Текст книги "Поездка"

Автор книги: Ежи Анджеевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Ежи Анджеевский.
Поездка

Ярославу Ивашкевичу

Скорый поезд на Львов отходил с краковского вокзала утром, в девять с минутами. В то третье военное лето только на нем можно было без пересадок добраться до Львова. И хотя поезд предназначался исключительно для офицеров вермахта и подданных рейха, майор Станецкий все же решил рискнуть, поскольку, закончив все свои дела в Кракове рано утром, он не знал, куда девать себя до полудня, когда отходил пассажирский поезд на Дембицу. По городу мотаться было нежелательно, его предупредили об участившихся в последние дни облавах. Сидеть в отведенном для поляков закутке вокзала, тесном и битком набитом пассажирами, тоже было небезопасно. Кругом ходили немецкие жандармы, и облава могла нагрянуть и сюда. К тому же он понимал, что в разношерстной и безликой толпе крестьян, мешочников и всякого сброда сильно выделяется военной выправкой и интеллигентным лицом, и ни поношенный плащ, ни спортивная шапка его не спасут. Несколько раз ему мерещилось, что встречные жандармы чересчур подозрительно его разглядывают. Поэтому он всей душой стремился как можно быстрее покинуть город.

Уповая на удачу, он за большие деньги купил у носильщика пропуск на проезд и билет и решительно, отбросив все сомнения, направился на четвертый перрон.

Львовский поезд уже подали. По перрону сновали военные, эсэсовцы, какие-то люди в штатском со свастикой. У последних вагонов возле кучи деревянных сундучков стояла группа венгерских солдат. До отправления поезда оставалось еще более получаса, а на перроне уже было людно.

Быстро сообразив, что садиться надо только в один из последних вагонов, Станецкий поспешил в конец состава. Интуиция его не подвела; таких, как он, оказалось здесь немало; мужчины нервно покуривали папиросы, женщины толпились вокруг узлов. Все держались поближе к венгерским солдатам. Станецкий услышал, как пожилая седая женщина растолковывала молоденькой девушке, видимо, впервые ехавшей таким образом:

– Сейчас-то в вагон попасть легко, а вот потом, перед отправлением, начнется проверка документов.

– И что? – перепугалась девушка.

– Высадят.

– Господи!

Седая женщина ласково улыбнулась:

– Главное, деточка, не надо паниковать. А высадят, так в последний момент можно опять попытаться. Глядишь, и удастся. Приятного мало, но что поделаешь? А на пассажирском ехать – так здоровья не хватит.

Станецкий облокотился на поручни лестницы и закурил. В это время виляющей походкой, покачивая узкими бедрами, подошел элегантный венгерский офицер, и солдаты – осунувшиеся, почерневшие от грязи, много дней не брившиеся – бросились к своим сундучкам.

– А вы часто ездите? – спросила девушка седовласую женщину.

– О да, раза два в неделю приходится.

– Какой ужас!

– Деточка, есть вещи и пострашнее. Во Львове сейчас все очень дорого, а у меня один сын в офлаге[1]1
  Офлаг – лагерь для военнопленных офицеров. (Здесь и далее примеч. перев.)


[Закрыть], а другой – в Бригидках.

– А что такое Бригидки?

– Тюрьма.

– Вот как?!

– И тому, и другому нужно посылать посылки. Но и это не беда. Вот сядем на этот поезд – к вечеру уже будем во Львове.

– Господи, только бы сесть, – вздохнула девушка. – Мне потом еще дальше ехать надо.

– Далеко?

– До Кут. Там мой отец, надо забрать его оттуда, он совсем один и пишет, что голод там ужасный.

Наблюдая за суетой солдат у вагона, Станецкий невольно слушал весь этот разговор, и в сердце стала закрадываться тревога. Вдруг у последнего вагона раздались пронзительные крики. Коренастый кондуктор выталкивал из тамбура на перрон маленького, тщедушного мужчину в зеленоватых бриджах и коротеньком плаще. «Raus, raus!»[2]2
  Быстро, быстро! (нем.)


[Закрыть] – надрывался немец. От удара в спину мужчина выронил небольшой потрепанный чемоданчик, тут же быстро поднял его, сунул под мышку и, помаячив перед глазами своими травянистыми бриджами, юркнул в толпу на перроне.

– Ну вот, начинается, – прошептала девушка.

– Не волнуйся, деточка, – успокоила ее седая женщина. – Этому мужчине все время не везет. На прошлой неделе его выкинули аж за Дембицей. Уже все кондукторы знают его как облупленного.

Близилось время отправления поезда. Пассажиров на перроне стало еще больше, особенно немцев. Носильщики тащили за ними огромные чемоданы. Среди отъезжающих было много женщин. У передних вагонов столпились военные. Вероятно, ждали высокое начальство, потому что вдруг появился комендант вокзала, тучный майор с одутловатым красным лицом выпивохи. Из последнего вагона кого-то опять высадили. На сей раз хилую, рябую бабенку. Очутившись на перроне, она опустилась на узел и громко расплакалась. Венгерские солдаты сели в поезд, поляки занервничали и – лишившись естественного прикрытия – разбежались в разные стороны. Станецкий даже и не заметил, как и куда исчезли женщины. Он остался один. Наконец решил, что хватит мозолить глаза кондукторам, улучил момент и, когда один из них, ближайший, отвернулся, быстро и уверенно вскочил в первый попавшийся вагон. Там сидели венгры, уже успевшие разместиться по купе. Они открывали свои сундучки, громко разговаривали и пили водку. Весь вагон пропитался смрадом солдатских сапог, едким запахом пота и табака.

День обещал быть погожим и жарким. Над крышами и башнями города неподвижно зависло небо; оно проглядывало сквозь арку вокзала, серое, набухшее густым дымом. Унылый и безжизненный вид. По коридору поспешно протискивались нелегальные пассажиры, выискивая закутки, откуда можно было легко увидеть приближающегося кондуктора и в то же время незаметно улизнуть. Зычный голос грохотал под сводами перрона: «Achtung, achtung!»[3]3
  Внимание, внимание! (нем.)


[Закрыть] На какой-то дальний путь с лязгом прибывал поезд.

Неожиданно Станецкий услышал за спиной сдавленный шепот:

– Чего встал? Здесь нельзя стоять.

– Ты что, спятил? – зашипел второй голос.

Станецкий обернулся и увидел перед собой двух пацанов в поношенных и вылинявших гимназических куртках.

– Двигай вперед, – повторил парень, – оттуда удирать лучше.

Станецкий начал безропотно протискиваться сквозь толпу солдат к переднему тамбуру. Мальчишки никак не могли успокоиться.

– Слышь, сегодня этот бульдог ходит, – говорил первый. – Ох, и сдерет же он с нас три шкуры, ей-богу!

– Заткнись, – буркнул второй, – пошевеливайся лучше.

Не успел Станецкий добраться до конца прохода, как вдруг стоящие впереди люди рванули кто куда. Ребята тотчас повернули обратно. В панике кинулись назад мимо Станецкого какие-то мужчины. Он хотел было последовать за ними, но уже было поздно: в дверях стоял кондуктор, тот самый, который выпихнул из вагона мужчину в брюках травянистого цвета. Взглянув на его лицо – налитое кровью, с приплюснутым носом и утопавшее в толстой шее, – Станецкий подумал: «А ведь и впрямь похож на бульдога!»

Кондуктор сразу же накинулся на него:

– Sind sie Deutscher?[4]4
  Вы немец? (нем.)


[Закрыть]

Станецкий хорошо знал немецкий язык и со свойственной ему в опасную минуту твердостью решил: раз уж не поддался общей панике, надо рисковать дальше и спокойно ответить: да. Но он ответил «нет» и тут же, по выражению лица бульдога, понял, что немец этого не ожидал. Лишь минуту спустя тот, еще больше побагровев, хрипло рявкнул:

– Hier nur fiir Deutsche, verstanden?[5]5
  Здесь только для немцев, понятно? (нем.)


[Закрыть]

Схватив Станецкого за плечо, он собрался вытолкнуть его из вагона, но тот отстранился и спокойно сказал:

– Сам выйду.

Он выскочил из вагона и без оглядки зашагал в глубь перрона. В тоннеле ему повстречался старый высокий генерал в сопровождении группы офицеров. У выхода, на залитых солнцем ступеньках, стояли два гестаповца. Когда он, проходя мимо них, умышленно замедлил шаг, один преградил ему путь.

– Halt![6]6
  Стой! (нем.)


[Закрыть]

Станецкий остановился. Он был настолько спокоен, что сумел изобразить на своем лице удивление, ощутил лишь, как левая ладонь крепче сжала ручку чемодана.

– Что вам угодно? – по-немецки спросил он.

– Документы.

С невозмутимым видом он поставил чемодан на ступеньку и, расстегнув плащ, вынул бумажник, из него удостоверение личности, трудовую карточку вместе с заготовленным письмом от немецкой строительной фирмы, которым подтверждалось, что по делам предприятия он направляется во Львов. Пока один немец внимательно изучал документы, другой кивнул на чемодан.

– Прошу открыть.

Станецкий наклонился и левой рукой открыл чемодан, готовый в случае обыска правой рукой мгновенно выхватить из кармана плаща револьвер. «Что за глупость засыпаться в самом начале», – промелькнуло у него в голове. Он приготовился к самому худшему и, мигом оглядевшись, понял, что в случае провала ни убежать, ни уничтожить компрометирующие бумаги не удастся и что нечего даже пытаться выбраться отсюда – наверху, на перроне, было полно солдат. Гестаповец механически рылся в чемодане; вдруг тот, который проверял документы, наклонился к нему:

– Оставь, это не он, тот помоложе.

«Ищут кого-то», – подумал Станецкий, но эта мысль его не успокоила. Задав пару пустяковых вопросов, немцы отпустили его. Через минуту он уже стоял на площади перед вокзалом.

Только теперь на свежем воздухе, под палящими, несмотря на ранний час, лучами солнца, льющимися на вокзальную площадь, Станецкий почувствовал, как нервное напряжение спадает, хотя ощущение опасности не проходило. Он только утратил остроту восприятия, внутренне оставаясь настороженным. Вот и все.

Он закурил и посмотрел на часы: было двадцать минут десятого. Только что отошел львовский поезд. Следующего надо было ждать более трех часов. Не представляя себе, как он проведет это время, Станецкий направился к Плантам[7]7
  Планты – парк в Кракове.


[Закрыть]. На улицах было пустынно. Он почти дошел до парка, как вдруг увидел в глубине улицы Потоцкого большой грузовик и быстро повернул назад. Из-за угла выскочили какие-то мужчины и побежали в сторону Радзивилловской улицы. «Облава!»– крикнул один из них, обгоняя Станецкого. Фургон, не останавливаясь, свернул на перекресток и медленно поехал к Барбакану. Станецкий успел заметить, что машина была набита людьми. Он раздумал идти в парк. Можно было зайти к одному приятелю, который жил недалеко от вокзала, но Станецкому было как-то не до разговоров, хотелось побыть одному. Наконец, когда на углу Радзивилловской, напротив вокзала, ему попалось кафе – он вошел в него.

Из просторного холла двери вели направо в бар – там за стойкой пили водку двое мужчин, налево – в анфиладу комнат. Это был типичный ресторанчик военного времени, где на первый взгляд едой и не пахло, но на самом деле за хорошие деньги достать можно было все. В небольших, довольно темных залах стояли простые столики, на окнах висели решетки; по одну сторону окна выходили на тихую Радзивилловскую улицу, а по другую – на узкий, огороженный глухой стеной дворик. В первом зале за уставленным закусками и бутылками столом сидела компания молодых мужчин и женщин, которые смахивали на мелких спекулянтов. Они пили водку, громко разговаривали и, похоже, были тут завсегдатаями.

Станецкий сразу прошел во второй зал, поменьше, где стояла громоздкая пузатая печка. В нем пока никого не было. Он заглянул также в последнюю комнату: там пил молоко парень в рабочем комбинезоне и сдвинутой с загорелого лба кепке, а в противоположном углу сидела крашеная блондинка-подросток в белом берете и подмазывала губы. Станецкий вернулся во второй зал и устроился у окна. Стены комнаты были аляповатого ярко-желтого цвета; на соседнем столике в тусклой полоске солнца по замызганной скатерти ползали мухи. С лампы низко свисала коричневая липучка. Из соседнего зала доносился пьяный гул и звон стаканов.

Станецкий откинулся к стене, вытянул под столом ноги и сквозь оконные решетки стал смотреть, что происходит на улице. По противоположной стороне, вдоль дома, согнувшись под тяжестью огромного мешка, плелся маленький старичок. Вот он остановился и, прислонив мешок к стене, не разгибаясь, стал тыльной стороной ладони отирать пот со лба. Передохнув, засеменил дальше. Затем появился толстяк в черном пальто и котелке, с желтым портфелем в руке. Он что-то искал и – будучи, очевидно, близоруким – останавливался то у одного, то у другого дома, поднимался на цыпочки, задирал голову, вглядываясь в таблички с нумерацией. Не найдя нужного дома, он пошел дальше.

К Станецкому долго никто не подходил. По залу несколько раз прошелся, припадая на левую ногу, старый официант в засаленном халате. Не спеша и не обращая внимания на нового посетителя, он курсировал между первым залом и кухней. Оттуда время от времени слышался важный голос: «Колбаса – один раз, свиная отбивная – один раз, жареный картофель…» Только теперь Станецкий почувствовал, что голоден. Он подозвал проходившего мимо официанта и заказал простоквашу с картошкой.

– Кислое молоко? – переспросил официант.

– Кислое, – согласился Станецкий, сразу ощутив себя здесь чужаком.

Официант, волоча ногу, вернулся на кухню и очень вяло крикнул: «Кислое молоко и картошка – один раз».

Станецкий принялся снова глядеть в окно. По середине улицы шли с винтовками два жандарма в касках. И вдруг, неизвестно почему, Станецкого пронзила мысль о том, что он взялся за абсолютно безнадежное дело и вся эта поездка совершенно бесполезна. Он почувствовал себя смертельно уставшим. Усилием воли попытался отогнать мрачные мысли, понимая, впрочем, что делает это слабо и неуверенно, подчиняясь не столько осознанной необходимости, сколько дисциплине, к которой, как опытный разведчик, привык за долгие годы. Более того, он обнаружил в себе совсем для него новое и неожиданное желание, искушение подробно проанализировать столь странное состояние, потребность зафиксировать его и узнать, что за ним кроется. В душу закрался смутный страх. Когда официант поставил перед ним простоквашу и тарелку с картошкой, он начал быстро есть. Солнце постепенно освещало улицу, половина мостовой была уже залита его белесым светом. На одном из балконов желтого дома напротив в аккуратных ящиках алели настурции.

В этот момент Станецкий почувствовал на себе чей-то взгляд. В подобных случаях чутье его не обманывало; и хотя не было слышно, чтобы в комнату входили, несомненно, кто-то смотрел в его сторону. Неторопливо обернувшись, он только теперь увидел, что не один, как показалось ему сначала. У окна, которое выходило на двор-колодец, сидел мужчина. Солнце сквозь прорези решеток падало на голубую скатерть широкими косыми лучами, и лицо сидящего скрывала густая тень. Сперва Станецкий заметил, что это был брюнет, с густыми взлохмаченными волосами, которые темным пятном выделялись на желтой стене; скорее всего молодой, в светлом спортивном плаще. Затем он разглядел, что незнакомец очень юн, ему можно было дать восемнадцать, от силы двадцать лет. Когда Станецкий, не отрываясь от еды, начал рассматривать юношу, тот некоторое время выдерживал его пристальный взгляд, затем с равнодушным видом отвернулся. Теперь Станецкому стал виден его профиль, освещенный снизу, ровные юношеские очертания лба и носа, крутой затылок, четкая линия скулы и по-детски нежная шея. Паренек неотступно смотрел в окно, хотя было ясно, что он чувствовал на себе взгляд постороннего человека. Станецкому отчего-то стало не по себе. Он отвернулся, подумав: «Старею». И вновь нахлынула волна усталости и подавленности. Он отодвинул недопитое молоко и тупо, без всякой цели уставился в окно. Двери на балкон с настурциями теперь были распахнуты настежь, молодая светловолосая женщина осторожно вывозила из комнаты на свежий воздух детскую коляску. Со стороны эстакады, которая пролегала неподалеку отсюда, над соседней улицей, прогрохотал поезд. «Свиная отбивная – раз, жареная картошка!…» – в глубине ресторанчика торжественно восклицал официант. В соседнем зале усиливался пьяный гомон.

Он ни о чем не думал, лишь настойчивее проникала в душу смутная тревога. Взглянул на часы и удивился, что так мало времени: было только четверть одиннадцатого. А он был уверен, что сидит тут давным-давно. До отхода люблинского поезда оставалась еще уйма времени, но находиться здесь дольше было нельзя. Станецкий понимал, что от бездействия и бессмысленного пяляния в окно под эти пьяные крики он может окончательно расклеиться. Однако не позвал официанта, а продолжал смотреть в окно. Улица светлела, солнце проникало в просветы между домами, на балконе с настурциями шевелились две розовые пухлые ручонки. Глядя на их трогательно-беспомощные движения, Станецкий, к своему удивлению, оставался холодно безразличным, будто все теплые, человеческие эмоции покинули его. И вдруг ни с того ни с сего Станецкий задумался: а как же он относится к людям? К крикливым и исступленным в своем веселье гулякам из соседнего зала, шумно празднующим удачно провернутое дельце, он испытывал чувство брезгливости; они походили больше на скотов, чем на людей. Юноша, сидевший в углу, вызывал зависть, потому что был молод; он раздражал и был неприятен. А лицо официанта, который, прихрамывая, нес тарелки с огромными отбивными, было под стать старому альфонсу. Станецкий был уверен, что где-то там внутри этого заваленного водкой и провизией ресторанчика скрываются альковы обыкновеннейшего привокзального притона. Неожиданно вспомнились двое школьников из львовского поезда, потом господин в травянистых бриджах, которого выкинули из вагона. Он вдруг почувствовал сильное отвращение, глубокое презрение к людям; понял, как чужд ему весь этот клубок противоречий и страстей, снедаемый злобой и пороками. И сразу навалился кошмар, часто мучивший его: он увидел, как в грядущем, в самом ближайшем будущем жестокость, человеконенавистничество и варварство – пока дремлющие в глубинах темных людских инстинктов – заполонят землю и, сбросив с себя покровы громких фраз, не остановятся даже перед смертью. Как никогда раньше он ясно осознал, что толпы людей, потерявших человеческий облик и одержимых безумным стремлением вычеркнуть из памяти ужасы лихолетия, втопчут в грязь геройства, великие дела и возвышенные идеалы. И все жертвы показались ему бессмысленными, безвозвратно утраченными по воле слепых сил, правящих вселенной.

На балкон опять вышла светловолосая женщина; улыбаясь и держа в руках погремушку, которая, словно стеклышко, переливалась и сверкала в лучах солнца, она склонилась над коляской. Розовые ручонки малютки потянулись к игрушке, затрепыхав на фоне настурций. Станецкий отвернулся и забился в угол зала, подумав: «Какой же я старый, конченый человек, старый и конченый».

В зале появился новый посетитель: лысый мужчина среднего роста, в старомодном накрахмаленном воротничке, лицо которого напоминало морду печального барана, отчего казалось, будто его лоснящаяся лысина покрыта золотистыми кудрями. Осторожно, на полусогнутых ногах, он подошел к первому с края столику у печки, сел, педантично подтянув наутюженные брюки, пальцами поправил воротничок; достав из кармана пиджака «Кракауэрку»[8]8
  Кракауэрка – название периодического издания, которое выходило в Кракове в период оккупации.


[Закрыть] он погрузился в чтение. Немного погодя официант без единого слова поставил перед ним стакан молока; господин обмакнул в него указательный палец, но поскольку оно, вероятно, было еще слишком горячим, опять принялся читать, время от времени поправляя воротничок и поводя при этом шеей.

Неожиданно в первом зале среди нарастающего шума раздался звон разбитой тарелки. Почти одновременно с этим в дверях вырос здоровенный разгоряченный детина в высоких пыльных сапогах, крепкий и простоватый. Он был абсолютно пьян, однако пока держался на ногах, только слегка пошатывался. В руке у него была наполовину опорожненная бутылка водки. Окинув зал мутным взором, он вдруг неуверенной походкой направился к сидящему в углу юноше.

– Выпьешь со мной? – спросил он, перегнувшись через стол.

Станецкий с брезгливым равнодушием наблюдал за происходящим. Зато господин, похожий на барана, заметно встревожился и быстро отложил газету. В дверях тем временем показались собутыльники пьяного – крепкий рыжий мужчина и молодая пышногрудая девица с большими красными руками.

– Янек! – позвала она. – Иди сюда, обезьяна ты эдакая.

Парень обернулся к ним; глядя исподлобья, отмахнулся рукой.

– Пшли вон, я вас не знаю.

– Янек, ты что, глупый?

– И никакой я тебе не Янек, – буркнул он и неожиданно заорал во весь голос: – Raus! Я буду пить тут с моим другом.

И наклонился к юноше.

– Ты ведь мой друг, правда? Меня зовут Янек, выпьем?

Он тяжело плюхнулся на ближайший стул и стукнул по столу кулаком.

– Эй, официант, рюмки для меня и моего друга!

Юноша попробовал было встать, но Янек удержал его.

– Ты куда? Спешить некуда. Официант, рюмки! – и он снова стукнул по столу. – Думаешь, денег у меня нет? На, смотри!

Он вытащил из кармана пиджака толстую пачку банкнот и бросил на стол.

– Хватит?

Мужчина с газетой изумленно огляделся и, обжигаясь, принялся пить молоко.

– Официант! – звал все более хмелеющий Янек.

Хромой принес наконец две рюмки.

– Счет, пожалуйста, – попросил юноша.

И стал шарить по карманам; денег, видно, не нашел, потому что расстегнул плащ и полез за портмоне, одновременно вставая и чуть отодвигая в сторону стол, чтобы взять лежащий на подоконнике небольшой чемодан. Янек тоже вскочил, однако потерял равновесие и обеими руками схватился за край стола. Явно назревал скандал. Приятели Янека, пьяно ухмыляясь, стояли в дверях. Больше всех перепугался мужчина у печки. Он допивал горячее молоко, то и дело облизывая обожженные губы. А официант, облокотясь на соседний столик, равнодушно наблюдал за происходящим.

– Останься, – качался Янек, – кому говорю, останься! Как человека прошу, сядь!

Грузный и широкий в плечах Янек загородил юноше проход. Тот, понимая, что так просто ему не выбраться, огляделся по сторонам. На миг взгляд его задержался на Станецком. Станецкий, правда, глаз не отвел, однако их безразличное выражение ясно говорило: на меня не рассчитывай. Собравшись уходить, он уже было позвал официанта, как вдруг Янек схватил пытавшегося выбраться из-за стола юношу за руку. Тот дернулся, отпихнул пьяного и наконец выскочил.

– Янек, не робей! – крикнула девушка.

– Бей в морду! – поддержал мужчина.

Юноша успел достать портмоне.

– Счет, – крикнул он официанту.

Янек, весь раскрасневшийся, злобно уставился на него.

– Ах, ты так! – с яростью процедил он сквозь зубы. – Ну, погоди же.

И тяжело, наотмашь, как бьют обыкновенно батраки, ударил. Юноша успел увернуться. Тогда Янек вцепился ему в плечи, и они схватились. Во время возни у юноши неожиданно расстегнулся пиджак, и Станецкий увидел на груди, поверх спортивной майки, два ряда револьверов, прикрепленных на широком ремне. Он моментально вскочил. Остальные тоже заметили оружие. Официант вздрогнул, его помятое лицо вытянулось, как у злой собаки. Янек попятился назад, завертел головой, сразу протрезвев. А человек с бараньим лицом поднялся и, схватив шляпу, бросился на полусогнутых ногах к выходу. В зале наступила тишина.

Юноша спохватился последним. Он стоял посреди зала, насупившись, чуть опустив голову, словно загнанный зверь; плащ был расстегнут, пиджак широко распахнут. Вдруг он побледнел и машинально отступил к стене, запахивая на ходу плащ. Станецкий был уже около него, схватил чемодан, лежавшую на стуле шапку и сунул их юноше в руки.

– Быстрее, – спокойно приказал он.

От его голоса юноша моментально опомнился, надел шапку. Станецкий нашел в кармане пятьдесят злотых и бросил на стол.

– За меня и за него!

И, схватив юношу под руку, подтолкнул его к выходу. Они прошмыгнули мимо притихшей публики и через минуту уже стояли на улице. Паренек машинально хотел свернуть к Плантам, но Станецкий, продолжая держать его под руку, которая – как чувствовал – слегка дрожала, увлек его в другую сторону. Они миновали большое кафе. В палисаднике, под тенью высоких лип, солдаты потягивали пиво. Станецкий шел не оглядываясь. Когда они оказались у эстакады, на лестнице, по которой им надо было спуститься вниз, он заметил патруль. Юноша вздрогнул и рванулся было назад. Станецкий крепко сжал его руку и шепнул:

– Спокойно.

Затем отпустил руку; спускаясь по лестнице, достал портсигар. Когда они были в двух шагах от жандармов, Станецкий рассмеялся.

– Ну и духотища сегодня будет, как ты думаешь?

И, не останавливаясь, протянул пареньку портсигар.

Тот взял одну сигарету. Они прошли в двух шагах от жандармов. Станецкий чувствовал на спине их взгляды. Юноша прибавил шагу.

– Спокойнее, – опять удержал его Станецкий.

На последней ступеньке он остановился, вынул зажигалку, дал юноше прикурить, потом закурил сам. Лицо молодого человека по-прежнему было бледным, зубы крепко стиснуты, верхняя губа прикушена. Станецкий глубоко затянулся. В этот момент к остановке подъехал трамвай, и они были вынуждены подождать на краю тротуара, пока тот проедет. По лестнице поднимались люди, торопившиеся на вокзал. Возле окаймлявшего здание вокзала газона с чахлой, пожухлой травкой Станецкий остановился и поставил на землю чемодан. Неподалеку грелись на солнышке три носильщика. Движения перед вокзалом почти не было, и казалось, что просторная, раскаленная от зноя площадь совсем вымерла.

Станецкий взглянул на юношу.

– Ну вот и все кончено.

Юноша стоял притихший, опустив голову.

– Пока что, конечно, – уточнил Станецкий.

Паренек поднял темные, слегка косившие глаза.

– Спасибо, – ответил он.

– Пустяки. А что вы теперь будете делать?

Тот растерялся.

– Если вам не хочется, можете не говорить, – сказал Станецкий.

– Нет, почему? Мне надо ехать.

– Прямо сейчас?

– Скоро.

– Обязательно с этим грузом?

– Да, обязательно.

К ним подошел маленький, от горшка два вершка, оборвыш.

– Сигареты, пан граф. – Он задрал свою белобрысую головенку, тонувшую в огромной старой шапке. – Клубы, египетские, нашенские…

– Отстань, – со злостью оттолкнул его Станецкий.

Но малец не сдавался.

– Ну хоть так, пан граф, дайте.

Станецкий сунул ему злотый, чтобы отстал. Мальчуган рассмотрел со всех сторон монету, дунул на нее и галантно шаркнул ножкой, затерявшейся в огромных бутсах.

– Благодарю вас, пан граф, кланяйтесь пани графине.

Спутник Станецкого, с добродушной улыбкой наблюдавший за мальцом, весело и беспечно рассмеялся. Станецкий внимательно посмотрел на него.

– Сколько вам лет, если не секрет?

Юноша слегка покраснел.

– Двадцать два.

Станеций был уверен, что тот прибавил, по крайней мере, года три, а то и больше, однако не подал виду.

– Будьте осторожны, – сказал он, – такими вещами не шутят.

Юноша насупился.

– Знаю.

Станецкий посмотрел на часы.

– Который час? – забеспокоился юноша.

– Одиннадцать с минутами.

– Ну мне пора.

– А вы далеко едете?

– Во Львов.

– Вот это да!

– Вы тоже?

– Да.

– Этим, на Дембицу?

– Да.

Юноша помолчал с минуту, а потом стал прощаться.

– Не понимаю.

– Со мной ехать опасно, – прозвучал простой ответ.

Станецкий пожал плечами.

– Не надо преувеличивать, это не так страшно.

И понял, что задел самолюбие юноши. Сознание этого доставило ему маленькое удовлетворение. Он поднял чемодан.

– Во всяком случае, нечего здесь стоять, место не самое подходящее. У вас есть пропуск на проезд?

– Пока нет.

– Тогда пошли на вокзал, это надо уладить.

Молодой человек посмотрел Станецкому прямо

в глаза.

– Вы ничего не знаете обо мне.

– Достаточно того, что знаю.

– Да, но меня ищут.

Станецкий сразу вспомнил гестаповцев на вокзале.

– Ваша фамилия им известна?

– Да, но это не имеет значения, документы у меня в порядке.

– А описание внешности?

Юноша засомневался.

– Скорее всего, что знают.

– Ну, пора, – сказал Станецкий так просто, как будто речь шла о давно решенном и улаженном деле. – Пошли.

Слегка косившие глаза юноши озарились мягким блеском.

– Вы необыкновенный человек, честное слово.

– Пошли, – повторил Станецкий.

– Давайте пойдем пока порознь, и на вокзале тоже.

Станецкий согласился.

– Тогда вы идите первым, а я займусь билетами.

– Меня зовут Яцек, – представился юноша.

– А меня Виктор. Ну, идите…

Паренек направился к главному входу вокзала, Станецкий на некотором расстоянии пошел туда же. Ему было легко от внезапно нахлынувшей умиротворенности. На миг закралось сомнение: а стоит ли в такой поездке обременять себя столь неподходящим спутником; однако оно так же быстро рассеялось. «Дела паренька меня не касаются, – подумал он, – а трусить я не привык».

На вокзале все сошло удачно, на сей раз разрешение на проезд и билет он купил у носильщика гораздо дешевле. А так как люблинский поезд на Дембицу подавался обычно за час до отправления, Станецкий решил немедля идти на перрон.

В сумрачном, тесном закутке зала ожидания царила неописуемая давка и духота. Только две кассы выдавали разрешения на проезд, возле них, переругиваясь, колыхалась хмурая темная толпа. Немецкие служащие время от времени наводили в ней порядок. Как раз в эту минуту маленький щупленький bachnshutz[9]9
  Немецкая железнодорожная охрана, в которой во время оккупации служили только немцы.


[Закрыть] набросился на пытавшихся пробраться к одной кассе без очереди и, рассвирепев, с пеной у рта, принялся избивать всех подряд резиновой дубинкой. Люди начали в панике пятиться назад и разбегаться, перед кассами стало свободнее. В этой суматохе толпа оттеснила Станецкого к багажному отделению, и он потерял Яцека из виду. Спотыкаясь о чемоданы, корзины и мешки, наваленные возле сидений, он наконец пробрался в ту часть зала, где народу было поменьше. Там располагалась камера хранения ручной клади, которой, впрочем, могли пользоваться тоже только немцы. Яцека он нашел в том самом месте, где оставил, отправляясь за билетами: в полутемном углу камеры хранения. Тот стоял, прислонясь к стене, и угрюмо, с нескрываемой враждебностью смотрел на молодых офицеров, сдававших чемоданы. Такая ненависть пылала в его темных глазах, что Станецкий испугался.

– Не смотрите на них так, – сказал он.

Паренек вздрогнул и повернулся к Станецкому.

– Разве заметно?

– А вы как думали? Ненависть скрыть невозможно.

Яцек с интересом взглянул на Станецкого.

– Вы полагаете, добрые чувства скрыть легче?

Станецкий пожал плечами.

– Не знаю. Чтобы сравнивать, нужно иметь эти добрые чувства. Пошли, билеты для вас есть, и приготовьтесь к тому, что мы можем встретиться с гестаповцами.

– Где?

– В пути.

Для поляков выход на перрон находился в другом конце вокзала, за складами, поэтому пришлось опять выйти на улицу. Они шли в полном молчании, неожиданно почувствовав злость друг к другу. Перед ними шагали две босые крестьянки с тюками за спиной.

Близился полдень, зной плотнее окутывал землю, над раскаленным тротуаром клубилось марево, воздух пропитался дымом, сажей и бензином, а над зноем высоко-высоко разливалось гладкое, однотонное, выцветшее бледно-голубое небо.

Перед выходом на перрон Яцек остановился.

– Пошли, – сухо сказал Станецкий.

На платформах пока никого не было. Люблинский поезд отходил от того же самого перрона, что и предыдущий, львовский; необходимо было только перейти по подземному переходу. Станецкий был почти уверен, что в тоннеле они наткнутся на гестаповцев, но не стал гадать, как поступит в критической ситуации, он верил, что все пройдет удачно. Лишь предостерег юношу, чтобы тот был настороже, и тотчас принялся непринужденно и беззаботно рассказывать об одном давнишнем случае в Татрах – когда во время затянувшегося ливня он пробирался через Польский гребень из Велицкой Долины к Розтоке. Едва они спустились вниз по лестнице, как в глубине тоннеля он увидел медленно идущих им навстречу гестаповцев. Он был дальнозорким, поэтому сразу узнал в них тех, что задержали его утром. Яцек тоже заметил их, бессознательно отстранился от Станецкого, но тот немедленно поравнялся с ним, продолжая оживленно рассказывать о переправе через бурный поток. Когда путники были уже в двух шагах от гестаповцев, Станецкий, предугадав намерение одного из них, остановился и, улыбаясь, обратился к нему по-немецки: