаза. Рядом с Доманской и Алинкой стоял мужчина с черной повязкой на глазу, он-то и придерживал двери, в которые отчаянно ломился крестьянин.

– Люди, сжальтесь, – стонал тот.

Мужчина высунулся к нему из окна.

– Ну пойми же, места нет, если я открою, мы все вывалимся.

Но старик боролся за собственную жизнь.

– Впустите, люди, – умолял он, – ради бога, сжальтесь, мне только до Ярослава.

И сильнее ломился в дверь. Алинка обняла Доманскую, другой рукой судорожно вцепилась в Яцека.

– Господи, да держите же эту дверь, – просила она незнакомого мужчину, – нас же выпихнут, если она откроется.

А охранник в это время набросился на новую жертву, на сей раз это был крепкий, хромой подросток, видимо, деревенский батрак. Тот сопротивлялся дольше, чем старик, боролся с ожесточением, наконец немец освободил одну руку и плеткой ударил парня по лицу. От удара тот пошатнулся и, раскинув руки, рухнул вниз, словно манекен, скатываясь по высокой насыпи.

Окрестности, по которым ехал поезд, завораживали своей первозданной красотой. Солнце уже село, и мягкий колорит летнего вечера окутывал пейзажи, пахнущие свежестью луга, островки ольховых рощ, холмистый ландшафт, который незаметно погружался в сгущающиеся сумерки и уже потемнел далеко на горизонте, где светилась бледно-зеленая полоска заката.

Неожиданно – ибо ничто не предвещало приближения станции – поезд начал замедлять ход, пока наконец не остановился. Красные огни семафора означали стоянку. На некоторое время это спасло пассажиров со ступенек, они мгновенно разбежались. В купе разговаривали вполголоса. Какая-то женщина навзрыд плакала.

И только теперь, когда стих монотонный стук колес, вечер предстал во всем своем безмолвном великолепии. Ночь, судя по вечеру, должна была быть холодной и очень ясной. Наконец-то можно было без опасений раскрыть настежь дверь. И едва успели ее открыть, как в купе ворвался свежий, насыщенный влагой лугов воздух. Издалека доносились тонкие, переливчатые звуки свирели, во рву под насыпью квакали лягушки; легчайший, почти прозрачный туман белой полосой поднимался на фоне голубоватых сумерек. Хрустел гравий под ботинками прохаживающегося по насыпи немца. Было так тихо, что в ушах отдавался каждый его тяжелый шаг.

– Господи ты боже мой, – вздохнул кто-то.

Поезд вскоре тронулся, и на ступеньках снова появились люди, отчаянные, готовые на все, лишь бы ехать. О них на время забыли, но ненадолго, и за ближайшей станцией все началось сызнова. Теперь в эту работу включились уже двое немцев: один шел с головы поезда, другой – с конца. В густой темноте раздавались гортанные сиплые крики, а когда ночь окончательно поглотила все вокруг – уже проехали Жешув, – казалось, что под ее покровом перекликаются дикие звери.

Ламп в вагоне не было, и если кому-нибудь удавалось закурить, на мгновение темнота озарялась слабым огоньком. Поезд еле-еле тащился, словно с трудом пробиваясь сквозь мрак. Разговоры почти прекратились. Некоторые, стоя, дремали. В глубине купе время от времени плакал ребенок. На ступеньках вагонов, словно темные, бесшумные тени, копошились навьюченные тюками люди. А ночь, вобрав в себя запахи полей, была действительно великолепна, непроглядно черная у самой земли и искрящаяся в вышине от звездного блеска.

Поезд шел со всеми остановками, и это было невыносимо. Он еще не успевал остановиться, как новые пассажиры прямо на ходу вскакивали на ступеньки. Потом начинался бешеный штурм переполненных вагонов. Нужно было изо всех сил держать двери, чтобы не впустить новичков. Их отчаяние, особенно женщин, было ужасным. Некоторые вот уже который день сидели на станции, тщетно пытаясь вернуться в родные края. Деньги кончились, они были голодны, с безумными лицами, голоса охрипли от стенаний. Поезд уже трогался, а они продолжали цепляться за двери, согнувшись под непосильной ношей, бежали, пока их не настигал немец-охранник и побоями не стаскивал на перрон. Душераздирающие вопли несчастных долго неслись вслед исчезающему в ночи поезду. Так время от времени в темноте тускло освещенных крохотными лампочками станций разыгрывались одни и те же сцены, вырывалось одно и то же отчаяние, крики, мольбы, у дверей вагонов мелькали похожие друг на друга лица, выражавшие одни и те же страдания, муки и несчастье. Иногда в ночном мраке слышались выстрелы. Шли часы, но, казалось, ночи не будет конца. Пшеворск миновали лишь в полночь.

На каком-то полустанке в купе, где ехали Станецкий и Яцек, чудом втиснулся высокий здоровенный крестьянин, а так как пока еще никто не вышел, то теперь невозможно было даже пошевельнуться. Доманской становилось все хуже. Близость окна мало чем спасала, ее мучило удушье, моментами она почти теряла сознание. Алинка ничем не могла ей помочь. Обнимая женщину за плени, она шептала слова утешения, и это все, что было в ее силах. Сама она держалась молодцом, не поддаваясь волнению. Только иногда Яцек чувствовал, как дрожит ее тело. Тогда сердце его сжималось от горечи собственного бессилия. В начале ночи на него навалилась усталость, страшно захотелось спать, но немного погодя сонливость прошла; а поезд шел и шел дальше, сознание постепенно прояснялось, и все острее становилась реакция на происходящее вокруг.

Именно в минуту такого внутреннего напряжения между ним и Алинкой произошло событие, которое, впрочем, никто, кроме них, не заметил. Когда в купе втиснулся, тот самый новый пассажир, девушка, пытаясь уберечь себя и Доманскую от давки, повернулась и на какое-то мгновение прижалась к юноше, а ее левая рука оказалась у него на груди. Луч станционного фонаря слегка осветил вагон, и в слабом свете Яцек увидел, как лицо девушки – которое было совсем близко, он даже чувствовал ее дыхание – внезапно изменилось. Они молчали. Алинка продолжала упираться рукой в его грудь, потому что из-за тесноты опустить ее было невозможно. Наконец она прошептала:

– Теперь я понимаю.

Он ответил тоже шепотом:

– Что?

– Вашего товарища. Глупо я повела себя сначала.

– Что вы, вовсе нет. Он замечательный человек.

Несколько мгновений они молчали.

– Я бы хотела…– шепнула она.

– Что?

– Чтобы мы уже были во Львове.

– Я тоже. Вы из Львова?

– Нет. Из-под Кракова. А вы?

– Я? Теперь уже ниоткуда.

Хотя Станецкий стоял рядом с ними и слышал их шепот, слов, однако, разобрать не смог. Он машинально повернул в их сторону голову, но как раз в этот момент они смолкли. «Эх ты, старый дурак», – подумал он. Он выпрямился, а чтобы взбодриться и отогнать подступающую усталость, решил припомнить и упорядочить данные, которые должен был передать командованию львовского округа Армии Крайовой. Но проговорив про себя первые фразы, понял, как они пусты и бессмысленны. До него снова долетел шепот молодых. Он закрыл глаза, но сон не шел, лишь сильнее становилось ощущение разбитости.

Тем временем на станциях поезд осаждали новые пассажиры. Утомленные охотой на людей немцы куда-то исчезли. На ступеньках теперь ехали без опаски, даже горланили песни.

На одной станции, прямо за Ярославом, из купе, окна которого выходили на темный перрон, вдруг послышался громкий свист. Снаружи ответили тем же. И тогда незамедлительно прямо на головы пассажиров через окно посыпались мешки и чемоданы, а затем таким же образом в вагон ввалились огромные черные тела. Сдавленные со всех сторон люди, которых так неожиданно вывели из дремотного состояния, зашевелились, задвигались, женщины подняли крик, стали звать на помощь полицию, а пронзительный свист в темноте не прекращался. Уже третий верзила лез в окно. Чтобы отпугнуть непрошеных гостей, один мужчина стал что-то выкрикивать на плохом немецком языке. Те же в ответ рассмеялись и продолжали протискиваться внутрь. Вскоре они нашли друзей, которые сели в Дембице, и теперь уже никакая сила не могла заставить ребят покинуть купе.

Доманской во время этой кутерьмы стало дурно. Первым заметил это Станецкий. Он вдруг почувствовал, как тело женщины безвольно оседает на его груди, и поддержал его плечом. И тут же рядом с собой услышал тяжелое, хриплое дыхание; наклонился, чтобы взглянуть Доманской в лицо. В купе было темно – хотя поезд еще стоял на станции, – и он поэтому скорее ощутил, нежели увидел, очертания склоненной на плечо головы. Дыхание женщины прерывалось и замирало. «Смерть», – промелькнула мысль. Алинка тоже заметила, что с Доманской неладно.

– Пани Анна, пани Анна, – позвала она.

А услыхав, как та тяжело дышит, поняла, что дело плохо.

– Не волнуйтесь, Алинка, – подбодрил Станецкий.

Он взял Доманскую за руку, но пульса почти не было. Под пальцами едва ощущались слабые толчки. Поезд уже тронулся, а вместе с ним в движение пришла стиснутая до предела масса людей. Парни, влезшие через окно, пихались все беззастенчивее. Мужчина, которому ничего не удалось добиться с помощью немецкого языка, теперь ругался по-польски.

– Люди! – крикнула Алинка. – Здесь больная женщина, не толкайтесь.

В вагоне немного притихли.

– Где больная? – спросили из глубины. – Что случилось?

И сразу послышалось отовсюду:

– Мы все больные.

– Сиди дома, коли больная!

– Да не толкайся ты, черт возьми, не то врежу, – придушенным голосом пропищала женщина.

– Сама заткнись, – рявкнул в ответ мужчина.

– Хам!

– От хамки слышу!

– Люди! – закричала Алинка.

В ее голосе зазвучало такое отчаяние, что все умолкли. Мужчина с повязкой на глазу пошире открыл дверь, а сам встал на ступеньку, освобождая побольше места для женщины. В купе ворвался свежий воздух.

– Лекарство, может, у кого-нибудь есть лекарство? – попросила Алинка. – От сердца.

– Первача, может, дать, – послышался голос стоящего у окна парня.

– Не дури, – унял его другой.

Станецкий продолжал следить за пульсом Доманской.

– Ничего не поделаешь, – сказал он, – придется сойти на ближайшей станции, другого выхода нет.

Алинка уцепилась за это предложение, как утопающий за соломинку.

– Я тоже сойду. Пани Анна, вы слышите меня? Мы сейчас сойдем, и вам будет лучше.

«Сейчас начнется спектакль благородства», – подумал Станецкий.

Действительно, Яцек заволновался.

– Вы в самом деле хотите сойти?

– Конечно. Господи, скорее бы остановка.

– Очень плохой пульс, – сказал Станецкий.

Яцек наклонился к Алинке.

– Но ведь это глупо. Что же вы будете делать в незнакомом месте, да еще ночью?

– Но что же делать, справлюсь как-нибудь. Вы не знаете, скоро ли станция?

Поезд начал замедлять ход. Алинка снова спросила:

– Это уже станция?

– Гарбатка, – ответил мужчина, который ехал на ступеньках, – вон огни.

– Вещи, еще же вещи, – вспомнила Алинка.

Когда выяснилось, что двое собираются выходить, люди бросились помогать чуть ли не с дружеской готовностью.

– Мы передадим чемоданы, – предложил какой-то мужчина. – Которые тут ваши?

Алинка точно не знала, где лежат их вещи.

– Дайте свет, – помогал все тот же голос. – Есть фонарь у кого-нибудь?

Электрический фонарь незамедлительно нашелся, Алинка при его свете отыскала в общей куче чемоданы. К счастью, они лежали сверху.

– Пани Анна. – Она снова наклонилась к Доманской. – Мы сейчас сойдем, вам сразу станет леще, потерпите немножко.

Лишь теперь девушка увидела, как сильно изменилось лицо женщины, стало землистым, глаза, казалось, запали. Она была в сознании, но говорить не могла, только качала головой в знак своего несогласия. Алинка принялась гладить ее по руке.

– Пани Анна, любимая моя, золотая, мы должны сойти, вот увидите, вы придете в себя, отдохнете, а утром мы поедем дальше.

Поезд замедлил ход, впереди загорелись первые огни» Вдруг Яцек придвинулся к Станецкому.

– Спасибо вам за все, – сказал он торопливым шепотом.

Поезд остановился. Двое мужчин быстро стали выбрасывать из вагона вещи обеих женщин. Другие помогали Алинке вынести Доманскую. Кругом стояла темень, слабо светили фонари, холод обжигал лицо. Вдоль вагонов бежал охранник и захлопывал двери.

– Schneller, schneller!

Яцек начал протискиваться к выходу, но Станецкий, вцепившись в руку, удержал его.

– Яцек, ни с места!

Тот дернулся. И тогда Станецкий втолкнул его в середину купе, быстрым движением стащил с полки свой чемодан и, уже стоя в дверях вагона, сказал:

– До встречи, Яцек!

Только он соскочил на перрон, как раздался резкий гудок паровоза, вагоны дернулись, мужчины, которые помогали женщинам, проворно повскакивали на ступеньки; в желтоватом свете фонарей поплыли, ускоряя ход, темные вагоны. «Глупый, щенок, – подумал Станецкий, – погибнет рано или поздно». Мелькнул последний вагон, и его красные сигнальные огни быстро растворялись в темноте.

Они почти совсем исчезли, когда Станецкий обернулся. Алинка стояла посреди небольшого перрона возле набросанных в беспорядке на земле вещей, поддерживала Доманскую и испуганно глядела на Станецкого. Он подошел ближе.

– Что вы наделали? – прошептала она.

Он улыбнулся.

– То, что видите.

– Боже мой, как же вы смогли сойти, оставив друга?

– Только без истерики. – Он грубо оборвал ее. – Сначала надо разобраться, что ждет нас в этой Гарбатке, название, прямо сказать, малообещающее[10]10
  Гарбатка от слова garbaty (пол.) – горбатый.


[Закрыть].

Зал ожиданий оказался запертым, а начальник станции, которому Станецкий вкратце объяснил, в чем дело, наотрез отказался его открыть. Следующий поезд проходил только под утро, строгий приказ запрещал находиться в здании станции. Ни увещевания, ни унизительные просьбы не помогали. Начальник станции, судя по всему, добряк в душе, оказался, однако, ревностным служакой и ни о чем не хотел слышать.

– Где здесь можно найти врача? – спросил Станецкий.

Заспанный начальник станции неохотно ответил:

– В Злочинце живет один врач.

– Это далеко?

– Три километра. Но без пропуска за границы станции выходить запрещается.

– А вы можете мне выдать какой-нибудь документ в порядке исключения?

Начальник станции зевнул.

– Нет, – сонно ответил он и ушел.

– Ну, как? – спросила Алинка, когда Станецкий вернулся.

Не касаясь подробностей, он объяснил ей, как обстоят дела. В глазах девушки по-прежнему был страх. Она помолчала минуту, наконец очень тихо прошептала:

– Спасибо.

В глубине перрона стояла маленькая узенькая скамейка, на нее уложили Доманскую. У Алинки был плед, один конец его она подсунула под лежащую женщину, а другим прикрыла ей ноги. Из сумки Доманской – в ней была мука – соорудили что-то вроде подушки, и теперь голова больной находилась выше тела. Она была в сознании. Лежала не двигаясь, такая маленькая, измученная, постаревшая; глаза, потускневшие от страданий, были открыты, а из горла по-прежнему вылетали прерывистые хрипы. Иногда она шевелила руками, вытянутыми вдоль тела, теребила плед высохшими пальцами. Алинка опустилась возле нее на колени и вытирала ей со лба пот.

Шум поезда почти исчез, на станции стало тихо. Неподалеку во мраке белели густые заросли жасмина, повсюду разливая приторно-сладкое благоухание. Потом хлопнула дверь – начальник станции пошел домой; и на это безлюдье опустилась ночь, огромная и беззвучная. На небе мерцали островки звезд. В густой темноте, словно красная звезда, алел огонек семафора.

Станецкий взял женщину за запястье, чтобы проверить пульс. Ему пришлось склониться над ней, она напряженно вглядывалась в него, и вдруг лицо ее озарилось мягкой, почти счастливой улыбкой.

– Сынок, – прошептала она.

Станецкий выпрямился.

– Ну, я пошел, – сказал он. – Может, удастся привести врача. До встречи, Алинка.

Сначала в поисках дороги пришлось немного поплутать, потом он зашагал быстро и уверенно; вдоль дороги вилась тропинка, и он шел по ней. Сразу же за тропкой, над глубокой канавой, росли развесистые ивы; длинный ряд деревьев, темный и плотный, прямо указывал путь, залитый звездным светом. А дальше, по обеим сторонам дороги, должно быть, простирались вольные, безбрежные поля, потому что ночь там стояла непроглядная, только у земли, будто застывшая струя воды, светилась полоска жнивья, а небо утопало в мерцающем тумане звезд.

Станецкий пошел быстрее, хотя спешить было некуда. Он знал: старая женщина уже мертва или умирает в эти минуты. Эта смерть ему была безразлична, нисколько не волновала, лишь неудержимый саркастический смех все сильнее душил его, именно этот смех он и пытался подавить быстрой ходьбой. «Собственно, зачем все это?»– в какой-то миг подумал он и остановился: «Теперь, пожалуйста, смейся». Однако это желание уже прошло. Он стоял в темноте и не знал, что делать – повернуть назад или идти вперед. И то, и другое было бессмысленно. Он стоял так и думал: «Все это глупость, нелепость и безумие, сплошная чудовищная глупость».

1942—1958