355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Евгения Леваковская » Нейтральной полосы нет » Текст книги (страница 13)
Нейтральной полосы нет
  • Текст добавлен: 29 сентября 2016, 05:35

Текст книги "Нейтральной полосы нет"


Автор книги: Евгения Леваковская



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Эта девка ничего не может, – с сокрушением сообщила она дочери. – Если б не тетя Соня, не знаю, что б я делала. Ну, так что же у вас, молодой человек? – Она села к овальному столику. – Значит, все-таки нашли? Это хорошо.

В отличие от дочери, она с вниманием выслушала историю исчезновения и возвращения компаса.

– Ну что ж, отлично, – сказала она. – Значит, вы возбуждаете уголовное дело.

Она не спросила, она констатировала непреложный для нее факт.

– То есть как уголовное дело? Против кого? Нету тут оснований для уголовного дела. Вот компас. Я же объяснил положение. И Семен Яковлевич, он юрист, подтвердит. Мальчику можно сломать всю жизнь. А мать? Я уверяю вас, он уже получил страшный урок, зачем же огласка… – сказал оторопевший Никита.

– Молодой человек, вы удивляете меня, – спокойно прервала его старуха. – Если уж вы, сотрудник милиции, не считаете себя обязанным соблюдать закон, то я от него не отступлюсь ни при каком положении. Вся эта лирика меня мало интересует. Совершена кража, и вор должен быть наказан.

– Мальчик наказан! Я слово вам даю, он уже жестоко наказан. Да и дело-то не стоит выеденного яйца. Вещь возвращена.

– А где же закон? Мы во всяком случае заявление подадим и не намерены защищать от огласки вашего вора, – неумолимо проговорила старуха. – Что до матери, то пусть не воспитывает преступников.

Впервые в жизни Никиту обуял подлинный ужас. Ведь он сам, можно сказать, своими руками, отдал Пашкину судьбу этой старухе, от которой не дождаться ни пощады, ни прощения. Можно было бы просто вернуть проклятый компас как найденный, ни о чем не оповещая.

Но разве он мог предположить? В дурном сне не могло ему явиться, что в таком положении, в таком доме Пашку Щипакова и его мать обязательно захотят обесславить.

Семен Яковлевич ни словом не участвовал в разговоре, перебирал магнитофонные кассеты, нет-нет да и ставил какие-то песенки. Регина так же неторопливо прохаживалась по холлу.

Холл был такой большой, что даже она, высокая, крупная, здесь как-то скрадывалась. Особенно в черном платке. Никита сейчас смотрел ей в спину, нетерпеливо ждал, когда она повернется, пойдет назад, в его сторону. Не могла она не слышать всего, что было говорено. В этом холле, наверно, во всем этом жестоком доме, только она могла помочь семье Щипаковых. Не к хозяину же идти, Никита его никогда и не видел. Да и хозяин – муж этой старухи, – чего от него можно ждать?

Со всей силой отчаяния смотрел Никита в шелковую с цаплями спину. Наверное, она почувствовала.

Повернувшись, она сразу посмотрела на Никиту, приняла его молчаливый вопль о помощи. И через всю комнату улыбнулась ему ободряюще, как руку протянула. Если судить по лицу, она просто была счастлива.

Если б Никита оглянулся на Семена Яковлевича, он увидел бы, что тот с немалым интересом рассматривает свою племянницу. Но Никита боялся оторвать глаза от Регины, боялся оборвать ниточку надежды.

Все с той же счастливой, гордой улыбкой она кивнула Никите, подошла к матери, на миг положила ей руку на плечо и проговорила негромко:

– Мама, мы не будем ни о чем писать!

Говорила матери, а смотрела на Никиту.

За все их знакомство это была единственная минута, когда душа его с добром, благодарностью и уважением открылась ей навстречу. Он ощутил себя виноватым, что видел и подозревал в этой женщине только плохое, виноватым в том, что только заметка о собаках ему от нее нужна…

Старуха сначала опешила, потом возмутилась.

– Ты с ума сошла! – закричала она, снизу вверх глядя на дочь. Не будь на ее лице кухонного жара, она, наверное, покраснела бы, как кумач. Она крикнула, и в ее довольно низком, монотонном голосе неожиданно прорезались резкие, визгливые ноты: – Ты с ума сошла! Об этом же будут говорить люди. Этот проклятый байстрюк сам будет хвастаться. С места мне не сойти! Если их не учить, завтра они растащат полдачи!

– Тише, мама! – чуть слышно проговорила дочь. – Вы слышали, что я сказала? Писать мы ни о чем не будем.

– Разумно! – вдруг донеслось от камина.

Услыхав любимое словечко брата, старуха притихла. Недвижно, ни на кого не глядя, она посидела с полминуты, потом молча поднялась, сказала уже обычным своим ровным голосом:

– Надеюсь, ты не забыла, в шесть часов у нас гости.

Подписала бумагу и ушла, разумеется не попрощавшись с Никитой.

Никита был счастлив, как только может быть счастлив человек, которому в одночасье и объявили и отменили жесточайший приговор.

– Ну, а теперь, когда благодаря нашей Региночке гуманность восторжествовала и страсти могут утихнуть, расскажите мне толком о вашем подопечном и его матушке, – с отеческой теплотой обратился Семен Яковлевич к Никите. – Давайте-ка сюда, к камину, он хоть и не горит, а все равно уютно, люблю около него сидеть. Магнитофончик на отдых до вечера. – Он опустил аппарат со стола на пол.

– Дядя Сема! – воспротивилась было Регина.

– Региночка, мы с Никитой Ивановичем оба юристы, и нам это интересно. Вопрос несовершеннолетних один из краеугольных, так ведь? – это к Никите. Никита кивнул с готовностью. Старик был прав на все сто. – Да мы быстро. – Это к Регине. – Я просто несколько вопросов задам, мне хочется для себя уточнить некоторые психологические детали. Так вы считаете, – это к Никите, – что ваш Пашка и его мать могли иметь неприятности?

– Конечно, могли, – несколько удивленно подтвердил Никита. – Комиссия по делам несовершеннолетних вполне могла бы заинтересоваться…

– Вы считаете, все это дорого бы обошлось его матери?

Никита усмехнулся, ему стало холодно при одной мысли, что могло бы произойти в маленькой семье Щипаковых.

– Дорого обошлось… – повторил он, – Вы не представляете, что бы с ней было. Она за своего мальчишку жизнь отдаст, не то что…

– Вы с ней хорошо знакомы? – спросил Семен Яковлевич. – Не заочно, не по трафарету характеризуете ее?

– Нет. Она относится ко мне с доверием. Знаете, ко мне на участке вообще родители неплохо относятся, – рассказывал Никита. Он действительно не раз думал, что на какую бы работу его начальство ни поставило, пока он живет в своем районе, родители все равно с ребячьими делами будут ходить к нему.

– Не зря же относятся, вы, наверно, и выручаете своих подопечных?

Семен Яковлевич посмеялся. Посмеялся и Никита.

– Только вы не думайте, – спохватился он, – что такие случаи, как с компасом, у нас часты, у нас такое редко случается, все же профилактика…

– Значит, мать за своего – Пашкой его зовут? – жизнь отдаст, Волга впадает в Каспийское море, и так далее, – задумчиво проговорил старик. – А что, простите, кроме жизни, ей за него отдать? Зарабатывает-то она всего ничего…

– В общем-то, конечно, так, – нерешительно поддакнул Никита, хотя до сих пор заработок Щипаковой не представлялся ему уж таким ничтожным. Многие так зарабатывали и обиделись бы, если б их сочли бедняками. Но в этом холле с камином понятия о материальном благосостоянии ощутимо менялись. – А сейчас она премию получила, – вспомнил Никита. – Я говорил тут, если вы слышали. Мечтает парня в лагерь послать, сюрприз ему сделать.

– Ну какая там премия, – протянул Семен Яковлевич. – Хотя для нее это, может быть, и ощутимо.

Никите становилось все неприятнее говорить о Щипаковой, как о какой-то обиженной-неимущей. В который раз мысленно посулил он черта Пашке, столько из-за паршивца мороки создалось.

– Она месячный оклад получила, – сказал Никита. – Такая сумма не только для нее, но и для меня, холостяка, была бы ощутима.

– Как, как вы сказали? – Семен Яковлевич оживился.

– Я сказал, что не так уж мало она зарабатывает и такая премия и мне бы, и многим кстати бы пришлась, не столь она и мала, – со странным чувством нарастающей обиды не только за Пашкину мать сказал Никита.

– Знаете, мой друг, если вы будете всех малых грешников покрывать, вам, боюсь, не видать премий.

Старик засмеялся, как видно, его забавляла горячность молодого собеседника.

– Ну уж как-нибудь, – примирительно сказал Никита. – Сладится все. Главное, чтобы без огласки. Ну что парню трещину в биографии делать? Разве нельзя без этого обойтись?

– В общем, вы, по-видимому, правы, – погасив ладонью внезапный зевок, подытожил Семен Яковлевич их, на взгляд Никиты, беспредметную беседу. Старик нагнулся, снова вытащил на свет божий магнитофон. – Теперь послушаем песенки?

– К черту песенки! – объявила Регина, поднимаясь. – Пройдемте ко мне, Никита. Здесь Семен Яковлевич никак не может забыть, что вы юристы, а мне тоже хотелось бы выяснить кое-какие психологические детали.

Никита довольно неловко попрощался со стариком и побрел за ней понуро. Только и грело его сознание, что в кармане лежит бланк с подписью неумолимой старухи. Ох, и старуха! Такой не попадайся на пути, переедет и в землю вдавит, как танк.

Комната Регины оказалась, к счастью, тоже на первом этаже. Никита бешено устал, он непереносимо устал от этого суматошного дня и хотел только одного: как можно скорее очутиться если не дома, то хоть в отделе, чтоб кончилась наконец эта пустопорожняя суета.

Войдя в комнату, он даже не садился, встал у дверей, искренне недоумевая: ну что еще от него нужно? Он старался сделать все как лучше, что еще от него надо? Но к Регине он испытывал доверие и благодарность за бесценную поддержку в трудную минуту.

– Бедный вы мальчик! – проговорила она негромко и протяжно, разглядывая Никиту. – Вас подвело как от болезни, даже тени под глазами легли. Ну можно ли так себя тратить?

В голосе ее звучала забота и участие, но если б Никита пригляделся, он увидел бы в лице и выражение алчности, смутившее его сегодня в машине.

– Понимаете ли вы, по крайней мере, что я подарила вам судьбу вашего Пашки? – после некоторого молчания спросила она. Теперь уж и в голосе ее появились нетерпеливые нотки.

Он нелепо стоял у двери, не зная, что отвечать. Не благодарить же казенными словами, а других у него не находилось. Да не всюду и нужны слова.

Он хотел это сказать, но не успел.

– Вы вообще хоть что-нибудь понимаете? – шепотом крикнула она. Никита не представлял себе, что без голоса можно так крикнуть.

Они стояли близко друг к другу, глаза в глаза.

Только теперь Никита понял. Понял все, с первой их встречи до журнала в машине, до Пашкиного спасения. Он мог бы, кажется, ударить эту женщину, если б не ее взгляд. Все пройдет, и многое не сохранится в памяти, но никогда не забудет Никита отчаянной мольбы, обнаженного, обжигающего желания, с каким звала его эта женщина.

Никита тяжело, трудно отвернулся от нее, вышел из комнаты и почти побежал по коридору, благо не первый раз был в доме и пластмассовые подошвы не грохотали. По аллее к калитке он тоже почти бежал, как будто и здесь, под вольным небом, его жгли, преследовали зовущие глаза.

Да так оно и было. Распахнув оконные занавески, она смотрела ему вслед. Ненужный теперь платок упал, белые цапли смялись.

Когда мать окликнула ее из коридора, она вышла не горестная, нет. Она понимала: так убегают от того, кого боятся, а боятся того, кто может победить.

Скоро должны были съезжаться гости, они с матерью прикинули, кого с кем посадить. Только неучи думают, что достаточно поставить на стол выпивку-закуску, а остальное приложится. Людям нужен хороший собеседник-сосед и интересная тема на всякий случай, чтобы не через весь стол кричать.

Но на этом ее хозяйские заботы закончились. Она пришла снова к Семену Яковлевичу, села в кресло, разложив на подлокотники руки. Руки отдыхали от надоевших платков. А самой ей не хотелось отдыхать, не хотелось расставаться с возбуждением, с уверенностью, которая пришла к ней сегодня, сначала в машине, а потом в комнате.

– Как вы относитесь к такой мысли, дядя, – сказала она, – убегают от того, кого боятся, а боятся того, кто может победить?

– Разумно, – одобрил Семен Яковлевич.

Магнитофон с лентами был наготове, стол, судя по затихающим в глубине дома голосам, тоже.

…А Никита в это время докладывал полковнику Соколову, что дело кончено добром и миром, парню биографии не попортят. Словом, обо всем, что касалось дела и семьи Щипаковых, он доложил.

Полковник задумчиво смотрел в открытое окно, за которым еще бушевал долгий июньский день. Сплетя пальцы, Соколов положил руки и грудью оперся на стол. Лицо у него было утомленное, сегодня, как видно, и ему досталось, даром что суббота и мирные, так сказать, граждане спокойно гуляют с утра.

– Какой же вывод? – вслух размышлял полковник. – Раз уж решили поберечь Щипакову и будущие отношения ее с сыном, а это правильно решили, ей ничего не говорите. Однако ж добиться, чтоб никаких развлекательных путевок парню не доставала. А то, гляди, не понравилось бы ему. Он, значит, уже при коммунизме живет, по чужим квартирам шарит, чужие вещи, как свои, берет, а его не только что в колонию не отправляют, а еще и путевкой поощряют. С парнем разговор жесткий провести, чтоб понял, что к чему, чтоб оценил и, как говорится, усек. Это первое.

Второе. Необходимо подростков с правовыми нормами знакомить не от случая к случаю, а систематически, чтоб результативно. Они ведь многого не понимают, думают, раз они подростки, так к ним и доступа нет. Правовые знания внедрять необходимо. С этой точки зрения по щипаковскому случаю мне докладную со всеми соображениями напиши. Вот так.

Полковник откинулся от стола, выдвинул ящик, достал новую пачку сигарет. Взгляд его упал на ноги стоявшего сбоку Никиты. Брови полковника поднялись.

– Это что? – Указательный палец, как пистолет, был направлен на Никитову обувку.

Поскольку палец указывал, а полковник ждал, пришлось отвечать.

– Вельветы.

– Вижу, что не кирза. Вы бы, товарищ лейтенант, еще золотой галстучек в шелковых рыбках к форме присовокупили. – Когда начальник поднял глаза на Никиту, ни во взгляде его, ни в голосе не было ни тени шутки. – Смотрите, Лобачев! Вы мне вообще сегодня на нравитесь. На операции не были, а помятый какой-то. Может, пили?

– Ну уж нет! Чего не было, того не было!

– А что, значит, было, то уж было? Так вот, чтоб это было в последний раз!

Никита выбрался наконец и из отдела. Голова у него распухла, и поверх всего сегодняшнего сумбура прочно легла одна мысль: «Завтра же, немедленно купить самые что ни на есть старомодные, узконосые. В уцененных товарах да найду. Чтоб я еще…»

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

День начался с неприятного. С боли. С напоминания. Не то чтобы Ирина не терпела боль, она как раз умела справляться в болью. Из четырех с лишним лет, проведенных на переднем крае, почти два года Ирина провела в госпитале, но выдержке научил ее не только опыт собственного страдания, сколько люди, которые безропотно терпели и умирали вокруг нее. Они не позволяли себе роптать, жаловаться, мешать окружающим. А если они могли, значит, это вообще возможно.

Преследовавшая ее ныне боль была неприятна тем, что ее нельзя было просто перетерпеть. С ней, видите ли, надо было считаться, о проявлениях ее требовалось докладывать врачу, делать рентген коленной чашки и бедренной кости и анализы крови и… Ох! Как же это тошно и скучно! Боль терпеть Ирина умела. Она не умела болеть.

В этом семестре у нее по субботам не было в институте часов. В прежние годы сдвоенные выходные дни она непременно проводила в маленьких пеших путешествиях, с рюкзаком, с ночевками в незнакомых деревнях, а то и в лесу, если позволяла погода. Такие «выходы на землю», как называла она свои прогулки, могуче возвращали ее в молодость, она не уставала, а набиралась сил.

Не обязательно по Московской только, Ирина на дальних автобусах выбиралась и в другие области. Побывала в Калининской. Верховья Волги, удивительной красоты рельеф земли. Сюда достигают отроги Валдайской возвышенности. С холмов, то полого-зеленых, то малиновых от цветущего иван-чая, можно и малую речку видеть далеко-далеко во многих излучинах. Особенно красива бывает она в раннеутренние часы или на закате, когда в цветущих либо поблекших, смотря по времени года, берегах, как бы не связанных меж собою единым течением, отдельно и ослепительно пламенеют в водной глади солнечные костры.

Земли тверские, новгородские, Ростова Великого и дальше, дальше на север, по Двине и до Пундоги, и до самых Соловков Ирина знала хоть и не так, как хотелось бы, но все-таки хорошо, потому что пешком исходила немалое множество километров, благодаря судьбу за то, что война сохранила ей ноги, неутомимые, как у крестьянской лошади или пехотинца.

Ей думалось, художники ходят же по музеям, а историку – вся земля музей, время оставляет на земле следы, их можно открыть не для людей, так для себя. Не под каждым холмом лежит Троя, но без веры не вскроешь того холма, где Троя лежит.

Кто же думал, что через тридцать без малого лет, когда побледнели, слились со здоровой кожей рубцы от ранений на виске, на ногах, на левой руке, – была у нее такая дурацкая бабья привычка заслоняться под обстрелом левой рукой, – кто бы предположил, что через столько лет аукнется ей бой за Житомир, и сквозное пулевое бедра в этом бою, и касательное – коленной чашки. Все аукнется. И будет много бессонных ночей, а раньше она спала как сурок. И будут случаться месяцы в гипсе, и будет болеть под мышками от костылей. А самое главное, с чем не сразу – ох не сразу смирилась она, да и смирилась ли? – закроется для нее вольная земля под ногами, речные излучины, росная трава, по которой из всех людей ты первая прошла этим утром.

Поначалу вспышки болей, гипс и костыли она восприняла как нечто единовременное. Потом пришлось понять – заболевание хроническое, с ним жить.

Галя Лобачева, работавшая к тому времени в клинике, говорила с Ириной без скидок.

– Костное разращение – это что: приличный синоним неприличного слова «опухоль»? – спросила Ирина. – И почему я должна регулярно проверяться?

– Потому что единый бог, как говорила моя покойная свекровь, знает, что получится – и получится ли? – из этого разращения. Но что бы ни получилось, я полагаю, вы захотите об этом знать. И между прочим, с посторонним мне больным я побоялась бы говорить столь откровенно. Многие склонны к панике, но я знаю, тетя Ира, вы не из их числа. Все-таки наш брат, медик.

– Ты меня не улещивай. Все равно не буду я к тебе ездить через всю Москву, – сварливо возразила Ирина. – Не люблю я будок с пропусками, и хлопот, и всего такого прочего. Да и вообще. Старый человек – как старый дом. Не ковыряй его, он и простоит сто лет, начни венец менять – весь в труху рассыплется. Старому что ни меньше по врачам ходить, то лучше.

Ирина догадывалась, конечно, что неполадки с ее злосчастной ногой вызвали великий перезвон в семье Лобачевых-Борко. Иван Федотович тогда же дал ей слово, что никуда за пределы семьи разговор о ее хвори не пойдет («С этими самыми раками – слово-то какое, того гляди, обговоришься! – все с ума посходили. Только похожим забрезжит, сейчас весь институт начнет вздыхать и жалеть, на двух ногах в гроб вгонять»), В этом подходе он был совершенно с Ириной согласен.

Но Ирине хотелось, чтоб и свои забыли о ее неполадках, а они не забывали. Она толковала про старый дом и венцы, Галя слушала ее с профессиональным терпением врача, отметив мысленно, что слова эти тетка Ирина, как видно, не по разу уже говаривала себе и своему Ваське, а стало быть, нога ее тревожит, сколько бы она ни оборонялась от врачей.

Через несколько дней после этого разговора Галя позвонила и сообщила что через всю Москву ездить не придется, не будет и будок с пропусками. В районной поликлинике, которая по прямой в восьмистах метрах от Ирининого дома, работает хирург Михаил Николаевич, по фронту знакомый Борко, так уж будьте любезны, тетя Ира…

Чем старше человек, тем труднее вписывается он в габариты новых знакомств, а вот поди ж ты, и с Михаилом Николаевичем Потаповым, и с его пышной и пышноволосой биологичкой-женой Ирина сошлась легко, чему немало способствовала член их семьи – доберманчик Гера, которую за узкую длинную морду Ирина прозвала «утюгом» и «муравьедом».

Потапов, бывший начальник фронтового госпиталя, обрел у Ирины прочный авторитет после первого же их разговора касательно сердечных снадобий. Разговор Ирина завела по совету-предписанию Гали.

– Бывает одышка и сердцебиение. Что принимать, кардиамин или кардиовален?

– Можно кардиамин. А можно и ничего не принимать.

В общем, взгляды у них оказались примерно схожие, к Потаповым Ирине было легко ходить, здесь ее не ждали сочувственно оберегающие слова и взгляды, от которых здоровому сделается знобко.

– А чего тебя жалеть? – сказал однажды Михаил Николаевич, рассматривая на свет свежий снимок коленного сустава. – Мы с тобой все равно вторую жизнь живем. А все-таки брось фасонить, матушка, без эластичного бинта на колене не рекомендую. По анализам ты здоровый человек, старайся не падать, палкой не пренебрегай, не под венец тебе.

– Это вы тонко подметили, – сказала Ирина.

Болело так же, а настроение исправилось. Хитро устроен человек.

Она шла из поликлиники, до дома было действительно рукой подать. Прошла мимо кинотеатра, в котором демонстрировался фильм «День рождения», и вдруг прямо-таки с испугом вспомнила, что сегодня же день рождения Вики, а она девочке даже телеграмму не послала.

«Дозвонюсь до телеграфа или нет?» Дозвонилась. Заказала срочную.

– Вы знаете, что слово стоит десять копеек? – спросила женщина с телеграфа.

– Знаю, знаю, – рассеянно успокоила ее Ирина. Что ей десять копеек, что ей лишний рубль? Какие у них с Васькой особые траты? – Знаю, – подтвердила она и почему-то добавила как разъяснение: – Я старуха уже.

– Богатая старуха, – не то с иронией, не то осуждающе сказали в трубке.

Позвонила вторая девушка, которая печатает текст, судя по голосу, совсем молоденькая. Ирина продиктовала ей длинную поздравительную телеграмму и вдруг услышала почти вскрик:

– Да что же вы делаете, вы же на три рубля шестьдесят семь копеек надиктовали? Ведь десять копеек слово!

Здесь уже было нечто, мимо чего не пройдешь, забота, участие в человеке, которого ты, может быть, никогда и не увидишь. На двух концах провода очень разно воспринималась сумма – три рубля прописью, шестьдесят семь в цифрах.

– Вы не удивляйтесь, девушка. – Ирине страшно хотелось оправдаться, врала она самозабвенно, голос звучал убедительно. – Я своей племяннице посылаю, она у меня одна, я вот опоздала, все хотела дойти до почты и не смогла. Вы не беспокойтесь, у меня пенсия хорошая, я уже старая, я, может быть, последний раз ее поздравляю.

– Что вы, что вы! – успокоительно в ответ кричала трубка. – По голосу вы еще бодрая, вы еще проживете! Вы слушайте, они даже испугаться могут, если срочную получат, а на местной почте содержание прочтут, вполне возможно, сегодня и не доставят. Это с ума сойти – такие деньги! Я вам красивую карточку с цветами подберу, пошлем простую, а вы себе лучше апельсинов купите!

– Деточка моя, спасибо за участие. Но вам же двойная работа.

– А я уже все! Я уже перепечатываю! – радовалась трубка. – Вы попросите кого-нибудь, чтоб вам апельсинов купили.

– Слушайте, милый человек, скажите вашу фамилию, я благодарность вам напишу, – второпях дотягиваясь до ручки, попросила Ирина.

– Нет, нет, я этого не люблю, – строго ответила трубка. – Вы купите апельсинов и не беспокойтесь, вы долго еще проживете. Спасибо, спасибо, вам тоже всего хорошего.

Сухой щелчок аппарата разъединил их. Но это ничего не значило. Вот так, оказывается, еще одна добрая, заботливая душа обитает где-то неподалеку.

Можно, конечно, узнать фамилию, но не получилось бы неловкости. Надо же будет указать профессию свою, может выплыть и сумма заработка. Девочка поймет, что в данном случае не проблема ни три шестьдесят семь, ни апельсины, и не показалось бы ей смешно-ненужной проявленная забота о безвестной старухе. Она же не знает, что их разговор – Ирине подарок из ценнейших. Когда возможен такой разговор, значит, все не зря, все оправдано и правильно.

«Молчи, дура! – строго сказала Ирина ноге. – Поболишь-поболишь, никуда не денешься! Недаром болишь. Есть тут и наша крупица».

Ирина посмотрела на часы. Скоро уже ехать на званый обед, но даже эта мысль не вызвала в ней недовольства, тем более не пешком, не в автобусе, не в празднично-дачной давке.

– А вот мы анальгинчику, а бинтоваться не будем.

Кот привык к их несколько односторонним беседам и спокойно следил за хозяйкой. Днем глаза у него были янтарные, с поперечными, как у козы, чуткими зрачками.

– Как хорошо это с телеграммой, Василий, как прекрасно!

Анальгин Ирина принимала редко, а потому он быстро подействовал. Качинский приехал за ней точно четверть шестого, коротко посигналил. Сказал, что давно уж Ирина Сергеевна так хорошо не выглядела.

– Начался-то день хмуренько, это потом разведрило, – засмеялась она и – чего уж давно не бывало – поехала к чужим людям с доверчивой готовностью беспечно и тепло провести в их доме вечер.

– Ну и у меня эта неделя не без радости, – сказал Качинский, весело прищурясь. Ирина подумала, что профессор жмурится, как сытый Васька, когда ему за ухом чешешь, а он песенку свою заводит. Видел-то Качинский прекрасно, очков не носил. Ну что ж, молодость. В его годы у Ирины тоже в стеклах надобности не было.

– По институту?

Он покачал головой.

– Что там институт. Такую иконку видел!

Слово «иконка» напомнило Ирине о щелчке по носу Дионисия Глушицкого, но она отвела от себя эту тень неприятного воспоминания. В конце концов, все коллекционеры, каких доводилось ей видеть, ревниво требуют от посторонних почтительного отношения к своим сокровищам, а сами подчас обращаются с ними подчеркнуто по-хозяйски, даже несколько свысока, как будто не просто нашли ценности и хранят, а сами их и создали. Ирина про себя посмеивалась, что чем-то напоминают такие хоббисты мальчишек-голубеводов, у которых считается высшим шиком небрежно, как неодушевленный предмет, засунуть в карман голубя.

– Расскажите, – попросила Ирина с не праздным любопытством. О скульптуре или чеканке она бы так не спрашивала.

– Ох, да я и забыл, что вам это дело не чуждо! – пошутил Качинский. – Тогда подожду хвастать.

В другой день слова его о не чуждом ей деле хоть легко да укололи бы. Но сегодня они и не тронули. Ну почему в самом деле все должны денно и нощно помнить о дорогих ей «северных письмах»?

– Ну хоть какой век? – допытывалась Ирина.

– По-до-жду, – серьезно проговорил Качинский. – Никому еще не показывал. Не уверен даже, что у меня останется. Тут, знаете ли, пахнет…

О деньгах расспрашивать неинтересно, нога угомонилась, жить хорошо…

– О вашей книжке вы, между прочим, попробуйте закинуть удочку хозяину дома, – сказал Качинский. – Связи у него гигантские, есть ход в областные типографии, а это, между прочим, иногда оказывается важнее ученых рекомендаций.

– Рекомендаций-то у меня хватает, – сказала Ирина.

– Попробуйте, – повторил Качинский. – Только уж как пробовать, этого и я вам подсказать не могу. И помогать не берусь. Человек он жесткий, да и поустал от всевозможных просьб.

– Нечего сказать, похоже на меня, чтоб я к незнакомому человеку обращалась с просьбами!

– Ну, а если б с чем серьезным понадобилось?

Еще укол. Неужели он не понимает, что книжечка для нее – серьезное? Однако у многих, даже чутких людей так. Когда кто-нибудь страдает, окружающие поспешно стремятся выяснить: из-за чего? И каждый, в меру собственных взглядов, определит отношение. Коли найдет исток страданья весомым – посочувствует, а то и поможет. А не найдет, так еще и осудит. Как будто это не все равно, от чего человеку больно, от бревна или от палки. Между прочим, еле заметное повреждение – иголка под ноготь – доставит большую муку, чем нож в бедро.

Объяснять Качинскому? Смешно. Да и неизвестно, не ответит ли чем-нибудь едким, а день, начавшийся праздником – разговором с телеграфной девочкой, – не должен быть испорчен.

– Нет, и за серьезным бы не пошла, – благодушно ответила Ирина. Но она промолчала дольше, нежели требовалось для такого однозначного ответа, и Качинский покосился на нее умным глазом.

– Не до конца верю, милейшая Ирина Сергеевна. Все-таки смотря по важности цели средства применяет человек.

«Ну, заяц, погоди! За «милейшую» и я на тебя комара напущу», – чувствуя в себе пробуждение бойцовского духа, подумала Ирина. И с чрезвычайным любопытством вглядываясь в маячившую обочь дороги указку, спросила рассеянно:

– Кстати, о средствах и целях. Как ваш подопечный с курсовой, вернее, без оной? Убыл-таки в круиз?

Комар сработал. Ехидные морщинки у глаз Качинского разгладились, голос утерял небрежную ленцу.

– Не напоминали бы уж, Ирина Сергеевна, – истово попросил он, – по сию пору понять не могу, как он меня вокруг пальца обвел. Обычно я их подвохи из-за угла за километр вижу. Но мы, между прочим, подъезжаем. Я уверен, вам понравится, но, если что, только мигните, голова, мол, болит, машина к вашим услугам. Я тебя привез, я тебя и увезу. По Гоголю.

«Нет, голубчик, не обвел он тебя, знал ты, что он ни в зуб. Но и меня вы оба не обвели», – с ехидным довольством подумала Ирина, выходя из «Волги» навстречу ожидавшей их молодой женщине и каким-то броско одетым молодым людям.

Машина подошла вплотную к широко распахнутым дверям террасы с разноцветными стеклами, солнце ярко освещало красноватый песок широкой аллеи подъезда, на крашеных ступеньках стелило радужные блики. Двери с террасы в дом были распахнуты, по дому свободно бродили душистые из сада – цвели купы мелких белых роз – ветерки, из комнат доносилась негромкая песня – магнитофон или пластинка. Только летом, только на даче в праздничный день бывает такое ощущение беззаботности и обманно-прочного слияния всех городских благ с запахами земли и чистым солнцем.

– А мы ждем уже вас, – низким, певучим голосом проговорила женщина, встретившая их. – Вы последние.

Качинскому она подставила щеку, а Ирине протянула руку с неправдоподобно тонкими пальцами, одухотворенными, как на старинных иконах. До бестелесности красивая рука странно не гармонировала с лицом женщины, ярким и чувственным. Вся она искрилась, вся горела…

«Наверное, счастлива, – с доброй радостью старого за молодое подумала Ирина. – Горе можно скрыть, счастья не скроешь. Оно – как свет, во все щели…»

Начался обед в огромной, отделанной под дерево комнате, где и пятнадцати, коли не больше, гостям не было тесно, хватало воздуха и пространства.

Все присутствующие, по-видимому, были между собой хорошо знакомы, разговоры быстро растекались свободными ручейками, почти не сливаясь в общий малотолковый гомон, как это нередко случается в многолюдном застолье. Впрочем, хотя стол пестрел многими нарядными бутылками, пили здесь не взахлеб. Подналег на бутылку с изображением белой лошади только один из молодых людей, встречавший Качинского с Ириной. Случайно или нет, он оказался рядом со старой хозяйкой, она поглядывала изредка на мелевшую бутылку и на молодого человека, поглядывала без осуждения, по-деловому, – перепьет, незамедлительно его уберут, застолья никому не испортит.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю