Текст книги "Феникс и зеркало"

Автор книги: Эйв Дэвидсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

2

Улица Драгоценной Сбруи находилась в старом квартале Неаполя, но была куда шире остальных улиц. По этой причине, верно, она и дала приют ремеслу, в соответствии с которым была прозвана. Ни один конь, мул, осел в Неаполе не обходился без украшений, изготавливаемых здесь: без ожерелий из гигантских голубых бусин – дабы уберечь от порчи и сглаза; без медных, начищенных до сияния талисманчиков (полумесяцы, звезды, руки Фортуны, рог Асмодея, солнце с лучами и множество прочих); без шерстяных или даже шелковых попон и кисточек разнообразнейших цветов; без тех странных штуковинок, которые торчат на загривках коней, подобно маленьким замкам или стройным башенкам. Что уж говорить о колокольчиках всех размеров, форм и звучаний, о застывших каплях янтаря для седел! Ну а чтобы заниматься подобным ремеслом, улица Драгоценной Сбруи обязана быть достаточно просторной, дабы оседланные лошади, упряжки и повозки могли на ней разместиться.

Однако же упряжка из двух лошадей развернуться тут все равно не могла, даже в самом широком месте – возле фонтана Клео, но улица не сужалась до самой Королевской дороги. Тележник по имени Аполлонио держал свою мастерскую в доме, располагавшемся на половине подъема от Площади Фонтана; в подвале дома имелась винная лавка, торжественно нареченная «Феб и колесница», но известная среди местных обитателей как «Повозка и солнце». В бытность свою молодым человеком, Вергилий проезжал через Неаполь из своего родного Бриндизи, направляясь в Афины учиться в Академии Илириодора, Тогда три верхних этажа строения принадлежали трем поднанимателям, сдававшим отдельные квартиры кому попало: наемникам, шлюхам, астрологам, возничим, неудачливым фехтовальщикам и еще менее удачливым воришкам, торговцам старьем, бедным путешественникам – таким, например, как студенты. Так это было в дни молодости Вергилия, так дела обстояли и нынче. И даже на крыше, в хибарке, сооруженной из щебня и камыша, по-прежнему обитала безумица, дававшая приют то ли пятнадцати, то ли двадцати котам и кошкам.

К дому, расположенному по соседству с этим, тоже подходил прежний хозяин – только ставший старше, с черной как деготь бородой, с зелено-серыми глазами, смуглый и сухопарый, как борзая. Вечерело. И лишь возле этого дома никто не слонялся, без дела, никто не попрошайничал, не ужинал, присев на корточки возле стены и развернув на коленях свои припасы, никто тут не снюхивался со шлюхами, никто не обмахивал, окунувшись в дым от древесного угля, жаровни, на каких торговцы дешевым съестным готовят еду на продажу. Даже дети не останавливались возле этого дома, чтобы справить маленькую нужду или разрисовать соблазнительно чистую и ровную бледно-желтую стену. В нише по левую руку, на высоте трех ступенек, виднелась бронзовая голова. Едва человек с усталой медлительностью преодолел эти три ступеньки, как глаза ее открылись, губы разошлись и голова произнесла:

– Кто идет? Кто идет? Кто идет?

– Тот, кто тебя сделал, – ответил человек. – Я хочу войти.

– Входи, хозяин, – произнесла бронзовая голова. Дверь наверху лестницы подалась внутрь.

– Стереги меня хорошенько, – напутствовал привратника человек и, без паузы, но перекосив лицо, добавил: – Как обычно.

– Слышу тебя и отвечаю, что всегда буду охранять тебя бдительно… Как обычно… Как обычно… – повторила бронзовая голова. Казалось, металл ее голоса отдается эхом: обычно… обычно… обычно… Бронзовые глаза вращались по кругу, рот продолжал бормотать. Наконец умолк. Веки сомкнулись. Человек сделал еще два шага и покачнулся на пороге.

Потом медленно вошел в прихожую.

– Ванну, – скомандовал в пустоту и чуть позже: – Обед.

Раздался звоночек… еще один… мягкие звуки затихли. Вошедший прижал ладонь к двери, украшенной рельефом, на которой кузнец Тубал-Кайн передавал что-то благословенному Гипатусу, дверь открылась. Где-то неподалеку побежала вода. Комната была залита светом, исходившим из сияющего шара, установленного на мраморной пилястре такого темно-зеленого цвета, что он казался черным. «Драконья зелень» – так называли этот цвет фригийцы.

Он подошел к ближайшей из пилястр, окружавших комнату по периметру, и снял колпак из черного эмалированного металла, установленный на золоченых подпорках, – открылся новый сияющий шар. Раздался голос:

– Я обнаружил, что слишком яркое освещение отрицательно сказывается на работе моего внутреннего глаза – того, что расположен позади пупка, вот я их и прикрыл… Приветствую тебя, Вергилий, – произнес тот же голос через секунду, но с оттенком приятного удивления.

– Здравствуй, Клеменс, – вздохнул Вергилий, медленно идя по кругу и освобождая светильники. – Знаю я, что там у тебя за третий глаз позади пупка, – произнес он с усилием. – На него влияет не просто свет, но лишь свет, прошедший сквозь бокалы, с помощью которых ты самолично исследовал пятую сущность вина… дабы заключить ее ради большей надежности также позади своего пупка. – Он замолчал, скинул одежду и направился в ванную.

Алхимик пожал плечами, почесал свою широченную, лохматую бороду, издал не слишком приличный утробный звук и возразил:

– Но квинтэссенция вина, принятая правильным образом человеком высокой психики и умственных качеств, подобным мне например, лишь способствует чувствительности. Кстати, ознакомлю тебя с некоторыми соображениями, возникшими у меня в ходе комментирования трудов Галена. Знаешь, это просто восхитительно, мои поразительные изыскания полностью подтверждают его предписания об игре на флейте с целью излечения подагры – тонально, в миксолидийском ладе…[3]

Вергилий продолжал лежать в ванне, но полное отсутствие какой-то реакции с его стороны, казалось, совершенно ускользнуло от алхимика; он продолжал рассуждать вслух и, разгромив к своему полному удовлетворению всю прежнюю геленистику (араба Алгиброниуса – в особенности), перескочил на другую тему, при этом напялив на шапку своих буйных кудрей маленький фетровый колпак.

– Вергилий?! А тебе доводилось слышать о металле, еще более легкоплавком, чем свинец?

Вергилий, занятый омовением, помедлил и наконец сказал, что нет.

– Ох… – Клеменс, казалось, расстроился. – Такое впечатление, что это может быть особо чистым оловом, совершенно избавленным от примесей и окислов. Я видел только пару капелек этого металла, но он плавится даже от тепла лампы. А если такая капля упадет на кожу, то совершенно ее не повредит… замечательно…

И он глубоко погрузился в мысли.

Вергилий вышел из ванны, обернулся в громадный квадрат мягкого белого полотна (быстро подавив дрожь), дошел до стола и сел. Столешница отошла в сторону, снизу медленно выехал поднос. Вергилий принялся было за еду, но руки внезапно задрожали и пришлось усмирить их, подняв кубок крепкого и сладкого темного пива. Запрокинув голову, он осушил кубок маленькими глотками.

Какое-то время Клеменс молча разглядывал Вергилия, затем нахмурился:

– Похоже, ты встретился с мантикорами, и тебе удалось от них улизнуть.

– Только не благодаря тебе. Да, улизнул… – Внезапная мысль пришла ему на ум: «А может, лучше было не спасаться?» Он пробормотал снова: Только не благодаря тебе.

– Ты хотел, чтобы я рассказал о мантикорах. – Клеменс оттопырил нижнюю губу. – Я рассказал тебе самое важное, а именно то, что от них лучше держаться подальше. А остальное лишь основательно запутало бы тебя.

Вергилий задумался. Время шло так, словно сегодняшний вечер был ничем не примечательным вечером, по своему обыкновению следующим за таким же обыкновенным днем. Но что делать? Открыть все Клеменсу, просить его о помощи? Первое было для него невыносимым, что до второго, то подобная помощь могла оказаться не слишком продуктивной. Он вспомнил собственные слова, сказанные Корнелии: «Вы не знаете, о чем говорите… это может занять год…» И все громче и громче в мозгу звучало: «Я не могу тратить год!»

Год! Целый год. И, Боже, если еще придется провести этот год с нею!

– Хорошо, не будем об этом, – сказал Вергилий. – Когда-нибудь и тебе потребуется моя помощь. А я спущусь в лабиринт еще раз, и спущусь глубже. И отыщу то, что, как мне кажется, там скрыто. Оно обязано находиться там. И, во имя Великой Науки, я его отыщу. Я не буду спешить, это меня подождет. Но, Клеменс, у меня есть для тебя головоломка. Кто живет на окраине Неаполя в роскошном доме, говорит совершенно по-неаполитански, но одевается как иностранка, хотя и имеет пурпурную кайму на мантии?

– Вот уж головоломка, – пожал плечами Клеменс. – Конечно, это Корнелия, дочь старого дожа. Она вышла замуж за Винделициана из Карса, приятного малого – больше о нем ничего не скажешь. Он всю жизнь болтался при дворах средней руки и изображал из себя претендента на престол в изгнании. Дож Амадео обращал на него не слишком много внимания, в отличие от своей дочки. Ну вот, они поженились, и старик отдал им виллу в предместье, а еще – несколько деревенек в Тоскане и Умбрии. А тут вдруг король Карса внезапно гибнет от несчастного случая на охоте. Ну да, «несчастного»! И два его сына, близнецы, затевают премилую гражданскую войну, которая знай себе тянется и тянется. Да, я не могу откушать твоих голубков? Ты, похоже, не слишком до них охоч?

Вергилий отошел от стола, чтобы взглянуть на карту Ойкумены. Клеменс принялся уплетать голубей и продолжал рассказывать:

– Ну вот, эти претендентики на престол так разорили страну, что Великий Совет Карса тайно обратился к Императору, а тот, отчего-то вспомнив о Винделициане, дал ему три когорты, консула по имени Туллио впридачу и отправил в Каре, дабы «восстановить мир и процветание, дабы прекратить разбой и позволить вновь жертвенному дыму невозбранно клубиться над мирными алтарями».

Но близнецы моментально установили перемирие и соединили силы против вторжения. Тогда Туллио именем Корнелии (так, во всяком случае, излагал дело Клеменс) послал каждому из них по конфиденциальному письму, в котором предлагал убить брата, после чего Корнелия выдаст оставшемуся в живых Винделициана и выйдет за «настоящего» короля замуж, поставив Императора перед фактом и приобретя его поддержку и почет. План сработал прекрасно. Близнецы подослали друг к другу убийц, оставшиеся без вождей армии капитулировали, и Винделициан без малейшего сопротивления был избран королем. Но до самой его смерти заправлял всем Туллио.

Вергилий отошел от карты. Дурацкая история о никчемной стране, да и то рассказывающая больше о Туллио, чем о Корнелии. Каре был дальней провинцией, расположенной в горах, не слишком богатой ресурсами и совершенно ему неинтересной.

В конце концов, какое ему было дело до того, где именно Корнелия обучалась своему коварному искусству, продемонстрированному сегодня Вергилию? Зачем ему это знать? Хватает и того, что она этим искусством владеет и его применила. Лучше бы ему избавиться от болезненной усталости, которую не преодолеешь даже сном – пока находишься в этом состоянии неполноты себя. Да, ему приходилось слышать о людях, которые продолжают ощущать боль в ампутированных членах, – что же, теперь он знает, как это. И все же то, что было до этого, было столь великолепным, таким непередаваемо прекрасным… неописуемо лживым. Все лишь Корнелия, отныне и навсегда… навсегда… навсегда…

– А почему же она вернулась на свою виллу?

Клеменс, покончивший разом и с голубями и с рассказом, рыгнул и обтер пальцы о тунику:

– Она вдова, вот почему. А по законам Карса вдова короля, если, конечно, сама она не царствует – к Корнелии, понятно, это не относится, не может оставаться в стране после смерти мужа. Из опасения, что она немедленно примется участвовать в интригах. Такие эти карсийцы осторожные. Туллио, понятное дело, отдыхает на пенсии. Но нимало не сомневаюсь затаился, дожидается своего времечка.

Вергилий слушал не перебивая, серо-зеленые глаза выразительно блестели на смуглом лице. Руки, почти машинально, перебирали книги, лежавшие на его огромном столе, трогали их переплеты. Сам же стол был круглым, вращающимся от толчка руки справа налево. В центре его стоял шкафчик, вращающийся с той же скоростью, но в противоположном направлении. Таким образом, если возникала нужда заняться сразу несколькими делами или получить какие-то справки, одного толчка было достаточно, чтобы все нужное оказалось под рукой.

Часть шкафчика в центре занимали книги. Там были свитки из одного рулона бумаги, из двух и длинные листы пергамента, вовсе не требовавшие, чтобы их накрутили на ролик. Были рукописи, составленные из отдельных листов папируса, скрепленных между собой, книги, написанные на странных языках Нижнего Востока и на материалах, в Ойкумене неизвестных; листы их были зажаты между витиевато и пышно украшенными резьбой досками. Были и «книги», называемые так за отсутствием более верного определения, нацарапанные на сухих листьях, вырезанные на расщепленных веточках и прутьях, написанные на коре и начертанные на пластах дерева… и, конечно, записные книжки из слоновой кости и черного дерева, из бука, покрытые воском, дабы царапать их стилом – в спешке либо, напротив, среди безмятежной лени.

Вергилий перебрал книги на полке и опустил руки.

– Нет, – пробормотал он. – Не здесь. Надо идти в библиотеку. – Но не двинулся с места. Только теперь, когда он окончательно понял, насколько сложно, насколько невозможно то, что ему предстоит исполнить, им овладело холодное и глубочайшее оцепенение, почти стершее даже ту боль, которую ему принесла потеря Корнелии (точнее – ее человечности). Он машинально повторил: – Надо идти в библиотеку.

– Зачем утруждать себя? Я же здесь. – Клеменс насмешливо поднял брови.

Слабейшая изо всех слабых улыбок коснулась губ хозяина. Оцепенение начало проходить.

– Я вечно страдаю от твоей самонадеянности, Клеменс, – вздохнул Вергилий. – Увы, это повторяется постоянно. Да, дорогой мой Клеменс, я вижу, что ты тут. Вот только зачем?

Стоявшая на подставке уменьшенная копия головы из лестничной ниши приоткрыла рот. Внутри бронзовой головы возник глухой звук, похожий на удар барабана. Тугой, настойчивый и неотвязный, он наконец обратил на себя внимание хозяина – собственно, затем и был предусмотрен.

– Говори, – приказал он. – Что там стряслось? – Словно это не было ему безразлично.

– Пришла беременная женщина, хозяин. Ей требуется зелье, дабы разрешиться ребенком.

– У меня нет ничего, – утомленно ответил Вергилий, не обращая внимания на фырканье Клеменса. – Скажи ей, что если ей требуется зелье, то пусть идет к Антонине Мудрой. Но если она хочет разродиться удачно, то пусть не идет ни к ней, ни к кому иному и не добывает себе никаких зелий. Ты слышишь?

– Слышу и скажу ей, хозяин, и всегда буду верно тебя охранять. Голос замолк.

– А ведь теперь твои слова, – презрительно произнес Клеменс, – будут восприняты не как проявление здравого смысла, доступного любому мало-мальски образованному ребенку, теперь их будут произносить во всяком доме, во всякой хибаре, подвластной дожу… Как парадокс, отягченный мудростью, как эта безмозглая дуреха – своим ребенком.

– Ты слишком мало общался с женщинами, чтобы отзываться о них столь уничижительно.

Алхимик взял стило и сунул его в копну своих посейдоновых кудрей.

– Именно то, что я отзываюсь о них так, и является причиной, по которой я стараюсь с ними не общаться, – хмыкнул он, почесываясь. – Но речь о другом… о том, почему я здесь. Так вот, я захотел узнать у тебя что-либо по поводу сурьмы. Тебя не было, и я остался поразмышлять в тишине. К тому же я поел и теперь переполнен пищей, как знанием… лень двигаться.

Вергилий резко встал, запахнул края туники и направился к туалетному столику. Он добавил в таз с водой несколько капель бальзама, горстку айвовых семян и омыл лицо и руки. Вытираясь, он вспомнил:

– Как ты сказал? Сурь…

– Сурьма. Я предполагаю, что это именно тот металл, что плавится легче свинца. – Он зевнул, взял в руки лиру и коснулся струн плектрой из черепашьего панциря. – Устал я от философии… Давай я лучше сыграю тебе мою «Элегию на смерть Сократа»… Нет? Ну и ладно… Но я знаю, что ты мне хочешь сказать, – продолжил он, опустив лиру на пол. – Сюда я пришел потому, что начал о тебе беспокоиться. Расскажи, что от тебя хочет Корнелия?

Вергилий застыл в молчании. Потом обвязал тунику поясом и туго затянул его. Сел, надел на ноги мягкую обувь, высокую, закрывающую икры.

– Ничего особенного, – пробормотал он. – Она хочет, чтобы я изготовил ей магическое зерцало.

– Да, чего уж проще. – Алхимик поджал губы и задрал голову. – Пустяки, вроде как залезть на лунные горы и принести оттуда небесных камешков. Или добыть парочку золотых яблок Гесперид на ужин. Нет чтобы действительно что-нибудь простое – рог Единорога, павлина Гермеса; нет, дожская дочка, королева Карса хочет всего-навсего магическое зерцало! Вроде того, что сделала однажды Мария Египетская, но – лишь единственное за всю свою жизнь! Во имя Нокса и Нумы, почему? Зачем ей?

– От Великого Властителя Высокогорья у нее есть дочь. Сама она приехала сюда и теперь беспокоится за ее безопасность, хочет знать, что с ней… поздний ребенок…

– О, где моя винная эссенция, пятижды прогнанная сквозь мой волшебный куб?! – Клеменс оттопырил губу и принялся вращать глазами. – Нет, лишь пригубив ее и обретя власть духа над плотью, я смогу найти убежище от этой женщины, от этих невозможных… невозможных… невозможных – слов не хватает. А что дальше? Ей не захочется сжечь Неаполь, чтобы чуть-чуть погреть свои ножки? Ну ладно. Вот же дуреха… Надеюсь, ты все ей так и объяснил?

Маг выставил руку вперед. В комнате было тихо, и сначала они слышали лишь шум в собственных ушах. А затем – кап-кап-кап – закапала вода. Вергилий указал рукой вправо, Клеменс проследил за жестом: там стояла статуэтка Ниобеи, окруженной своими детьми. Они глядели, как из глаз Ниобеи[4] стекает слезинка, еще одна… набухли, сбежали вниз, упали в углубление подле ее ног.

Когда упала последняя слезинка, поверхность воды заволновалась, на ней вспучивались и лопались пузыри… еще один… еще… четвертый… седьмой. Вода испарилась. И один из детей Ниобеи провалился внутрь пьедестальчика казалось, до них донесся слабый и печальный вскрик.

Рука Вергилия медленно указала влево. Там, куда теперь показывал его палец, стояла довольно высокая колонна, украшенная фигурками, каждая их которых олицетворяла собой определенный час суток. Сверху виднелась маска Борея, а ниже – смотрящая вверх – Зефира. Они пристально вглядывались друг в друга, и тут из губ Зефира вырвалась струйка пара, выбросившего в воздух пену и металлический шарик, который влетел в рот верхней маске, издавшей при этом легкий мелодичный звук. И еще раз, и еще.

– К чему все это представление? – осведомился Клеменс, пристально уставившись на происходящее. – Либо отстает паровой хронометр, либо спешит клепсидра[5]. Проще всего дождаться полдня, когда солнце в зените, и определить, какие часы точнее. А к чему все эти жесты?

Вергилий, по-прежнему с серьезным лицом, снова новел своей вытянутой рукой, и та замерла, указывая на Клеменса. Алхимик принялся ерзать и кряхтеть в кресле, пытаясь увидеть то, на что указывает за его спиной Вергилий, – с помощью своего внутреннего глаза, того, что за пупком, но, похоже, безрезультатно. Наконец он крякнул, конвульсивно приподнялся и обернулся.

Там не было ничего.

Вергилий от души расхохотался, но резко оборвал смех. Алхимик обернулся еще раз и расхохотался тоже, но смех его прозвучал уже в тишине.

– Ну да ладно, – сказал маг губами, искаженными болезненной улыбкой. Ты, я и еще, быть может, один человек – вот и все, что осталось от мудрости в грубом и непристойном веке, где упадок и варварство достигли своих пределов, соревнуясь между собой лишь за лавровые венки, жезлы, ликторские значки, короны и престолы…

– Еще один. – Клеменс задумался. – Ну да, может быть… Аполлоний Тианский разве что? Да, пожалуй. Но…

– Но прости мне эту невинную шутку. Когда бы я весь день напролет был серьезным, то давно бы сошел с ума или… или согласился сделать Корнелии зерцало.

Клеменс тяжело разминал ноги.

– И что она сказала, когда ты ей отказал?

– А я не отказал, – ответил Вергилий.

– Слитки… Не говоря уже о самом изготовлении зеркала, о работе, которая лишь немногим легче, чем сооружение акведука, возникает проблема материалов… Что ж, для начала – слитки олова. Для начала нашего разговора, конечно. Изготовить зеркало с помощью слитков невозможно.

Книга за книгой ложились открытыми на поверхность длинного библиотечного стола, за которым они сидели – каждый со своей стороны. Клеменс держал свой палец на странице из «Руководства» Марии Египетской, в котором женщина – самый выдающийся алхимик своего века – излагала собственные мысли, посвященные не только теоретическим вопросам, но и изысканиям практического рода. Там же приводились и комментарии ее учеников. Вергилий же изучал свиток, содержащий в себе пятую книгу ученого сирийца Теопомпуса Бен-Хаддада «О Подобиях и Общности», посвященную философии психики души и ее многочисленных составляющих. Голову он положил на руку, так что указательный палец упирался в нижнюю губу.

Нет, конечно, слитки использовать нельзя. Суть всего труда состоит в том, чтобы создать девственную вещь; обычное, простое зеркало – это всего лишь предмет из бронзы с отполированной поверхностью и крышкой, поворачивающейся на петлях, – вроде увеличенного медальона. Да, ходили слухи и бытовали легенды о том, будто где-то существовали зеркала, изготовленные из стекла, но способ их изготовления был неизвестен. Ни в одном из трудов никто даже не сообщал о том, что видел подобное зеркало, не говоря уже о советах, как его изготовить.

А указания, как изготовить предмет, о котором они говорили сегодня, были. И если не слишком многочисленные, то, во всяком случае, точные. Мария оставила записи о том, как изготовила подобное зерцало для Имперского Прокурора Александрии, а некий анонимный гений, известный как Мастер Кос, рассказал о том, что в своей жизни сделал не менее трех зеркал, два из которых оказались удачными. Кое-какие сведения на сей счет приводились и в «Халцеотионе» Теодоруса, и в «Справочнике» Руфо.

– Можно провести некоторое теоретическое обоснование. – Вергилий прервал тишину, обозначив свое возвращение из облаков мысли громким мычащим звуком. – Нельзя полагать, будто атомы, составляющие поверхность зеркала, пассивны и только отражают свет, не передавая никакого возбуждения вовнутрь. Иначе нам пришлось бы предположить, что взгляд совершенно неосязаем, а это, очевидно, не так, поскольку всякому многократно доводилось видеть, как человек оборачивается, едва чувствует неизвестным образом, – что ему смотрят в спину.

– Принимается, – резюмировал судейским тоном Клеменс.

– Но любая поверхность, воспринимающая осязаемые ощущения, – продолжал формулировать мысли вслух Вергилий тем скучным академическим тоном, который притуплял эмоции и оставлял часть мозга свободной для работы, должна передать некий отпечаток этих ощущений дальше. В любом случае сохранить его на себе. Откуда следует, что бывшее в употреблении зеркало кратко говоря – словно бы покрыто туманом, хотя и почти незаметным, возникшим в результате аккумулирования впечатлений. Поэтому для нашей работы весьма существенно, чтобы большая часть атомов металла, используемого в изделии, не имела никакой прежней истории. Ремесленной истории, я имею в виду. Обыкновенный мастеровой станет работать и со старой бронзой. Не то мастер – он возьмет лишь ту бронзу, которой ранее в природе не существовало. Но бронза не является самородным металлом. Это сплав меди и олова. Обыкновенный кузнец, чтобы сделать бронзу, использует слитки олова и меди. Иной раз, впрочем, медь доступна в форме окислов. Понятно, что он не способен изготовить девственную бронзу, поскольку имеет дело не с девственными оловом и медью. Лишь чистые вещества, еще никогда не попадавшие в работу, только они могут быть использованы при изготовлении магического зеркала. То есть…

– Ты обижаешь меня, излагая детали, известные любому новичку, не говоря уже об адептах, – раздраженно перебил его Клеменс. – Где-то на твоих полках лежат ноты музыки Верхнего Востока, сочиненной теми, кто исполнял ее при дворах царей Чандрагупты и Ашоки, – ты знаешь, как пылко я ее люблю. И что же, всякий раз, когда я прихожу к тебе, чтобы… когда сам не занят собственной работой, ты вечно говоришь со мной о вещах, которые мне совершенно не по вкусу. Драгоценное время проходит в пустых разговорах и потом оказывается, что уже слишком поздно, позднее, чем думал…

И он поднялся, чтобы уйти.

– Погоди минуту, – задержал его Вергилий движением руки.

Клеменс остановился и, морщась, принялся что-то бормотать себе под нос. Вергилий ненадолго замолчал. Наконец он улыбнулся – обычной сегодня улыбкой, болезненной и слабой.

– Помоги мне в этом деле, – сказал он, – и ты сможешь листать страницы музыки мастеров Чандрагупты и Ашоки[6] сколько тебе вздумается. Я отдам книги тебе.

У Клеменса перехватило дыхание. Казалось, его огромная фигура раздалась еще больше. Взгляд алхимика блуждал по книжным полкам, словно он пытался обнаружить там именно эти книги. Лицо его побагровело, и он опустил сжатую в кулак ладонь на странный шар, поверхность которого была покрыта цветной картой – в соответствии с теорией Аристарха о том, что мир шарообразен.

– Послушай, – тяжело вздохнул он. – Эти книги были у тебя задолго до нашего знакомства. А в друзьях мы давно. И ты знаешь о моей страсти к ним. Что же такое для тебя эта Корнелия, что лишь теперь, и только теперь ты предлагаешь их мне в качестве платы за мой труд? Она тебе угрожала? Но чем? Она подкупила тебя? Посулила ключик из золота и слоновой кости от своей спальни? Сунула его тебе в ладонь? Ради исполнения ее причуды нам… потребуются время и тяжелый труд, если только это вообще исполнимо! Почему…

Голое его пресекся, застрял в горле.

– Время и тяжелый труд… – Лицо Вергилия перекосилось, и он отшвырнул от себя свитки. – Два года я работал на Солдана Вавилонского, человека мудрого и великого, перебравшего в свое время две сотни и двадцать одного соплеменника, дабы выбрать из них единственного, чье возвышение способно положить конец мщению и кровопролитию в стране… Я пришел к нему и два года разрабатывал систему каналов и шлюзов, чтобы одну из провинций избавить от наводнений, а две другие – от засухи. И после этих двух лет он взял меня за руку и повел в свою сокровищницу. Мы прошли мимо его богатств, мимо золота, серебра, слоновой кости, изумрудов и пурпура – мы прошли ее всю насквозь, из конца в конец, и он вывел меня наружу со словами: «Нет, всего этого мало…» И как плату за мой труд отдал мне две книги о музыке восточных царей… Ты думаешь, он не ценил их или не оценил мое время и мои труды? Ты думаешь, их не оценил я, потому что мало в этом смыслю? Нет, когда цыпленку пришло время вылупиться из яйца, то не нужны тут ни герольды, ни трубы. Все на свете происходит своим чередом. Время и тяжелый труд… Я возвращался из Вавилона через Дакию и остановился на ночь в гостинице, в той же гостинице, что и магнат Лупескус, взявший на откуп Императорские рудники этой богатейшей страны. Я выслушал его рассказ о том, как медленно и мучительно рабы выносят из-под земли корзины с камнем, вспомнил о сделанном мною для Солдана и тут же, угольком на куске дерева, набросал для Лупескуса план, как выполнять эту работу с помощью воды – дешевле, лучше и быстрее. Он дал мне тысячу дукатов золотом, лошадей и повозку, чтобы перевезти их, и каждый год отправляет мне по тысяче дукатов. Да, эти деньги мне нужны, получать их приятно, но ценю я их не слишком высоко. Потому что я знаю – не внакладе и он, то, что я предоставил ему, приносит в год сотни тысяч, да и заработал я их в две минуты… Иной раз я спрашиваю себя: на кого же я работал эти два года? На Солдана или на Лупескуса? А если на Лупескуса, то на него или на его рабов, которые благодаря мне освобождены теперь от работы, выдавливавшей кровь из-под их ногтей, если они старались, и из их спин, когда были ленивы?

Клеменс прочистил горло и поджал губы.

– Ты становишься философом, – произнес он наконец. – Очень хорошо. Отлично. Я помогу тебе, и мы посмотрим, что там за цыпленок вылупится из этого яичка. Но теперь, мастер Вергилий, позволь мне обратить твое внимание на два условия, выполнение которых необходимо, прежде чем мы сможем приступить к изготовлению зерцала. И оба они невыполнимы!

Он подцепил кончиком стала ус, загнул его кверху и скосил вниз глаза. Затем перевернул стило, как если бы собирался писать им, и прицепил к своему поясу. Вытянул руку с двумя оттопыренными громадными волосатыми пальцами.

– Ты не можешь достать медную руду, – согнул он первый палец. – Ты не можешь достать руду оловянную, – загнул второй.

Легко вздохнув, Вергилий поднялся и, пройдя мимо Клеменса, подошел к столу. Прикрыл колпачком шар, светивший из центра стола. Распрямился – его тень принялась гротескно кривляться в потускневшем свете.

– Знаю, что не можем, – сказал он, зевнув и потянувшись. – Но должны.