Текст книги "Обще-житие (сборник)"

Автор книги: Евгения Павловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Студентка Копылова Оля, около которой Забодаеву всегда хотелось быть рядом, не улыбалась ему. У нее были длинные черные волосы и красные клубничные губы. Забодаеву казалось, что если их лизнуть, то будет сладко и клубнично. Однажды Забодаев расхрабрился, подошел к Копыловой Оле и протянул конфету «Мишка»: «На! Вкусно!» Оля конфету не взяла, но сказала «спасибо», похлопала по плечу и засмеялась. Очень хорошая и веселая Оля!

– Оля – моя невеста! Я жених! – гордо сообщил Забодаев гардеробщице тете Капе, которая была добрая, и когда он терял шарф или шапку, не кричала на него, как злая гардеробщица тетя Паша.

– Вот и хорошо… бедный ты мой, – вздохнула тетя Капа.

– Я не бедный! Я жених! – закричал сияющий Забодаев.

Назавтра в перерыве между лекциями к Копыловой Оле подошел длинный Юрий Онищенко и обнял ее за плечи. Его, Забодаева, невеста Оля Копылова немножко прижалась и улыбнулась Юрию. Забодаев подобрался и стукнул Онищенко кулаком в бок. «Ишь ты! Глядите-ка! Стррастный мавр Отелло! Молилась ли ты на ночь, Дездемона? Признайся немедленно, Ольга – молилась, честное слово, или нет!» Онищенко ловко подсек ногой, и толстенький Забодаев рухнул. Повозился на полу, неуклюже стал на четвереньки и закряхтел, пытаясь подняться. Онищенко звонко шлепнул его ладонью по пухлому заду: «Так и быть, великодушно прощаю! Дуэль закончена, моя честь восстановлена, вставайте, сэр!» – и поднял поверженного. Штаны у Забодаева оказались мокрыми, из-под брючины потекло. Захохотали все – и Оля Копылова, и она тоже.

Случилось парадоксальное – затравленный дебил сошел с ума. В психиатрической больнице отказывался от еды, даже от любимых шоколадок с орехами, изрисовывал тетрадные листочки формулой воды – писал письмо Копыловой Оле. Не давался делать уколы, капризничал, плакал, мочился в постель. Что-то шепелявил, загибая коротенькие пухлые пальчики. Там и умер, подхватив пневмонию – в один год с доцентом Волиным. Доцент в камере неумело (на себе врачи часто ошибаются) пытался вскрыть вену заточенным черенком ложки. Тюремный быт, обычное дело – то вену расковыряют, то раздерут штаны на веревки да и повесятся, то проглотят предмет какой острый – из дома запрещенное умудряются передать, хоть в сто глаз гляди, не углядишь. А потом и отвечай за них.

В больничке молодой доктор, ушивавший заключенному вену под местным наркозом, ахнул: «Игорь Антонович, боже мой, вы-то что здесь…» – и осекся… Волин отвернулся. Дело его, обещавшее шумный показательный процесс, фельетон в газете и перетряхивание кое-какого медицинского начальства (засиделись – другие на очереди!) милосердно решил обширный инфаркт. Ушел Игорь Антонович к другому суду.

Бедняге Забодаеву сооружено черное мраморное надгробие с гравированным серой паутинкой портретом – грустно так смотрит на живых, умных и любимых, идущих по дорожкам кладбища. В один пасмурный день и я проходила мимо, хотела положить астру, но все цветы были уже оставлены на другой могиле. Постояла минуту и поехала на работу.

Нечистая сила

XVI съезд партии вошел в историю партии как съезд развернутого наступления социализма по всему фронту, ликвидации кулачества как класса и проведения в жизнь сплошной коллективизации.

К XVI съезду партии был достигнут величайший перелом в развитии сельского хозяйства СССР.

Кружевные занавески вздувались нежным ветром, цвели березы, облака неслись с милого севера в сторону южную, в зоны отдыха трудящихся. Бешено хотелось всего – любви, сирени, в кино, мороженого, Гавайских островов, новых босоножек. Но впереди неотвратимой угрозой маячил экзамен, и, честное слово, гораздо безопасней было завалить физическую химию, чем историю КПСС. Двойка по этой матери предметов могла запросто повлечь за собой исключение из университета – про такой случай рассказывали, и как-то верилось.

Следовало назубок знать все съезды – их номера, прозвища и меню. Помните? – Пражская конференция, Съезд Победителей… Съездов к тому времени накопилось двадцать. Алька Волкова вздыхала: «Нам еще ничего. Плохо, конечно, но ничего. А вот у меня сестра беременная. Представляешь, ребеночку-то ее сколько съездов учить придется! Мороз по коже! И все равно, дура, эгоистка, рожать собирается. Нашла себе удовольствие! Я лично предохраняться буду, мне детей жалко». Историю КПСС мы все еще учили по вечной памяти «Краткому курсу». Другого курса в наличии не имелось. Однако осторожно, вполголоса было рекомендовано из канонического текста мысленно изымать имя Сталина и заменять его правильным словом «партия». Тогда сходилось. Твердоусый отец народов к тому времени умер, но дело врагов его было живехонько. Имена основоположников партийных ересей и расколов следовало хранить в памяти с соответствующими ругательными прилагательными.

До перехода партии в наступление на кулачество, пока партия была занята ликвидацией троцкистко-зиновьевского блока, бухаринско-рыковская группа вела себя более или менее тихо… С переходом партии в наступление против кулачества… Кулацкая душа бухаринско-рыковской группы не выдержала, и сторонники этой группы стали выступать уже открыто в защиту кулачества. Зиновьев и Каменев высунулись было одно время с заявлением, что победа социализма в СССР невозможна ввиду его технико-экономической отсталости, но потом оказались вынужденными спрятаться в кустах. XIV партконференция (апрель 1925 года) осудила все эти капитулянтские «теории» открытых и скрытых оппозиционеров и утвердила установку партии на победу социализма в СССР приняв соответствующую резолюцию.

От всего этого чесались зубы и сосало под ложечкой. Не перепутать бы троцкизм с зиновьевщиной. Не забыть, кто и зачем навязал родной партии дискуссию о профсоюзах. Беспардонность, в самом деле, какая – она не хотела, а он навязал… Партии вообще не любят дискуссий… Рыков, стало быть, вместе с Бухариным, а Каменев – с Зиновьевым. Это парные враги. Карл Каутский – непарный… Карл у Клары… Впрочем, и Клара тем же оружием… Кстати, с кем был иудушка Троцкий?

Убийство тов. Кирова, как выяснилось позднее, было совершено этой объединенной троцкистко-бухаринской бандой. Одновременно был взят курс на окончательную индустриализацию. Наступила временная, частичная стабилизация капитализма в Западной Европе… Наряду со стабилизацией капитализма происходила и стабилизация Советского Союза. Однако эти две стабилизации коренным образом отличались одна от другой. Капиталистическая стабилизация предвещала новый кризис капитализма. Стабилизация Советского Союза означала новый рост хозяйственной и политической мощи страны социализма.

Вдруг в аппендиксе комнаты, который служил нам кухонькой (дополнительно к коммунальной – был у нас такой мелкобуржуазный загиб), раздался негромкий стук. Похоже, крышка прыгала на кастрюле с кипящим супом. Мама ушла на базар – значит, надолго. Не могла она оставить суп на плитке. Может, забыла? Я заглянула в закуток. Плитка выключена. На суднике, как звался у нас дома кухонный столик, стояла большая эмалированная кастрюля с крышкой. Полный порядок. Пришлось вернуться к сплошной коллективизации на фоне злобного сопротивления кулацких элементов. По жадности и несознательности, надо полагать, сопротивлялись, да еще и злобно, не по-доброму.

Комбеды сыграли большую роль в борьбе с кулачеством, в деле перераспределения конфискованных земель, в заготовке продовольственных излишков у кулаков.

Поход пролетариев в деревню и организация комитетов бедноты упрочили Советскую власть в деревне и имели огромное политическое значение для завоевания крестьянина-середняка на сторону Советской власти.

Крестьянина-середняка хоть завоевывали, а я даже уже и не сопротивляюсь, глотаю бред этот. Не иначе, за политические грехи предков. Ну, вперед!.. Звук явственно повторился. Все – доучилась, матушка! Уже галлюцинации. Плоды, так сказать, просвещенья. Привет! Я подошла к окну. Зрительных галлюцинаций не наблюдалось. Серая кошка осторожно ела молодую траву, на двери кочегарки желтела табличка «Не влезай – убьет!», свет распространялся со скоростью света, угол падения был более или менее равен углу отражения. Попробовала вспомнить, не забыла ли я, что через два дня экзамен. Нет, к сожалению, помню: через два дня экзамен. Жаль – никаких законных оснований послать подальше добродушный военный коммунизм. Так!.. Военный коммунизм как особая мера был необходим… Мер в кратком курсе было по-былинному три. Решительная, особая и высшая. Налево пойдешь… Стоп, не отвлекаться! Итак, военный коммунизм как особая мера…

Крышка застучала снова. Заткнула уши пальцами. Стук прекратился. Убрала пальцы – тоже вроде не стучит. Но через секунду опять с новой силой и в джазовом ритме. Я тревожно прислушалась к своему внутреннему миру – нет ли других симптомов: не хочется ли, например, выучить наизусть «Как нам реорганизовать Рабкрин» или, стоя навытяжку, исполнить Интернационал… Ничего подобного во внутреннем мире не обнаружилось. Хотелось нормального – разодрать зубами в клочья и потоптать «Краткий курс», сплясать на обрывках, сжечь их, пепел пустить по ветру и долго крутить кукишем вдогонку. Стало быть, с психикой порядок. Я отправилась в закуток – почему-то на цыпочках. Было тихо. Я затаилась. Через полминуты… страшно вспомнить… крышка на кастрюле запрыгала. Сама! Безо всяких причин!

Я, конечно, читала Гоголя. И более того, слушала в детстве рассказы приходившей к нам прачки Полины, нашего домашнего Эрнста Гофмана. Не совсем темная я в таких делах была – смекнула, кто там, в кастрюле.

После стирки мама обычно угощала Полину «городским» обедом.

– Полина, вкусно?

– Мы скусу не знам – хлябам…

После обеда Полина, собрав в рот крошки и утерев нос разбухшим от стирки указательным пальцем, рассказывала, как она лично два раза видела живых чертей.

– Захожу в баню с утрева рано – протопить, тёмно там ишшо. И что-то вроде под лавкой пошваркиват да похлюпыват. Вот так пошваркиват да похлюпыват всё. А кому там быть-то? Известно! Я в крик: «Свят-свят!» – пришипилось в уголку, затихло. Не ндравится свято слово, знамо! Я в угол-то тогда веником, веником. Ай, караул! – как ширанет оттуда мимо ног-то, аж хвостищем задело – ив усад. Там горох густо взошел, может, и нора иха тама. Это в городе, может, чертей-то и нет, тут транвай, тут милиция, военные ходют… Вот которы раньше в городе черти жили, дак те нынче тоже в деревню подались. Здрасьте, мол! А то своих у нас мало было… Из деревни-то народ в город норовит, а нечистый – туды. Ни на посевную, ни на уборочную их не гоняют. Плохо ли? Харчи, поди, свои, одежи-обужи не надо, а воздух у нас – чистый сахар. Лес, речка… Живи, озоруй – как на даче…

– Полина, ну что за чепуха! Это, наверное, заяц был. Ты его напугала.

– Как же, напугаешь их… А вот ишшо запрошло лето Лексея-тракториста Нелька пошла за овраг щавелю надрать – жрать-то в деревне нечего. Ладно, хоть щавель полномоченый в область не забират. Вернулась – батюшки-светы! Юбка подрана, в грязюке вся вываляна. Что стряслось? Нечистый, говорит, в лесу. Страшный – беда! Рога, как у Васьки – бугая совхозного, хвост, все такое. А через срок, слышь, мальчонку родила. Рыжий, а на ноге пятно родимое навроде рожков. Уж Лексей ее драл, уж он ее учил – ровно Сидорову козу… К парторгу она, непутная, все спасаться бегала. Все ж лучше, чем чертюга.

В нашей семье к Полининым рассказам относились без должного внимания. Родители были озабочены другими бытовыми проблемами. Поэтому правильному поведению в присутствии нечистой силы я с детства была не обучена. Мне пришла в голову здравая мысль перекрестить кастрюлю: все равно ведь кроме нас с чертом никто об этом не узнает! Но, с другой стороны, имелись резонные опасения в действенности этой меры. Ведь кто я есть? Некрещеная еврейка. Более того, только что учившая атеистический и богомерзкий «Краткий курс». Эффективность моего креста, естественно, понижена не менее чем на семьдесят процентов и может не убить нечистую силу, а только разъярить. На эти размышления я потратила четверть секунды, после чего пулей вынеслась в коридор барабанить в дверь старухи Анны Алексеевны, которая как нельзя лучше подходила для этого случая. Не просто примитивная богомольная бабулька, а член какой-то особо ядовитой секты. Она даже периодически предпринимала миссионерские попытки обратить мою упрямую маму в надлежащее лоно.

– Обязательно грешить надо, милая, – разъясняла она тактические основы, – погрешишь, покаешься. Рай на душе. А вот не грешить – значит в гордыне равнять себя с ангелами Божьими. Вот это-то и есть грех смертный, непрощенный.

Этой генеральной линии она была верна смолоду. «Ты погляди, нога-то у меня какая, прости, Господи, мои прегрешения», – хвасталась она на кухне, кокетливо задирая подол длинной юбки. Похоже, грешила старательно, с запасом.

Анна Алексеевна не отворяла. Идти домой к кастрюле было боязно. Другой сосед, алкоголик Генаша, к чертям был профессионально индифферентен – они каждый день по нему дюжинами – и ништяк! Наконец в покоях Анны Алексеевны зашуршало, с лязгом отомкнулись засовы, и она – высокая, вся в черном, с лошадиным лицом, предстала в двери. То, что надо! Как с фрески!

– Анна Алексеевна, – выдохнула я, – у меня крышка на кастрюле сама прыгает!

– Так выключи плитку-то, – равнодушно отозвалась она.

– Нет никакой плитки, Анна Алексеевна! Вы понимаете, она сама по себе прыгает!

Назвать причину подобного поведения крышки я как-то не решилась. То ли стеснялась обнаружить постыдное суеверие, то ли не хотела лишать старушку радости самостоятельного открытия. Но и сказанного оказалось достаточно. Вот он, ее звездный час! Глаза Анны Алексеевны сузились и сверкнули, губы твердо сжались. Осенив себя широким крестом, она сделала решительный шаг к нашей двери. Я скромно пристроилась в фарватер. Через каждый шаг мы делали остановку для сотворения крестного знамения. Экспедиция продвигалась неспешно, с принятием всех необходимых предосторожностей. Добравшись до закутка, Анна Алексеевна стала перед кастрюлей по стойке «смирно», троекратно перекрестилась и отвесила земной поклон. В ответ в кастрюле запрыгало.

– Господи-Сусе, помилуй! – страшно закричала Анна Алексеевна и рванула крышку на себя – как боец кольцо гранаты.

В кастрюле бился большой карп. Существо не менее диковинное в наших волжских краях, чем нечистый. Где только мама его достать умудрилась?

«Борьба за хлеб – это борьба за социализм», – указывал Ильич Надежде Константиновне, намазывая булку маслом.

Ага! Так же как и борьба за карпа, зимние сапоги, билет на самолет, за мясо, молоко, яблоки, колготки, за подписку на Ахматову.

Анна Алексеевна не здоровалась со мной полгода. Я пыталась убедить ее, что, возможно, под влиянием принятых ею правильных мер, а также общей святости, нечистый просто превратился в рыбу. Подвиг не должен пропадать втуне. Но старуха, будучи в душе материалисткой, решительно отвергала принципиальную возможность такой трансмутации.

Мама моя квалифицировала происшедшее как мракобесие и отрыжку средневековья. Как будто от современности отрыжка лучше. Тут не только отрыжка – такая рвота подступает! Но в дискуссию я, подобно партии, не вступила.

И уху из карпа не стала есть – назло. Благоухала она умопомрачительно, и я чувствовала себя жестоко обиженной.

С экзаменом тоже не повезло, сдала на трояк. Вместо общеизвестной неделимой троицы ренегатов: «Молотов, Маленков и примкнувший к ним Шепилов» бухнула «и примкнувший к ним Шелепин». И поделом мне. Сворачивание с рельсов материалистического воззрения на борьбу с нечистой силой никому даром не проходило.

«Идеализм философский есть… дорога к поповщине», – часто говорил самый человечный человек В. И. Ленин и улыбался своей доброй улыбкой.

Только химия соль…

Только химия соль,

Остальное всё – ноль.

Из нацарапанного на лабораторном столе

Ох, какая же была погода в тот вечер! Хорошо бы описать ее сильно, настоящими русскими дальнобойными словами. А заодно и тот кусочек города Горького (ясные ночки, буксиров гудочки), где эта погода что хотела, то и делала. Но я женщина, испорченная семьей и школой, в силу чего моя лексика ослаблена – и значительно. Матом я пользуюсь только в трех случаях. Во-первых, обжегши руку сковородкой – беззлобно, вслух, как в Старом, так и в Новом свете. Во-вторых, заседая на заседании кафедры – злобно, про себя и только в Старом свете, ибо в Новом – я отдельно, а кафедры отдельно. И в-третьих, при посещении государственных учреждений: очень злобно, во время акта – про себя, а потом, на лестнице, шепотом – ив Старом, и в Новом свете. А в тот далекий день, когда я, умученная, вылезла после вечерней лекции на Сормовском филиале в густую кашу тьмы, снега, дождя и общей невыносимой отвратительности, я произнесла только: «Ох!» Но подразумевала, естественно, многое. И прежде всего то, что ждать пятьдесят второго – околеешь, а такси здесь, это и ежу понятно, не поймать. Поэтому придется ехать любым до Московского вокзала, а там, если перебежать через туннель, есть стоянка такси в Гордеевке – месте, неприятном во всех отношениях. Психически здоровый горьковчанин в такое место вечером соваться не станет, а приезжий о существовании на планете Гордеевки и вовсе не догадывается. Поэтому там вероятность поимки такси значительно выше нуля. Удача часто пасется в местах повышенной опасности.

В автобусе было славно. Пахло бензином, снегом, одеколоном «Шипр» и немного перегаром. В таких вечерних автобусах как-то неспешно и уютно размышляется. Но пока рылась по карманам в поисках шести копеек без сдачи – уже и моя остановка. По длиннющему туннелю под путями Московского вокзала следовало идти быстро. Но не настолько, чтобы каждому было видно, как ты боишься. Всякую интеллигентность – с лица долой, чтобы не разъярять. Однако нагло ухмыляться и стрелять глазами тоже не стоит. При этом важно не наступить на прилегшего отдохнуть простого труженика или на то, чем он недавно так хорошо закусил. Задача эта требует концентрации воли, полного напряжения зрения и максимального отключения обоняния. Здесь можно было бы тренировать эти важные качества у десантников и слушателей разведшкол, но они, видимо, этот туннель еще не разведали. В момент выхода из туннеля я внутренне поздравила себя и пожала руку. Внутреннее пожимание собственной руки всегда сопровождается потерей бдительности – можете сами попробовать. Когда отлетевшая на миг бдительность вернулась на место, я поняла, что поздравила себя рановато. Квадратные парни в бордовых мохеровых кепках, невнятно галдя, уже почти надвинулись. Господи, вот оно!.. Обратно в туннель? Поздно! Кричать бесполезно – Гордеевка же. Сумочку в сторону! Они – за ней, а я – в другую сторону! А вдруг они – не за ней, а за мной? Боже мой, чего они галдят! Хоть бы слово понять! Сейчас убивать будут.

Надо было спасать жизнь, и я уже сделала широкий замах своей сумкой из фальшивой крокодиловой кожи – пропадай десятка! Ключи и косметичку только жалко. Но броска не последовало, так как в этот момент по всем законам драматургии должен был появиться Герой. Каковой и возник из-за правой кулисы, где жизнь разместила ларек «пиво-воды». Он явился, как благородный граф из шикарного романа, где сплошные баронессы и виконты, козетки, бриллиантовые фермуары и маленькие дамские перламутровые пистолеты (мне бы сейчас!). В нем было все от указанного персонажа, – и прежде всего он был вне мохеровой кепки, и ни одна фикса не сверкнула у него во рту, когда, скупо улыбнувшись (благородные спасители всегда улыбаются скупо, попробовали бы иначе!), коротко бросил мне: «Пошли!» И я покорно пошла. А мерзкая, трусливая шайка убийц и насильников, согласно законам жанра, растворилась в зловещих гордеевских проулках. Распахнул дверцы авто: «Садись!» Щелк – газ, щелк – счетчик.

– Что, испугалась?

– Испугалась. Еще бы! Громадное вам спасибо!

– Не за что. Это таксисты наши были.

– Не может быть! Я думала – шпана!

– Шпана и есть.

– Почему они так галдели?

– Куда везти спрашивали. Клиента в Гордеевке негусто. А тут – ты. – (Спасенных можно сразу на ты.) – Обрадовались пацаны. План-то надо делать – загалдишь тут.

– Но почему же тогда шпана?

– Шпана натуральная. С улицы поднабрали, подучили чуток. Они и ездить-то путем не умеют. Вчера один такой кадр на повороте гробанулся с двумя пассажирками. Забыл маленько, что на красный подтормаживать положено. С концами! А кто, скажи, при таких нормах в таксисты пойдет? Обо мне речь молчит. Я – не пример. У меня дочка инженерша. И муж, главное, у нее такой же. Кормить их надо? Сапоги финские хочется? А еще внучка, три года: «Деда, шоколадку принес?» Вот и развожу таких, как ты. Сейчас, я тебе честно скажу, вообще работать некому, вот так. Возьми хоть «Красную Этну» – одни химики вкалывают.

– Но почему же химики?

– А кому и быть? Сплошь одни химики. Кого еще найдешь туда?

Моя умная подруга Нина всегда говорила, что у меня замедленное развитие, но не равномерно, а пятнами. Материками. Такая плешивость иногда после лишая бывает. Видимо, в силу этого, будучи уже в возрасте, когда Пушкин написал «Полтаву», я еще не знала, что химики – это не только мои коллеги по академическому образованию, но и определенная категория граждан, далекая от науки, но близкая к уголовному кодексу. Принудработники, кратко говоря. И я задала блистательный по уровню бытового идиотизма вопрос:

– Почему же химики должны работать на «Красной Этне», когда я точно знаю, что это не химическое предприятие?

На что последовало разумное объяснение:

– Химика не спрашивают. Небось не невеста.

Этот резон меня слегка озадачил. Но я была опытным педагогом и решила прояснить вопрос, используя конкретные примеры.

– Ну хорошо. Вот я, например, химик…

Вот тут-то я поняла, что такое настоящая опасность для жизни. Мой спаситель, забыв про солидность и так шедшую ему скупую улыбку, бросил руль и зашелся в истерическом хохоте. Его корежило. Он визжал, всхлипывал, булькал, выл и пищал.

– Ой-у-у-у! Химик, говоришь! О-о-о-о! Химика везу! Ой, не могу, химик! Химик, значит? Говоришь, химик? Не врешь? Й-ы-ы-ы! Помереть, не встать! Химик!

– Да, химик! – гордо подтвердила я с дурацким упорством маньяка. Видимо, недавно пережитый страх отбил у меня способность к нормальной оценке происходящего и я тупо стояла на своем. Вдобавок еще и утверждая, что я кандидат химических наук. И мало того – учу будущих химиков. Это было уже слишком!

– Заранее, стало быть, химиков-то готовите! Химик химика, выходит, учит! – уже почти прорыдал бедняга. – О-о-ой, мочи нет! Впрок пекут! Поди, и экзамен на химика сдавать надо?! Ы-ы-ы! А кто не сдаст – куда? В менты? Охх-ха-ха!

Визг тормозов. Так-перетак! Чуть не врезались! Эх, граф, граф! Я-то, может, и впрямь химик, а не невеста. Но ты-то, ты куда смотрел? Почти перед моим домом чуть в трамвай не влетели… Вот и дом мой, моя крепость открытых дверей – среди луж. Где муж родной, где чай стоит. Как хорошо-то – теперь уже до среды в филиал тащиться не надо. Буду готовить химиков в метрополии. Потом народу сгодятся – всех их со временем на «Красную Этну», на наш простой, на советский Везувий!

– Сколько с меня?

– Какие деньги с химика? Нет! И нечего совать! Не возьму все равно. Будь здорова, химик! Спокойной ночи!