Текст книги "Поездка"

Автор книги: Ежи Анджеевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Надеюсь, господа, во второй раз я вам не нужен?

Гестаповец пристально всмотрелся и, только теперь узнав его, ответил:

– Проходите.

Станецкий кивнул головой и обратился к своему спутнику, который уже было повернул к лестнице.

– Это на третий перрон, – громко произнес он, – а на четвертый – дальше.

И лишь тогда, когда поезд тронулся, Станецкий сообщил Яцеку о первой встрече с гестаповцами. Опасаясь сидящих рядом, он. вынужден был говорить намеками, однако юноша и так догадался.

– Вы думаете, они искали меня?

– Похоже.

– Тогда, значит…

Станецкий небрежно прервал его:

– Это значит, что мы едем.

Пригороды Кракова уже давно остались позади, и поезд довольно быстро для военной поры катил по необъятным холмистым полям, исполосованным серебристой рожью и зеленой пшеницей. Июньский день только теперь предстал во всей своей красе. Все вокруг дышало радостью, потонув в блеске солнца и сиянии голубого неба. На лугах уже высились копны сена; округлые, раскидистые ивы, разбросанные среди хлебов, до самого горизонта очерчивали причудливые изгибы окольных полевых дорог.

Вагон был набит до отказа. Сначала, как только подали поезд, Яцек и Станецкий удобно устроились в купе, но перед самым отправлением всех пассажиров оттуда выгнали, так как ехало много военных. Поэтому им пришлось в последнюю минуту в невероятной давке перебираться в другой вагон. Всюду было переполнено. Наконец, в одном из последних вагонов они устроились в коридоре. Поначалу не обошлось без излишней суеты, нервотрепки, неизбежных переругиваний, но стоило колесам загрохотать, как люди, вздохнув с облегчением, что наконец-то поезд тронулся, расселись по своим и чужим чемоданам и начали заводить первые знакомства. Волнения на время улеглись. Поезд был скорый, и наплыв новых пассажиров ожидался только в Тарнуве.

У Яцека и Станецкого был всего лишь небольшой ручной багаж, и им пришлось ехать стоя; они устроились возле окна, где было не так душно. По соседству, прямо рядом со Станецким, расположилась на видавшем виды чемодане немолодая женщина. В свое время она несомненно была очень красива, ибо даже сейчас, несмотря на следы увядания и усталости, лицо ее приковывало внимание. Это было лицо великой, состарившейся актрисы, тронутое морщинами, с выразительными темными глазами, оттененными синевой. Одетая в элегантный довоенный костюм, женщина сидела, откинувшись к стенке, безучастная ко всему. Затем – это было за Краковом – она достала из изящной дорожной сумки папиросу, обыкновеннейшего «юнака», и начала жадно курить, так, как курят заключенные или рабочие, вынужденные делать это украдкой, во время работы затягиваясь и пряча папиросу в руке. Прошло немало времени, прежде чем она, заметив на себе взгляд Станецкого, спохватилась, что держит папиросу столь странным образом. Вздрогнула и тут же вложила ее как полагалось, между пальцами. Но вскоре опять прикрыла «юнака» своей узкой, очень красивой ладонью и докурила так до конца.

Станецкий отвернулся и стал смотреть в окно, хотя мелькающие пейзажи не занимали его. Хорошее настроение гасло и улетучивалось. Ему не дано было знать, что было у этой незнакомой женщины в прошлом, до того, как она отправилась в путь: тяжелый ли принудительный труд на фабрике или долгие месяцы в застенках краковского гестапо «Монтелюпих»; но он ясно знал одно – она прошла через многое, и жизнь, должно быть, порядочно ее поломала, коль оставила в манерах такой глубокий след. Он допускал, что на долю некоторых выпадают несчастья и пострашнее; но этот, казалось бы, незначительный жест приоткрывал завесу над морем унижений, которым нет искупления на земле, и над пропастью рабства, куда повергает людей насилие. И снова вернулись сомнения, терзавшие его несколько часов назад в кафе на Радзивилловской, опять подступила усталость, ощущение бессилия и собственной неприкаянности в этом ослепленном жестокостью мире. Так что же такое человек? «Человек – это сила!»– говорит Он. Да, действительно, из всех живущих тварей только он один сопровождает свое существование таким потоком восхвалений и почестей. Но в то же самое время этот одухотворенный, невероятно искусно скомбинированный сгусток химических соединений, воспевая свободу, надевает на себя вериги неволи с покорностью шлюхи; прославляет разум и отдается во власть самого глупейшего вздора; что-то мямлит о правде и охотно довольствуется ложью; кичится человеческим достоинством и пресмыкается в пыли; тоскуя по вольности, находит свою стихию в дружно марширующей толпе. О, племя безумцев, обуреваемое похотью и преступлениями, страждущее и приносящее страдания, обреченное на вечный вопль, бестолковое движение, сказочные мечты и беспробудное невежество.

А Яцек от души наслаждался поездкой. Сняв шапку и держась за оконные рамы, он высунулся из окна, и теперь ветер трепал ему волосы, обвевал лицо, шею, наполнял легкие, когда тот нарочно, желая захлебнуться воздухом, дышал широко открытым ртом. Солнце стояло в зените и сильно припекало. От всего этого ему было удивительно хорошо, радостно и легко.

Поезд уже ехал по высокой насыпи, внизу зеленели бескрайние луга, здесь пока еще не скошенные, буйные, напоенные, несмотря на жару, прохладной свежестью. Вскоре среди зелени заблестела голубая речушка; вся словно из серебристой жести, она сверкала на солнце, широко разливаясь между извилистыми, кое-где поросшими ивняком, берегами. На мосту поезд засигналил короткими гудками, и Яцек увидел внизу на берегу женщин в красных косынках, с задранными до колен подолами юбок. Они перестали стирать и, заслонясь ладонями от солнца, провожали улыбками проносящийся мимо поезд. Одна из них, совсем еще молоденькая девушка, помахала рукой. К железнодорожной насыпи с лаем неслась лохматая дворняжка, а у самого берега речки по мелководью – сквозь прозрачную и спокойную воду видны были даже камешки на дне – хлюпал голый, дочерна загоревший мальчуган и большущей палкой бил по воде.

Яцека охватило вдруг такое ликование, что захотелось ответить незнакомой девушке. Он как можно дальше выглянул наружу, но речушка и прачки были уже далеко, и его приветствие, конечно же, не было замечено. Но он все равно вытянул руку и помахал несколько раз.

– Молодой человек, – услышал он за спиной недовольный голос, – молодой человек, не заслоняйте окно, совсем ведь задохнуться можно.

Яцек обернулся и увидел перед собой полного мужчину в демисезонном пальто; его лицо горело. Похоже, это был мелкий помещик, возвращающийся после утомительных хождений по городу домой в деревню, куда-нибудь под Тарнув или Сандомеж. Яцек, еще очень возбужденный, приветливо улыбнулся и отодвинулся. Толстяк моментально протиснулся к окну и загородил его широкими плечами.

– Ну, куда это годится, молодой человек? – засопел он гневно. – Заслонил окно, а тут хоть задыхайся…

Яцек, пока еще не истративший запас теплых чувств, теперь улыбнулся Станецкому.

– Красиво, правда?

И тут же покраснел, наткнувшись на холодную усмешку Станецкого.

– Я вижу, вы веселитесь, – сказал Станецкий.

Смуглое лицо юноши залилось краской. Станецкий не

спускал с него глаз.

– Конечно, веселье в общем-то вещь хорошая, но на вашем месте я бы задумался над тем, что произошло, и сделал соответствующие выводы на будущее.

– Не понимаю, – прошептал юноша.

– Жаль. Вы знаете, как называется чрезмерная доверчивость? Не знаете? Очень жаль. Беспечность, вот как это называется, дорогой мой, а при некотором стечении обстоятельств просто-напросто – глупость, непростительная глупость. И молодому человеку, который находится на особом положении, следует быть более осмотрительным. Вообразите, пожалуйста, что некий молодой человек, весьма молодой, вдруг, не зная, с кем имеет дело, доверяется постороннему человеку, грубо говоря – как бы вверяет ему себя. И что же вы можете сказать об этом молодом человеке?

Румянец быстро исчез с лица юноши, он побледнел, во взгляде темных глаз промелькнуло смятение.

– Вы издеваетесь надо мной? – неуверенно спросил он.

– Вовсе нет. Я только хочу, на правах старшего и более опытного, заметить вам, что если на сей раз молодому человеку повезло, то в будущем ему надо быть более осторожным. Вот и все.

– Я не трус, – прошептал Яцек,

Станецкого передернуло.

– Но ведь речь-то не об этом. Что за привычка у вас, молодых, сразу же находить слова, которые ничего не значат.

– Ничего?

– Абсолютно ничего. Я взываю одного молодого человека к рассудку, а вы мне – про отвагу.

Хотя они стояли рядом и разговаривали приглушенными голосами, Яцек пододвинулся поближе к Станецкому.

– Понятно, – сказал он ему почти в лицо. – Вы правы, я запомню это. Ну, а то, что вы спасли мне жизнь, тоже ничего не значит?

«Восторженный юнец», – подумал Станецкий. Ощутив на своем лице горячее дыхание юноши, он немного отодвинулся.

– Ничего, – ответил он. – Разве имеет смысл спасать то, что можно тут же потерять?

Поезд продолжал свой бег под лучами палящего солнца; несмотря на открытые окна, жара в коридоре становилась все более нестерпимой. Вдобавок возникли некоторые неудобства. Почти беспрерывно кто-то протискивался из переполненных купе и коридора в конец вагона, где находился туалет. Из-за этого хождения взад-вперед сидящие в коридоре вынуждены были то и дело вставать, стоящие же – теснясь, расступаться, и порой – когда пускавшийся в трудный путь сталкивался с возвращавшимся, помятым и раскрасневшимся счастливчиком, – возникала невообразимая пробка. Люди начинали нервничать и злиться.

Самым взрывоопасным местом стала площадка перед туалетом. В последний момент сюда набилась масса народу. Теснота была ужасной, да к тому же у двери в туалет были навалены горой чемоданы. По сему время от времени оттуда доносились возбужденные голоса, брюзжащие и раздраженные. Когда один умолкал, в перебранку вступал другой, а чаще всего ругались и кричали все одновременно, и этот галдеж одних приводил в еще большую ярость, а других – настраивал на ехидное подтрунивание. Дошло до того, что одна женщина, чрезмерно пышные габариты которой сильно затрудняли передвижение в этой тесноте, не выдержала колких насмешек. Несчастная жертва, в съехавшей набок шляпке, пунцовая от натуги и вся взмокшая от пота, разразилась возмущенными тирадами. Молодые мужчины, на которых обрушился ее гнев, ответили дружным гоготом. Женщина завопила еще громче, и скандал разгорелся. Слово за слово – и вот вся площадка загудела, да так, что гвалт перекинулся внутрь вагона, пассажиры из коридора тоже пришли в волнение, явно выражая желание принять участие в происходящем. Но поскольку расстояние и давка препятствовали этому, то в разных уголках вагона, словно эхо, вскоре вспыхнули маленькие свары. Там, где стояли Станецкий с Яцеком, а именно, в середине коридора, – возбудителем спокойствия стал помещик в теплом пальто. Этот человек, отказавшись от удобного места у окна и продолжая обливаться потом, наблюдал за скандалистами в конце вагона с нескрываемым раздражением. И надо же было такому случиться, что у его могучих ног неожиданно вырос четырехлетний голубоглазый карапуз с густыми рыжими вихрами. Он наткнулся в своем путешествии на ноги мужчины и, немного подумав, решил преодолеть это препятствие самым простым способом: пролезть между ними, словно между колоннами.

– Анджеек! Анджеек! – принялась искать своего сына молодая женщина, которая сидела чуть дальше.

Анджеек как раз протискивался через самое узкое место; мужчина оказался в щекотливом положении, поскольку вспыхнувший в нем гнев был парализован страхом раздавить малыша, застрявшего между его коленями. Он был вынужден замереть и всю кипящую в себе злость выплеснул на мать. За нее вступился другой мужчина, и… пошло-поехало. А Анджеек, которого пассажиры по воздуху отправили к матери, с криком начал вырываться, выражая недовольство совершаемым над ним насилием.

– Хам! Хам! – надрывалась в конце коридора женщина в шляпке.

А помещик кричал:

– Такого сорванца надо держать на привязи!

– Самого тебя на привязь! – отвечали из ближайшего купе.

Но тут в конце коридора показался контролер. Все сразу смолкли. Несколько «зайцев» и пассажиры, не имеющие пропуска на проезд, начали быстро продираться в противоположную сторону вагона, туда, где был туалет. И до Тарнува доехали в результате без происшествий.

Поезд несколько раз останавливался в поле, чтобы пропустить военные составы, направляющиеся на восток. Вынужденные остановки надолго затягивались. После Тарнува, где сели новые пассажиры, стало совсем невыносимо. Едва отъехали от станции несколько километров, как поезд снова остановился и простоял почти час. Пассажиры, которым предстояла пересадка в Дембице, заволновались, что могут опоздать на львовский поезд. Однако опасения эти оказались напрасными. Когда с трехчасовым опозданием прибыли в Дембицу, выяснилось, что львовский поезд пока что вообще не прибыл из Львова, и когда прибудет – никто не знал. Впереди были долгие часы ожидания.

На станции набилась тьма народу. Поезд на Люблин ушел, пути освободились, и вот теперь стало видно, какая масса людей направляется во Львов. Просторный, типичный для провинциальных станций перрон, буквально облепленный людьми, напоминал муравейник. Это была серая, усталая толпа. Большинство устроилось на чемоданах и тюках, иные – прямо на земле; люди принялись вытаскивать съестные припасы и подкрепляться. У забора, ограждавшего станцию, под цветущими акациями, парни играли в карты. В другой группе из рук в руки переходила литровая бутылка водки.

Тем временем надвигался вечер. Хотя солнце по-прежнему высоко стояло над горизонтом, косые лучи его грели уже не так сильно, жара заметно спала, а в тени даже чувствовалась прохлада. Ночь после знойного дня обещала быть ясной и холодной. Как только разговоры прекратились, на станции, несмотря на большое скопление людей, стало очень тихо. По одну сторону тянулись аккуратные станционные строения, чудом уцелевшие в разгар военных действий, большое белое здание в стиле польской усадьбы, ограды, какие-то пристройки. За ними на фоне громадных зеленых каштанов цвели акации. А по другую сторону, за железнодорожными путями, открывался сельский вид: бескрайние нивы, видимо, помещичьи, так как не были поделены на разноцветные полосы, как крестьянские. Далеко вдали на голубом небе алела высокая труба котельни. Чуть дальше линия горизонта прерывалась волнистыми шапками парковых деревьев. Окрестности отличались однообразием, но от этих необъятных далей, освещенный слабым отблеском заходящего солнца, веяло необычайным спокойствием и тишиной. Над полями громко заливались жаворонки.

Станецкий и Яцек забрались в самый дальний угол перрона, где было не так людно. Станецкий поставил свой чемоданчик таким образом, что удалось на него присесть. Яцек отыскал неподалеку камень.

– Раньше утра, наверно, не доберемся, – сказал Яцек.

Станецкий бросил окурок на землю, достал новую сигарету.

– Возможно, – буркнул он.

Он сидел, слегка ссутулившись, на своем чемодане, боком к Яцеку, крупный и массивный; во взгляде его глубоко посаженных, ясных, водянистых глаз мелькало нечто волчье. «Почему я ему неприятен?»– с горечью подумал Яцек. И вдруг доверительно и с душевной теплотой сказал:

– Чем дольше мы едем, тем этот Львов кажется дальше.

Но Станецкий не промолвил ни слова. Он сидел отрешенно, с затаенной злостью в глазах посматривал на копошащуюся вокруг него толпу. Вот в толчее промелькнул озабоченный господин в зеленых бриджах. Станецкий стал тупо следить за его тощей, вылезавшей из короткого плаща фигурой, но ее нервные движения вскоре утомили его. Затем он отыскал двух женщин, свидетелем разговора которых стал утром в Кракове. Они сидели в тени, под забором. Очевидно, им не удалось попасть на скорый поезд, или же их высадили. Обе выглядели довольно жалко. Пожилая женщина с седыми волосами, один сын которой находился в плену, а другой в тюрьме, несомненно, плохо себя чувствовала. «Сердце», – подумал Станецкий. Ее спутница, светловолосая девушка, направлявшаяся к отцу в Куты, заботливо склонилась к ней и что-то говорила, а та, откинувшись на забор, все так же кротко, но, пожалуй, уж очень печально улыбалась в ответ. На ее лице были царапины и следы грязи; вероятно, она упала. Девушка была явно расстроена и не знала, что делать. «Глупенькая, – подумал Станецкий, – надо же в дороге взвалить на себя такую обузу». Он небрежно опустил глаза на сидящего рядом на камне Яцека и неожиданно почувствовал, что юношу надо немного подбодрить: таким несчастным и одиноким тот сейчас показался ему. «Как же он еще молод!»– подумал Станецкий, на этот раз уже беззлобно. Он нагнулся к нему:

– Ну что, Яцек, о чем задумался?

Юноша вздрогнул и поднял голову. «Как же они все беззащитны, – подумал Станецкий, – у них все написано на лице». И ему стало приятно от того, что он видит перед собой именно это юное лицо и достаточно лишь одного дружелюбного жеста, чтобы оно засветилось благодарностью.

– Наверно, проголодался?

– Немножко, но не очень.

– Зато я – очень, в суматохе мы позабыли запастись чем-нибудь в Кракове.

Яцек резко поднялся с камня.

– Пойду поищу, может, достану что-нибудь.

Но Станецкий удержал его.

– Вам лучше остаться, пойду я.

– Почему?

– Товар, который вы везете на продажу, нежнее фарфора, удары ему противопоказаны.

Яцек встревожился.

– Вы правда считаете, что это для продажи?

Станецкий весело рассмеялся.

– Какой же вы еще ребенок, однако, должен признаться, очень симпатичный ребенок.

Заметив, как лицо юноши заливается румянцем, на сей раз от радостного возбуждения, он подумал: «До сих пор он восхищался мной с опаской, теперь же будет относиться с благоговением. Забавная эта молодежь, признание необходимо ей, как воздух».

Когда спустя десять минут Станецкий появился с буханкой хлеба и куском колбасы, картина на перроне изменилась. Как раз в этот момент на горизонте показался дым паровоза, и люди стремглав бросились к путям. И мгновенно, словно из-под земли, появились жандармы, а с ними трое полицейских-поляков. Покрикивая и орудуя резиновыми дубинками, они пытались оттеснить напиравшую толпу. Прежде тихая станция сразу загудела.

Пока Станецкий добирался до Яцека, волнение немного улеглось. Люди, узнав, что прибывающий поезд не львовский, возвращались на свои места. Жандармы тоже успокоились. На площади остался только один полицейский. Это был красивый парень, высокий и стройный, в мундире с иголочки; его упругое тело излучало упоение властью. Он неистовствовал в лучших немецких традициях, колотил каждого, кто попадался под руку. Вот он настиг одного старичка, сорвал с него шляпу, одной рукой впился в пальтецо, а другой равномерно и метко бил дубинкой по голове. Молодым зычным голосом он выкрикивал польские слова на манер лающих команд немцев.

Когда Станецкий подошел к Яцеку, тот стоял возле своего камня сильно побледневший и неотрывно смотрел на полицейского, своего ровесника. В его глазах сверкала та же самая ненависть, которую Станецкий заметил на вокзале в Кракове, у камеры хранения. Он опять дотронулся до плеча Яцека.

– Я уже говорил вам, что ненависть не скроешь.

Яцек без слов опустился на камень, бледность не сходила с его лица, губы дрожали. Станецкий показал раздобытые припасы.

– Это все, что удалось достать.

Он вынул из кармана перочинный ножик, порезал хлеб и колбасу, подал юноше половину буханки и часть свежайшей колбасы. Тот молча взял еду, на мгновение задумался, будто хотел что-то сказать, посмотрел в сторону полицейского, который пружинящей походкой спускался с перрона, затем жадно, как сильно проголодавшийся человек, принялся за еду.

Станецкий некоторое время наблюдал за ним, вспоминая, что и он раньше, когда был голоден, ел точно так же. Он думал: «В нем все бурлит одновременно: ненависть и радость, одиночество и любовь, все вместе, одно рядом с другим, и это – жизнь, самая суть ее, то, на что потом уже нет сил; потом погружаешься в бездну одной-единственной мысли, одного-единственного чувства. Я стар, и моя бездна – равнодушие и презрение». Он отрезал от своей половины хлеба небольшой кусок, столько же колбасы; ел без аппетита и размышлял дальше: «И завтра, и послезавтра, и на многие месяцы вперед моя жизнь подчинена выполнению конкретных задач, ради которых я выложусь до конца, отдам весь свой многолетний опыт. Я, что называется, примерный солдат, «ас» конспирации. Но мне абсолютно, абсолютно на все наплевать, я никого и ничего не люблю, я просто лечу в бездну. Кто-то, кажется, какой-то философ изрек, что на свете важны две вещи – звездное небо над твоей головой и совесть в тебе, но все это – одни слова, небо со звездами мертво, а совесть… а что такое совесть? В бездне нет места иллюзиям, там в свои права вступает полное равнодушие и полное презрение… а этот малый… да, да, верит в совесть… в нем все уживается…»

Яцек уже дожевал хлеб и колбасу, вытер ладонью рот и движением головы откинул упавшие на лоб волосы.

– Ну как? – спросил Станецкий.

Юноша улыбнулся.

– Отлично.

– Львов по-прежнему вам видится далеким?

Юноша слегка насупился.

– Уже нет, но от этого, – и указал на грудь, – хотелось бы уже избавиться.

– Вы надолго во Львов?

Юноша вызывающе ухмыльнулся.

– А ругать за болтливость не будете?

– Обязательно буду, но за ненужный вопрос. Ну, так что же во Львове?

– Не знаю, там видно будет. Возвращаться в Краков пока нет смысла, замели меня окончательно и вообще…

– Догадываюсь.

– Я мог бы свалить, да жаль все это. – Он снова дотронулся до груди. – Только не смейтесь, пожалуйста, но пока это на мне, пока давит и тянет, я все время думаю: за каждым из них стоит мой товарищ. Многих уже нет в живых.

Они помолчали.

– Да, – заговорил Станецкий, – в такой компании в самом деле опасно ездить.

Однако на этот раз Яцек не уловил насмешки в словах Станецкого.

– Нет, – серьезно ответил он, – даже наоборот.

Солнце все ниже склонялось к горизонту, разливая над полями нежнейший свет, похожий на прозрачный, искрящийся изнутри туман. А львовский поезд так и не появлялся. Ложная тревога еще дважды поднимала людей, и все повторялось сначала: толпа вслепую неслась на перрон, появлялись жандармы, совершалось избиение, затем все успокаивалось. Молодой полицейский теперь работал в другом конце перрона.

Утомление людей возрастало. Солнце почти не грело, и в летних одеждах становилось холодновато. Уж на что Станецкий был закаленным, но и ему на миг стало зябко. Он встал и застегнул плащ.

– Становится прохладно, – сказал он. – А вы, кажется, правы.

– Насчет чего?

– Да, чем дольше мы едем, тем дальше Львов. Во Львове вам надо быть начеку. Опасный город.

– Знаю.

– А сколько вам лет на самом деле?

Яцек покраснел.

– Ну, по крайней мере, меньше, чем вы сказали?

– Немного.

– Девятнадцать?

– Почти.

Наступила пауза. И вдруг Станецкий сказал:

– А знаете, Яцек, я вам завидую.

– Мне? – удивился тот. – Почему?

– Потому что вам девятнадцать лет.

– Мне? – Яцек никак не мог поверить. – Вы хотели бы, чтобы вам было девятнадцать лет?

– Этого я не говорил. Я только сказал, что завидую вам.

– А разве это не одно и то же?

– Разумеется, нет. Я могу завидовать чему-нибудь и при этом не испытывать никаких желаний. Мне, в мои годы, нельзя желать невозможного. Это привилегия молодости.

– Вы так думаете? По-вашему, значит, я хочу невозможного?

Станецкий пожал плечами.

– Не знаю, но скорее всего да.

– Я вовсе не мечтаю о подвигах.

– А это и не требуется. Недосягаемое не всегда обитает на небесах, чаще всего оно рядом. Чтобы пережить разочарование или поражение, мечтателем быть не обязательно.

Яцек задумался.

– Верно. Но можно не смириться.

– С чем?

– С поражением можно не смириться.

– О, да, конечно, можно и не смириться. Я знал одного человека, который из всех шансов упускал только один, а именно – возможность умереть. И тем не менее погиб он в автокатастрофе.

– Это не одно и то же, – возразил Яцек.

Станецкому весь этот разговор надоел.

– Да, вы правы, это не одно и то же, – согласился он.

И смолк, заметив, как девушка, спутница седой пожилой женщины, встала и поспешно направилась прямо к ним. «Этого еще не хватало», – с досадой подумал Станецкий. Как только она подошла ближе, похоже, решительность покинула ее.

– Алинка! – закричала женщина, сидящая возле забора.

Девушка сразу же взяла себя в руки.

– Извините, пожалуйста, но вы, кажется, тоже ждете львовский поезд?

Яцек поднялся с камня и внимательно посмотрел на девушку.

– Тут все ждут львовский поезд, – отрезал Станецкий.

Сбитая с толку, девушка замолчала, не зная, что сказать. Яцек поспешил ей на помощь.

– Вы едете во Львов?

– Да.

– Вместе с матерью?

– Нет, нет, – быстро ответила она. – Это моя знакомая, мы познакомились в дороге, и вот о ней-то я и хотела поговорить, поэтому и обратилась к вам… она больна, плохо себя чувствует, извините, что прошу вас, совершенно незнакомых людей, но я боюсь, что при посадке начнется давка, и сама я не справлюсь…

– Вы собирались ехать скорым поездом, – отозвался Станецкий.

От неожиданности девушка опять растерялась.

– Откуда вы знаете?

– Знаю, я видел вас на вокзале в Кракове.

– Ну, да! Мы поехали на скором, а в Дембице нас высадили. Какой-то немец, охранник, так сильно толкнул пани Доманскую, что она упала и расшиблась. А у нее больное сердце.

– Весьма сожалею, – все тем же стальным, злым тоном сказал Станецкий, – но мы не врачи.

Яцек покраснел.

– Но ведь девушка просит совсем не об этом.

– А что ей нужно?

– Она просит просто помочь.

Станецкий повернулся лицом к девушке.

– Ах, так? В таком случае опять сожалею, но, по-моему, самый лучший способ помочь другому – рассчитывать только на самого себя.

Минуту стояла тишина. Наконец девушка заговорила, ее голос слегка дрожал.

– Благодарю вас за урок, но я вряд ли отношусь к понятливым ученикам.

– Здесь наши мнения совпадают, – сказал Станецкий, – поскольку в учениках я не нуждаюсь.

Когда она отошла, он уселся на чемодан и полез за сигаретой. Яцек стоял рядом, с поникшей головой и побледневший. Вдруг он с негодованием взорвался:

– Как вы могли?

– Что?

– Так поступить с девушкой!

– А как?

– Отвратительно!

– Неужели? Не преувеличивайте, Яцек. Если я не ошибаюсь, вам необходимо попасть во Львов?

– Ну и что из этого?

– Наивный вопрос. В вашей ситуации в филантропию не играют, это занятие для других людей.

– А вы?

– Что я?

– А то, как вы относитесь ко мне. Почему вы притворяетесь? Вы же замечательный человек…

– Тише, Яцек. Если вам так хочется говорить глупости, то, прошу вас, не кричите хотя бы.

Он придвинулся ближе.

– Вовсе это не глупости, вы необыкновенный, мудрый, храбрый, добрый, а притворяетесь, будто вам все равно.

– Откуда вы знаете, что я притворяюсь?

– Знаю.

– Ну что ж, вам, вероятно, виднее.

– Нет, вам это тоже известно.

«Он действительно считает меня необыкновенным человеком», – подумал Станецкий и бросил сигарету.

– И что же, по-вашему, заставило меня поступить с девушкой немного, так сказать, жестоко?

– Не знаю, но ведь ей так мало было нужно.

– Яцек, я уже говорил вам, что в вашей ситуации играть в филантропию нельзя. Вам вообще следует как бы раствориться, делать только самое необходимое, без чего не обойтись. Любой лишний шаг – это сто вероятностей провала. Эта старая женщина, насколько мы знаем, упала от удара немецкого охранника. А стой вы в ту минуту рядом с ней – неизвестно, чем бы для вас это кончилось.

Яцек задумался.

– Да, вы правы, – ответил он немного погодя, – но все-таки я помогу этим женщинам.

Станецкий хотел спросить: а что делать с теми живыми и мертвыми товарищами, которых он носит под плащом? Но тут же сообразил, что в такую минуту ирония зазвучит слишком резко, грубо развенчивая представление, которое сложилось о нем у молодого человека. Поэтому, поднявшись и взяв его по-дружески под руку, он сказал:

– Все мы, Яцек, если не всегда, то во всяком случае весьма часто кого-нибудь или что-нибудь изображаем. Искусство перевоплощения – неотъемлемый атрибут рабства. И прежде всего мы изображаем простачков. В вашем возрасте я впервые занялся конспиративной работой, и как знать, не был ли я похож на вас. Ну, Яцек, пошли к этим женщинам, узнаем, чем можно успокоить зов сердца.

«Если так будет продолжаться дальше, – думал Станецкий, направляясь к сидящим возле забора женщинам, – то я вскоре потащу за собой целый воз детей, женщин и калек. Добродетельность обходится чертовски дорого». Но тем не. менее намного позже, – или по крайней мере после мытарств, начавшихся, как только долгожданный поезд наконец-то прибыл и, немного постояв и наполнившись людской массой, отправился в обратный путь, во Львов, – когда он в какой-то миг поймал сияющую улыбку Яцека, на душе у него стало очень тепло. Для Доманской Станецкий даже нашел сидячее место, впрочем, как оказалось, не совсем удобное. В грязный вагон-развалюху старого образца набилось около сорока человек, поэтому немногим обладателям сидячих мест вскоре стало душно. Доманская сидела недалеко от окна, и хотя двери держали слегка приоткрытыми – закрыть их было невозможно, – движения воздуха внутри купе не ощущалось. Женщине стало дурно, и только благодаря стараниям Станецкого одна пассажирка – тоже пожилая женщина, судя по всему, из глухой провинции – согласилась поменяться с ней местами. У окна Доманской сразу же стало лучше. Алинка стояла рядом, придерживая ее за плечи, и, поминутно наклоняясь к ней, обеспокоенно спрашивала:

– Как вы себя чувствуете? Вам не хуже?

Доманская кротко улыбалась.

– Все хорошо, Алинка, прошу вас, не волнуйтесь, уж как-нибудь доедем.

В какой-то момент из середины купе так сильно надавили на стоявших у дверей, что Яцек, теряя с трудом удерживаемое равновесие, плотно, всем телом навалился Алинке на спину.

– Извините, – сказал он.

Он хотел немного отодвинуться, однако сзади продолжали давить с той же силой. В середине купе хрупкая, низенького роста женщина – выглядывало только одно ее бледное лицо – завопила, что ее душат. Где-то заплакал ребенок. Алинка уже не на шутку перепугалась, что Доманская может выпасть из вагона. Она обхватила ее покрепче за плечи и с ужасом в глазах смотрела на встревоженно закопошившуюся внутри купе плотную массу людей.

– Не бойтесь, прошу вас, – сказал Станецкий.

Ему удалось каким-то образом вытащить наверх правую руку и упереться в дверную фрамугу прямо над головой Доманской, теперь он мог сдерживать своим крепким телом любой натиск. Давка, как выяснилось, возникла из-за того, что наваленные до самого потолка мешки и чемоданы грозили вот-вот свалиться, и требовалось незамедлительно уложить их заново. Постепенно сутолока улеглась.