Текст книги "Жан Кавалье"

Автор книги: Эжен Мари Жозеф Сю

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)

ПРОЩАНИЕ

Мало-помалу суматоха улеглась. Жонабад, Илья Марион и несколько других главарей проехали по рядам камизаров. Они оживленно говорили с ними и, казалось собирали голоса или приглашали своих братьев принять важное решение. Наконец после довольно долгого совещания с некоторыми младшими офицерами и солдатами, эти второстепенные предводители приказали отряду снова построиться в ряды. Им тотчас же повиновались. Кавалье, Лаланд и его драгуны очутились между мятежниками и пришедшими из Нима протестантами. Видя, что волнение улеглось, Кавалье хотел попробовать говорить со своим отрядом, как вдруг из рядов мятежников выступили: Жонабад, Илья Марион и двенадцать или пятнадцать других самых старых и наиболее храбрых камизаров. Они медленно приблизились к молодому начальнику.

Выражение их лиц было скорее торжественное и печальное, чем угрожающее. Большая часть из них были ранены, на лицах их красовались благородные рубцы. Некоторые пережили уже зрелый возраст: седые волосы придавали еще более внушительный вид их сумрачным, загорелым чертам. Жонабад, несмотря на свою врожденную суровость, казалось, был взволнован. Он сказал Жану:

– Все, что говорил брат Ефраим, внушено ему Господом. Он предсказал нам твою измену; ты изменил нам, ты нас продал.

– Клянусь... – воскликнул Кавалье.

– Дай мне сказать! Выслушай в последний раз слово тех, которые с доверием и радостью называли тебя своим братом, – тех, которые принадлежат тебе, ибо считали тебя навсегда своим и верным Господу. Что я скажу тебе, это они говорят тебе.

– Голос брата Жонабада – наш голос, – сказал старый камизар, указывая на своих товарищей и на отряд, выстроившийся в военном порядке.

Насколько гордость Кавалье возмущена была подавляющим упреком Ефраима, настолько тронуто было его сердце этой простой и благородной речью. Он сказал:

– Поймите же, братья, что единственно ради пользы нашего дела согласился я на этот договор: поверьте...

– Слушай! – сказал Жонабад, прерывая его. – Не говори больше об этом. Мы, солдаты Предвечного, земледельцы, горцы, взявшиеся за меч только для защиты своей веры, своей семьи, своего дома, своей жизни. Только сумасшедший или преступник может думать, что мы-то покинем свою страну, своих гонимых братьев, чтобы служить в войсках нашего жестокого гонителя. Господу иногда бывает угодно омрачить человеческий разум: он отвернулся от тебя; ты пал. Но велико Божье милосердие! Я посоветовался с нашими братьями: они сложат оружие, когда Нантский эдикт будет возобновлен вполне, когда они увидят вновь отстроенными все храмы прихода Нима, когда по-прежнему наши пасторы будут отправлять в них общественное служение. То, что будет сделано в этой части Лангедока, послужит нам обеспечением того, что нам позволят сделать в других местах. Добейся этого от маршала – и мы сложим оружие, и вернемся возделывать свои поля, лежащие под паром, и восстанавливать свои сожженные дома.

– Но вы просите невозможного, клянусь спасением моей души! – воскликнул Кавалье.

– Никогда, – повторил подошедший Лаланд. – Никогда его величество не согласится на восстановление Нантского эдикта; никогда король не позволит, чтобы вы открыто исповедовали свои обряды. Маршал и так предложил вам большую милость короля, а вы отвечаете на нее убийством, – прибавил Лаланд, показывая на безжизненное тело адъютанта.

Жонабад обратился к Жану:

– Ну так хочешь искупить свое преступление? Хочешь заслужить прощение за свою измену? Вернись с нами, разорви этот договор, который исторгли у тебя врасплох, я уверен в этом. Лучше умрем мучениками, чем жить клятвопреступниками! Ты говоришь, запасы наши истреблены, у нас нет оружия? Эх! И оружие, и припасы есть в Ниме, в Монпелье. Ты знаешь, на что мы способны, когда Господь вдохновляет тебя. Так вернись же! Твои солдаты просят тебя об этом.

– Вернись, не отказывай своим старым солдатам! Они жалеют тебя за твое ослепление, они не обвиняют тебя, – сказали камизары, которые сопровождали Жонабада, протягивая Жану свои грубые руки.

Кавалье, тронутый до слез этими словами, полными привязанности и искренности, находился в ужасной нерешительности, не зная, что ему делать.

Видя задумчивость Кавалье и опасаясь его колебаний, Лаланд сказал ему:

– Господин Кавалье, подумайте хорошенько! Маршал взял с вас слово честного человека. Вы оставили заложников...

– Заложники! – воскликнул Жонабад: – Разве ты и твои драгуны теперь не в нашей власти?

– Ах, сударь! – воскликнул Лаланд, обращаясь к Кавалье. – Неужели вы допустите подобное предательство? Маршал будет неумолим. А разве вы забыли, что ваш отец еще в тюрьме в Монпелье и что его жизнь...

Кавалье содрогнулся от отчаяния и скорби и воскликнул:

– Довольно, сударь, довольно! Я не нуждаюсь в подобных ужасах, чтобы сдержать священное слово. Если бы дело шло о моей голове, и тогда я не задумался бы над выбором между своей жизнью и клятвой.

Потом, выдвинувшись на несколько шагов вперед, чтобы Лаланд не слышал его, и обращаясь к Жонабаду и камизарам, он тихо сказал им с выражением самого жестокого убеждения:

– Я не хотел так говорить с вами перед этим королевским офицером. Клянусь спасением моей души, вы не выдержите недели сопротивления, братцы! Попытаться взять приступом укрепленные города – безумная храбрость: вас всех перебьют. О, неужели вы думаете, что я заключил бы с маршалом договор, если бы считал возможным продолжать войну? Видя, что сопротивление невозможно, не желая расставаться с вами, братья, я думал устроить иначе, но, увы! признаюсь, – прибавил он с тяжелым вздохом, – я ошибся. Видя вашу храбрость, ваше геройство, я думал, что вы не захотите знать другого ремесла кроме военного. Я мечтал для вас и для себя о блестящем будущем, полном свободы и славы. Мы образовали бы большую военную семью среди тех, которые не принадлежат к нашей вере. Наши храмы были бы повсюду, где бы мы водрузили свое знамя. Наши министры проповедовали бы под покровительством лилий. Рано или поздно были бы признаны права наших братьев. Не посмели бы там не исполнить данных нам обещаний: я имел бы возможность сильно возвысить голос, находясь во главе четырех тысяч преданных людей. Ах, подумайте об этом, братья! Ведь отказываясь в эту минуту от соглашения, которое нам предлагают, вы призываете ужасное возмездие на своих братьев. Быть может, еще более ужасное гонение, чем предыдущее, ляжет бременем на наших! Сложите оружие, поверьте мне!

Все время Жонабад пристально смотрел на Жана с выражением сумрачного недовольства. Теперь, помолчав несколько мгновений, он сказал ему:

– Теперь я вижу, что дух мятежа против людей, а не святое желание защищать свою веру, заставил тебя взяться за оружие. Ты принял нас за возмутившихся солдат, мы же – верные воины, требующие признания своей религии. Спрашиваем тебя в последний раз: с нами ты или против?

– Я поклялся сдаться! – горестно воскликнул Кавалье. – Даже если бы я захотел стать клятвопреступником, вы слышали, жизнь моего отца в руках католиков. Голова его падет, если я не сдержу своего обещания.

– Изменник, или отцеубийца, – вот следовательно судьба, приготовленная тебе твоей гордыней! – воскликнул Жонабад, с ужасом воздевая руки к небу, и прибавил с возрастающим негодованием: – Ну, так будь же ты проклят, ты, отрекающийся от своих братьев и от своей веры!

– Послушайте меня, послушайте моих советов! Если будете драться – разделяйте свои силы, не затевайте...

– Довольно, довольно! – воскликнул Жонабад торжественно, прерывая его. – Будь проклят, как изменник своим братьям и своей вере!

Камизары повторили этот возглас.

Молодой севенец потупил голову, подавленный этим, и не мог найти ни слова в ответ. Гугеноты-выборные отправились к рядам своих солдат и на минуту смешались с протестантами, пришедшими из Нима, родные и друзья обнялись в последний раз с благоговейной покорностью, с непоколебимым мужеством. Камизары уговаривали тех из своих братьев, которые возвращались в город, возложить свои надежды и упование на Господа, просили призывать Его благословение на свое оружие, а сами обещали биться со своими гонителями до последней капли крови и не складывать оружия, пока не будет восстановлен Нантский эдикт. Наконец все преклонили колена и прежде чем расстаться запели хором печальный псалом, столь противоположный тому, который пели они раньше:

«Жду, Господь, Твоей помощи, чтобы увидеть какой-нибудь исход своим мукам. Уж устал я устремлять взоры к небу, уж склонился я, как тростник, под бременем горя. И сказал я: О, Господи, уничтоживший меня, когда прекратится убивающая меня скорбь? Когда же Твоя рука накажет за неправду этих злых людей? И неужели же, увы, должно отказаться от всякой надежды?»

Окончив это торжественное пение, мятежники спустились с холма, чтобы направиться на север, другие протестанты вернулись в Ним.

Кавалье остался один с Лаландом и свитой, уменьшившейся на пять драгун, последовавших куда-то за бригадиром Лярозом. Он снова окинул последним горестным взглядом свое прошлое, вслушиваясь с раздирающим душу волнением в религиозное пение камизаров, которое, все удаляясь, замолкло наконец совсем. Затем, стараясь успокоить бурные терзания своей совести, он убедил себя, что не мог поступить иначе, и что на него не падет ответственность за заблуждение камизаров. Наконец, величайшее утешение, лучезарная надежда заставила его забыть об всех: он подумал, что Туанон любит его, и ее рука обеспечена за ним.

Углубленный в эти мысли он поспешно вернулся в Ним с Лаландом и слез с коня у дома Вилляра, чтобы отдать ему отчет о неблагоприятном исходе его свидания со своим отрядом.

Что касается бригадира Ляроза, то он недаром отделился от свиты. Лаланд только ранил Ефраима выстрелом из пистолета. Лесничий сначала упал с лошади, но вскоре этот богатырь, поборов свою боль, с помощью Ишабода снова взобрался на седло. Боясь умереть, не повидавшись со своими, он покинул отряд Кавалье и направил Лепидота галопом к склону Андюзы, где его поджидали его горцы и отряд Ролана. Ляроз, видя бегство Ефраима, попросил у Лаланда позволения преследовать его с пятью драгунами и арестовать, если удастся настигнуть его. Ефраим убил адъютанта – во время перемирия: поэтому он находился вне военных законов. К тому же это был очень важный главарь мятежников. И Лаланд приказал Лярозу пойти на все, лишь бы захватить его. Бригадир исчез, не замеченный никем во время суматохи. Он со своим отрядом отправился по следам Ефраима, который намного опередил его, благодаря быстроте Лепидота.

БЕГСТВО

Была ночь. Луна освещала широкую, известковую, белесоватую равнину, усеянную там я сям обломками серых скал, поросших мхом. Ефраим, согнувшись на Лепидоте, с Ишабодом за спиной, погонял коня. Громадная тень от этой странной группы расстилалась, чернея на почве пепельного цвета и такой пыльной, что топот скачущего коня вовсе не был слышен, словно неслось страшное видение. Кровь текла из раны лесничего: у него не было времени перевязать ее. Он придерживал ее левой рукой, а правой направлял коня. Ефраим чувствовал, что силы покидают его, а ему нужно было проехать еще две версты, чтобы настигнуть свой отряд, которому он намеревался дать последние приказания.

– Ишабод, – спросил Ефраим дитя пророка. – Блестят ли звезды на небе?

– Блестят, как искры от пожара среди ночи.

– Значит, Господь затуманил мой взор: небо кажется мне темным, покрытым облаками, – промолвил лесничий глухим голосом и произнес стих из Иова: «Звезды, которые блистали в начале этой ночи, потускнели от ее темноты. Человек ждет света, но он не приходит. Человек не увидит первых лучей зари».

Пустив коня еще скорее, судорожно сжимая его своими ослабевшими коленами, он прибавил с волнением, которое казалось таким странным в этом неумолимом человеке:

– Вперед, Лепидот, вперед! В последний раз ты несешь на себе того, кто взял тебя диким жеребенком в пустынях Камарги, – того, кто впервые подчинил тебя узде и каждый день давал тебе корм, – того, кого призывал ты своим ржанием, кого искал твой дикий взор. Вперед, вперед, ничто не стесняет твоего бега! Тебе не приходится опрокидывать ратников своей широкой грудью, топтать моавитян под своим тяжелым копытом... время бежит с каждой песчинкой песочных часов, жизнь моя уходит с каждой каплей крови...

Услышав эти безнадежные речи, Ишабод воскликнул с диким упреком:

– А что сказал Иов? «Зачем душа твоя вооружается против Бога и изливает жалобы? Разве ты первый созданный им человек? Был ли ты создан ранее холмов? Облако проходит и тает; кто спускается в могилу, не выходит из нее. Не сожалей, что подвергся наказанию Божию. Его рука ранит и исцеляет».

Вдруг Ишабод, припадочное состояние которого, казалось, обострило все его чувства, прислушался, повернувшись по направлению к северу, и воскликнул пророческим голосом:

– Говорю тебе, дитя мое, говорю тебе: собаки, алчущие крови, напали на след раненого волка. Они бегут, они приближаются.

– Ишабод, что ты слышишь?

– Говорю тебе: они приближаются, слышу ржание коней, вижу блеск их шлемов, сверкание мечей...

– Беги, Лепидот! – воскликнул Ефраим, делая величайшие усилия, чтобы ускорить бег коня. – Сказал пророк: «Я не могу защищаться, мой лук сломан, рука моя сохнет»... Господи, Господи, дни человека сочтены.

– Их пятеро, – сказал Ишабод, пронзительный взор которого впивался в горизонт и различил бригадира Ляроза и четырех драгун.

Драгуны, отыскав при свете луны след коня Ефраима, ожесточенно преследовали его. Расстояние между ними и жертвой все уменьшалось. Вскоре лесничий услышал возгласы Ляроза:

– Остановись, именем короля, остановись!

Силы лесничего приходили к концу, взор его померк, он едва держался на лошади. Драгуны настолько приблизились, что слышен был лязг их доспехов.

– Ишабод! – сказал Ефраим замирающим голосом. – Час мой пришел. Возьми мой нож, убей меня! Кровь моя воздымится к Предвечному, как жертва, и я не попаду живым в руки моавитян.

– Мне убить тебя! – с негодованием воскликнул Ишабод. – Разве не сказал Господь: «Зачем разрываешь ты сам плоть зубами? Унижай себя в твоей силе, покоряйся в твоей храбрости! Говорю тебе: кто был силен, станет слаб, лев ляжет рядом с малым ребенком, храбрый будет попран ногами труса».

Едва Ишабод произнес эти слова, как Ефраим, теряя сознание, упал с лошади. Но через несколько минут лесничий пришел в себя и открыл глаза. Он был распростерт на земле и чувствовал на своем лице учащенное дыхание Лепидота, который тревожно наклонял к нему свою умную голову. Ишабод, коленопреклоненный, с растрепанными волосами, раздуваемыми ветром, кричал, с отчаянием ломая руки: «Крепость отнята будет у Ефрема и царства у Дамаса, сказал Господь. Все, что останется от Израиля, уподобится нескольким виноградным кистям после жатвы».

В эту минуту драгуны окружили Ефраима. Пять мушкетов были направлены на него. Но видя его неподвижность, Ляроз соскочил с коня, схватил его горло, замахнулся саблей и воскликнул:

– Сдавайся или я тебя убью!

– Вдруг он был опрокинут дыханием Божьим, был унесен вихрем Его воли, – пробормотал лесничий, не в силах оказать ни малейшего сопротивления.

Драгуны надели на него оковы, так же как и на Ишабода.

– Ты не избежишь костра, который ожидает тебя на рынке в Ниме, – сказал Ляроз. – Наконец-то ты искупишь смерть первосвященника и множество остальных преступлений, подлый дьявол!

– Ночь. Луна сияет. Ветер ходит по вереску. Иди, вернись к Кровавому Кресту: ты найдешь на нем повешенные кости первосвященника Ваала, – сказал Ефраим похоронным голосом с дикой улыбкой.

– Замолчишь ли ты, подлый колдун? – воскликнул Ляроз. – Или я заткну тебе рот прикладом пистолета.

– Лев опутан сетями, но зубы сломаны! – шептал лесничий, все более и более слабея, пока на него налагали оковы.

– Так, товарищи, хорошенько сожмите ему кисти, а также и этому молодому сумасброду! – крикнул Ляроз, указывая на Ишабода. – Хотя они больше лаются, чем кусают, он и ему подобные – самые опасные из всей шайки. Думают, что они заколдованы и не боятся железа и свинца: увидим, заколдованы ли они от огня. Еще факел для костра!

– Ты не боишься железа, дикарь? – сказал один из драгун с жестокой веселостью, уколов Ишабода концом своей сабли. – Ага, как тебе нравится это?

Мальчик задрожал и воскликнул:

– «Господь связал нас: Он предал меня в руки нечестивых. Они ударили меня по ланите, глумясь надо мною. Господь окружил меня остриями их копий, Он пронзил меня ими, пролил кровь мою на землю».

– Палач тебе покажет виды! – сказал Ляроз. – Товарищи, возьмите лошадь этого разбойника и привяжите обоих пленников ей на спину! Меньше чем через час мы будем в Ниме: голова эгоальского лесничего ценится теперь на вес золота.

Один из драгун хотел взять Лепидота за узду, но тот сделал прыжок и умчался. Напрасно солдаты пытались окружить его: он все ускользал от них, испуская жалобное ржание. Видя, что настигнуть его невозможно, Ляроз приказал одному из драгун слезть с коня. Ефраима и Ишабода посадили связанными на лошадь этого всадника, и маленький отряд вернулся в Ним со скоростью, какую допускала крайняя слабость Ефраима. Лепидот продолжал издали следовать за драгунами. Его ржание становилось все более и более диким: оно казалось почти угрожающим. Несколько раз он так дико надвигался на двух всадников, которые замыкали шествие, что они приняли оборонительное положение: один из них зарядил пистолет, чтобы быть готовым к защите против страшного врага. Но пока что не стрелял, надеясь, что лошадь сама отстанет.

Драгуны приближались к Ниму. Лепидот еще раз заржал, бросаясь к Ефраиму. Лесничий закричал:

– Прощай, Лепидот, пришло время, вернись в уединение эгоальских лесов – ты вновь найдешь там свободу!

Когда конь услышал голос своего господина, он с яростью бросился в середину отряда и, вздымаясь на дыбы, кинулся на бригадира. Ляроз, жестоко укушенный в левую руку, улучил время и вонзил саблю в горло Лепидота, воскликнув:

– Ко мне товарищи! Изрубите этого дьявола! Ад посылает его – он так же свиреп, как его хозяин.

– Господь дал свою силу тварям земным! – воскликнул Ефраим: – лев умеет избирать свою добычу.

Хотя удар, нанесенный коню Лярозом, был смертелен, Лепидот, взбесившись от боли, опасно ранил еще одного драгуна. Солдату все же пришлось сразить его выстрелом из пистолета.

Когда лесничий увидел, что его верный товарищ упал на колена, потом в судорогах на бок, он наклонил голову с убитым видом, как будто хотел скрыть от солдат две слезы, которые тихо катились по его смуглым щекам.

Вскоре пленники вступили в Ним. Они немедленно были отведены Лярозом в городскую тюрьму.

БАЛ

После совещания в саду францисканцев, по Ниму разнесся слух, что Нантский эдикт восстановлен и что подчинение Кавалье завершало междоусобную войну. Опьянение охватило всех. Народ плясал вокруг огромных праздничных костров, которые горели на площадях. Большая часть домов была разукрашена огнями, на улицах было светло, как днем. Площадь перед ратушей была местом наиболее восторженного выражения всеобщей радости. Здесь веселые звуки барабана и провансальского гудка сопровождали шумные хороводы. Огромные круги вертелись под напевы нескольких народных песен, время от времени прерываемых криками: «Да здравствует король! Да здравствует маршал де Вилляр! Да здравствует мир и союз! Да здравствует Жан Кавалье!»

Потоки света изливались из ратуши, обширные залы которой служили поприщем праздника, наскоро устроенного по приказанию Вилляра. Все дворянство, вся местная буржуазия были приглашены на этот бал, так же как и жители Монпелье и окрестных городов, принадлежавшие к этим двум сословиям и находившиеся тогда в Ниме.

Среди пришлых мещан мэтр Жанэ, капитан гражданского ополчения в Монпелье, его зять и лейтенант Фома Биньоль и его кум, кожевник, были одними из главнейших приглашенных на бал в ратушу. После упорного сопротивления, приводя все священные правила благопристойности, которые не позволяли ему предстать в дорожном платье перед их светлостями, господами маршалами Франции, и благородным обществом, собравшимся в ратуше, продавец духов пожертвовал наконец своей щепетильностью. Он храбро направился к ратуше, не забыв предварительно прочесть продавцу медянки самые строжайшие наставления о том, как себя держать в таком блестящем собрании, особенно настаивая на благоприличии осанки, важнейшей главе «Хорошего тона».

Вилляр с нетерпением ждал прибытия Кавалье, прогуливаясь по одной из зал ратуши.

– Уже девять! – сказал он, глядя на часы. – Согласился ли подчиниться его отряд. Да и сам он, сдержит ли обещание? Это человек, вечно колеблющийся между добрыми и дурными влечениями: если предубеждение, любовь, честолюбие сделали его перебежчиком, в глубине его души все-таки живет сильнейшее влечение к свободе: ведь это – дитя народа. Но нет, нет, за него отвечает любовь! – прибавил маршал, подсмеиваясь. – Табуро сказал мне, что Психея великолепно разыграла свою роль. Бедная девушка, сколько преданности!.. Да, да восстание приходит к концу. Мы немедленно отправим камизаров в Португалию. Ну, а если они заартачатся, во всяком случае, лишенные такой умной головы, как Кавалье, мятежники не продержатся и недели.

В эту минуту слуга доложил маршалу, что Лаланд приехал верхом со своей свитой.

– Слава Тебе, Господи, вот он! – воскликнул маршал, смотря на входившего Кавалье, и прибавил любезно, протягивая ему руку: – Надеюсь, дела с нашими двумя полками подвигаются?

– Мой отряд отказался от всякого соглашения, ваша светлость, – сумрачно сказал Кавалье: – они соглашаются сложить оружие, только если его величество восстановит по всем статьям Нантский эдикт.

Вилляр, сильно раздосадованный, вопросительно посмотрел на Лаланда.

– К несчастью, это правда, г. маршал. Предоставленные себе самим, мятежники повиновались бы голосу своего начальника, но подлый изувер Ефраим, бешеный убийца севенского первосвященника, увлек этих безумцев своим диким красноречием. Он сделал больше: он почти в упор выстрелил в г. Кавалье; и только благодаря роковой случайности пуля попала в вашего адъютанта.

– Блянжи ранен? – воскликнул Вилляр с беспокойством.

– Он убит.

– Убит, убит? – повторил маршал с ужасом и негодованием. – О, это ужасное убийство! Объявить этого гнусного убийцу вне закона, вне перемирия! Объявите повсюду, что я обещаю двести луидоров в награду тому, кто возьмет его в плен! Убийство Блянжи требует громкой мести, ужасной мести! – прибавил маршал, сильно топнув ногой. – Вот что значит снисходить до заключения договора с мятежниками, столь же глупыми, столь же дикими, как дикие звери!

– Ваша светлость! – сказал Кавалье, задетый за живое. – Утром еще я был одним из этих мятежников...

– Вы? Никогда, никогда вы ничем не походили на них, как не походит ловчий на свору, которую он ведет с помощью кнута. Вам походить на эту кучу бродяг и мужиков? Если бы я так думал, я никогда не договорился бы с вами.

– Они решились продолжать войну.

– Пусть они ведут ее теперь, когда вас нет более во главе их! Не пройдет недели, как они сочтут себя счастливыми воспользоваться прощением, которое я предложу им. В конце концов, – прибавил он после минутного раздумья, – я доволен и тем. Я больше, может быть, доволен тем, что вы стали нашим, нашим вполне, без этой свиты, которая впоследствии, наверно, стесняла бы нас. Вам нечего жалеть: мы дадим вам два полка, которые будут стоить этих. Вы будете начальствовать над настоящими солдатами, а не над упрямыми шутами, которые ведут себя с вами запанибрата и дерзко называют братом...

– Которые и ведут себя всегда как братья, ваша светлость, – печально и гордо сказал Кавалье, вспоминая последние знаки привязанности, которые оказали ему его камизары.

Маршал обменялся быстрым взглядом с Лаландом и сказал Кавалье, протягивая ему руку:

– Хорошо, очень хорошо, друг мой! Это чувство достойно уважения, я могу только похвалить вас за это. Но становится поздно, а вы знаете, что я обещал госпоже де Вилляр представить вас ей. Все дворянство, вся буржуазия Нима собрались там, наверху, в галереях ратуши. Все в один голос требуют вашего присутствия. Пойдем, пойдем: насладитесь своим торжеством!

– Но, ваша светлость, – сказал Кавалье, колеблясь, – я не смею...

– Пойдем, пойдем, прекрасный рыцарь, застенчивый и скромный! – воскликнул Вилляр, смеясь.

Он увел юного предводителя, взяв его под руку. Тот последовал за маршалом, полный неописуемого волнения: он не сомневался в том, что Туанон присутствовала на этом празднике. Два дня назад она покинула уже маленький домик в горах Серана, направляясь в Ним.

Толпа хуторян, мещан, приказных и сельских дворян переполняла залы ратуши. Католики и протестанты, казалось, забыли свои распри, чтоб предаться общему веселью, которое вдохновлялось надеждой на то, что они наконец увидят окончание междоусобной войны. Маршалу удалось с большим трудом очистить себе дорогу в кучке любопытных, чтобы добраться до г-жи Вилляр, сидевшей с несколькими важными дамами Нима и Монпелье в пространстве, отведенном на высоком конце галереи для провинциального дворянства.

Среди самых решительных зевак на празднике были мэтр Жанэ и его зять Фома Биньоль. Полные чувства неописуемого восторга, они таращили глаза и казались ошеломленными. Вилляру пришлось слегка дотронуться рукой до плеча продавца духов, чтобы попросить его посторониться. Мэтр Жанэ быстро обернулся и пришел в неописуемый ужас, очутившись нос к носу с маршалом, которому он невежливо преграждал путь. Его положение было тем более отчаянным, что ему недоставало места, чтобы отвесить глубокие поклоны, достойные лица в сане Вилляра, он не мог даже расчистить ему проход в толпе без того, чтобы не подвергнуться опасности невежливо повернуть спину к его светлости, пробираясь вперед. И продавец духов оставался неподвижен перед маршалом, не произнося ни слова.

– Не позволите ли мне пройти, сударь? – сказал маршал.

Мэтр Жанэ побагровел, язык его стал заплетаться и он ответил, не сходя с места:

– Ваша светлость, я слишком хорошо знаю свой долг, чтобы позволить себе пройти вперед. Но я вынужден буду совершить эту чудовищную невежливость: я не могу отодвинуться ни влево, ни вправо.

– Прошу вас, не будем церемониться, – сказал Вилляр, улыбаясь. – Идите вперед, я последую за вами.

Но продавца духов осенила блистательная мысль. Повернув голову к Фоме Биньолю, с которым он стоял спина к спине, он тихо сказал ему:

– Мой зять и лейтенант, идите вперед, наклонив голову, пробирайтесь сквозь толпу. Работайте лбом и плечами, коленями и локтями, руками и ногами. А если, черт их подери, они не посторонятся, выньте иголку из вашей шляпной пряжки и колите упрямцев в спину. Я последую за вами, пятясь, чтобы сохранить скромную и христианскую осанку по отношению к его светлости.

Неизвестно, прибегал ли Биньоль к крайнему средству, указанному тестем, только после неслыханных усилий, ему удалось открыть нечто вроде прохода в плотной толпе. И мэтр Жанэ с каждым шагом пятился задом и отвешивал маршалу глубокий поклон, следуя дословно предписанию «Трактата о вежливости». При этом он повторял:

– Простите ваша светлость, что я не удаляюсь по крайней мере на два шага, как того требует христианская благопристойность, «дабы тот, кому кланяются, не ощущал дыхания кланяющегося». Но ваша светлость, примите во внимание мое отчаянное положение.

– Полноте, мой милый капитан! – смеясь, сказал Вилляр. – Невозможно отступать более храбро, чем вы это делаете.

Между тем Кавалье всюду искал глазами Туанон. Его сердце сжималось: нигде ее не было. Несчастный, твердо веря в данное ею слово принадлежать ему, почти обвинял ее за то, что она не была первой, чтобы доказать ему этой поспешностью свою готовность сдержать священное обещание. В своей застенчивости он не смел ни у кого спросить, была ли на галерее графиня де Нерваль? Между тем взгляды толпы с жадным любопытством устремлены были на молодого севенца. Его юношеское лицо и застенчивые движения имели так мало общего с представлением большинства о грозном предводителе мятежников, что, бегло осмотрев его, все равнодушно или пренебрежительно отворачивались. Сам же Кавалье, довольно равнодушный к возбуждаемому им любопытству, думал только о надежде встретить Туанон среди дам, окружавших госпожу Вилляр. Госпожа Вилляр в полном блеске своей роскошной красоты казалась величественной и холодной. Она видела в Жане лишь возмутившегося мужика, предводителя диких фанатиков, восстание которых тем более разгневало ее, что, не случись этих серьезных событий, маршал не приехал бы в Лангедок, где она смертельно скучала.

Нечто вроде золоченой перегородки отделяло верхний конец галереи ратуши от остальной ее части. У этой перегородки останавливалась толпа, сквозь которую с таким трудом пробрались, наконец, Вилляр и Кавалье. С полсотни женщин, блестяще разодетых и сидевших за этой оградой, образовали нечто вроде полукруга, среди которого находилась жена маршала. Вилляр, взяв его под руку, сказал ему тихонько:

– Ну, ну, милый мой, дерзайте встретить взгляды всех этих прекрасных глаз, рассматривающих вас: пусть они, черт возьми, опустятся, в свою очередь! Посмотрите на этих любопытных красавиц, как вы смотрите на врага. Клянусь вам, что не один тайный взор, не одна нежная улыбка поблагодарят вас за вашу смелость.

При этих благосклонных словах маршала, севенец поднял голову. Но его странная застенчивость показалась всем настолько смешною, что некоторые дамы повернулись к мужчинам, болтавшим с ними, с насмешкой указывая им на Кавалье; они с трудом удерживались от разбиравшего их смеха, прикрываясь веерами. Стыд и слабость человеческая! До той поры Кавалье оставался почти не чувствительным к укорам своей совести, но эта пренебрежительная насмешка людей, которых он не знал, которых он, без сомнения, никогда больше не должен был видеть, пробудила в его душе самое горестное раскаяние. В первый раз он проклял, возненавидел гордость, всегда управлявшую им. В первый раз он проклинал свои честолюбивые стремления достичь положения, при котором, оказывалось, он всегда будет чувствовать себя не в своей тарелке, благодаря своему грубому воспитанию, несмотря на счастливые случайности, которые служили его высокомерию. Сравнивая свою смешную неловкость, свою плохую одежду с изяществом и вызывающей непринужденностью людей, которые составляли этот блестящий кружок, он почувствовал, что в нем живее, чем когда-либо, пробуждалась, ненависть к партии, с которой он так славно боролся, а теперь подчинился ей.