Текст книги "Феникс и зеркало"

Автор книги: Эйв Дэвидсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

Истоки Нила

Боб Розен встретил Питера («Старину Пита»… «Тихарилу Пита»… «Беднягу Пита» – выбирайте на свой вкус) Мартенса в первый (и могло случиться так, что в последний) раз в бюро Резерфорда на Лексингтон авеню. Это было одно из тех самых высоких прохладных зданий на Лексингтоне с высокими прохладными секретаршами, а поскольку Боб чувствовал, что ему ни сейчас, ни позже никак не светит стать таким высоким и прохладным, чтобы вызвать у них хоть какой-нибудь интерес, ему удалось просто посидеть и насладиться общей картиной. Даже журналы на столике оказались прохладными: «Спектейтор», «Боттедже Оскуро» и «Журнал Географического Общества штата Нью-Йорк». Он выбрал последний и принялся перелистывать «Исследования демографии Джексон Уайтов».

Он пытался уловить хоть какой-нибудь смысл в куче статистических данных касательно альбинизма среди этого любопытного племени (предками которого являлись индейцы Тускароры, гессенцы-дезертиры, лондонские уличные женщины и беглые рабы), когда пришла одна из секретарш – восхитительно высокая, изумительно прохладная – и повела его в кабинет Тресслинга. Он положил журнал лицом вниз на низенький столик и последовал за ней. Как раз в этот момент старик с портфелем, единственный кроме него человек, сидевший в ожидании, встал, и Боб заметил у него на глазу кровяное пятно, когда проходил мимо. Это были выпуклые пожелтевшие глаза, покрытые сеткой крохотных красных сосудов, а в уголке одного из них виднелось ярко-красное пятно. На мгновение Розену стало из-за него не по себе, но тогда у него не нашлось времени, чтобы об этом подумать.

– Восхитительный рассказ, – сказал Джо Тресслинг, имея в виду историю, благодаря которой Розен удостоился этой беседы при помощи своего агента. История получила на конкурсе первую премию, и агент подумал, что Тресслинг… если бы Тресслинг… может быть, Тресслинг…

– Разумеется, мы и притронуться к ней не можем из-за темы, – сказал Тресслинг.

– Как, а чем же нехороша так тема гражданской войны? – сказал Розен.

Тресслинг улыбнулся. «В той мере, в какой это касается деревенского сыра тети Кэрри, – сказал он, – южане победили в гражданской войне. По крайней мере, нам не стоит говорить им, что это не так. Это может вызвать у них недовольство. Северянам все равно. А вы напишите для нас другой рассказ. „Час тети Кэрри“ постоянно ищет новый драматический материал».

– Какой, например? – спросил Боб Розен.

– Что нужно великой американской публике, питающейся сырами, так что история о пришедшем к разрешению конфликте, затрагивающем современные молодые американские пары, которые зарабатывают свыше десяти тысяч долларов в год. Только ничего спорного, грязного, outre или passe [124]124
  эксцентричного или устаревшего (франц.)


[Закрыть].

Розен ощущал удовольствие оттого, что может видеть Джозефа Тресслинга, который отвечал за сценарии «Часа тети Кэрри» в компании Дж. Оскара Резерфорда. Говорили, что в этом году рассказам явилось на стене предначертание Mene Mene [125]125
  «Исчислил Бог царство твое и положил конец ему»; Книга Пророка Даниила 5: 6–8, 13, 16, 17, 25-30


[Закрыть], что журналы мрут как мухи-однодневки, и всякий, кто надеется прожить, занимаясь писательством, поступит разумно (говорил он сам себе), если проберется на телевидение. Но на самом деле он не рассчитывал, что ему удастся совершить этот переход, а мысль о том, что он, ну, никак не знает ни одного современного американца – молодого ли, старого ли, женатого или холостого, – который зарабатывал бы свыше десяти тысяч в год, похоже, предрекала, что и сам он никогда не станет столько зарабатывать.

– И ничего авангардного, – сказал Тресслинг.

Молодая женщина пришла снова и одарила их высокой прохладной улыбкой. Тресслинг встал. Боб тоже. «М-р Мартенс все еще там», – вполголоса сказала она.

– О, боюсь, я не смогу с ним сегодня увидеться, – сказал Джо Тресслинг. – М-р Розен оказался настолько очарователен, что время промелькнуло незаметно, и к тому же немало времени… Замечательный старик, – сказал он, улыбаясь Бобу и пожимая ему руку. – Самый настоящий ветеран рекламного дела, знаете ли. Писал когда-то текст для «Успокоительного сиропа миссис Уинслоу». Рассказывает восхитительные байки. Очень жаль, что мне некогда слушать. Надеюсь вскоре снова увидеть вас здесь, м-р Розен, – сказал он, по-прежнему держа Боба за руку, когда они шли к дверям, – с каким-нибудь из ваших милых рассказов. С рассказом, который мы бы с радостью приобрели. Никаких исторических драм, никакой иностранной окружающей обстановки, ничего outre, passe, ничего авангардного и прежде всего: ничего спорного и грязного. Вы же не собираетесь стать одним из этих голодных писателей, правда?

Розен даже не успел ответить, но по взгляду Тресслинга понял, что уже свободен, и решил немедленно начать работу над грязной спорной исторической драмой outre на фоне иностранной окружающей обстановки и т. д., даже если бы это стоило ему жизни.

Направляясь к лифту, он не туда свернул, а когда возвращался, столкнулся лицом к лицу со стариком. «Демография Джексон Уайтов, – с притворным изумлением сказал старик. – Какое вам дело до этих несчастных простофиль? Они не покупают, не продают, не создают моды, не следуют моде. Они только браконьерствуют, блудят и производят на свет ноль целых четыре десятых альбиносов с гидроцефалией на каждую сотню душ. Или что-то вроде того».

Подъехал лифт, и они вошли в него вместе. Старик упорно глядел на него, а его желто-кровавый глаз напоминал оплодотворенное яйцо. «Но я их совершенно не виню, – продолжал он. – Будь у меня хоть немного ума, я стал бы Джексон Уайтом, а не рекламным работником. Вы можете хотя бы, – сказал он безо всякого перехода, – поставить мне выпивку. Раз уж правдивый Тресслинг говорит, будто не может принять меня из-за вас, педераст лживый. Да Бога ради! – крикнул он. – Тут у меня в стареньком портфельчике лежит штука, которая обладает большей ценностью для этих людей с Мэдисон, Лексингтон и Парк авеню, если бы они только…»

– Позвольте угостить вас выпивкой, – со смирением в голосе сказал Розен. На улице стояла жара, и он понадеялся, что в баре будет прохладно.

– Бушмилл [126]126
  сорт виски


[Закрыть] с содовой и льдом, – сказал старый Питер Мартенс.

В баре было прохладно. Боб уже перестал прислушиваться к монологу своего спутника насчет вещей, лежавших у него в стареньком портфельчике (что-то по поводу выявления течений в моде заранее), и заговорил о собственных заботах. Со временем старик, чей опыт по части отсутствия интереса к его речам превышал норму, начал прислушиваться к нему.

– Это случилось, когда все читали «Аку-Аку», – сказал Боб. – Ну я и подумал, что моя наверняка пойдет прекрасно, ведь она про Рапа Нуи, Остров Пасхи, и про корабли перуанских охотников за невольниками, и намеки на великие предания прошлого, и все такое.

– И?

– И не вышло. Издатель, то есть тот единственный из всех издателей, который проявил хоть какой-то интерес, сказал, что ему нравится, как написано, но публика покупать эту книгу не станет. Он посоветовал мне внимательно изучить другие книги в мягких обложках на прилавках. Взгляни, каковы они, ступай и действуй аналогично. Я так и сделал. Ну, вам они знакомы. На четных страницах с героини сдирают бюстгальтер, а она кричит: «Да! Да! Скорей! Ах!»

Он не заметил ни одного жеста, однако время от времени появлялась рука, ставившая перед ними новые стаканы. Старый Мартенс спросил: «Она кричит „радостно“ или „восторженно“?»

– И радостно, и восторженно. В чем дело, вы что, думаете, она фригидна?

Мартенс сказал: «Упаси Боже». Крупная блондинка, сидевшая за столиком неподалеку, мрачно сказала: «Знаешь, Хэролд, мне повезло, что Милосердный Бог не послал мне детей, иначе я извела бы на них всю свою жизнь, так же как я извела ее на своих противных приемных детей». Мартенс спросил, что происходило на нечетных детях.

– Я имею в виду страницах, – спустя мгновение поправился он.

У Боба Розена онемела правая половина лица. По левой половине забегали мурашки. Он оборвал песенку, которую тихонько мурлыкал и сказал: «О, это уравнение неизменно. На нечетных страницах герой либо пускает кровь какому-нибудь ублюдку, дав ему по башке пушкой, либо лягает его в пах, а потом его вырубает, либо (без рубашки, и вам не дозволено упоминать, что случилось с брюками, хотя это гораздо важнее; вероятно, они растаяли или вроде того) занимается тем, что, сняв рубашку, вздымает свое стройное мускулистое тело над какой-нибудь бабенкой, не над героиней, потому что это не ее страницы, а над какой-нибудь особой женского пола, на тазовых костях которой он вычитал загадочные тайны…» Он немного помолчал, печально размышляя.

– Так почему же она тогда не пошла? – спросил старик. – Позволь сказать тебе, мой мальчик, я видел, как менялись вкусы публики, перескакивая с «Девушки из Лимберлоста» (настолько непорочной, что даже монахини могли ее читать) на штуки, от которых побледнеет и портовый грузчик, и это побуждает меня спросить: как же книга, которую вы описываете могла не иметь успеха?

Молодой человек пожал плечами: «В моду снова вошли монахини. Кинофильмы о монахинях, книги про монахинь, монахини на телевидении, вестерны… Так что издатель сказал, что вкусы публики переменились, и не напишу ли я ему жизнеописание св. Терезы?»

– Гурр-гурр.

– Поэтому я потратил три месяца, составляя в бешеном темпе жизнеописание св. Терезы, а когда закончил его, оказалось, что я написал не про ту святую. Дурацкий простофиля и понятия не имел, что святых с таким именем несколько, и мне даже в голову не пришло спросить, имел ли он в виду испанскую св. Терезу или французскую. Д'Авила или Маленький Цветок.

– Сохрани нас святые… Скажите, вам известен этот замечательный старинный ирландский тост? «Выпьем за Трентский Совет, который запретил постом есть мясо, но не запретил выпивать»?

Боб подал знак бармену. «Только я не понял, почему одну св. Терезу можно продать, а другую нельзя. Так что я пошел к другому издателю, а он только и сказал, что вкусы публики переменились и не напишу ли я ему что-нибудь с детской преступностью в качестве фона. После этого я некоторое время зарабатывал тем, что торговал замороженной горчицей в зале игральных автоматов, а все мои друзья говорили: БОБ! Как ты МОГ? Это с твоим-то талантом?»

Крупная блондинка поставила на стол стакан с зеленым, словно джунгли, напитком и посмотрела на своего спутника. «Что ты имеешь в виду, они меня любят? Если они меня любят, так почему же уезжают в Коннектикут? Когда кого-то любят, в Коннектикут не уезжают», – подчеркнула она.

Старый Мартенс прокашлялся. «Я предложил бы вам объединить все три ваших по таинственным причинам непродажных романа. Герой отплывает на перуанском невольничьем корабле, чтобы совершить набег на остров Пасхи, обитателей которого он лягает в пах, если они принадлежат к мужскому полу, или вздымает над ними свои чресла, если они женского пола, и все это до тех пор, пока в видении ему не являются обе св. Терезы, которые рассказывают ему историю своей жизни, и он обращается в истинную веру, в результате чего начинает зарабатывать на жизнь, торгуя замороженной горчицей в зале игральных автоматов, чтобы помочь несовершеннолетним преступникам, которые часто посещают это место».

Боб проворчал: «Будьте уверены, при моем везении я закончу его как раз к тому времени, когда вкусы публики опять переменятся. Издателям понадобится карманный сборник лучших текстов из Мак Гаффи [127]127
  одна из самых известных хрестоматий для школьников


[Закрыть] или мемуары Константина Порфирородного. Я мог бы взобраться на Гималаи и отморозить себе при этом задницу, а спустившись с рукописью в руках, обнаружил бы, что все из Издательского Ряда, во имя чьих-то интересов, надели защитные очки и бьют острогой рыбу на дне Эритрейского моря. Только вот, я никогда точно не знал, в какой степени вкусы публики меняются сами по себе и сколь большую роль в их изменении играют издатели…»

Хотя он знал наверняка, что воздух прохладен, в нем вроде бы возникло мерцание, и он увидел сквозь это мерцание, как Питер Мартенс выпрямляется и нагибается к нему, а его старое морщинистое лицо вдруг оживает, и в нем появляется энтузиазм. «А вы хотели бы знать точно? – спросил старик Мартенс. – Вы хотели бы знать, на самом деле знать?»

– Что? Как? – Боб изумился. Глаз старика уже походил на один сплошной кровяк.

– Потому что, – проговорил Мартенс, – я могу сказать вам, что. Я могу сказать вам, как. Больше никто. Только я. И не только про книги, про что угодно. Потому что…

Послышался странный шум, словно отдаленный шелест ветра среди сухой травы. Розен обернулся и увидел смеющегося человека, остановившегося возле них. Этот очень высокий, очень худой человек, с очень маленькой головой был одет в бледно-коричневый костюм, и цвет лица у него был светло-коричневый; он слегка сутулился. Он походил на богомола, а на широкой синей поверхности его губы проступали усы в форме перевернутой вверх ногами буквы V.

– Все тешитесь сновидениями, Мартенс? – спросил этот человек, и его сухой смешок прозвучал словно шепот с присвистом. – Ворота из рога или ворота из слоновой кости? [128]128
  по древнегреческому поверью, сны, которым суждено было сбыться, проходили через ворота, сделанные из рога, а сны, которым сбыться не суждено, – через ворота из слоновой кости


[Закрыть]

– Убирайтесь, к чертям, подальше от меня, Шэдвелл, – сказал Мартенс.

Шэдвелл повернул свою крохотную головенку к Розену и ухмыльнулся. «Он рассказывал вам, как трудился над успокоительным сиропом старой миссис Уинслоу? Как жаль, что наркотики Хэррисона сгубили это дело? Говорил он вам, как трудился на старика Саполио? На старика Стэнли Стимера? („Шэдвелл, вали отсюда“, – распорядился Мартенс, упершись локтями в стол и собираясь снова заговорить с Бобом.) Или он бормотал часами, словно старый проводник с Замбези, утверждая, будто знает, где расположено Слоновье Кладбище? Где мода зарождается, понять я не могу, – проговорил он нараспев, – в бутылке иль у Мартенса в мозгу?»

Голова Мартенса, покрытая жидким слоем желтовато-белых волос, дернулась в сторону вновь прибывшего. «Это, мальчик мой, Т.Петтис Шэдвелл, презреннейший из всех людей на свете. Он занимается – на денежки из собственного кармана, потому что никто ему в кредит и шляпы не продаст занимается так называемым исследованием рынка. Только вот чего я никак не возьму в толк: кто, к чертям собачьим, станет его нанимать, раз уж. Полли Эдлер ударилась в респектабельность? Шэдвелл, я тебя предупреждаю, сказал он, – канай отсюда. Я тебя вот покуда наелся. Больше ты от меня никакой информации не получишь». Далее последовало красноречивое изображение, чего еще не получил бы от него Т.Петтис Шэдвелл, даже если бы умирал от жажды, а потом он скрестил руки на груди и замолчал.

Презреннейший из всех людей на свете хихикнул, запихал худую костлявую руку в карман, вытащил оттуда пачку белых кусочков картона, скрепленных с одной стороны, оторвал один из них по линии перфорации и вручил его Бобу. «Моя визитка, сэр. Предприятие мое невелико, это верно, но оно постоянно растет. Не воспринимайте м-ра Мартенса чересчур всерьез. И не покупайте ему слишком много выпивки. Здоровье у него уже не то, что прежде… впрочем, хорошим оно никогда и не было». И, рассмеявшись на прощание, словно зашелестела кукурузная шелуха, – он отправился прочь.

Мартенс вздохнул, слизнув последние росистые капельки с подтаявшего ледяного кубика. «Я живу под смертным страхом и боюсь, что однажды у меня найдется достаточно денег, чтобы купить столько бухла, сколько мне хочется, и тогда я пойму, проснувшись, что проговорился этому василиску, который вот только что ушел. Вы можете себе представить, чтобы кто-нибудь заказал себе визитные карточки в виде блокнота с отрывными листами? Так они не выпадают и не мнутся – вот его доводы. По всем природным и гражданским законам такие люди не имеют права на существование».

В гудящей прохладе бара Боб Розен попытался ухватиться за мысль, застенчиво прятавшуюся в уголке сознания. Он чувствовал, что во всех прочих отношениях сознание у него, как никогда, ясное. Но так или иначе он упустил эту мысль и обнаружил, что рассказывает сам себе смешную историю на французском языке, и (хотя во время обучения в средней школе ему никогда не удавалось получить отметку выше 80) подивился чистоте своего произношения и засмеялся, дойдя до сути анекдота.

– Наплюй на черные неглиже, – говорила полная блондинка. – Если хочешь сохранить привязанность своего мужа, – сказала я ей, – послушай лучше меня…

Ускользнувшая было мысль приплелась обратно по своим собственным соображениям и прыгнула прямо в руки Бобу. «Проговориться? – повторил он с вопросительной интонацией. – Проговориться насчет чего? Я имею в виду Шэдвеллу».

– Презреннейшему из всех людей на свете, – машинально добавил старый Мартенс. И тогда на старой его физиономии возникло престранное выражение: гордое, коварное, боязливое…

– Вам хотелось бы найти истоки Нила? – спросил он. – Хотелось бы?

– Пусть себе едет в Мейн, – сказала я. – Пусть себе целыми днями раскрашивает скалы, – сказала я. – Только, ради Бога, держи его к чертям подальше от острова Файр [129]129
  маленький островок в Нью-Йорке, рядом с Лонг-Айлендом, место для отдыха, известное тем, что там собираются гомосексуалисты


[Закрыть], – сказала я. – Хэролд, ну разве я не права? – спросила крупная блондинка.

Боб понял, что Пит Мартенс что-то шепчет. Судя по выражению его лица, что-то важное, и молодой человек попытался разобрать слова среди гула, а при этом в голове его возникла пьяная мысль: надо бы все это застенографировать или вроде того… хотите узнать, вправду узнать, где это зарождается и как, и как часто? Но нет, разве я что-нибудь знаю? Много лет я была Кларой, гадкой мачехой, а теперь я – Клара, гадкая теща. Встречаются ли такие в каждом поколении? Должно быть… известно уже много лет… известно уже много лет… только Кто? и Где? – искал, исследовал, как Ливингстон и все прочие, проводившие исследования, искавшие, перенося лишения, истоки Нила…

Кто-то, скорей всего Клара, издала долгий, повергающий в дрожь крик, а потом в голове Боба Розена на некоторое время не осталось ничего, только гудение, гудение, гудение, а старик Мартенс откинулся на спинку стула, и его кроваво-красный глаз смотрел на него в сардоническом молчании, и веко медленно-медленно опускалось, закрывая его, но старый Мартенс так и не сказал больше ни единого слова.

Похмелье оказалось настоящим кошмаром, который постепенно оседал, благодаря (а может, вопреки) всем средствам, до которых удалось додуматься больному мозгу Боба: черному кофе, крепкому чаю, шоколаду с молоком; соусу из сырого яйца, красного перца и вустерширского сыра. По крайней мере, с благодарностью подумал он через некоторое время, рвота на пустой желудок мне не грозит. По крайней мере, все необходимые средства есть в квартире и выходить на улицу не нужно. Этот район вращался вокруг определенной точки, и он жил как раз в ней, в квартале, где копченая лососина и бейгели [130]130
  твердые глазированные булочки в форме пончика


[Закрыть] постепенно отступали перед натиском свиного сычуга и требухи, с одной стороны, и Bodegas, comidas criollas [131]131
  винными погребками, креольскими харчевнями (исп.)


[Закрыть], с другой; дети носились шумными стаями среди грузовиков и автобусов, а сверла непрестанно терзали улицы.

Прошла минута, прежде чем он понял, что шум, доносящийся теперь до него, вовсе не приглушенное эхо сверления, а стук в дверь. Неверной трясущейся походкой он добрался до нее и открыл. Он ничуть не удивился бы, если бы на пороге оказался ворон, но там стоял высокий, слегка сутулый человек с крошечной головкой и скрещенными на груди, как у богомола, руками.

Последовало несколько тщетных сухих щелчков, а затем из горла Боба вырвалось имя: «Шэдберн?»

– Шэдвелл, – мягко поправили его. – Т.Петтис Шэдвелл… Боюсь, вы плохо себя чувствуете, м-р Розен…

Боб вцепился в дверной косяк, тихо застонал. Руки Шэдвелла расцепились и показался – не маленький человечек, которого он потихоньку обкусывал, а – бумажный пакет, который вскоре открыли.

– …поэтому я взял на себя смелость и принес вам немного горячего куриного бульона.

Он оказался блаженно теплым, в нем присутствовали и вкус, и консистенция. Боб вылакал его, прохрипел слова благодарности. «Не стоит, не стоит, – махнул рукой Шэдвелл. – Всегда рад оказать небольшую услугу». Воцарилось молчание, его нарушали лишь слабые глотательные звуки. «Старик Мартенс, как жаль. Конечно, он был стар. И все же, какое потрясение для вас. Удар, как мне сказали. Я, э-э-э, надеюсь, у вас не было неприятностей с полицией?»

Казалось, от горячего бульона у Боба внутри возник мягкий прилив сил. «Нет, они очень мило себя вели, – сказал он. – Сержант называл меня „сынок“. Они меня и привезли сюда».

– А-а. – Шэдвелл погрузился в задумчивость. – У него не было родственников. Я это точно знаю.

– М-м-м.

– Но… допустим, он оставил пару долларов. Маловероятно, но… И допустим, он завещал пару долларов кому-нибудь или, может, какой-нибудь благотворительной организации. Неважно. Нас это не касается. Он никак не стал бы вносить в завещание свои бумаги… наброски старых материалов, написанных им, и все такое. Это вообще для людей интереса не представляет. Возьмут и выбросят или сожгут. Но для меня они представляют интерес. Я хочу сказать, знаете ли, я ведь всю жизнь занимаюсь рекламой. Когда был мальчишкой, разносил рекламные листки. Это факт.

Боб попытался представить себе Т.Петтиса Шэдвелла мальчишкой, не смог и стал пить бульон. «Хороший бульон, – сказал он. – Спасибо. Очень любезно с вашей стороны».

Шэдвелл упорно твердил, что оно того не стоит. Он хихикнул. «Старина Пит таскал в своем старом портфеле обалденнейшие материалы, – сказал он. По сути дела, часть их имела отношение к одной затее, которую мы когда-то пытались вместе осуществить. Однако из этого ничего не вышло, и старикан по этой причине стал склонен к некоторой запальчивости, но все же… я полагаю, она показалась бы вам интересной. Можно я вам покажу?»

Боб чувствовал себя по-прежнему гадко, но желание умереть прошло. «Конечно», – сказал он. Шэдвелл окинул взглядом комнату, затем выжидательно посмотрел на Боба. Спустя минуту он сказал: «Где он?» – «Что где?» – «Портфель. Старика Мартенса».

Они уставились друг на друга. Зазвонил телефон. Боб застонал, поморщился от боли, снял трубку. Звонила Норин, девушка с притязаниями в области драматургии и литературы, с которой он тайком предавался разврату на основе принципа то да, то нет, причем периоды «нет» возвещало присутствие в квартире Норин матери Норин (вязание, нравственные устои средних слоев населения и все прочее), когда приходил весьма сладострастно настроенный Боб.

– У меня жуткое похмелье, – сказал он в ответ на ее первый (сдержанный и общепринятый) вопрос, – и в квартире развал.

– Видишь, что происходит, стоит мне на минутку от тебя отвернуться? радостно закудахтала Норин. – К счастью, на сегодня у меня нет ни работы, ни общественных обязанностей, так что я сейчас приеду.

Боб сказал: «С ума сойти!», повесил трубку и повернулся лицом к Шэдвеллу, который грыз кончики своих цепких пальцев. «Спасибо за бульон», – сказал он, и в его голосе прозвучала некоторая завершенность.

«А как же портфель?» – «У меня его нет». – «Он стоял около стула старика, когда я видел вас обоих в баре». – «Тогда он, наверное, в баре и остался. Или он в больнице. А может быть, у полицейских. Но…» – «Его там нет. И у них тоже нет». – «Но и у меня его нет. Правда, м-р Шэдвелл, я вам очень благодарен за бульон, но я не знаю, куда, к черту…»

Шэдвелл потер свои крохотные заостренные усики, похожие на значок Л, обращенные острием к его крохотному остренькому носику. Он встал. «Как жаль, право. Эти бумаги связаны с делом, в котором мы участвовали вместе со стариной Питером… в действительности, я имею на них такое же право, как… Хотя послушайте. Может быть, он вам о нем рассказывал. Он говорил об этом всякий раз, как напивался, а когда не напивался, тоже, как правило, говорил. О том, что ему нравилось называть „Истоками Нила“? М-м-м?» Эта фраза добралась до колокольни, и тогда колокола явно зазвенели, во всяком случае, Шэдвелл это заметил. Он совершил как бы прыжок вперед, и его пальцы легли на плечи Боба.

– Вы же поняли, о чем я говорю. Послушайте! Вы – Писатель. Идеи старика не по вашей части. Я – Рекламный агент. Они по моей части. За содержимое его портфеля – как я уже объяснил, оно по праву принадлежит мне – я заплачу. Тысячу Долларов. Собственно говоря, за возможность просто просмотреть бумаги – я заплачу сотню долларов.

Когда Боб подумал, что последний полученный им чек оказался выписан на 17 долларов 72 цента (права Монегаск на детектив), когда он услышал, о каких значительных суммах идет речь, глаза у него широко раскрылись, и он изо всех сил попытался вспомнить, что же, к черту, случилось с этим портфелем… но безрезультатно.

В сухом пришепетывающем голосе Шэдвелла зазвучали просительные нотки. «Я даже готов заплатить вам за возможность обсудить вашу беседу со старым и… с пожилым джентльменом. Вот…» И он полез в карман. Боб заколебался. А потом вспомнил, что Норин уже едет через город, направляясь к его жилым кварталам, и, несомненно, как всегда везет вместе со своими упругими прелестями памятные подарки из области экзотической провизии, к которой она пристрастилась, отвернувшись от телячьих котлет с горошком из детства, которые сейчас едят в предместьях: например, полуфабрикаты для шашлыка, локуми [132]132
  блюдо греческой кухни из баклажанов


[Закрыть], вина теплого юга, пахлава [133]133
  слоеный пирог с грецкими орехами


[Закрыть], провалоне [134]134
  сорт сыра


[Закрыть] и прочие живые свидетели славы, которой была овеяна Греция, и величия, которым обладал Рим.

Разнообразные желания, подогретые такими мыслями, стали набирать силу и роптать, и он заставил себя отвергнуть, вероятно, неэтичные и, безусловно, несвоевременные предложения Шэдвелла.

– Не сейчас, – сказал он. И добавил, напрочь отбросив всякую деликатность: – Ко мне должна прийти девушка. Проваливайте. В другой раз.

Следы разочарования и досады исчезли с личика Шэдвелла, и оно приобрело в высшей степени отвратительное плотоядное выражение. «Ну разумеется, сказал он. – В другой раз? Конечно. Моя карточка…» Он извлек отрывной блокнот. «У меня уже есть одна, – сказал Боб. – До свидания».

Он поспешно скинул зловонные одежды, в которых прошел сначала сквозь жару, потом сквозь пьянство, а затем сквозь коматозное состояние, принял душ, расчесал мышиного цвета волосы, сбрил розовую щетину (только ее мерзкий оттенок и помешал ему отпустить бороду) и умастил себя различными патентованными средствами. Более удачливым коллегам Т.Петтиса Шэдвелла по части рекламы удалось убедить его (используя множество различных подходов, действуя то вкрадчиво, а то напролом), что они необходимы, если он хочет быть принят в хорошем обществе; потом он оделся и, не скрывая предвосхищения, стал ожидать прибытия лишенной целомудрия Норин.

Она пришла, поцеловала его и приготовила ему еду: древние женские обязанности, пренебрежение которыми является несомненным безошибочным признаком упадка культуры и регресса. Потом она прочла все, что он написал за время, прошедшее с момента их последнего слияния, и обнаружила некоторые недостатки.

– Ты тратишь слишком много времени на описания вначале, – сказала она с уверенностью, доступной лишь людям, не продавшим ни одной рукописи. – Тебе нужно сделать так, чтобы персонажи были как живые с первого же предложения.

– Марли был с самого начала мертв, – пробормотал Боб.

– Что? – рассеянно пролепетала Норин, притворяясь, будто не слышит. Она старалась не смотреть на своего милого любовника, и взгляд ее зажегся, остановившись на чем-то другом. «Что это? – спросила она. – У тебя так много денег, что они валяются где ни попадя? Мне казалось, ты говорил, будто разорен». И Боб посмотрел на бледно-розовый кончик пальца, который указывал на стол возле двери, где лежали две хрустящие двадцатидолларовые бумажки, сложенные в длину.

– Шэдвелл! – тут же сказал он. И в ответ на движение приподнявшихся бровей (которые выглядели бы куда лучше, если их не выщипывать, но разве можно воспрепятствовать чужой воле?) добавил: – Очень мерзкий тип, вшивый грубиян, который явился с каким-то гнилым предложением.

– И у которого к тому же, – сказала Норин, тут же вникнув в суть дела, – есть деньги.

Боб решил никогда их друг с другом не знакомить, если только получится. «Во всяком случае, – снова заговорила она, отложив рукопись Боба в сторону, – теперь мы с тобой сможем куда-нибудь сходить». Он вяло поспорил насчет еды, затем насчет ее приготовления; она выключила газ, тут же засунула кастрюли в морозилку, встала, давая понять, что готова идти. В тот самый момент у него возникли и другие возражения против ухода, упоминать о которых было бы неблагоразумно, ибо, согласно моральной системе Норин, каждый эпизод с проявлением страсти по окончании своем становился инцидентом за семью печатями и не содержал в себе обещаний на повторение в дальнейшем.

Со смирением, которое облетала мысль о том, что четырех Шэдвелловских десяток на всю жизнь не хватит и, как ни растягивай вечер, все равно рано или поздно они опять окажутся у него в квартире, Боб пошел вместе с ней за дверь.

Так и случилось. На следующий день в середине утра после отъезда Норин Боб оказался в прекрасном настроении, но без цента в кармане. Он раздумывал над возможностью получить аванс у своего агента, Стюарта Эммануэля, крохотного подвижного человечка, чьи глаза за двойными линзами походили на большие черные пуговицы на туфлях, и тут зазвонил телефон. ЭСВ [135]135
  экстрасенсорное восприятие


[Закрыть] это было или не ЭСВ, но звонил Стюарт собственной персоной, он пригласил его на ленч.

– Рад, что хоть кто-то из ваших клиентов получает деньги, – сказал Боб в высшей степени нелюбезно.

– О, это не мои деньги, – сказал Стюарт. – Это деньги Дж. Оскара Резерфорда. Один из главных его людей – нет, не Джо Тресслинг, я знаю, что вы позавчера с ним встречались, да, я знаю, что из этого ничего не вышло, это совсем другой человек – Филлипс Энхалт. Я бы хотел, чтоб вы пришли.

Так что Боб оставил вчерашнюю недоваренную жрачку в морозилке и с крайне слабой неохотой отправился на встречу со Стюартом и Филлипсом Энхалтом, о котором прежде никогда не слыхивал. Первое рандеву подразумевало выпивание в баре, чье название ему тоже ни о чем не говорило, но стоило ему зайти внутрь, как он понял, что это тот самый бар, в котором он был позавчера, и тут ему стало не по себе, вдвойне не по себе, ведь он бессердечно позабыл, почти совсем, о том, что там произошло. Сразу стало ясно, что бармен об этом не забыл. Однако, по всей видимости, он убедился, бросив настороженный взгляд на эту троицу, что они не представляют собой большой угрозы в плане страхования, поскольку никаких замечаний он не высказал.

Энхалт оказался мужчиной средних размеров с довольно приятным, немного растерянным, выражением лица и серо-стального цвета стрижкой en brosse [136]136
  под бобрик (франц.)


[Закрыть]. «Мне очень понравился ваш рассказ», – сказал он Бобу и тем самым тут же нарушил неглубокий сон маленького брюзги, обитавшего в писательском сознании Боба. Конечно (завопил он), я прекрасно понимаю, какой именно рассказ вы имеете в виду, ведь, в конце концов, я написал один единственный рассказ за всю свою жизнь, а потому никаких иных определений для «вашего рассказа» не требуется. Мне понравился ваш роман, м-р Хэмингуэй. Мне очень понравилась ваша пьеса, м-р Кауфман.