Текст книги "Парижские тайны. Том II"

Автор книги: Эжен Мари Жозеф Сю

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

– Ах, даже так?.. В самом деле? – осведомился граф со свирепой иронией.

– Отец, вы мне не верите?

– Такое решение было принято либо слишком рано, либо слишком поздно! – прибавил граф, по-прежнему не меняя позы и сохраняя бесстрастный вид.

Флорестан, думая, что ему удалось разжалобить отца, рассказав ему о своих планах самоубийства, счел необходимым усилить впечатление от этой сцены театральным эффектом.

Он отпер шкафчик, достал оттуда небольшой флакон зеленоватого стекла и поставив его на столик, сказал графу:

– Некий шарлатан-итальянец продал мне этот яд…

– И. этот яд… был приготовлен… для вас? – спросил старик, по-прежнему подпирая подбородок рукой.

Флорестан понял истинный смысл этих слов.

На сей раз на лице его отразилось неподдельное негодование, ибо он сказал правду.

В один прекрасный день ему и в самом деле взбрело в голову покончить с собой; но то была лишь мимолетная фантазия! Люди его пошиба слишком трусливы, чтобы решиться хладнокровно и без свидетелей принять смерть, которой они, защищая свою дворянскую, а вернее, светскую честь, смотрели в лицо во время дуэли.

Вот почему он воскликнул, на этот раз не обманывая графа:.

– Да, я пал очень низко… но все же не до такой степени, отец. Этот яд я хранил для себя!

– И под конец испугались? – осведомился граф, не меняя позы.

– Признаюсь, я отступил перед этим крайним решением; ведь еще не все было потеряно: люди, которым я задолжал деньги, были богаты и могли подождать. Ведь я был ещё молод, у меня были нужные связи, я надеялся если не восстановить утраченное состояние, то, по крайней мере, добиться известного положения в обществе, определенной независимости, которая могла бы поддержать мой престиж… Многие мои друзья, быть может, даже менее способные, чем я, сделали быструю карьеру на дипломатическом поприще. А я ведь не лишен некоторого честолюбия… Стоило мне только пожелать, и я был зачислен в состав посольской миссии, направлявшейся в княжество Герольштейн… К несчастью, через несколько дней после этого назначения карточный долг одному человеку, которого я ненавидел, поставил меня в крайне затруднительное положение… я уже использовал все свои возможности… И тогда мне в голову пришла роковая мысль. Будучи уверен в собственной безнаказанности, я совершил низкий поступок… Как видите, отец, я ничего от вас не скрыл… я признаю всю отвратительность моего поведения, я не пытаюсь ни в чем преуменьшить свой позор… У меня остаются два выхода, и я готов принять любой из них… Первый выход – покончить, с собой… но таким образом оставить ваше имя запятнанным, ибо, если я сегодня же не выкуплю за двадцать пять тысяч франков этот окаянный вексель, жалоба будет подана, скандал разразится, и – живой или мертвый – я буду опозорен. Есть и другой выход, отец: броситься в ваши объятия… и умолять вас: «Спасите своего сына, спасите ваше достойное имя от позора…» А я клянусь вам завтра же уехать в Африку, поступить на военную службу простым солдатом и либо встретить там свою смерть, либо возвратиться к вам в один прекрасный день, доблестью искупив свое позорное прошлое… Я говорю вам сейчас, отец, чистую правду… Оказавшись в столь крайних и безысходных обстоятельствах, иного выхода я для себя не вижу… Решайте же… либо я умру, покрытый позором, либо благодаря вам… я буду жить, чтобы исправить свой проступок… Все, что я говорю, – отнюдь не угрозы и не пустые слова запутавшегося юноши, слышите, отец… Мне двадцать пять лет, и у меня достанет мужества либо покончить с собой… либо стать солдатом, потому что идти на каторгу я не хочу…

Граф встал с места.

– Я не желаю, чтобы имя мое было опозорено, – холодно сказал он Флорестану.

– Ах, отец. Вы мой спаситель! – с жаром воскликнул виконт.

Он уже готов был броситься в объятия графа, но тот ледяным жестом остановил этот порыв.

– Вас, кажется, ждут до трех часов дня… у того человека, в чьих руках находится подложный вексель?

– Да, отец… а сейчас уже два часа…

– Пройдем к вам в кабинет… дайте мне перо и бумагу.

– Вот они, отец. Старик быстро написал:

«Я обязуюсь заплатить в десять часов вечера двадцать пять тысяч франков, которые должен мой сын.

Граф де Сен-Реми».

– Вашего кредитора интересуют только деньги; вопреки угрозам мое обязательство заставит этого человека согласиться на новую отсрочку; пусть он побывает у господина Дюпона, моего банкира, в доме номер семь по улице Ришелье; там ему подтвердят надежность этого документа.

– О, дорогой отец!.. Каким образом смогу я когда-нибудь…

– Вы будете ждать меня нынче вечером… в десять часов, я принесу вам деньги… Пусть ваш кредитор ждет меня тут…

– Да, отец; а послезавтра я отправлюсь в Африку… Вы убедитесь, способен ли я быть неблагодарным?! Возможно, позднее, когда я смою свой позор, вы согласитесь принять мою признательность.

– Вы мне ничем не обязаны; я уже сказал, что отныне мое имя больше никогда не будет опозорено, и оно не будет опозорено, – холодно ответил граф де Сен-Реми.

Взяв свою дубинку, лежавшую на письменном столе, он направился к двери.

– Отец, протяните мне, по крайней мере, вашу руку! – воскликнул Флорестан умоляющим тоном.

– Здесь, сегодня вечером, в десять часов, – ответил граф, не подавая руки сыну.

С этими словами он вышел.

– Спасен!.. – вскричал Флорестан, и лицо его засияло. – Спасен!

Затем, после минутного размышления, он прибавил:

– Почти спасен… Ну, это не важно, одно к одному., Быть может, вечером я признаюсь ему и в другой истории. Он уже сделал первый шаг… И не захочет остановиться на полпути, вступив на столь благородную стезю, ибо его первая жертва окажется бесполезной, если он не пойдет и на вторую… А потом, стоит ли ему это рассказывать?.. Никто о том никогда не узнает!.. В самом деле, если ничто не раскроется, я сохраню деньги, которые он даст мне для покрытия этого последнего долга… Мне с трудом удалось растрогать его, этого окаянного старика!!! Едкость его саркастических фраз заставила меня усомниться в его благих намерениях; однако моя угроза покончить с собой, боязнь увидеть опозоренным свое имя заставили его решиться; да, именно по этому больному месту и надо было его ударить… Он, без сомнения, не так уж беден, как это может показаться с первого взгляда… Если у него была сотня тысяч франков, то он ее, конечно, приумножил, соблюдая такую бережливость… Повторю еще раз: его приход – это перст судьбы… Вид у него свирепый, но думаю, что, в сущности, он человек добродушный… А теперь поспешим к этому сутяге!

Виконт позвонил в колокольчик. На пороге показался Буайе.

– Как же это вы не предупредили меня о том, что в доме находится мой отец? Вы проявили непростительную небрежность…

– Я дважды пытался обратиться к господину виконту, когда он вошел в сад с господином Бадино; однако господин виконт, должно быть, поглощенный разговором со своим собеседником, махнул рукой, давая мне понять, чтобы я его не беспокоил… Я не позволил себе настаивать… Я был бы глубоко огорчен, если бы господин виконт счел меня виновным в небрежности.

– Ну ладно… Прикажите Эдвардсу без промедления запрячь в кабриолет пару рысаков.

Буайе склонился в почтительном поклоне.

Когда он выходил из кабинета, в дверь постучали.

Буайе с немым вопросом посмотрел на виконта.

– Войдите! – крикнул Флорестан.

Второй камердинер вошел в комнату, держа в руке небольшой позолоченный поднос.

Буайе принял у него из рук поднос с ревностной услужливостью и с почтительной поспешностью направился к виконту.

Тот взял с подноса довольно объемистый конверт, запечатанный черной восковой печатью.

Слуги неслышно вышли из кабинета.

Флорестан вскрыл конверт. В нем лежали двадцать пять тысяч франков в казначейских билетах… Никакой записки не было.

– Положительно, сегодня необыкновенно удачный день! – воскликнул виконт. – Спасен! На этот раз безусловно и полностью спасен!.. Побегу к ювелиру… а впрочем, – сказал он себе, – быть может… Нет, обождем… против меня не может возникнуть и тени подозрения… Стоит сохранить эти двадцать пять тысяч… Черт побери! До чего ж я глуп, что усомнился в своей счастливой звезде!.. В ту самую минуту, когда она, казалось, померкла, она вдруг загоратся еще ярче!.. Но откуда появились эти деньги? Почерк на конверте мне незнаком… поглядим на печать… на вензель… Ну да, да… я не ошибся: буква «Н» и буква «Л»… Это она, Клотильда!..

Но как она могла узнать?.. И ни одного словечка… Это весьма странно! Но зато своевременно!.. Ах, господи боже! Теперь я вспомнил… Ведь на сегодняшнее утро я назначил ей свидание… Угрозы этого Бадино выбили меня из колеи… И я забыл о Клотильде… Подождав меня внизу, она, должно быть, ушла?.. Без сомнения, этот конверт с деньгами – деликатный способ напомнить мне, что она боится, не забываю ли я о ней, озабоченный денежными затруднениями. Да, это косвенный упрек в том, что я не обратился за помощью к ней, как обычно… Добрая Клотильда! Всегда остается самой собой!.. Щедра и великодушна как королева! Как досадно, что я дошел с ней до денежных просьб… ведь она еще так хороша! Да, порою я об этом жалею… но ведь я прибегаю к ее помощи лишь в самых крайних случаях… Меня нужда заставляет.

– Кабриолет господина виконта подан, – объявил, входя в кабинет, Буайе.

– Кто принес это письмо? – спросил у него Флорестан.

– Не знаю, господин виконт.

– Действительно, я спрошу об этом внизу. Но, скажите, на первом этаже меня никто не ждет? – прибавил Флорестан, выразительно взглянув на камердинера.

– Сейчас там больше никого нет, господин виконт.

«Стало быть, я не ошибся, – подумал Флорестан, – Клотильда не дождалась меня и ушла».

– Не соблаговолит ли господин виконт уделить мне две минуты? – спросил Буайе.

– Говорите, но поторопитесь.

– Эдвардс и я слышали, что герцог де Монбризон хотел бы обзавестись собственным особняком; не будет ли господин виконт так добр и не предложит ли он герцогу свой особняк со всей обстановкой и конюшню, которая в полном порядке… Для меня и для Эдвардса тем самым представился бы весьма удобный случай сбыть все с рук, а для самого господина виконта, быть может, это прекрасный случай объяснить, почему он вдруг решил все распродать.

– Черт побери, а вы ведь совершенно правы, Буайе… я и сам предпочту такую сделку… Я увижусь с Монбризоном и поговорю с ним. Каковы ваши условия?

– Господин виконт отлично понимает… что нам хотелось бы как можно лучше воспользоваться его щедростью.

– И получить больше того, что вы заплатили… Это ясно как день! Что ж, поглядим… Ваша цена?

– За все про все двести шестьдесят тысяч франков, господин виконт.

– И сколько же вы заработаете на этом с Эдвардсом?..

– Около сорока тысяч франков, господин виконт…

– Неплохо! Впрочем, куда ни шло… Ведь, в конце концов, я доволен вами обоими… и если бы я составлял завещание, то именно такую сумму отказал бы вам и Эдвардсу.

И виконт вышел из кабинета, чтобы отправиться сначала к своему кредитору, а затем к герцогине де Люсене: он ведь не подозревал, что эта дама слышала весь его разговор с Бадино.

Глава IX
ОБЫСК

Особняк герцога де Люсене был одним из, можно сказать, королевских жилищ Сен-Жерменского предместья, которые казались особенно грандиозными, ибо занимали огромную территорию; современный дом без труда уместился бы в лестничной клетке любого из этих дворцов, и можно было бы возвести целый квартал на том пространстве, которое они занимали.

В уже описанный нами день, часов в девять вечера, обе створы громадных ворот особняка распахнулись, чтобы пропустить во двор великолепную двухместную карету: красиво описав круг в огромном дворе, кабриолет этот остановился перед широким крыльцом, пройдя которое можно было попасть в первую прихожую.

Пока два резвых и сильных скакуна перебирали ногами, постукивая копытами по звонким плитам двора, гигантского роста выездной лакей отворил дверцу, украшенную гербами; молодой человек легко выпрыгнул из блестящего экипажа и быстро взбежал по пяти или шести ступеням крыльца.

Этот молодой человек был виконт де Сен-Реми.

Выйдя от своего кредитора, который, удовольствовавшись обязательством, подписанным отцом Флорестана, согласился на новую отсрочку и пообещал прийти за деньгами на улицу Шайо в десять вечера, виконт де Сен-Реми решил заехать к г-же де Люсене, чтобы поблагодарить ее за новую услугу, которую она ему оказала; не встретившись с герцогиней утром, он приехал к ней в особняк с победоносным видом, рассчитана я застать ее prima sera,[16]16
  Ранним вечером (ит.).


[Закрыть] в час, когда она обычно принимала его.

По тому, как поспешно Сидевшие в передней два лакея кинулись отворять застекленную дверь, едва узнав экипаж Флорестана, по необычайно почтительному виду, с которым остальные слуги торопливо вставали с места, когда мимо проходил виконт, наконец, по еще некоторым неприметным, но многозначительным признакам нетрудно было угадать, что прибыл второй, а вернее сказать, настоящий хозяин дома.

Когда герцог де Люсене возвращался к себе с зонтом в руке, обутый в огромного размера башмаки (он терпеть не мог выезжать днем из дому в экипаже), слуги встречали его столь же почтительно; однако от глаз внимательного наблюдателя не укрылась бы заметная разница в выражении лиц прислуги, когда она встречала мужа герцогини или ее возлюбленного.

Такую же торопливую любезность выказали и находившиеся в гостиной камердинеры, когда туда вошел Флорестан; в ту же минуту один из них сопроводил его во внутренние покои, чтобы доложить о его приходе г-же де Люсене.

Никогда еще виконт не ощущал себя до такой степени в зените славы, никогда еще он не чувствовал себя более непринужденно, более самоуверенно, никогда еще у него не был столь победительный вид…

Победа, которую он одержал утром над своим отцом, новое доказательство привязанности со стороны герцогини де Люсене, радость от сознания того, что он таким чудесным образом выпутался из того ужасного положения, в которое попал, возродившаяся вера в свою счастливую звезду – все это придавало его красивому лицу выражение отваги и превосходного расположения духа, а это еще более усиливало его очарование; словом, никогда еще виконт не чувствовал себя так безмятежно.

И по-своему он был прав.

Никогда его тонкая и гибкая фигура не отличалась столь непринужденной осанкой; никогда еще чело его не было столь ясным, а взгляд столь высокомерным; никогда еще его гордости до такой степени не льстила мысль: «Весьма знатная дама, владычица этого дворца, принадлежит мне, она буквально у моих ног… Еще этим утром она приходила в мой дом и ждала меня там…»

Проходя через три или четыре гостиных, что вели в небольшой будуар, где обычно находилась в этот час герцогиня, Флорестан предавался этим тешившим его самолюбие тщеславным мыслям. Бросив на ходу последний взгляд в висевшее на стене зеркало, он окончательно укрепился в самом высоком о себе мнении.

Камердинер, распахнув обе створки двери, ведущей в гостиную герцогини, громко возвестил:

– Господин виконт де Сен-Реми!

Нет возможности передать удивление и гнев герцогини!

Она думала, граф не скрыл от своего сына, что она тоже слышала его разговор с Бадино.

Мы уже сказали: поняв всю степень низости Флорестана, г-жа де Люсене внезапно и мгновенно избавилась от любви к нему, и ее прежнее чувство уступило место ледяному презрению.

Помимо того, мы сказали: несмотря на все свое легкомыслие и все свои грехи, герцогиня де Люсене сохранила в чистоте и нетронутости свое представление о прямоте, чести, рыцарской верности, о силе характера и требовательности к себе, которыми должен обладать мужчина; в самих ее недостатках было что-то возвышенное, в самих ее пороках присутствовала некая добродетель: относясь к любви столь же раскованно, как к ней относятся мужчины, она гораздо больше, чем они, была способна на истинную преданность, великодушие, мужество, а главное, испытывала отвращение и ужас перед любым проявлением низости.

Госпожа де Люсене собиралась ехать на светский раут; поэтому, хотя она еще не надела своей бриллиантовой диадемы, одета она была с присущим ей вкусом и элегантностью; на ней было роскошное платье, она открыто и смело ярко румянила щеки до самых век, как это было принято при королевском дворе, красота ее, особенно заметная на свету, ее стройная фигура, фигура богини, ступающей по облакам, делали еще более впечатляющим присущий ей гордый вид знатной светской дамы, которым мало кто обладал в высшем свете, и, следуя своему капризу или прихоти, она могла быть дерзкой до невероятия…

Надменный и решительный нрав герцогини де Люсене нам уже известен: пусть же читатель представит теперь ее негодующее лицо и разгневанный взор, которым она встретила виконта; он между тем, приблизившись к ней, как всегда элегантный и улыбающийся, сказал с доверительной, исполненной любви улыбкой:

– Моя дорогая Клотильда…! как вы добры! Как вы…

Виконт не успел закончить фразу.

Герцогиня продолжала сидеть в кресле не шевелясь; но ее нетерпеливый жест, ее разгневанный взор выразили такое презрение – равнодушное и вместе с тем уничтожающее, – что Флорестан запнулся и замер на месте…

Он не мог произнести ни слова, не мог сделать ни шага вперед.

Никогда еще он не видел г-жу де Люсене такой. Он не мог поверить, что перед ним та самая женщина, которая всегда была с ним ласкова, нежна, темпераментна и покорна; ибо нет на свете женщины более смиренной и готовой на все, чем женщина с характером, остающаяся наедине с человеком, которого она любит и которому полностью подчиняется.

Когда первая минута удивления миновала, Флорестан устыдился собственной слабости; обычная его дерзость взяла верх. Сделав шаг по направлению к герцогине де Люсене, он попытался завладеть ее рукой и сказал с особенной лаской в голосе:

– Боже мой! Клотильда, что случилось?.. Никогда еще ты не была так хороша и вместе с тем…

– Ах! Ваша наглость переходит всякие пределы! – воскликнула герцогиня, отпрянув с таким отвращением и высокомерием, что Флорестан снова замер; он был ошеломлен и растерян.

Затем, взяв себя в руки и собравшись с духом, он спросил:

– Объясните мне, по крайней мере, Клотильда, причину столь внезапной перемены! Что я вам сделал дурного?.. В чем я провинился перед вами?

Ничего не ответив, г-жа де Люсене, как принято выражаться, смерила его с головы до ног таким оскорбительным и презрительным взглядом, что кровь прилила к лицу Флорестана и он воскликнул, не помня себя от гнева:

– Я знаю, сударыня, что вы обычно резко обрываете свои связи… Вы что же, решили порвать со мной?

– Какая нелепая претензия! – ответила герцогиня с сардоническим взрывом смеха. – Знайте, сударь, что, когда лакей обкрадывает меня… я не порываю с ним… я выгоняю его вон…

– Милостивая государыня!..

– Довольно, – отрывистым и оскорбительным тоном отрезала герцогиня, – ваше присутствие для меня нестерпимо! Что вам тут нужно? Разве вы не получили деньги?

– Стало быть, это правда… Я верно угадал… Эти двадцать пять тысяч франков…

– Посланы вам для того, чтобы вы могли выкупить ваш последний подложный вексель! Имя вашей семьи будет спасено от позора. Вот и все… а теперь ступайте отсюда…

– Ах, поверьте…

– Мне очень жаль этих денег, они могли бы оказать поддержку многим честным людям… но следовало позаботиться о том, чтобы избежать позора для вашего отца, да и для меня.

– Стало быть, Клотильда, вы все знали?.. О, значит, теперь мне остается только одно: умереть! – воскликнул Флорестан с пафосом, изображая крайнюю степень отчаяния.

В ответ на его трагическую фразу герцогиня бесцеремонно расхохоталась и прибавила, между двумя взрывами шумной веселости:

– Боже мой! Никогда не думала, что низость может быть столь смешна!

– Милостивая государыня!.. – воскликнул Флорестан, и лицо его исказилось от ярости.

Обе створки дверцы с шумом распахнулись, и камердинер возгласил:

– Господин герцог де Монбризон!

Несмотря на все свое самообладание, Флорестан с огромным трудом старался скрыть гнев и злобу, которые человек более искушенный, чем юный герцог, конечно, заметил бы.

Герцогу де Монбризону едва исполнилось восемнадцать лет.

Представьте себе очаровательное, почти девичье лицо, ослепительно белую кожу с легким румянцем, белокурые волосы, нежно очерченный подбородок, на котором едва пробивался первый пушок нарождавшейся бороды; прибавьте ко всему этому большие карие глаза, чуть застенчивый, но живой взгляд, тонкую и гибкую талию, почти такую же, как у герцогини де Люсене, и вы, быть может, представите себе портрет молодого герцога, походившего на самого прелестного Керубино, какого только доводилось графине де Альмавива и ее служанке наряжать в женский чепчик, вдоволь налюбовавшись белизной его шеи, отливавшей слоновой костью.

Виконт де Сен-Реми то ли из слабости, то ли из дерзости все же решил остаться в гостиной…

– Как это мило, Конрад, что вы вспомнили обо мне сегодня вечером! – проговорила герцогиня де Люсене приветливо и нежно, протягивая руку юному герцогу.

Молодой человек собрался было обменяться рукопожатием со своей кузиной, но Клотильда слегка приподняла руку и весело сказала ему:

– Лучше поцелуйте мне руку, кузен, ведь вы еще в перчатках.

– Простите меня великодушно, кузина… – пробормотал юноша и припал губами к очаровательной обнаженной руке, которую протянула ему герцогиня.

– Что вы собираетесь делать нынче вечером, Конрад? – спросила г-жа де Люсене, не обращая никакого внимания на хранившего молчание Флорестана.

– Да ничего особенного, кузина; уйдя от вас, я поеду в клуб.

– Ни в коем случае: вы будете сопровождать герцога де Люсене и меня к госпоже де Сенваль, она сегодня принимает; и она уже несколько раз просила меня ей вас представить.

– Дорогая кузина, я буду счастлив подчиниться вашему желанию.

– Кроме того, говоря откровенно, не по душе мне, что вы уже хотите приобрести привычку ездить в клуб; что за прихоть? У вас ведь есть все основания рассчитывать, что вас будут охотно принимать и даже усиленно приглашать на светские приемы и вечера… И вам следует там почаще бывать.

– Я готов, дорогая кузина..

– А так как я вам гожусь почти что в бабушки… мой милый Конрад, я буду постоянно на этом настаивать. Вы, правда, уже дееспособны, но полагаю, что вам еще долго будет нужно заботливое попечение, и вам придется примириться с тем, что опекать вас буду я.

– С великой радостью, почту за счастье, кузина! – с живостью воскликнул юный герцог.

Невозможно описать немую ярость, охватившую Флорестана, который по-прежнему стоял прислонившись спиной к камину.

Ни герцог, ни Клотильда не обращали на него ни малейшего внимания. Зная, как быстро герцогиня де Люсене принимает решения, он предполагал, что у нее достанет презрения к нему и отваги на то, чтобы тотчас же, прямо в его присутствии, начать открыто кокетничать с юным герцогом де Монбризоном.

Но он был неправ; герцогиня питала к своему кузену почти что материнскую привязанность: ведь он родился чуть ли не у нее на глазах. Однако юный герцог был так красив, он, казалось, был так обрадован любезным и теплым приемом, оказанным ему его знатной кузиной, что ревность или, скорее, гордость приводила Флорестана в отчаяние; сердце его болезненно сжималось, его терзала зависть к Конраду де Монбризону, этому красивому и богатому аристократу, который с таким блеском вступал – в жизнь, полную удовольствий, развлечений и пьянящих успехов, в ту самую жизнь, которую он, Флорестан, разочарованный, презираемый, обесчещенный и опозоренный, покидал навсегда.

Виконт де Сен-Реми обладал, если можно так выразиться, мужеством, идущим от головы: в припадке гнева или из тщеславия он мог отважиться на дуэль; но, по природе человек ничтожный и безнадежно испорченный жизнью, он не обладал тем душевным мужеством, которое может преодолеть дурные склонности или, по крайней мере, придает человеку силы избежать позора, добровольно наложив на себя руки.

Яростно негодуя на адское презрение, которое выказывала по отношению к нему герцогиня, полагая, что юный герцог де Монбризон станет его преемником, виконт де Сен-Реми решил потягаться дерзостью с г-жой де Люсене, а если потребуется, то и затеять ссору с Конрадом.

Герцогиня, возмущенная наглостью Флорестана, даже не смотрела в его сторону; а юный герцог де Монбризон, с обожанием глядевший на кузину, невольно позабыл о правилах приличия: он даже не поздоровался и не сказал ни слова виконту, с которым был знаком.

Господин де Сен-Реми направился к Конраду, стоявшему к нему спиной, слегка притронулся к его руке и промолвил сухим, полным иронии тоном:

– Добрый вечер, милостивый государь… приношу тысячу извинений, что до сих пор не заметил вашего прихода.

Герцог де Монбризон, понимая, что он и в самом деле поступил неучтиво, стремительно обернулся и сердечно сказал виконту:

– Сударь, я и вправду смущен… Но я позволю себе надеяться, что моя кузина, послужившая невольной причиной моей рассеянности, соблаговолит простить мне невнимательность, проявленную к вам… и…

– Конрад, – проговорила герцогиня, выведенная из себя наглостью Флорестана, который не только не уходил, но еще и вел себя вызывающе, – Конрад, полноте; не нужно никаких извинений… в них нет необходимости.

Господин де Монбризон, полагая, что герцогиня в шутливой форме упрекает его за слишком формальное извинение, весело сказал, обращаясь к виконту:

– Я не стану настаивать на дальнейших объяснениях, сударь, раз уж моя кузина мне это запрещает… Как видите, ее опека надо мной уже началась.

– И опека эта такой малостью не ограничится, дорогой герцог, уж будьте уверены. И вот в предвидении этого – я уверен, что герцогиня поспешит облечь свое покровительство в нечто более осязаемое, – повторяю, в предвидении этого мне пришло в голову сделать вам одно предложение…

– Вы хотите сделать мне какое-то предложение, сударь? – спросил Конрад, уже несколько задетый сардоническим тоном Флорестана.

– Именно вам… дело в том, что я через несколько дней уезжаю в княжество Герольштейн с дипломатической миссией, в состав которой я включен… И хотел бы отделаться от своего особняка со всей его обстановкой и с конюшней, которая в полном порядке. Вы же, со своей стороны, должны достойным образом обустроиться… – При этих словах виконт нагло посмотрел на герцогиню де Люсене. – Ведь это было бы весьма пикантно… не правда ли, высокочтимая госпожа герцогиня?

– Я вас что-то плохо понимаю, сударь, – проговорил г-н де Монбризон, удивляясь все больше и больше.

– Я вам скажу, Конрад, почему вы не можете принять предложение, которое вам только что сделали, – сказала Клотильда.

– А почему герцог не может принять мое предложение, высокочтимая госпожа герцогиня?

– Милый мой Конрад, то, что вам предлагают купить, уже продано другим людям… понимаете… так что вас ждут большие неприятности: вас ограбят, как в темном лесу.

Флорестан в ярости кусал губы.

– Берегитесь, сударыня! – воскликнул он.

– Как? Угрозы… здесь… Вы забываетесь, сударь! – крикнул юный герцог.

– Полноте, Конрад, не обращайте внимания, – сказала г-жа де Люсене с невозмутимым спокойствием, беря конфету из бонбоньерки. – Человек чести не должен и не может компрометировать себя, имея дело с этим господином. Если он настаивает, я вам сейчас объясню почему.

Готов был разразиться ужасный скандал, но в это время обе створки двери распахнулись, и в гостиную вошел герцог де Люсене, вошел, по своему обыкновению, шумно, стремительно и бурно.

– Как, моя дорогая, вы уже готовы? – спросил он, обращаясь к жене. – Да это чудо какое-то… просто поразительно!.. Добрый вечер, Сен-Реми, добрый вечер, Конрад… Ах, перед вами несчастнейший человек… другими словами, я не сплю, я не ем, я до такой степени отупел, что и передать не могу… Бедняга д’Арвиль, какой ужасный случай!

И герцог де Люсене плюхнулся на кушетку с подлокотниками и далеко отшвырнул свою шляпу с жестом отчаяния; затем, положив левую ногу на колено правой, он, по своему обыкновению, ухватился правой рукой за носок левого башмака, продолжая издавать горестные возгласы.

Волнение Конрада и Флорестана понемногу улеглось, так что г-н де Люсене, кстати сказать, человек на редкость рассеянный и ненаблюдательный, ничего не заметил.

Герцогиня де Люсене, отнюдь не от замешательства – она была из тех женщин, которых, как известно читателю, нельзя никогда и ничем смутить, – но потому, что присутствие Флорестана становилось для нее все более неприятным и нестерпимым, обратилась к мужу:

– Мы можем ехать, когда вам будет угодно, я хочу представить Конрада госпоже де Сенваль.

– Нет, нет, нет! – завопил герцог, выпуская свою ногу из руки и хватая одну из подушек, лежавших на кушетке.

Он из всех сил ударил по злосчастной подушке кулаками, к великому изумлению Клотильды, которая от неожиданного вопля мужа даже немного подскочила в кресле.

– Господи, милостивый государь, что с вами? – спросила она. – Вы меня смертельно напугали.

– Нет! – повторил герцог, отпихивая подушку; затем он резко вскочил с места и заходил по гостиной, размахивая руками. – Я не могу, никак не могу смириться с мыслью, что этот бедный д’Арвиль умер. А вы, Сен-Реми?

– Случай и в самом деле ужасный! – согласился виконт, который, внутренне горя ненавистью и гневом, тщетно пытался поймать взгляд юного герцога де Монбризона.

Однако Конрад после последних слов своей кузины, не из недостатка мужества, но из гордости, упорно не хотел встречаться глазами с человеком, столь страшно опозоренным.

– Помилосердствуйте, милостивый государь, – сказала герцогиня, обращаясь к мужу и вставая с кресла, – не стоит сожалеть о господине д’Арвиле столь шумно, а главное., столь причудливо… Прошу вас, позвоните и вызовите сюда моих слуг.

– Нет, вы только подумайте, – проговорил г-н де Люсене, ухватившись за шнурок сонетки, – ведь еще три дня тому назад он был совершенно здоров и полон жизни… а сегодня, что осталось от него сегодня?! Ничего… ничего!!! ничего!!!

Произнеся три последних слова, герцог с такой силой дергал за шнурок сонетки, продолжая жестикулировать рукой, что тот оторвался от пружины, упал на канделябр, где горели свечи, и опрокинул две из них; при этом одна из свечей упала на камин, разбив прелестную небольшую чашку из старинного севрского фарфора, а другая покатилась по лежавшему перед камином ковру из горностая: вспыхнувшее пламя поспешно затоптал ногою Конрад.

В ту же минуту два камердинера, встревоженные неистовым звоном, торопливо вбежали в гостиную и увидели, что герцог де Люсене так и сидит, держа в руке шнурок от сонетки, а герцогиня звонко хохочет, глядя на стремительный полет свечей, а герцог де Монбризон вторит ее веселому смеху.

Один только виконт де Сен-Реми не смеялся.