Текст книги "Нейтральной полосы нет"

Автор книги: Евгения Леваковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Не буду. А по другим участкам какие преимущественно квартиры? – спросил Никита, пытаясь, как говорится, с ходу сузить круг расследования.

– Резонный вопрос. Квартиры малонаселенные. Одна, максимум две семьи.

Когда Никита вышел от Тишкова, время шло к пяти. По делам своего участка он сегодня принимать не предполагал, но его дожидались двое – куда денешься?

Один был председатель товарищеского суда с приглашением и личной просьбой непременно присутствовать на заседании, где будет разбираться дело владельца собаки, проживающего там-то и там-то. Председатель, пожилой мужчина, обстоятельнейшим образом изложил давным-давно известную Никите историю вражды соседа по лестничной клетке с несчастным владельцем собаки.

Сосед без конца писал жалобы, требуя уничтожения собаки, как носителя всех видов заразы. Обладатель собаки терпеливо предъявлял справки ветлечебницы о том, что собака здорова. Случай этот относился к числу тех, когда Никита всерьез опасался потерять однажды самообладание и взгреть, как быть следует, жалобщика-соседа.

Председателю суда чрезвычайно нравилось произносить слово «суд» без определения «товарищеский». Никита смутно пообещал быть на суде, если служба не помешает.

Спровадил наконец председателя. Осталась печальной известности старуха. Старуха пришла за защитой. И чтоб участковый помог ей написать жалобу. Утесняют ее, соседи утесняют, совсем сживают со света. Но она этого так не оставит. Она тоже не лыком шита. Она найдет ходы и выходы.

Никита успокоил ее, записал адрес, обещал разобраться.

Преотлично он знал эту старуху и посочувствовал Федченко, к которому она, конечно, явится одной из первых. Перед прошлыми выборами, дня за четыре, старуха заявила, что ежели ей не побелят комнату, голосовать она не пойдет, потому что ремонт ей делать обязаны, она тоже не лыком шита, она найдет ходы и выходы, теперь не старые времена.

Когда и старуху удалось спровадить, постовой Пелипенко, приводивший в порядок какие-то записи в своей служебной книжке – в его присутствии шла беседа, сказал индифферентно:

– Порошку им надо давать.

У каждого милиционера, выходящего на пост, должна быть служебная книжка. В нее заносится все, что сделано, что произошло за время нахождения на посту. По книжке участковый или какое другое начальство всегда может проверить постового.

В свое время была такая книжка и у Никиты. А теперь он вел блокнотик сам для себя и к концу дня проверял его непременно. Сегодня многое осталось без «птички». Вот и нового работника с такой самой книжкой не проверил. Завтра надо сделать это обязательно. (Для очистки совести слово «обязательно» подчеркнуто дважды.) Не в том даже дело, чтобы непременно поругать или похвалить, а в том, чтоб заметить. Чтоб человек с первых дней знал: за книжкой его следят, службой его интересуются, он не обсевок в поле, а солдат со своей задачей, своим оружием и маневром.

Значит, книжка и многое другое на завтра, а сейчас – поблагодарить судьбу за то, что пока нет происшествий, – и домой. Кончается время участкового инспектора, начинаются часы студента, вступает в строй свободно растущая – до вызова, который может последовать в любую минуту, – вольно мыслящая личность.

Дом теперь оставался запертым – топить не надо, – и, войдя, Никита первым делом распахивал окно, впуская в прохладную тишину комнат домашние звуки полусельской окраины и оглушающий к вечеру запах сирени. Сирень цвела в этом году небывало бурно.

Итак, распахнуть окно и – прежде всего – решительно отбросить от себя все, чем был наполнен день. Если не уметь переключаться, мало что усвоишь по теме судебной медицины, хотя, казалось бы, не такой уж далекий от работы его предмет.

И, конечно, капитальная зарядка именно во второй половине дня.

Никита разделся, вышел через заднее крылечко в сад. При маме здесь был еще огород, но теперь сорняки бушевали вольно. Черная смородина, которая ранее скромно обитала, ограниченная деревянными планками, пошла в наступление на бывшие грядки. Из культурных трав уцелела, размножилась самосевом, никому не поддалась только бораго – огуречная трава. Ее еще римляне употребляли для бодрости.

Солнце пока светило и грело. Ласточки лепили под крышей новое гнездо, видно старое прохудилось. Никиты они не боялись, хотя он и прыгал, и бегал, и руками махал. Привыкли. Вот если б он сюда от случая к случаю, тогда – другое дело.

Не ахти какой загар в такие часы, но все же немножко потемнеешь. Летом неприятно выглядит белая кожа.

Никите вспомнилась девчонка в ДКМ у Фузенкова. Какая там может быть у нее пробивная сила? И за версту было видно, что мальчишка не врет. Матери он ответил здорово.

После зарядки душ в самодельной кабине, тут же в лопухах. Нельзя сказать, чтоб температура воды была комнатной, но оно и лучше. Растираясь досуха, Никита услышал из-за забора голосок соседского Петьки. Забор для десятилетнего Петьки был высоковат, но он не погнушался, вывертел все сучки и получил прекрасный обзор.

– Товарищ инспектор! Товарищ старший лейтенант! – подобострастно взывал Петька. Цену звездочкам он отлично знал и ошибался из чистого подхалимажа.

– Что тебе, горе мое? – по Ильфу и Петрову отвечал Никита.

– А Фралинины опять шесть кил песку в магазине покупали. Варенье не с чего варить. Самогон гнать будут.

– Бремя доказательности лежит на авторе версии. Не повторяй чужих слов, не болтай на людей, – стоя спиной к забору, сказал Никита. Не оборачиваться же на дырку от сучка.

Экое счастье, что Петька и его склочники-родители – на другом участке. Это похуже старухи, которая ходы и выходы знает. Высказывают при мальчишке всякую пакость, мальчишка доносчиком растет. А попробуй поговорить по душам с такими родителями, тебя же и обвиноватят, скажут, ты – милиция, должен прислушиваться к сигналам масс.

Петька подпортил настроение. Чтоб не утерять окончательно радости от солнца и воздуха, Никита спасся бегством в дом.

На крыльце его ждало козье молоко в крынке и в пол-литровой банке с пластмассовой крышкой козий же творог. Коза, доставлявшая эти блага, была коварна. Никита побаивался ее после того, как она однажды принародно наподдала его сзади. Пустяк дело, а у ребят вполне можно авторитет потерять. Соседский Петька, конечно, при сем присутствовал и хохотал громче и дольше всех.

…Впереди – свободный для занятий вечер. Дом на противоположной стороне улицы оранжевый от солнца, а в комнате Никиты – голубоватые сумерки, еще полчаса, и уместно будет зажечь настольную лампу. Придется закрыть окно, чтоб не налетела армада толстомясых ночных бабочек. Начинаются тихие, полные значения часы.

Многие считают важными вехами в жизни только мгновенья особо активного действия, видимые поступки. А что, если самое важное происходит в человеке, когда на него сиюминутно не действуют внешние обстоятельства, когда как бы предоставленный самому себе человек может с пристрастием допросить свои мысли и чувства, оценить прошедшее. Задуматься о будущем.

Для Никиты это были драгоценные часы внутренней тишины, кратковременной полной оторванности от мира, когда он старался рассмотреть и оценить свои поступки и чаяния, как смотрит на Землю из космоса космонавт.

Впрочем, определение «часы тишины» неверно. Иногда они бывали весьма бурными, приносили неожиданные открытия в познании мира и себя. Случались и разочарования.

Только почувствуешь себя первооткрывателем, а тут и наткнешься на четко сформулированное собственное «открытие» в какой-нибудь книге издательства «Знание» или «Мысль».

Только в первый раз Никита огорчился такому совпадению. Что с того, что человечество прошло путь от неолита до выхода в космос? Каждый ребенок все равно учится ходить. Не изобретать деревянных велосипедов, но и не пользоваться готовой мыслью. Чужие взгляды могут быть подобны чужим очкам. Не торопись перенимать привычку. Не всякая привычка – убеждение, свое убеждение надо вырабатывать. Взятое напрокат, оно может оказаться не по росту.

В такие часы Никита осмелился однажды усомниться в привычной формуле – «делать жизнь с кого». Показалось ему, что не столь уж всеохватна во времени эта формула. Если верно, что бытие определяет сознание, то как же можно делать жизнь с человека, жившего в другое время, в другом бытии?

А времена, ах как быстро меняются времена!

Взять того же Пашку Щипакова. Отца нет, мать занята с утра до вечера. Едва ли можно считать мальчишку присмотренным. Была беспризорщина и во времена Феликса Дзержинского, но тогда ребят на улицу, на кражу гнал голод.

В прямом смысле слова Пашка не голоден. Но перед глазами беспризорников прошлого не было дач, от которых болит голова у полковника Соколова. То есть, может быть, они и были, но заборы стояли высокие, компас-барометр разглядеть было нельзя.

Сам факт, что дач становится больше, хорош? Хорош. Что заборы не глухие, а штакетник – хорошо? Уже неизвестно. Что Пашка ходит в «их» поселок, на «их» теннисные корты только посмотреть, что велик разрыв между «ними» и его матерью – хорошо? Плохо. Плохо потому, что истину нашего времени – от каждого по способностям, каждому по труду (не по желаниям, а именно по труду), далеко не все понимают, а мы подчас стесняемся почему-то о ней напоминать.

Принято думать, всем эта истина ясна. Так ничего же подобного! Ее надо разъяснять да втолковывать, как и Уголовный кодекс.

«Вставали подобные вопросы, к примеру, перед Павлом Корчагиным или даже Николаем Островским? Нет, совсем другие вопросы перед ними вставали. Так как же мне с них жизнь делать? Этак можно делать жизнь и с Джордано Бруно.

Хорошо делать жизнь с того, кто живет со мной в одном времени. Чтобы он впереди, но мне его видно, я могу его рассмотреть».

Зелененькое насекомое прилетело и ударилось о толстый учебник криминалистики. Наверно, комарик крепко ударился. Лапки его были так тонки, что не разглядеть их на сером картоне. Такие же и крылышки, а тельце-фюзеляж сияюще-изумрудного цвета. Комарик свалился набок, поник печально. Никите не хотелось его давить, пачкать обложку «Криминалистики». Он осторожно поддел комарика носиком шариковой ручки. А комарик вдруг подхватился и полетел как ни в чем не бывало.

Толстая «Криминалистика» по программе, строго говоря, не требовалась, но однажды, полистав у Вадима эту книгу, Никита увлекся, выпросил у брата, и с тех пор «Криминалистика» жила у него.

Наверно, о каждом деле можно написать поэтично, так написать, чтоб потянуло тебя к этому делу. О геологии так писал Ферсман. Не только «Рассказы о камне», но просто учебник.

И как интересно бывает получить в таком учебнике сведения, потребные в каждодневной твоей практике. Взять хотя бы вопрос о свидетелях.

Вот размышляли они сегодня с Тишковым, какова из себя девушка, заходившая в две квартиры, что говорят свидетели, как составить словесный портрет.

Одна старуха, например, утверждала, что девушка очень тихо говорит. А на поверку выяснилось – старуха глуховата. Кому каким кажется цвет глаз, волос. Старый и молодой человек обязательно по-разному определяют возраст. Как может влиять на впечатление скудный свет на лестничной клетке…

Никита конспектировал, наверно, часа два, рука у него мучительно замлела. Всегда он удивлялся, как это у Вадима и вообще у следователей хватает сил часами писать протокол допроса. Да ведь не просто ручкой водить, что само по себе утомительно. Каждую формулировку взвесь, да и реакцию допрашиваемого ни на секунду не упускай из виду. Теперь хоть, слава богу, чаще стали магнитофон применять.

В комнате стемнело, хотя за окном еще голубой вечер, небо светло и просторно, ни одна звезда не зажглась. Никита щелкнул выключателем настольной лампы. Теплый свет широким полукругом лег на тетрадь, на раскрытую книгу, не прочитанные еще толком газеты. На большие статьи ни утром, ни днем не хватало времени.

Очень неожиданно прозвучал звонок. «Неужели происшествие?» Никита быстро прошел к двери, открыть не успел, услышал гулкий шепот:

– Ты, пожравший мясо предков, дикий, желтый невежа, почему не звонишь нашим?

– Ты очень распустилась, Марина! – строго сказал Никита, открывая дверь.

– Ослепительный прислал меня, крошечную и маленькую, к тебе, великому шаману. – Марина скромненько протянула Никите бумажку, сложенную фронтовым уголком.

– Ну, это еще более-менее подходяще. «Батыя» и «Чингисхана» изрядно цитируешь. А в общем засоряешь себе мозги зряшной информацией. – Никита взял письмо. – Что это отцу за спешка?

– А это от мамы. – Марина вынула из сумки целлофановый мешок и, распустив ему горло, поднесла к носу Никиты. Пакет изнутри запотел. Пирожки были еще теплые.

– С капустой? – спросил Никита, потянув носом. Марина закивала. Она знала, дядя Кит любил с капустой.

«Зашел бы, братику, – писал Вадим. – Или коль до утро возвысился, так со следователем и не скинешься?»

– Заводила, – сказал Никита. – Позвоню сейчас, да чай станем пить. Или молоко?

– Не звони. Папа ночь не ночевал, сейчас спать лег. Знаешь, Кит, они с мамой собираются вместе в отпуск. Это ж с ума сойти, что за работа! – вдруг заговорила Маришка совершенно материнским говором. У них с Галей были схожие голоса. По телефону их нередко путали. – Это ж с ума сойти, за девять лет ни разу не провели вместе отпуск! Какая семья устоит?

– Трепачка! Не боишься, влетит за треп?

Они сидели на кухне за круглым столом и пили чай с козьим молоком и пирожками. Все было почти как в детстве. Только не было Маринкиной бабушки. Впрочем, Маринка плохо помнила бабушку, ей было три года, когда Алевтина Павловна умерла, в три года многого не упомнишь. Маринке Никита был за бабушку.

– Кит, а ты помнишь, как я Мишке уколы делала и как мне от мамы попало? – вспомнила Марина.

Никита покивал, улыбаясь. Все были очень заняты, даже Маринка. Им не часто доводилось вот так, уютно, чаевничать вдвоем. Но уж если – то оба, не сговариваясь, любили вспоминать детские годы, Маришкины игры…

Маринка всегда с великим уважением относилась к медицине, лечила своих кукол и зверей и счастлива была непомерно, получив от матери в подарок старый шприц. Вскоре в доме возникло нестерпимое зловоние, и все с ног сбились, ища причину. Не вдруг догадались, что всякий раз, как в доме мыли мясо, Маринка делала переливание крови своему медведю в опилочное брюхо, и загнил он, бедняга, безвозвратно.

За окном чуть покачивалась черная на синем небе молодая березка, посаженная Никитой после возвращения его с действительной. Березка крепко взялась уже, в самые жаркие дни обходилась без полива. Маринка исправно уплетала пирожки, скуластенькое личико ее выражало полный покой и довольство. Она покосилась на маленькую зеленую гусеницу, невесть откуда взявшуюся на ее немного загорелом уже плечике, переложила пирожок в левую руку, а правой взяла гусеницу и выбросила в окно. Маринка не боялась ни гусениц, ни мышей. Детские игры ее были населены воображаемыми животными. Под столом стояло блюдечко с водой для тигра, в старой птичьей клетке жил лев.

– А помнишь, как ты не велел мне покупать слона, потому что даже воображаемый слон займет много места? – вспомнила Марина, разделавшись с гусеницей.

В тишине резко прозвонил телефон, Никита даже поморщился – не часто приходилось им сидеть не торопясь, вдвоем, не хотелось возвращаться из мира Маринкиных игр.

– Кто говорит? – с раздражением, почти грубо переспросил он, когда незнакомый женский голос назвал его по званию.

– Не забудьте, вы обещали показать мне ваших выдающихся собак. Ну и попутно, не нашелся ли уже наш компас-барометр, дорогой Холмс, Пуаре, Мегрэ? Кто вам больше нравится?

Никита так растерялся, разобравшись наконец, кто говорит, что не нашел ничего уместней, как спросить, откуда она знает его домашний телефон.

Регина рассмеялась.

– Ну, мой молодой друг, вы еще не настолько большая птица, чтоб позывные ваши были засекречены. Узнала без особого труда. Не забывайте, журналисты – народ дотошный.

– А компас ваш найден и в ближайшие дни будет возвращен, как положено, – не без гордости сообщил Никита.

Зачем ей знать, что не потребовало больших усилий раскрытие этой кражи.

– Ну да?!

Возглас прозвучал несколько по-базарному. Так же вскрикнула она, узнав, что участковый понимает по-английски.

Но она, видимо, сама знала за собой эти режущие слух ноты и тотчас вернулась к речи плавной, несколько замедленной. Голос ее звучал сейчас искренне-задушевно.

– Никита, – сказала она. – Вы молодец, но давайте договоримся: сначала собаки, потом торжественное вручение похищенного. Честное слово, я думаю, что мама недельку-другую без компаса проживет. У нас на всей даче замки, по вашей рекомендации, меняют.

– Я не советовал на всей даче, – машинально возразил удивленный Никита. Что за странный народ! То шофера с тремя заявлениями гонят, то и компас не нужен… Может, это все от старухи…

Слушая ее болтовню, он глядел на черную березу поверх головы Маринки, которая стояла рядом с ним и не спускала с него глаз. Ей слышно было, что говорит и смеется женщина.

– Значит, договорились, сначала собачки. Спокойной ночи, Холмс!

– Спокойной ночи, – повторил Никита.

Чем-то неприятен был ему этот назойливый звонок, а чем-то и льстил. Ему виделась сейчас не Регина, а портреты ее на стенах дачи. Ничего себе – дача! В Москве не у каждого номенклатурного такая квартира.

Ему вспомнились канделябры и подсвечники. Такое теперь поветрие на эти подсвечники пошло, что в нужник, наверно, и то при свечах ходят. При электричестве не модно.

Но неужели она все-таки напишет об их рабочих собачках? Ну, да как полковник Соколов говорил, риску-то нет…

– Кит, кто это?

Никита рассказал Маринке все, как есть, и даже с подробностями.

– А почему ты весь изменился? – печально и требовательно допытывалась Маринка.

Никита посмотрел на часы.

– Давай я провожу тебя, Маринка, – сказал он. – Поздно уже. Я тебя до автобуса провожу. И позвоню маме, чтобы встретила.

Маринка, ничего не сказав, покорно оделась. Даже не предложила, как обычно, помыть посуду.

Что-то испортил, что-то очень испортил этот звонок. Внутренне поеживаясь от чувства непонятной вины и неловкости, Никита подумал, что надо скорей показать этой даме собак, а компас поскорее вернуть, и будь они неладны, эти дачники.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Дельце было еще тоненькое, хлипкое, тощая бумажная папочка даже без скоросшивателя. Никак не похоже, что в иных случаях из такой папочки могут вылупиться толстые тома, на чьих страницах пересекутся судьбы десятков людей, останутся их, пришитые к бумаге, слова, а то и портреты, снимки казенных помещений и сараев, панорамные фото, случатся и окурки в конвертах – вещественные доказательства, – авиабилеты, схемы маршрутов…

Их бывает и два, и три, а иногда и двадцать томов, если дело многоэпизодное – такие, как правило, проходят по ОБХСС, – в нем замешано много людей.

В конце каждого дела будет выжимка из него, не длинный документ, впитавший в себя многомесячный подчас труд следователя, оперативных работников, экспертов – обвинительное заключение. Тома пойдут в суд, снова и снова будет проверяться каждый факт, оценка факта, взаимосвязанность его с другими событиями и вывод, сделанный следователем из цепи этих событий.

Если в приговоре будет записано «Преступление по такой-то статье квалифицировано правильно», – значит, следователь справился, отлично провел предварительное расследование. Ну, а если вернут на доследование – это уже брак в работе, пятнышко на репутации.

На памяти Вадима третий следственный таких возвратов пока не имел.

Вечерело. Вадим и Корнеев сидели в чистеньком номере гостиницы, которая, кажется, не имела названия в этом подмосковном городе, – пусть невелик, а городком не назовешь, больно древняя и приметная история. Ресторан при гостинице назывался «Колос». Их номер помещался над рестораном, но дом был старый, надежный, купеческой кладки, звуки не проникали ниоткуда, а стало быть, и не доносились никуда.

Вадим еще раз проглядел первый в папочке документ на листке из общей тетради:

«Начальнику… Подполковнику… Рапорт. Докладываю, что такого-то мая 19.. года в 20 часов неизвестный преступник, угрожая оружием, совершил ограбление квартиры священника местной Лавры. Квартира расположена на площади Революции города Колосовск. Дежурный… капитан милиции… Число».

Есть протокол осмотра места происшествия на бланке.

«В процессе осмотра места происшествия производилось фотографирование помещения с прилегающей к дому местности. Изъят слепок протектора автомашины, изготовленный с помощью…»

Фото эти лежат сейчас на столе перед Вадимом и Корнеевым. Вот еще снимки. Общий вид площади, что за окном. На снимке идут по ней какие-то девочки. Вид из окна, вход в сад, в глубине которого стоит дом. Труп убитой преступником или преступниками собаки.

Именно так сидели женщины – старуха, сестра священника, и не старая еще, во всяком случае в перманенте, их услужающая, теперь они уже именуются свидетелями, – так они сидели, когда к ним вошел преступник.

На снимке у обеих – как обычно на подобных снимках – какие-то оглушенные, недоумевающие лица, глаза покорно и прямо устремлены в объектив.

Ну и, наконец, последний документ, от которого – увы! – никуда не уйдешь. На хорошей бумаге по всей форме постановление:

«Принять дело к своему производству и приступить к предварительному следствию… Копия постановления – прокурору Московской области.

Следователь Лобачев дело к производству принял…»

Вадим вздохнул, быстрыми затяжками добил сигарету и поискал, куда бы ее воткнуть. Корнеев взял похожую на дикобраза пепельницу, вытряхнул в корзину для бумаг.

– Говорят, в западных гостиницах столов нет. Хороши б мы с тобой были, – сказал он.

– На обеденном бы управились. Прямо не знаю, как Гале сказать.

– Как семь лет говорил, так и сейчас скажи, – рассеянно посоветовал Корнеев, рассматривая свои схемки.

Корнееву – что. Он холостяк. Его пилить некому. Впрочем, Галя не будет пилить. Она смолчит-стерпит. Но лучше бы уж пилила. С Маринкой на лето все тоже придется переиграть. Надо, чтоб они вдвоем поехали, но в санаторий Маринку не пустят, а в какой-нибудь туристский лагерь сумеет ли он срочно путевки достать? Это ведь только в кино следователи и инспектора угро роскошно разъезжают в прикрепленных к ним машинах, девиц подвозят и в быту у них все образуется посредством волшебства. Плохо, если не достанет он путевок. Да и когда теперь этим заниматься?

– А мне, между прочим, тоже мечталось летом в отпуск, – сказал Корнеев, отрываясь от своей довольно-таки красиво, с разноцветными пунктирчиками – а где и сплошняком, – вычерченной схемы возможных путей отхода преступника. Корнеев любую схему умел сразу начисто изготовить, хоть в дело подшивай. Недавно они – тоже вместе – закончили расследование дела по угону машин, так корнеевскими схемами даже на Огарева любовались.

Сейчас Корнеев прикидывал эти самые возможные пути отхода, опираясь на те, пока небольшие, но все же данные, какие удалось получить на допросах первых свидетелей Лобачеву и какие добыл он сам по своим оперативным каналам.

Уже второй день они сидели в Колосовске. Итак, коротко – с чего же началось. Вадим собирался в тюрьму допрашивать Карунного. Расколовшийся в первую же их встречу, оглушенный результатами обыска и заключениями экспертов, Карунный ни от чего не отказывался, а поскольку сообщников у него не было, – если не считать жены, – то и расследование шло без особых задержек, дело катилось к завершению, и Вадим твердо рассчитывал на летний отпуск.

Однако в тюрьму на сей раз он не попал. Срочно вызвали к Чельцову. Там уже были Бабаян и Новинский. Значит, что-то новое.

Чельцов сказал: «Вот ознакомьтесь» – и протянул пространную бумагу со штампом, впервые попавшим Вадиму на глаза, письмо поступило из Совета по делам религии. Речь в письме шла об ограблении квартиры священника в Колосовске.

В письме излагались обстоятельства ограбления так, как их обычно излагают непричастные к юридическим делам люди, а именно ничего путного для следствия в этой части письма нельзя было почерпнуть. Интереснее была вторая половина письма, где говорилось о похищенном. Не деньги, не вещи – грабители взяли икону и картину, представлявшие, судя по письму, огромную ценность.

За последние годы, с тех пор как возник интерес к древнерусскому искусству, а следовательно, и интерес к иконам, в Московской и ряде северных областей всплыли дела по ограблению церквей. Но церквей, а не квартир священнослужителей.

Конечно, разные бывают священники. Надо думать, здесь чин ограблен немалый, коли имел в квартире такие ценности. А деньги он не дурак дома держать…

– Ну как? – спросил Чельцов, когда Вадим положил на стол бумагу.

– Икона и картины действительно представляют собой ценность?

– Да. Говорят, такие со специальной охраной перевозят. Ты по этому самому древнему ничего не знаешь?

– Нет, – с облегчением ответил Вадим.

Любопытно… Еще лет десять – пятнадцать тому назад такой вопрос прозвучал бы насмешкой, а теперь какими только учебниками не вынужден обкладываться по ходу возможных дел следователь!

Вадим покосился на часы. Он все еще надеялся успеть в тюрьму.

– Вам не ясно, почему мы так озабочены этим письмом? – спросил Новинский, заметив нетерпение Лобачева. Бабаян молчит, только пальцами по столу постукивает. Очевидно, был уже у начальства не короткий разговор.

– Мы озабочены потому, что это, по-видимому, не обычное ограбление, – продолжал Новинский, не ожидая от Вадима ответа. – Заметьте, по двум ограблениям церквей мы писем таких не имели, хотя, казалось бы, логичнее было больше тревожиться о церквах. Но есть еще обстоятельство. Вы не слишком внимательно читали письмо, а и там есть ядовитый намек, что, дескать, милиция не особо ретиво защищает церковное имущество от бандитов, что одно ограбление до сих пор не раскрыто. А верующие, на чьи средства существуют храмы, советские граждане. Вам ясна подоплека?

– Теперь ясна.

– Поезжайте немедленно, – тихо, как всегда говорил, сказал Чельцов. – Похищенное необходимо вернуть в кратчайший срок. Подумайте и об ограблении церкви в Нелидове. Нельзя ли примерить. На всякий случай берите опергруппу. Ограбление произошло вчера, как видите, с письмом не задержались, с нарочным отправили. Осмотритесь и доложите.

Лобачев вопросительно поглядел на Бабаяна.

– Карунный подождет, – сказал Бабаян.

Садясь в оперативную машину, Вадим все еще не думал, что дело придется вести ему, и размышлял о происшествии с полной объективностью незаинтересованного человека.

Машина, часто поревывая сиреной, летела в Колосовск. Эксперт Николай Васильевич, толстенький и лысый, то и дело вытирал платком шею, в машине было душновато. Проводник СРС, что в переводе на русский означало служебно-розыскную собаку, Женя Борисов, сидел на самом краю скамьи, где больше трясло, пристроив между колен своего Акбара. Акбару тоже было душновато, он вывесил длинный мягкий язык и хакал, но не суетился, не мешал никому, умнейший, заслуженный пес.

И не в первый раз Вадим подумал, что всегда стеснительно ведут себя – а наверно, и чувствуют – в оперативной машине проводники с собаками, и как же это несправедливо по отношению к проводнику, чей труд нелегок и необходим, и к собакам, которые понимают все, что от них требуется, но не знают того, что в известных обстоятельствах заменить их никто и ничто не может. Не только в розыскном деле, но и на той же границе.

Вадим решил во что бы то ни стало на обратном пути как-то приветить добрым словом отличного парня Женю Борисова и его Акбара. Но после разговора с Москвой обратно он с ними уже не поехал.

Второй день они с Корнеевым в Колосовске. В чем же, как принято формулировать, событие преступления?

В восемь часов вечера в квартиру священника, открыв дверь ключом, вошел высокий молодой человек с бородкой. Доселе никто в доме его никогда не видал. Очевидно, он знал расположение комнат, потому что сразу прошел через сенцы и две проходные в последнюю, где стоял киот и где обычно сидела у окна в большом кресле своем старуха, сестра хозяина дома. Окно выходило на площадь. Со старухой в комнате находилась ее услужающая, говоря по-современному, домработница.

Молодой человек пригрозил женщинам пистолетом, не раздумывая, прошел к киоту, так же не раздумывая, вынул икону – ту самую. Положил икону в спортивную сумку и – ушел.

По-видимому, преступник был точно осведомлен, что хозяина дома в этот час не будет, хотя обычно старик священник по вечерам бывал дома. Так же точно, по-видимому, было преступнику известно местоположение иконы и картины. Киот большой, икон много, однако, кроме похищенной, весьма небольшой по размеру, не взята ни одна. На стенах комнаты, откуда похищена картина, остались еще три полотна. Проведено ограбление дерзко, точно, в гангстерских традициях.

Как теперь уже выяснено, стоимость иконы и картины, вместе взятых, – сумма огромная. По Уголовному кодексу РСФСР получается хищение государственного имущества в особо крупных размерах. От восьми лет до вышки. Но это государственного…

Однако ж понятия «государственное» и «частное» в этом деле оказались, если не формально, то по существу, почти однозначными.

Когда машина с опергруппой пришла в Колосовск, старик священник был дома. Впоследствии выяснилось, что он вообще в редчайшие дни дома не бывал. Естественно, Вадим заранее озаботился узнать его имя-отчество (не называть же «батюшкой» или «святым отцом»!). Звали его Николай Евлампиевич Вознесенский. Фамилия староцерковная, отчество, очевидно, тоже. Во всяком случае, ранее Вадиму с таким встречаться не приходилось. Разве что в святцах уцелели такие имена – Евлампий, Павсикахий, Анемподист…

Подъезжая к дому потерпевшего, Вадим по первому своему из письма впечатлению был готов увидеть добротный, типа современной модерновой дачи, особняк, с надежным забором и не менее надежным цепником типа кавказской овчарки, которая неизвестно почему чуть ли не среди белого дня – ведь в восемь еще светло – позволила себя без всякого шума убить.

Забор оказался глухой, но старый, кое-где похилившийся и столь невысокий, что мало-мальски тренированный парень мог запросто подтянуться и через него перемахнуть, не беспокоя калитку. Да и калитка, очевидно, с давних пор не запиралась.

А собака? Собака лежала на боку. Над ней уже кружились мухи, но она не выглядела безобразно, потому что была очень худа. Ей проломили голову чем-то тяжелым. Надо думать – сразу, потому что шерсть ее не запачкалась ни землей, ни песком, которым была посыпана дорожка к дому. Почему-то она не сопротивлялась.