Текст книги "Жан Кавалье"

Автор книги: Эжен Мари Жозеф Сю

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

КНИГА ВТОРАЯ
ДВЕ КРАСАВИЦЫ

МОНПЕЛЬЕ

Город Монпелье[22]22
  Монпелье (Montpelier, т. е. укрепленная гора) – теперь главный город департамента Herault, в бывшей провинции Лангедок. По преданию Монпелье основан в 737 году, жителями городов, разрушенных Карлом Мартеллом. В средние века он играл важную роль. В 13-м веке был основан университет, который славился своими арабскими медиками, бежавшими от гонения из Испании. Во время религиозных войн был главным городом гугенотов.


[Закрыть], столица Лангедокского округа, с некоторого времени, казалось, был погружен в зловещее оцепенение: торговля была в застое, все увеселения прерваны. На многих улицах проросла трава. Этот квартал, населенный исключительно протестантами, был теперь покинут ими и пустынен. Большинство магазинов, контор, или товарных складов, некогда принадлежавших кальвинистам, было закрыто.

В то время как в этой части господствовало мертвое молчание, на площади Канург, в условном месте обычных собраний дворянства и католической буржуазии, наоборот, царствовали суета и движение. С беспокойством прохожие останавливали друг друга, выспрашивая об известиях, касавшихся возмущения фанатиков. Около года прошло уже со времени убийства севенского первосвященника. Мятеж сделал громадные успехи: нельзя было без охраны покидать Монпелье: партизаны севенских реформатов подступали к самым городским воротам.

На базарной площади были воздвигнуты на продолжительное время эшафот, костер и виселица. Не проходило дня, чтобы кровь нескольких казненных гугенотов не обагряла столицу Лангедока. Католическая чернь с дикой жадностью стекалась на эти страшные зрелища и преследовала проклятьями жертвы еретиков: религиозная ненависть достигла крайней степени ожесточения. Но буржуазия не присутствовала при казнях; она всеми силами старалась, однако, способствовать чрезмерной строгости властей по отношению к гугенотам, которые, как все утверждали, являлись единственными виновниками народных бедствий.

В один из первых весенних дней 1704 года, толпа горожан прогуливалась по Канургу. Тут находился и мэтр[23]23
  В средние века мэтром (maitre от латин. magister) или мастером назывались хозяева, лучшие, опытные ремесленники, выдержавшие испытание на это звание перед властями своего цеха. Это название вообще было почетно: оно прилагалось ко всем знатокам дела, не исключая поэтов и наставников.


[Закрыть] Жанэ, торговец духами, прославившийся изготовлением «воды венгерской королевы», которой он снабжал почти всю Европу. Капитан буржуазного ополчения, он купил этот чин со времени появления нового указа, установившего продажу этих должностей. Казна была почти пуста: и все должности продавались с молотка. Толстопузый, с круглым красным лицом, с маленькими зеленоватыми глазками, скрывавшимися под широкими седыми, как его усы и эспаньолка, бровями, веселый и тщеславный, хитрый в торговых сделках и крайне откровенный в частных сношениях, мэтр Жанэ был типом католика-буржуа того времени.

Его и без того крупное состояние еще увеличилось, благодаря многочисленным поместьям, приобретенным за бесценок во время реквизиции в казну имущества беглых протестантов. Вместе с деньгами явилось и тщеславие. Мэтр Жанэ купил себе право носить шпагу, всякий раз, когда собирали гражданское ополчение. Капитанский чин вскружил ему голову. Он возомнил себя важным лицом, в особенности с тех пор как проник в таинства хорошего тона, благодаря прилежному чтению «Правил христианской благопристойности» и других сочинений об «обиходной вежливости», уже сильно устаревших, но очень распространенных в провинции. Почтенный изобретатель «воды венгерской королевы» никогда не выходил из дому без одного из этих томиков, в которых он черпал нужную ему мудрость: стоило только кому-нибудь затронуть правила приличий, как он немедленно приводил выдержки из своей книжки.

Старшина торговцев медянкой[24]24
  Memoires de Baville и другие источники показывают, что это клиническое снадобье было одной из главных отраслей промышленности и торговли Монпелье.


[Закрыть], по имени Фома Биньоль, провожал мэтра Жанэ, которому он приходился зятем и при котором он, к своему великому сожалению, исполнял должность лейтенанта в ополчении. Капитан и его лейтенант представляли собой резкую противоположность столько же по нраву, сколько по внешности. Капитан был болтлив, надменен, заносчив, лейтенант – прост, молчалив, робок. Тесть лоснился от жиру, зять весь иссох и сморщился от худобы. Мэтр Жанэ был одет в длинный сюртук и короткий плащ, сообразно моде, которая тогда, например, требовала, чтобы цвету кафтана соответствовал цвет шляпы, а парик был одного цвета с сапогами. Продавец медянки был почти небрежно одет в старый полукафтан из шелковой материи серого цвета Бог знает где купленной. На голове он носил небольшой круглый желтоватый парик, придававший его угловатому лицу самое странное выражение.

Двое других горожан из Монпелье присоединились к лейтенанту и капитану. Один из них был производителем воска, другой – одним из наиболее богатых кожевников города[25]25
  Воск и кожа были важными отраслями торговли в Марселе. Одежды описаны автором по книге модников – Regie de la Bienseance.


[Закрыть]. Разговор этих почтенных горожан вскоре коснулся событий дня, их торговли, но в особенности тех беспокойств, которые причиняли им реформаты. Обыкновенно к словам мэтра Жанэ прислушивались все остальные буржуа. Благодаря своему чину, он время от времени имел сношения с де Бавилем – с этим грозным для гугенотов интендантом, перед именем которого дрожали сами католики: такой страх наводил на всех его жестокий, неумолимый нрав. Как раз в тот день этот правитель попросил к себе мэтра Жанэ: надо было сделать надлежащее распоряжение насчет роты, капитаном которой был торговец духами. К ожидавшемуся приезду маршала де Вилляра эта рота должна была находиться в полном вооружении у ворот города. Этот знаменитый полководец собирался стать во главе лангедокского войска, так как возмущение протестантов принимало угрожающие размеры.

– Клянусь посохом св. Роша, этой драгоценнейшей святыней нашего достославного города! О чем это, черт возьми, вы нам поете, мэтр Жанэ? – воскликнул кожевник. – Видимое ли дело, чтобы король отрядил против горцев, этих подлых еретиков, одного из своих славнейших генералов, маршала Вилляра?

Мэтр Жанэ презрительным взглядом окинул кожевника.

– Милый кум, можно многое ответить на это, – сказал он ему. – Прежде всего, сообразно правилам приличия и христианской учтивости, обязательным, как для мещанина, так и для вельможи, князя, даже государя, непристойно сказать: «о чем это, черт возьми, вы нам поете?» Затем, говоря о вельможных маршалах Франции, мещане, как мы с вами, должны всегда почтительно произносить: «его превосходительство сударь», а не просто «маршал де Вилляр».

– Тарара! Я предпочитаю выражаться лучше чересчур коротко, чем слишком длинно, кум! – ответил упрямый кожевник, пожимая плечами. – Все эти приличия – просто бессмысленные, нелепые слова. Я считаюсь с ними не более, чем с этим (он щелкнул ногтем о свои зубы). Лишь бы меня поняли: провались все остальное!

Мэтр Жанэ покраснел от негодования. Вынув из кармана небольшую книжку, он сказал кожевнику:

– Чтобы доказать вам, кум, всю непристойность ваших слов и телодвижений, я прочту вам главу приличий о голове. Вот, послушайте. Глава III: об осанке. Статья 2-я: о носе... нет, нет, не то. А вот, нашел: о голове. Слушайте хорошенько: «никогда не качайте головой с презрением... Никогда не касайтесь зубов ногтем с презрением. Не...»

– Хорошо, хорошо, каюсь! – поспешил возразить кожевник, который сильно побаивался глубоких познаний торговца духами по части вежливости. – Я не прав: это так же верно, как то, что дубовая кора – лучшее средство для дубления кож. По части приличий вы – дока, а я не более, как осел. Но скажите, пожалуйста, неужто интендант сообщил вам, что король послал маршала... нет, нет, его превосходительство де Вилляра, против этих еретиков, да поразит их Господь?

Мэтр Жанэ, тронутый уступчивостью своего кума, ответил:

– Повторяю вам, что сударь интендант произнес следующие доподлинные слова: «маршалом де Вилляром будет доведено до конца то, что начато было г-ми де Брольи и де Монревелем. Этих еретиков надо уничтожить до последнего: слишком много зла причиняют они краю, благодаря их гнусному мятежу все и вся там подвергаются опасности».

– Это, к несчастью, вполне верно! – воскликнул кожевник. – С тех пор как разыгралась эта гражданская война, нет сбыта моим кожам: за ними не приезжают ни из Барселоны, ни из Каталонии. По тому, как иностранцы избегают нашей провинции, можно подумать, что она зачумлена. А между тем кожа – предмет первой необходимости. Вельможи, военные люди, духовенство – все носят сапоги, башмаки или буйволовую обувь. Ах, какие времена! Будь они прокляты, эти еретики!

– О да, какие времена! – проговорил зять мэтра Жанэ. – Вот и я весь завален медянкой. А между тем художники, аптекари, хирурги, естественники – все нуждаются в ней: медянка не менее кожи предмет первой необходимости.

Лейтенант, в виде заключения, высморкался, да так громко, что торговец духами воскликнул:

– Зять мой и лейтенант! Неоднократно уже я вам читал 5-ю статью II главы Христианской Благопристойности под заглавием: «О неприличных звуках, издаваемых ртом или носом». Там настоятельно советуют никогда не сморкаться громко, подражая звукам труб, гобоев или других духовых инструментов, не говоря уже о том, что во время этого неприличного действия вы должны, наложив платок на нос, скромно скрыть все вашей шляпой.

– Я издал носом звук наподобие духового инструмента без всякого желания быть невежливым или причинить кому-либо неприятность, а совершенно непроизвольно, мой тесть и капитан, – покорно ответил продавец медянки.

– И также без всякого злого умысла вы позволяете себе носить платье, столь мало соответствующее вашему положению, – сказал мэтр Жанэ, рассматривая шелковый сюртук своего зятя, ранее им незамеченный. – А что вы скажете, если какой-нибудь ремесленник вздумает носить суконную одежду вместо шерстяной саржи или если простая работница осмелится одеться в шелк как мадемуазель ваша жена[26]26
  В те времена во Франции были еще сильны внешние пережитки феодализма. Только у вельмож замужняя женщина называлась madame. Относительно одежды нужно заметить, что на Западе долго сохранялись средневековые правила, связанные с сословным чиноначалием. Было много законов против щегольства и роскоши, но они, видимо, плохо исполнялись. По словам указа 1660 года, в Германии «жены и дочери простых бюргеров позволяют себе пышность в одежде, словно дочери бургомистров и докторов; многие слуги, горничные и мастеровые одеваются, как прежде одевались дворяне и патриции».


[Закрыть]?

– Клянусь честью, дорогой тесть и капитан, я ничего на это не скажу.

– И это напрасно, мой зять и лейтенант! Вам следует сказать этому ремесленнику или работнице то, что жена дворянина по праву может сказать вашей разодевшейся жене, если бы она позволила себе одеться в бархат. Так-то, если хотите, чтобы низшие почитали вас, умейте уважать высших.

– Мой тесть и капитан, я купил этот полукафтан на Базарной площади. Он принадлежал тому дворянину-гугеноту, которого колесовали в четверг. Это был прекрасный случай.

– И вам не стыдно. Фу, фу! Уходите отсюда и извольте сейчас снять с себя это отвратительное платье еретика и висельника.

– Но, мой тесть и капитан, разве вы также откажетесь от хуторов «Живые Воды» и «Святая Элалия», приобретенных вами после реквизиции имущества у семьи еретика Кавалье из Сен-Андэоля? – спросил Фома Биньоль.

– Мой зять и лейтенант, вы просто дурак! – воскликнул мэтр Жанэ, гневно посмотрев на торговца медянкой. – Замолчите, Бога ради, замолчите!

– Кстати о Жане Кавалье, этом проклятом главаре еретиков, – заметил продавец воска. – Слыхали вы, что он принял титул графа де Во-Наж?

– Вы ошибаетесь, куманек. Этот басурман велит себя называть князем Севенским, – сказал кожевник.

– Если этот негодяй получит возмездие по заслугам, то вскоре его прозовут рыцарем виселицы, графом костра и князем колеса. Но терпение, терпение! Раз только его превосходительство сударь маршал де Вилляр очутился здесь, этого Кавалье, этой гугенотской собаки и его шайки убийц не хватит и пятнадцати дней! – со значительным видом проговорил мэтр Жанэ.

– Да услышит вас Господь, капитан! Покуда граф де Брольи и сударь маршал де Монревель не смогли справиться с этими мятежниками.

– Я видел одного офицера морского батальона, успевшего спастись при поражении у Эстабля, где эти проклятые истребили три отряда королевских войск, из которых не вернулось двести человек. Он сказывал, что этот Кавалье изготовил план сражения, достойный настоящего полководца, – добавил торговец воском.

– А меня уверил один из кадетов крестового отряда отшельника, который столкнулся с Кавалье нос к носу, что это огромный человек, не менее шести футов ростом; на нем что-то вроде черного плаща, усеянного красными крапинками; оружием ему служит мертвая голова, наполненная свинцом и прикрепленная к железной цепи, – сказал кожевник.

Мэтр Жанэ презрительно пожал плечами и промолвил:

– Разве можно верить таким глупостям! Сударь интендант еще сегодня сказал мне, что Кавалье небольшого роста, черный, коренастый, косматый, точно медведь.

– Я полагаю, мой тесть и капитан, что вы сказали нам страшную чушь, – возразил самым очаровательным голосом Фома Биньоль. – Это – другой главарь разбойников, которого они называют Ефраим, бывший лесничий эгоальского леса: его так и прозвали в стране Эгоальским Медведем. Кавалье, же, говорят, не высок и не мал, не красавец и не урод, не стар и не молод, не черный и не светлый, не толст и не худ, не добр и не зол, не благочестив и не нечестив, не...

– Так как вы еще более глупы, чем неприличны, мой зять и лейтенант, – проговорил с соболезнованием торговец духами, прерывая Биньоля, – то я ограничусь просьбой оставить нас в покое с вашими странными приметами.

Затем, повернувшись к своим двум собеседникам, мэтр Жанэ добавил:

– А я вам говорю, и вы можете мне поверить, что он черный и коренастый. Он, как две капли воды, похож на того еретика, которого колесовали на днях.

– В какой день? Вот уже три недели, как не перестают колесовать и вешать. Казнь утром, казнь вечером, – сказал продавец воска.

– В пятницу утром. Это тот самый, который перед повешением не хотел простить своей смерти ни королю, ни правосудию, ни палачу[27]27
  Таков был обычай перед казнью. Палач задавал три вопроса – прощает ли осужденный свою смерть королю, правосудию и палачу?


[Закрыть], – отвечал мэтр Жанэ.

– А да, да! Я слыхал об упорстве этого несчастного. Ни на простом допросе, ни на пытке он не хотел ничего сказать. Это был необычайно ожесточенный грешник – проговорил продавец воска. – Послушайте, между нами, кумовья! Знаете, что? Я нахожу, что, пожалуй, следовало бы попробовать обращаться с ними немного более снисходительно. Они еретики, я это прекрасно знаю. Они восстали против короля: допустим. Но все же вешать, колесовать и сжигать даже женщин!.. Я, конечно, мало что смыслю, но мне это кажется немного диким.

– Женщин! – воскликнул мэтр Жанэ. – Но говорят, что это самые закоренелые еретички. Разве не следовало бить в барабан, чтобы заглушить нечестивые воззвания последней из них, подвергнутой казни, этой пророчицы из шайки Ролана, другого главаря еретиков? А шайки и предводители этих бездельников растут каждую ночь точно грибы. Честное слово, тем хуже для них. Пусть их колесуют, жгут и вешают! Поделом: достаточно они навредили нашей торговле. И, в сущности, кто заставляет их собираться вооруженной толпой и доводить неучтивость до неповиновения приказам короля?

– Они отвечают на это, кум, что хотят исповедовать свою религию, а не нашу. Они говорят, что король только себе в утеху лишает их свободы совести, которая им была предоставлена законами. И, в сущности, куманек, между нами будь сказано, что касается этого, они, пожалуй, и не совсем неправы.

– Нет! – воскликнул продавец духов. – Нет, они неправы, тысячу раз неправы. И почему? Потому, что они неучтивы. А почему они неучтивы? Потому, что не признают правил неоценимой книги, с которой я не расстаюсь. Если бы она им была знакома, никогда бы они не взбунтовались... Вот я наудачу раскрываю это превосходное сочинение. Тут сказано: «верх учтивости – жертвовать своими удобствами, удовольствиями для других». Ну вот, если бы эти басурмане были настолько учтивы, чтобы предпочесть своей гнусной ереси удовольствия и удобства наших святых священников, которые хотели их обратить в свою веру, так ничего бы и не было, и не погиб бы блаженной памяти мученик аббат дю Шель.

– Так-то, так. Но, видите ли, мой капитан и тесть, вот этого-то они и не захотят: ведь будь это порядочные люди, они не были бы злодеями, – основательно заметил Фома Биньоль.

– Мой зять и лейтенант! Я уже вас просил оставить нас в покое. Если вы не перестанете, я вам уступаю свое место.

– Идет слух, – сказал кожевник, – что новая шайка этих разбойников появились со стороны Юзэса. Но эти еще свирепее тех. Их прозвали «черными камизарами»: они чернят свои лица, желая придать им еще более ужасный вид. Ими предводительствует бывший мясник из Юзэса по имени Мариус. Всюду только и слышно, что про их страшную жестокость.

– Господь небесный – воскликнул мэтр Жанэ. – Точно мало было этих простых камизаров, так вот вам еще какие-то особенные!

– Послушайте-ка, друзья мои! – добавил кожевник после долгого размышления тоном пророка. – Я не великий политик, но по мне, не уничтожив их, не подавить ереси.

– Я с вами вполне согласен, – подтвердил продавец духов. – Их надо истребить всех до единого. В этом году они мне причинили убытка более, чем на тысячу пистолей.

– Да и для нас большое счастье, что интендантом назначена такая страшная личность, как сударь де Бавиль, – прибавил продавец воска. – Каков один вид у него! Какие глаза, какой взгляд! Мне кажется, заговори он только со мной, и я почувствую, что петля уже сдавливает мне шею.

– Да! – замысловато проговорил кожевник. – Но, в сущности, дело даже не в его лице: не зная, что это он и есть знаменитый бесстрашный правитель, король Лангедока, как его прозвали, вы не будете поражены его наружностью. Но когда знаешь, кто он такой, его лицо кажется грозным.

– А слышали вы, – таинственно заметил продавец воска, – говорят, господин интендант родился с красными, как кровь, ногтями, и что его мать, будучи им беременной, прошла мимо эшафота: вот где кроется причина его беспощадной строгости.

– Разве у него и вправду ногти красные, как кровь, мэтр Жанэ? – спросил кожевник, которого это сообщение привело в ужас.

– Относительно ногтей, куманьки, я вам ничего не могу сообщить: его превосходительство всегда принимал меня в перчатках, сообразно правилам приличия.

– Слышите, слышите! Он всегда носит перчатки! – со страхом заметили кожевник и продавец воска, толкнув друг друга локтями.

– Но что я действительно слыхал, – подхватил кожевник с важным видом, под которым, без сомнения, скрывалась злостная насмешка, – так это то, что его превосходительство в день суда всегда ест сырое мясо с целью вызвать в себе побольше жестокости.

– А какое мясо ест он в эти дни? – спросил продавец воска с ужасом, смешанным с любопытством.

– Говорят, что мясо тех диких камаргских быков, которые славятся своей кровожадностью, – с невозмутимым хладнокровием ответил продавец духов.

Достойные горожане собирались продолжать психологический разбор личности де Бавиля, как вдруг топот приблизившихся в галоп лошадей привлек их внимание.

– А! Это – гонец, которого сопровождает пикет сен-серненских драгун, – проговорил мэтр Жанэ. – Я узнаю бригадира Ляроза, одного из всадников, спасшихся от верной смерти в ущелье Ансиз.

– А что слышно о маркизе де Флораке, этом красавце, молодом вельможе? – спросил продавец воска. – Есть ли какие вести о нем?

– Нет, еще ничего не известно. Бедный дворянин или умер, или в плену, – сказал кожевник. – Но куда это направляется гонец? Должно быть, в интендантство.

– Посмотрите-ка, двери интендантства постоянно отворены, а сегодня они заперты.

– А, гонец стучится. Отлично, вот двери отворились. Но их опять закрывают.

– Какие-то вести привез гонец? – проговорил со вздохом продавец духов. – Ах, братцы, братцы, в какое времечко мы живем! Однако солнце скрылось за колокольней св. Павла. Хотя на улицах Монпелье совершенно безопасно, но с наступлением ночи я предпочитаю наглухо запираться у себя. Ежедневно находят повсюду угрожающие объявления, прибитые даже на дверях квартиры интенданта Лангедока. Черт возьми, камизары, стало быть, забираются ночью в город. А так как мне противно столкнуться лицом к лицу с этими отъявленными негодяями, которых я презираю, то я и предпочитаю оставаться у себя, – гордо заявил капитан городской стражи, закручивая свой ус.

И мэтр Жанэ, быстро раскланявшись со своими собеседниками, направился к своему дому, сопровождаемый своим зятем и лейтенантом, который, казалось, был глубоко опечален малым успехом своих размышлений.

ИНТЕНДАНТ

Николай Ламуаньон де Бавиль этот чиновник, который, благодаря народным предрассудкам, слыл таким страшным, был одной из замечательнейших личностей века. Лет двадцать он властно управлял Лангедоком, побывавши предварительно правителем По, Монтобана и Пуатье. Его обширный, живой и светлый ум, его железная воля, твердые политические взгляды, смелость, убийственная язвительность и деловые таланты внушали министрам Людовика XIV такой страх, что они навсегда преградили этому выдающемуся человеку путь ко двору: опасались, чтобы он не пустил при дворе глубоких корней и не затмил их всех своим гением. Предпочли предоставить ему такую власть в провинции, что его прозвали королем Лангедока.

– Он создан не для финансов или правосудия, а скорее, для должности главнокомандующего армией; он всегда наготове и никогда не торопится, – говорил про него маршал Вилляр.

Впрочем, вообще трудно себе представить, какой неограниченной властью пользовался тогда провинциальный интендант. Уполномоченный и советник короля, глава правосудия, полиции и финансов, он имел право призывать к ответу всех чиновников, духовенство, городских и сельских старшин. Он созывал городские и народные собрания для смены тех местных чиновников, которых он находил негодными. В его власти находились: гарнизон, земские ополчения, предводители дворянства. Он преследовал судебным порядком мятежников. Ему принадлежал совещательный голос на заседаниях губернатора. Наконец, за свои действия он подлежал ответственности только перед королевским советом. Легко понять, что такая власть недалека от неограниченного произвола, когда она в смутное время сосредоточивается в руках человека, столь уверенного в своей силе и в одобрении двора, как это было с Бавилем.

Как уже сказано, дом интендантства округа Монпелье находился на площади Канург. Это величественное здание из тесаного камня заканчивалось, как и все городские дома, высокой террасой, на которую обитатели выходили летом подышать свежим морским ветерком, известным под названием корбэнского, поднимавшимся обыкновенно около девяти часов вечера. Два часовых, принадлежавших к роте стрелков интенданта, одетых в серовато-белые полукафтаны с красными воротами, стояли на страже перед домом. Жилище Бавиля имело строгий величественный вид. Широкая лестница из лангедокского мрамора, купол которой был расписан в одну краску, по образцу художника Девита, вела в продольный ряд комнат. Тут было восемь зал. С одной стороны, они примыкали к длинной галерее, с другой – к обширной библиотеке, которая сообщалась с часовней. В этих громадных покоях не было ни парчи, ни золотой бахромы: сообразно понятиям Бавиля, такая кричащая роскошь не подходила к жилищу чиновника, где все должно быть строго и внушительно, как он сам. Поэтому обои и занавесы были из малинового бархата, с отворотами, которые заканчивались широкими каймами из горностая. «Святыни» кисти Лебрэна, множество семейных портретов кисти Миньяра, несколько римских достопримечательностей, найденных в раскопках, незадолго до того произведенных в Арле и Ниме, составляли украшение зал. В одной из них висел великолепный портрет отца Бавиля, преславного Гильома де Ламуаньона, первого президента парижского парламента, скончавшегося в 1677 году. Академия художеств преподнесла Бавилю эту работу кисти Филиппа Шампанского в благодарность за выигранную им еще в юности знаменитую тяжбу, где он выступил защитником Жирара Ван Опсталя, одного из членов этого ученого общества.

Двери интендантства, обыкновенно открытые, в эти дни оставались запертыми: Бавиль торжественно праздновал в кругу близких родственников день рождения своего отца. Это празднество было одним из благородных преданий этой старинной семьи «мантьеносцев», члены которой, как говорил Флешье[28]28
  Флешье (Flechier) французский ритор, проповедник и писатель. Он был и епископом, и членом академии. Умер в Монпелье в 1710 году. Флешье оставил много богословских и исторических сочинений, а также стихов.


[Закрыть], словно были созданы для отправления правосудия и милосердия, ибо у них добродетель была в крови и они поддерживали друг друга добрыми советами, поощряли великими примерами.

Брат Бавиля, Кретьен-Франсуа Ламуаньон, прокурор парижского парламента, приехал на несколько дней вместе с сыном и дочерью в Монпелье, чтобы принять участие в этом празднестве. Ламуаньон во всем проявлял себя достойным своего происхождения. В парламенте прославляли его неподкупность, его редкое красноречие. С другой стороны, его изысканный вкус, приятный ум, очаровательное, равное обращение снискали ему привязанность Расина, Буало и Мольера, с которыми он всегда жил в тесной дружбе. Следуя благочестивому семейному обычаю, Ламуаньон с давних пор занимался описанием жизни своего отца – благородная обязанность, всегда выпадавшая на долю старшего сына в этой семье. Чтение этого произведения, которое только что было закончено, представляло при этих обстоятельствах крайний интерес и было очень кстати.

Потомки знаменитого лица с глубоким чувством благородной гордости восприняли достопамятные слова Гильома, сказанные по делу Фуке[29]29
  Фуке, маркиз де Бель-Иль (1615-1680). Министр финансов Франции в 1654-61 гг. В период Фронды поддерживал Дж. Мазарини. В 1664 г был обвинен в заговоре, хищении государственных средств. Умер в заключении.


[Закрыть], смерти которого Людовик XIV требовал во что бы то ни стало: «судья высказывает свое мнение только раз, и то только тогда, когда он восседает на лилиях[30]30
  Лилии в то время были государственным гербом Франции. Они были изображены и на креслах членов парламента.


[Закрыть]». Этот гордый, прекрасный ответ был дан Кольберу, когда тот именем короля торопил его подать голос за смертную казнь или хоть сказать ему заранее, каково будет его решение.

Гильом Ламуаньон осмелился пренебречь мстительностью короля вовсе не потому, что он был из числа друзей Фуке: он считал его невинным. Он наотрез отказался от председательства в парламенте, когда Людовик XIV хотел, чтобы докладчиками по этому делу были двое судей, именно отведенных самим Фуке. Напрасно друзья старались доказать первому президенту, какой ненависти могущественного человека он подвергает себя; напрасно старались уговорить его председательствовать в этом деле. Непоколебимый в своем смелом решении, Гильом Ламуаньон давал постоянно один ответ: Lavavi manus meas, non inquinabo eas (мои руки чисты, не оскверню их).

Трогательную, чудную картину представлял съезд этих двух поколений, благоговейно собравшихся с целью послушать благородное повествование о жизни их отца и деда. Бавиль сидел между своей женой и сыном. Этого молодого человека, с мягким и задумчивым лицом, казалось, терзала какая-то тайная печаль. Неоднократно во время чтения, к которому он прислушивался с глубоким вниманием, его глаза наполнялись слезами. Бавилю было тогда пятьдесят шесть лет. Это был человек среднего роста, одетый в платье из богатой черной шелковой ткани. Его чрезвычайно умное лицо носило следы усталости, отпечатавшиеся на нем скорее вследствие постоянных трудов, чем от старости. Пронизывающий, испытующий взгляд, громкий, решительный голос, уменье величественно и гордо держать голову – все придавало ему вид, полный достоинства, силы и тонкой сообразительности. Иногда лицо его смягчалось доброй или чрезвычайно лукавой улыбкой. Девица Юлия де Ламуаньон, брюнетка со свежим цветом лица, с большими черными глазами, с алым, немного насмешливым ротиком, была одета в серое платье из бумажной тафты, убранное оранжевыми лентами. Ее тетка г-жа Бавиль носила одежду кармелиток.

Итак, интендант Лангедока рассчитывал провести этот день в кругу своих близких, среди милых радостей семейного празднества. Кто видел бы его здесь то столь веселым и добрым, то столь снисходительно-насмешливым, тот никогда не узнал бы в нем того страшного чиновника, одно имя которого приводило в трепет целую провинцию.

Бавиль очень потешался, поддразнивая свою племянницу, девицу Юлию де Ламуаньон: он с шаловливой настойчивостью спрашивал ее, почему она отдает такое предпочтение оранжевому цвету?

– Ах, дорогой дядя, уверяю вас: я нисколько не предпочитаю этот цвет какому-либо другому, – отвечала девица Ламуаньон.

– Как! – воскликнул со смехом г. Бавиль. – Ведь с тех пор, как вы здесь, вы только и носите ленты такого цвета. Третьего дня на нежно-голубом платье – оранжевые ленты! Вчера на платье красивого цвета морской воды – опять оранжевые ленты! И в ваших прелестных черных волосах постоянно оранжевые ленты... Ах, моя дорогая Юлия, – добавил Бавиль, весело погрозив ей кончиком пальца, – я сильно опасаюсь: это предпочтение – не просто дело вкуса, это воспоминания.

– Какое безумие – ответила Юлия, покраснев.

– Помогите мне, братец, – обратился интендант к г. Ламуаньону. – Вспомните-ка хорошенько: среди высшего общества, которое вас посещает, не обратил ли на себя вашего внимания один светлый, бросающийся в глаза парик, один удивительно очаровательный молодой господин, платье которого всегда изящно обвешано лентами этого любимого цвета?

– Постойте, постойте! – отвечал Ламуаньон, улыбаясь и делая вид, будто припоминает что-то. – Так и есть честное слово! Молодой Рауль де Курвиль, чудесный жантильом, человек прекрасной души и к тому же сын моего лучшего друга... Теперь, когда вы навели меня на эту мысль, он представляется мне именно весь покрытый этим цветом.

– Как братец! Рауль де Курвиль, друг детства вашего сына? – спросил Бавиль, прикидываясь удивленным. – Как, этот красавец Рауль, который почти вырос вместе с Юлией? О, в таком случае нет ничего проще, – прибавил он лукаво, – все чудесно разъясняется: у них были одни и те же учителя, они заучивали одни и те же уроки. Их вкус к оранжевому цвету, без сомнения, является следствием их совместного воспитания.

– Господи, Господи, дядюшка, какой вы злой! – воскликнула девица Ламуаньон, нетерпеливо стукнув ножкой и надувая губки.

– Ну так! – заметил Бавиль, вставая и ласково облокачиваясь на спинку кресла племянницы. – Вот и ты, как вся провинция, говоришь, что я злой. Ну пойдем на мировую. И если ты меня простишь, я устрою, чтобы ты присутствовала на обеде, где будет мэтр Жанэ, капитан городского ополчения, но с условием, что ты и твой брат будете держать себя степенно и не станете смеяться.

– Разве в присутствии мэтра Жанэ так трудно сохранять степенность? – спросил брат Юлии.

– Да, вообразите себе, дети мои, что это – олицетворение старинной христианской благопристойности в парике и в фуфайке. Дней восемь тому назад я принимаю его в кабинете, в котором находится мой портрет. Так как мэтр Жанэ добросовестно придерживается всех правил приличия, а они запрещают повертываться спиной к изображению хозяина дома, то добряк очутился в страшном затруднении: я сидел как раз напротив моего портрета. Надо было видеть мэтра Жанэ: он переминался нетерпеливо с ноги на ногу, точно стоял на раскаленных угольях, он поворачивался в сторону, поворачивался в три четверти, то перегибался вперед, то откидывался назад. Наконец, весь взволнованный, он принял геройское решение: ответы давать мне, а голову повернуть к раме.

Этот рассказ, который сопровождался смешными движениями, вызвал всеобщий хохот, который вдруг был прерван появлением секретаря интенданта.

– Ваше превосходительство, приехал курьер, – доложил секретарь.

– Вот и дела, дела! – проговорил Бавиль. – Пойдемте, сын мой. А конец рассказа о мэтре Жанэ, моя маленькая волшебница, последует потом, – весело прибавил интендант, обращаясь к племяннице.