Текст книги "Мученики Колизея"

Автор книги: Евгения Тур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Пощади, пощади его! Ради любви своей ко мне пощади того, кто чудною силой исцелил меня. Я не буду иметь ни минуты спокойствия, если ему сделают малейшее зло за благодеяние его, оказанное мне.

Антонин, видя волнение и горе любимой дочери, сделал усилие над собою, он усмирил гнев свой и сказал:

– Пусть поклонится богам и я помилую его.

– Каким богам? – спросил Потит.

– Как будто ты не знаешь, – возразил Антонин, – Юпитеру, Минерве, Аполлону.

– Покажи мне их, – ответил Потит.

Антонин, смягченный словами и слезами умолявшей его дочери, перешел от гнева к милости и приказал одеть Потита в богатое платье, подать ему изысканные кушанья, а на другой день вести во храм Аполлона. Потит оделся в богатую одежду, но едва притронулся к изысканным блюдам, расставленным на пышно и роскошно убранном столе. Он утолил жажду холодною водой и сел кусок хлеба и немного плодов. Служившие ему невольники не могли подивиться, отчего этот бедный мальчик отказывается от самых вкусных и дорогих блюд. Однако они служили ему с почтением, ибо остались под сильным впечатлением совершенного им чуда; притом он своею осанкой, движениями и спокойствием внушал им невольное уважение. Одетый бедно, он казался властителем и, никем не знаемый, походил на высокое значительное лицо империи. Такова сила благородства души, она дает человеку чувство достоинства и самоуважения, которое и других заставляет, часто помимо их воли, преклоняться пред его нравственным превосходством.

После ночи, часть которой Потит провел в задушевной молитве, невольники принесли ему опять богатые одежды и украшения из золота и драгоценных камней. Богатую одежду Потит надел, будто готовился к празднику и хотел явиться в приличном для того блеске, но от золотых украшений отказался. Когда отроку объявили, что время пришло идти во храм Аполлона, он спокойно вышел из дворца, окруженный солдатами и невольниками, которые сопровождали его для бóльшей торжественности. Несметная толпа народа, множество придворных и патрициев, известясь о происшедшем, спешили ко храму Аполлона, опережая одни других.

– Великий маг, излечивший дочь императора, – слышалось в толпе, – будет приносить жертву Аполлону. Иные говорили, что он был христианин и теперь отрекся и будто император его помиловал, ради того, что он исцелил его дочь.

– С условием, чтоб он поклонился богам, – заметил один старый сенатор, ревностный исполнитель всех обрядов языческих.

– Давно надо принять самые решительные меры для искоренения этой вредной секты, этих христиан, как они сами себя называют, – заметил другой.

В эту минуту толпа расступилась и говорившие разошлись в разные стороны. То шел император, пышно одетый и сопровождаемый блестящею свитой и почетною стражей. За ним следовал отрок Потит, окруженный ликторами и толпами следовавшего за ним народа. Потит шел твердо, глядел пред собой прямо, но глаза его, светлые и блестящие, казалось, ничего не видели, а устремлены были куда-то вдаль. Поступь его благородная и вся полная достоинства осанка его внушали невольное удивление. В толпе народа находилось множество христиан. Многие из них страшились отступничества, так как и до них дошли слухи, что Потит, устрашенный угрозами Антонина, шел во храм Аполлона, чтобы поклониться идолу и принести ему жертву. Христиане были смущены и скорбели. Уже не однажды случалось им видеть, как испуганные казнями, многие из среды их убегали из городов, скрывались или, что было еще ужаснее для истинно верующих, решались, спасаясь от жестокой смерти или спасая детей своих и семейство свое, приносить жертвы идолам. По-видимому от них требовали малого: стоило сжечь у подножия статуи богов несколько зерен аромата и тем спастись от преследований и смерти. Однако в этом незначительном поступке выражалось поклонение, т. е. признание языческих богов, следовательно богоотступничество. Не все христиане имели мужество умирать за свою веру, многие, не изменяя ей в глубине души, покорялись приказаниям и совершали жертвоприношения. О них молились христиане, прося Бога простить им их измену. Случалось, что многие, согласившись на позорную уступку, горько в ней каялись, страдали и наконец вырабатывали в себе силу отречения от себя и умирали в мучениях, славя всемогущего Бога. Сила души велика, работая над собою, человек может достигнуть высоких добродетелей и воспитать в себе крепость духа. А с этой высотой все подвиги возможны и даже сладостны.

И Антонин со свитой, и Потит с окружавшею его стражей и невольниками, и несметные толпы народа, и чинная, важная группа знатных патрициев вошли во храм Аполлона и наполнили его до последних углов и углублений. Многие, чтобы видеть, как молодой, красивый пришелец будет приносить жертву, взбирались на пьедесталы колонн, цеплялись за них, другие становились на мраморные скамьи и даже на ступени, над которыми возвышались статуи богинь и богов. Главный бог храма, Аполлон, в дивной красоте изваянный из мрамора, стоял на высоком пьедестале в глубине здания, прямо против входных дверей. Антонин стал со своею свитою по правую его сторону, патриции по левую, а прямо против него поставили Потита. За ним толпился народ, заливший храм своими волнами. Ожидание было столь сильно, что в многочисленной толпе настало мертвое молчание. Антонин взглянул на Потита и сказал повелительно:

– Поклонись богу и воскури ему фимиам.

Жрецы в своих длинных, белых одеждах, с ароматами в руках, с разожженными углями в серебряном изящной формы блюде, ждали, чтобы Потит подошел.

Он сделал один шаг вперед, остановился, простер руки вперед и вперил взгляд свой в изваяние Аполлона. Оно заколебалось на своем высоком пьедестале – все бывшие близ него, увидя это, отхлынули, а жрецы, смущенные более других, бросились стремительно в толпу, которая также отступила, тесня немилосердно тех, которые были сзади. Статуя колебалась и вдруг рухнула. Во храме раздался грохот падающего и в куски раздробленного мрамора. Вопль негодования и гнева вырвался из уст многочисленной толпы. Потит стоял спокойно – он один и своим видом, и своим спокойствием царил над обуреваемою различными чувствами толпой. Антонин остановил готовый кинуться на Потита народ и произнес обращаясь к нему.

– Это чары; он колдун и жизнию заплатит за поругание нашей святыни.

– Но если ваши боги действительно боги, – сказал Потит, – то как же чары могут повергнуть их во прах и разбить в мелкие куски. Как могущественны эти боги, если не могут защитить себя от взора бедного колдуна!

– В тюрьму богохульника, – сказал Антонин, – и пусть он погибнет от огня.

Солдаты поспешно окружили Потита, ибо разгневанная толпа, вышедши из оцепенения неистово стремилась разорвать на части христианина, совершившего, по ее понятиям, святотатство. Солдаты с величайшими усилиями, прочищая себе дорогу, вывели Потита из храма и отвели в тюрьму. Народ бежал за ним, крича неистово и пытаясь вырвать его из рук солдат. Долго стояли около тюрьмы толпы народа, волнуясь гневом и выражая свое озлобление криками и громким ропотом.

Чрез несколько времени было объявлено, что 1 июля в Колизее произойдет бой гладиаторов и что Потит будет отдан зверям на растерзание.

Как всегда, Колизей наполнился народом пышно разряженным и ждал с обычным нетерпением боя гладиаторов и смерти отрока Потита. Шумя входила народная толпа и, одушевленная веселостию, размещалась по уступам великого цирка на его широких и просторных седалищах. Говор ее походил на гул шумящего, бушующего моря. Но лишь только разместилась она, теснясь на местах цирка, как его огласили ее нетерпеливые крики. Жестокие Римляне и множество пришельцев из дальней Азии, Африки и северных провинций империи, жаждали зрелищ и горели нетерпением насладиться видом сражающихся и умирающих на арене гладиаторов. Но изо всех зрелищ самое привлекательное считалось терзание христиан дикими зверями.

Раздались звуки литавр и труб, возвещавшие прибытие Антонина, и все смолкло. Император вошел в роскошной одежде, отягченный украшениями из разноцветных каменьев, оправленных золотом. Его приветствовала несметная толпа громкими криками. Он сел на свое место, под богатым балдахином.

Растворилась дверь, ведущая на арену и в нее вошел Потит в тяжелых цепях. Едва прикрытый бедною тканью, изнуренный голодом и заключением в душной, смрадной тюрьме, отрок однако при своей бедности и худобе казался прекраснее прежнего. Его светлый взор, кроткое лицо, благородная осанка, как и всегда, поразили глядевших на него. Многие умилились и сердца их дрогнули от жалости. Но те, которые сожалели о Потите, осужденном погибнуть в таких молодых летах, затаили это чувство в глубине души, опасаясь заслужить общее порицание. Как часто случается, что люди слабые, внутренно негодуя и сожалея, из трусости, из страха нарекания, не только скрывают лучшие и благороднейшие чувства свои, но еще прикидываются, что разделяют мнение большинства. Это постыдная слабость, достойная всякого презрения, которая обличает мелочность души и ничтожность характера.

Потит стоял посреди арены; но Антонин приказал подвести его к себе.

– Ты знаешь теперь, где ты и что тебя ожидает? – сказал он ему.

– Знаю, я на земле, созданной Богом и ожидает меня то, что Ему угодно. Да будет воля Его.

– Над тобою моя воля, а не воля кого-либо иного – и ты сию минуту испытаешь это!

Антонин подал знак. Решетки заскрипели на огромных петлях и темная пропасть разверзлась за ними. Из нее ринулись на свет звери, оглашая цирк диким ревом. Со страшными прыжками быстрым бегом кружили они по огромной арене и вдруг увидели неподвижно стоявшего, полунагого мальчика. Мгновенно звери утихли и смирились. Они тихо подошли к нему и послушно легли у ног его. Он стоял посреди их, опустясь на колени, скрестив руки и по просветленному внутренним светом лицу его видно было, что он горячо молился. Зрители и сам император были изумлены. Агния, дочь императора, находившаяся в числе зрителей, встала со своего места и вся в слезах, сложив руки, не спускала глаз с дивного зрелища.

Потит встал.

– Ты видишь, – сказал он громко, обращаясь к Антонину, – что я во власти моего Господа, а не в твоей власти. Он спасает меня от пасти лютых зверей, ибо час мой не пришел еще.

В эту минуту Агния, будто несомая ветром, слетела вниз и бросилась к ногам Потита. Она лежала без слов, и только взоры ее, устремленные на него с мольбой, обличали чувство ее охватившее. Она привстала, протянула к Потиту руки и воскликнула.

– Я верую! Верую!

Потит посмотрел на нее с неописанною любовью и, оглянув весь амфитеатр взволнованный и мятущийся, сделал знак, что хочет говорить. Все смолкло.

– Антонин, – сказал он. – римский император и вы все патриции и народ, слушайте, что я говорю. Господь на мне явил чудо, чтобы показать вам Свое могущество и обратить вас. Глядите на этих зверей, которые по воле Его кротче агнцев. Теперь все свершилось и я во власти твоей, могущественный император. Прикажи своим ликторам и я умру. Час мой пришел. А ты, дитя, – прибавил он, обращаясь к Агнии, – ты обращена. Не забывай чуда, которого дважды удостоилась быть свидетельницей, и прими святое крещение.

Многие присутствовавшие при этом обратились в христианскую веру, но большинство упорствовало и приписывало все происшедшее чарам Востока.

Агнию, по приказанию императора взяли и увели во дворец, а отроку Потиту отрубили голову в цирке посреди арены, при мертвом безмолвии стотысячной толпы народа.

Во II веке могила мученика, была отыскана, останки его перевезены в Сардинию, место его родины, и христианская церковь, причислив его к лику святых, постановила праздновать память отрока мученика и чудотворца Потита 1 июля каждого года.

Агния жила отшельницей в отдаленных покоях дворца; она приняла христианство и посвятила себя добрым делам и молитве. Она оставляла дворец тайком, чтобы посещать больных и неимущих, она принимала и кормила странных, посещала темницы, куда приносила утешение и помощь. Антонин нежно любил дочь свою, позволил ей исповедывать в тайне христианскую веру, жить по воле и делать добро. Он не спрашивал ее ни о чем, и притворился, что не знает о принятии ею христианства. Недолго Агния пользовалась общею любовью, как язычников, так и христиан, ею облагодетельствованных, ибо она одинаково помогала и утешала и тех, и других. Многих обратила она в христианство, но умерла рано, не достигнув 20 лет.

VI
Хрисанф и Дария

рисанф был сын богатого римского сенатора Полемия. Одаренный редким умом и любознательностью, он с самых ранних лет юности много учился, а достигнув двадцатилетнего возраста предался занятиям философией. Он жадно читал всякую новую появлявшуюся рукопись и так как в то время стали много говорить о христианах и их учении, то принялся читать все рукописи, написанные язычниками по этому предмету. Это чтение произвело на него большое впечатление; он достал себе списки Евангелия, многие другие христианские сочинения, повествования о смерти мучеников и о подвигах христиан и был поражен тем новым, высоким и чистым, что в них заключалось. Тогда он решился отыскать известного в то время отшельника, просил его преподать ему учение христианское и после нескольких бесед обратился в веру Христову, приняв святое крещение.

Отец его, узнав об этом, крайне огорчился и вместе с тем разгневался. Знатные и образованные язычники, как известно, презирали христиан, считая их за людей необразованных и грубых. Не вникая в сущность их учения, не будучи в состоянии понять великой высоты его, они обращали свое внимание на внешность христиан и их общественное положение. Многие из них были рабы или бедняки и те, которые были богаты, одевались просто, не носили никаких драгоценных украшений и вели образ жизни отличный от других. Дома их лишены были роскоши, пиров они не давали, со своими невольниками обращались более чем милосердно, почти по-братски, пили и ели умеренно, от зрелищ в цирках отказывались и тратили большие суммы денег на больных и бедных. Такое поведение и понятие возбуждали презрение в языческом обществе, и всякий отец, богатый и знатный, страшился, чтобы сын его не был увлечен столь ненавистным христианским учением. Римлянину старого закала, гордому своим именем, своим состоянием и своею роскошью, казалось унизительным видеть сына в простой одежде, в обществе всякого рода людей, даже рабов, и знать, что его состояние будет растрачено на больницы, приюты и странноприимные дома. Такие учреждения еще не носили этих названий, но были уже устроены христианами; одна из первых учредительниц таких приютов была Агния, молодая богатая патрицианка. Она имела дом у ворот римских и сделала его приютом для больных и неимущих, для странных и бездомных. Там она поила, кормила, укрывала в ненастные дни приходивших бедняков и сама в обществе других христианок ухаживала за больными. Язычники, не имевшие понятия о любви к ближним. – к чужим по крови, но в Боге братьям, не могли понять, зачем и почему должно помогать всякому бедняку, просящему хлеба. Слова Спасителя: «Я был наг и вы одели меня, Я был в темнице и вы посетили меня, Я был голоден и вы накормили меня» были им неизвестны. Они жили в свое удовольствие, не помышляя ни о какой другой жизни за гробом, не помышляя о необходимости отдать отчет Богу в том, как оные провели здесь на земле эту жизнь им данную, и высоко ценили одни земные наслаждения. Отличительною чертой языческого мира было отсутствие чувства милосердия и любви к ближнему. Язычники любили конечно родителей своих, жен, сестер, братьев, друзей: но любить постороннего, страждущего и больного казалось им большим чудачеством и вздорною прихотью, а любить раба – безумием, даже низостью. Вот при таких-то понятиях можно себе представить, каково было Полемию узнать, что сын его христианин. К этому отвращению примешивался и страх. Христиане были гонимы и против них изданы были грозные законы. Сделаться христианином значило подвергнуться лишению имущества и даже жестокой казни.

Отец Хрисанфа, как сказано, пришел в ужас и в негодование. Он вступил в прения с сыном до тех пор ему во всем послушным, но эти споры не повели ни к чему. В дом, где до тех пор отец и сын жили в тесной дружбе, закрался разлад, вскоре дошедший до серьезного разрыва. Отец был разгневан, сын хотя и молчал, но не уступал отцу и не мог отказаться от своей религии. Наконец старый сенатор, видя беду неминуемую, опасаясь доноса, опасаясь ареста сына и лишения состояния, решился прибегнуть к строгим мерам. Он запер сына в отдаленных покоях дома. Пусть одумается, просидев один-одинешенек, – рассуждал сам с собою Полемий. Так прошло несколько дней.

Однажды, когда озабоченный отец сидел в своем покое одинокий и печальный, к нему вошел старый его приятель Корнелиан, друг детских лет и молодости, товарищ по учению и забавам.

– Что ты так задумчив? – спросил его Корнелиан после нескольких минут разговора, который обрывался, как бывает всегда, когда один из собеседников расстроен или озабочен.

– Ничего особенного, мне как-то не по себе, – схитрил старый сенатор, скрывая свои домашние дела из осторожности, ибо быть признанным христианином представляло серьезную опасность, а он хотя и очень был раздражен против сына, но в тайне дрожал за него.

– Зачем ты скрываешься от меня? – ответил ему Корнелиан. – Я с детства делил твои игры, к юности – ученье и забавы; еще твой отец вел дружбу с моим отцом, от меня ли тебе скрываться? Где Хрисанф? Я уверен, что он чем-нибудь огорчил тебя.

– Правда, правда, – сказал Полемий, склоняя голову. – Я горюю о Хрисанфе.

– Что сделал он? Он был всегда так кроток, послушен, не ходил на пиры, не любил зрелищ цирка и много учился и читал.

– Читал! Что читал он? Вот это-то и беда моя.

– Совсем не понимаю тебя. Пусть читает, лишь бы не тратил денег без пути и не слишком вдавался в излишества всяких удовольствий, да не знался бы с городскими повесами.

– Эх! – сказал, вздыхая старый сенатор, – я бы отдал половину состояния, если бы дело шло только о пирах и праздной трате времени.

– Но в чем же дело, – спросил Корнелиан, недоумевая.

– Слушай, старый товарищ, скажу тебе все. Я доверю тебе всю судьбу мою, судьбу моего сына, честь моего дома: ты не изменишь мне, не предашь меня неосторожным словом?

– Клянусь богами, как могу я помыслить о таком низком поступке в отношении друга детства!

– Так слушай же! Меня постигло страшное несчастье. Я узнал, что сын мой христианин! По этому одному слову ты можешь измерить пропасть, на краю которой стоит он, а с ним и я, как отец, любящий его безмерно. Он один у меня. Мать его умерла молодая. На него перенес я всю любовь, которую чувствовал к ней. Я воспитывал его, я думал, что он будет утешением и опорой моей старости, а он… христианин!

Корнелиан слушал старого сенатора с удивлением и прискорбием. Оба они задумались и долгое время молчали. Тяжко было это молчание, особенно для Полемия.

– На что же ты решился? – спросил наконец Корнелиан.

– Я? Сперва я спорил с ним, старался его образумить, потом умолял бросить эту нелепую затею, наконец рассердился, но все было напрасно. Он остался кроток, покорен, но непоколебим. Понять не могу, чем эти люди привлекают к себе молодых, богатых людей, понять не могу упорства тех, кто примыкает к этой секте, мне редко доводилось слышать, что кто-нибудь из них отступился. Правда, что некоторые христиане, жестоко гонимые, оставляют города, бегут в леса, пещеры и подземелья, но и там молятся, а когда схватят их, мужественно переносят мучения и смерть.

– Мы с тобою мало знакомы с этими христианами, – сказал Корнелиан, – стало быть есть что-нибудь такое, что привлекает к ним… но теперь поговорим только о твоем сыне. Он никогда не ходил на пиры, на собрания, в цирки. Я тебе советую открыть дом, задавать праздники, требовать его присутствия, словом, рассеять его, погрузить в водоворот светской жизни. Быть-может он забудет тогда привлекшую его секту и отстанет от нее. Но захочет ли он повиноваться тебе?

– Он, Хрисанф? – воскликнул старый сенатор, – но нет во всей империи более покорного, более кроткого, более почтительного сына. Одного слова моего достаточно, чтоб он повиновался мне.

– В таком случае прикажи ему явиться на первый праздник, который ты устроишь в своем доме, и оставь всякий разговор о христианах, как будто забыл обо всем этом.

Полемий нашел совет разумным. Он помирился с сыном, не вымолвил ни слова о христианах, сказал ему, что он возвращает ему свободу и одарил его деньгами для его удовольствий. Хрисанф благодарил отца, обрадовался примирению с ним и в тот же день вышел из дома. Когда вечером он воротился домой, кошелек его был пуст; он отдал все свои деньги христианскому епископу для раздачи бедным. Сердце его трепетало от радости при мысли, что и он мог одеть нагого и накормить голодного, как завещал Спаситель.

Через несколько дней в доме Полемия все засуетилось: слуги убирали портик дома гирляндами, развешивали богатые ткани между колоннами, выносили бронзовые курильницы и ставили их в парадных покоях. В одном из них накрывали столы и рассыпали на них розы и другие благоухающие цветы. Толпа поваров готовила ужин, состоявший из множества изысканных блюд: плоды самые редкие, сласти самые затейливые, словом все, что можно было достать, не жалея денег и стараний многочисленных невольников, было заготовлено. Были приглашены самые знатные, самые уважаемые лица города, известные в городе красавицы заготовляли для этого праздника дорогие уборы и разбирали свои драгоценности, намереваясь затмить нарядом и красотою одна другую. Полемий позвал сына и объявил ему, что дает праздник, на котором он должен присутствовать. Хрисанф не возразил ни слова и покорился воле отца, хотя по его задумчивому лицу видно было, что ему не нравилось это приказание.

Настал вечер; люстры зажглись, стены расписанные яркими красками с изображениями богинь и танцовщиц, при свете огней казались еще ярче, чем днем; покои наполнились благовонием духов, струившихся из курильниц и ароматом цветов. Обильный яствами и украшениями стол для ужина, с богатыми вокруг него ложами для пирующих, ожидал их в одном из самых больших покоев дома-дворца. Гости приезжали и приходили одни за другими. Женщины блистали красотой, драгоценными камнями и яркими одеждами. В доме играла музыка; шуты и танцовщицы готовились дать представления, вроде наших балетов. Входившие гости встречались со старым хозяином и молодым его сыном. Хрисанф приветствовал приглашенных отца с изысканною вежливостию, но оставался холоден и недоступен, хотя разговаривал со всеми. Молодые женщины и девушки были особенно любезны с ним, ибо находили его привлекательным и хорошо воспитанным. После различных представлений и увеселений начался роскошный ужин. Хрисанф, продолжая быть любезным, разговаривал с соседями, но не притронулся к изысканным блюдам ужина, не отведал вина и веселие избранного общества не коснулось его. Он думал о том, сколько денег истрачено на этот праздник, какая ненужная и, по его мнению, преступная роскошь являлась тут и сколько печали и слез можно было усладить и отереть на половину сумм, растраченных на излишние угощения. Однако он до конца продолжал занимать гостей и проводил их до порога дома. Оставшись один, он вздохнул свободно и удалился в свою комнату.

На другой день отец сказал ему, что он желает, чтоб он посещал собрания и пиры его знакомых, куда сам он был зван. Хрисанф повиновался. Он всюду сопровождал отца спокойный, но серьезный. Идти в цирк он отказался кротко, но твердо; на вопрос отца, почему он не хочет сопровождать его, отвечал:

– Богопротивно и мерзко видеть смерть людей, убиваемых для потехи. И зверя грешно мучить, но мучить человека великое преступление, тяжкий грех!

– Но ведь это не люди, это рабы, – сказал отец.

– Раб – человек, – возразил сын, – а мы обязаны любить всех людей.

Старик сенатор вздохнул и подумал, что лучше не продолжать разговора.

Так прошел месяц. Хрисанф хотя и посещал знакомых отца, пиры и праздники, но не изменился ни в чем. В известные дни он оставлял дом или поздно вечером, или рано утром, и отец не знал, где он бывает, но подозревал, что он посещает христианские собрания. Он не ошибался. То были кануны христианских праздников, и Хрисанф ходил ко всенощным и обедням.

Убедившись, что светская жизнь, пиры, праздники не развлекают сына, Полемий опять пошел к Корнелиану.

– Ну что? – спросил его тот.

– Все тоже, – отвечал старый сенатор грустно, – если не хуже. В свободное время он сидит один в своей комнате, и хотя всюду сопровождает меня, но, возвращаясь домой, делается задумчивее. Я усматриваю в нем какое-то вредное возбуждение: оно влечет его уединяться при всяком удобном случае. Это христианское колдовство. Всем известно, что эти люди обладают чарами, посредством которых властвуют. Какие светские удовольствия могут бороться с силой волшебства?

– Я не верю колдовству, – сказал Корнелиан, – если он задумчив, то сыщи ему умную и образованную девицу и сосватай его. Когда он женится, то не будет сидеть один, и умная, и добрая жена приобретет над ним влияние.

– Ты прав, это очень хороший совет; но где сыскать добрую и умную девицу?

– Как не найти; он нрава тихого, поведения скромного, богат и знатен. В невестах недостатка не может быть.

– Но я дорожу счастием сына, и мне надо быть уверенным, что будущая жена способна составить его счастие.

– Я об этом подумаю; я знаком со многими и постараюсь указать тебе девушку, достойную войти в твое семейство.

Через несколько времени Корнелиан с веселым лицом вошел к старому сенатору и едва успел поздороваться с ним, как сказал с живостию:

– Нашел, нашел! Лучше ничего вообразить нельзя.

– Что нашел? – спросил Полемий.

– Невесту для твоего сына, девица редкого ума, сиротка, хорошо воспитана, и одна из самых ревностных поклонниц Минервы, богини мудрости. Она по своему образованию и разумности произведет сильное впечатление на него и выхватит его из сетей хитрой и, по всему, что я слышу, сильной секты. Я ее знаю давно. Ее зовут Дарией, и за ней один только недостаток – бедность.

– Я богат, – возразил Полемий, – и деньги мне не нужны. Мне надо добрую и умную жену для сына, дочь для меня.

– Отлично. Прежде чем мы познакомим ее с твоим сыном, приходи в храм Минервы, я покажу тебе ее, если она тебе понравится, пригласи ее к себе в числе других девиц и женщин на обед.

Полемий отправился на другой день в храм Минервы. Этот храм находился недалеко от Колизея, и его развалины уцелели до сих пор. Их называют колоннадой, потому что ряд дивных колонн, красоты и размеров замечательных, обозначают место, где был построен и красовался когда-то храм Минервы. В то время он отличался изяществом архитектуры, гармонией и богатством украшений. В храме стояла великолепная статуя Минервы и привлекала множество поклонниц. Дария с подругами очень часто посещала его. В этот день она приносила жертву богине и, склонившись пред колоссальною статуей, бросила несколько зерен на горящие уголья. Полемий увидел ее, будто одетую облаком, стоящую на одном колене пред статуей богини, и сама она показалась ему богиней красоты и женской скромности. Она была одета в простую белую тунику, но ее стан тонкий, как стебель, ее прелестные глаза, поднятые вверх с мольбой, все выражение лица, обличавшее чистую и добрую душу, пленили его. Он познакомился с нею и пригласил ее к себе вместе с другими ее подругами.

Хрисанф и Дария познакомились, и когда Полемий объявил сыну, что он желает, чтобы он женился на Дарии, Хрисанф смутился при мысли, что она язычница. Он отправился к епископу и просил его совета. Епископ отвечал ему, что апостол Павел не только не запрещал, но одобрял брак язычника с христианкой и христианина с язычницей, ибо муж должен стараться обратить жену и жена мужа в истинную веру. Хрисанф успокоился; ему приятно было исполнить желание отца, он хотел своим беспрекословным послушанием загладить невольное огорчение, которое причинил ему, приняв христианство. Полемий, получив согласие сына, возрадовался. Он тотчас предложил руку сына Дарии, и умолял ее дать свое согласие. Такой знатный брак, видное положение жениха, его приветливость, надежда стать хозяйкой в богатом доме, заставили Дарию согласиться, не раздумывая. Полемий прислал ей богатые подарки, изящные туники и пеплумы, украшения из жемчугов, драгоценных каменьев, золотые обручи изящной работы для рук и волос, золотые цепи и ожерелья. Хрисанф и Дария были объявлены женихом и невестой и мало-помалу сближались, вступая в дружеские разговоры.

Однажды, когда Полемий подарил будущей невестке сделанную из золота змею замечательной работы, которая, обвивая голову и придерживая косу, походила на диадему, Дария поспешила надеть ее. Она обвила своею длинною черною, как смоль, косою голову и надела поверх золотую змею, украшенную дорогим сапфиром. На руках ее надеты были браслеты, на шее дорогие ожерелья; пурпуровая туника облегала ее красивый стан. Она радовалась, что придет Хрисанф и залюбуется ее нарядом.

Но, когда Хрисанф пришел к ней, она с досадой заметила, что он не обращает ни малейшего внимания на все эти украшения.

– Что же ты не скажешь мне ни одного слова. Я нарядилась в подарки, присланные мне отцом твоим, для тебя одного.

– Для меня? – сказал Хрисанф с удивлением, – если для меня, то напрасно. Я люблю больше простую одежду, чем все эти затеи, на которые столько денег затрачено попусту.

– Неужели ты скуп? – спросила Дария с удивлением, – никогда бы не могла я вообразить этого.

– Нет, я не люблю золота, – сказал Хрисанф.

– Я также. Золото дорого только тем, что оно может дать все на свете.

– А что может оно дать? – спросил Хрисанф.

Дария рассмеялась.

– Всем известно, – сказала она, – что дает золото. Роскошный дом, прелестную загородную виллу, дорогие наряды, веселые праздники, множество рабов.

– Только-то.

– Чего же больше? Скажи, придумай сам. Вот ты сейчас осудил наряд мой, чего же другого хочешь ты?

– Я скажу тебе. Золото мне дает возможность накормить голодного, призреть больного, приютить детей-сирот, а этим дает спокойствие совести и мир душе. Разве ты находишь, что это не лучше пиров и нарядов?

– Я никогда об этом не думала, – сказала Дария простодушно.

– Как же ты могла не думать? Разве ты не встречала голодных, больных, не видела бедных оставленных детей?

– Встречала конечно, и даже сожалела о них; но что мне было делать? Всех не накормишь, всех не приютишь. На это не хватит никакого состояния.