Текст книги "Обще-житие (сборник)"

Автор книги: Евгения Павловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Было между моими соседями и еще одно существенное различие, которое создавало, как ни странно, сложности и для меня: Сулейман был мусульманином, а Морис – католиком. Поэтому, живя в одной комнате, они никак не могли вместе решать вполне секулярные задачи по химии. Изменить это я не могла, и приходилось, согласно контракта, делать индивидуальные консультации вместо групповых, тратя в два раза больше времени. Не знаю, истовым ли католиком был Морис, но Сулейман что-то все хитрил с Аллахом. Как-то я застукала его в буфете доедающим свиную сардельку.

– Сулейман, ты что? Ведь Аллах не велит есть свинину. С католиком, выходит, задачки решать не можешь, а свинину лопать можешь?

– Я не кушать свинья. Нет, зачем говоришь? Свинья совсем плохой, нехороший мясо.

– А сейчас что ешь? Огурец, да?

– Сариделька. Не написано свиньина. Кто знает? Сариделька написано!

Порой Сулейман даже осторожно критиковал законы шариата. «У меня никогда не будет много женов… в один моменто… как у мой папа», – задумчиво повторял он. Так же дипломатично высказывался на политические темы: «Сосьялизм, может быть, не очень плохо. Кому-то чуть-чуть очень хорошо. Да. Но почему я должен делать? Пусть делать один персона, кому сосьялизм надо». В логике не откажешь.

Консультации обычно проходили в моей комнате. Я часто жила одна, моя соседка аспирант-психолог (в аспирантском билете значилось «аспирант-псих», чем она гордилась – что хочу, то и ворочу, раз псих и документ на то имею) то и дело уезжала к себе в Краснодар вынашивать очередную психологическую концепцию. Разок даже беременная оттуда приехала – южный, знаете, город… Витамины, солнце, климат… В северной столице, конечно, нет той теплоты отношений. Но в тот раз она сидела в комнате и лихорадочно перерывала кипу ученых записок своего факультета, что-то выписывая. В комнату заглянул Морис:

– Женни, не понимаю… тут реакция написана… поджалуста.

– Морис, видишь, Ира занимается. Нельзя мешать. Да и у меня дел полно.

– Женни, можно у нас в комната? Очень-очень поджалуста! Я убрался в понедельник. На стол совсем чисто.

– Ну раз убрался… Ладно, сейчас быстренько разберемся.

В комнате, действительно, было не слишком грязно.

Прибоем ударяя в стены, мячом отскакивая от потолка, бушевала музыка. Сулейман спал на своей койке, обогащая свирепый рок переливчатым носовым посвистом. Морис, пошвырявшись в роскошной кожаной сумке с просверками молний (у наших таких-то сумок сроду не было), вытащил за зеленое ухо тетрадку с невнятными каракулями.

– Морис, выключи!

– Не нравится? – Он бросился к проигрывателю. – Сейчас другое поставлю!

Их музыкальная система была куплена в «Березке» на валюту, развивала мощность реактивного самолета и генерировала у белых братьев широкий спектр эмоций – от острой зависти до мутной ненависти.

– Морис, совсем все выключи! Невозможно заниматься химией в таком шуме.

– Женни… ведь это ж… му-у-узыка! – Морис нежнейшм тенором пропел эту фразу. – Это музыка!

Мне стало немного стыдно, но ненадолго. Ну хорошо, черствая я. Да, немузыкальная. Зато отзывчивая. Никогда не отказывала в помощи, когда в два ночи соэтажники, знавшие о моем могуществе, грохали в дверь: «Женя, скажи этим… пусть заткнутся, сволочи черножопые!» И я, зевая, послушно накидывала халат, выходила в коридор и старалась урегулировать межрасовый конфликт. Это у меня получалось эффективнее, чем у ООН.

Уехав в Америку, я лишила себя такой возможности.

Часов в одиннадцать вечера, когда я, взяв себя за шиворот и запугав страшными карами по научно-административной линии, засела наконец за сочинение увлекательной статьи об энергии сольватации жирных кислот, в дверь постучали. На пороге маячил Сулейман – совершенно бледный, если можно так о нем выразиться. Насыщенный цвет зрелого баклажана потускнел до явно недоспелого.

– Женья, можно у тебя чай пить? Много прошу очень.

– Господи, ну что еще такое? Заходи.

Поставила чайник, разлила чай. Сидит, молчит, водит пальцем по кромке чашки.

– Сулейман, мне, честное слово, некогда. Пишу статью. Что случилось? С Морисом опять поссорился?

– Морис гуляет. Не знаю куда. Мне много трудно учиться надо. Лаборатория завтра. Четыре часа. И зачет.

– Так в чем же дело?

– Билять пришел. Один баба. Сидит там. Она ибати хочет, а я нет, не хочу. Много учиться надо. А этот билять…

– Сулейман, не говори при женщинах эти слова. Это очень нехорошие слова.

– Скажи – какие хорошие?

Я совершенно растерялась. В самом деле – какие?

– Нет хороших.

– Не может быть это правда! Есть плохие, значит должен быть хорошие!

Все-таки странная логика у негра. Российскому человеку само собой ясно, что плохое вовсе не предполагает наличие хорошего. С чего бы такая сказочная симметрия?

– Нет хороших, – вздохнула я. – Пей чай. Хлеб с маслом хочешь? А я тут посчитаю пока кое-что для статьи.

– Женья, иди смотреть немного, – взмолился через десять минут страдалец, – она там? Я не хочу… – однако не произнес тот самый, ясный и однозначный, но нехороший глагол.

– Зачем ты ее привел?

– Нет. Не привел. Сам пришла. Была вчера на танцы так-сяк, так-сяк. Доллар хочет сколько и «Малборо» сигарет. Плохой билять…

Я заглянула в соседнюю комнату. Таки да! Сидела в зеленых лаковых сапогах на кровати и соответствовала определению. На меня отреагировала крайне негативно и порекомендовала убираться к общеизвестной матери. Следовало принимать меры – сама не уйдет. Хорошо, если Султан Агиев еще не спит. Пусть вот и реабилитируется, покажет на деле силу свою султанскую на поле брани. Помню, как он от Сулеймана с его задачкой позорно бежал. Как заяц от орла.

– Султанчик, это я! По делу, – заскреблась я под дверью. Заспанный Султан явил в двери свой бледно-желтый лунный лик, обрамленный короткими черными лучами волос.

– Тут вот чего, Султаша, у Сулеймана в комнате засела… ну, как бы сказать… в общем, девка с улицы. Может и пьяная, не знаю. Уходить не желает. Сулейман у меня в комнате торчит, пьет чай, трусит, боится, хнычет, матерится по возможности. Морис где-то шляется. А мне статью надо срочно писать, графики чертить. Сам понимаешь…

Султан дико оживился.

– Конечно, конечно! Хорошо что сказала! В сорок седьмой, говоришь? Мы ее мигом! А она не ушла, как ты думаешь? – заволновался он.

– Нет, нет, что ты! Она женщина верная. Ждет, – успокоила я.

– Сейчас единым махом за Валеркой Костюком слетаю, мы вместе. Ты иди, иди. Пиши статью… Сделаем!

Через пять минут за стеной раздался грохот большой битвы. Грохало и звенело. Падало тяжелое и мягкое, шуршало осыпающейся галькой. Звучал женский топ и мужская молвь. Вскоре звуки переместились на лестницу, волнообразно затихая внизу аккордами шумового оркестра.

Спустя пару минут ко мне в комнату заглянул Султан. Под глазом у него неторопливо наливался королевским пурпуром будущий синяк, зеленяк, желтяк.

– Свободно! – произнес он, протянув жестом маршала-победителя руку в сторону поля битвы.

Статью я в тот вечер так и не дописала.

Американские чернокожие зовутся афроамериканцами. Токи-так! Боже упаси иначе – засудят, как таракана. Однако нас, грешных, евроамериканцами не кличут, а индусов и китайцев и вовсе напрямую индусами и китайцами оскорбляют. Итальянцев тоже. Как всегда – двойной стандарт. Раньше я никогда не считала слово «негр» оскорбительным, но мне здесь все разобъяснили, мозги промыли и теперь – да, считаю. Морис с Сулейманом, стало быть, афро-африканцы. А я-то их с размаху неграми весь текст крыла. Не вполне преодолела скверну расизма, значит. Но в одном вопросе афроафриканцы все же проявили непроходимую тупость и глубокую интеллектуальную несостоятельность – не могла я им, как ни старалась, втолковать, почему я не катаюсь за границу (они говорили «не хожу»). Даже в соседнюю Финляндию упорно не хожу, куда и близко, и недорого.

– Нельзя! – объясняю. Казалось бы, ясно. – Нель-зя!

– Но почему? Хельсинки ведь рядом! Неделя – мало денег надо. Потом обратно. Ты честная ученый, не шпион, нет. Должно быть можно. Зачем нельзя? Я в каникулы к брат в Париж ходил на много, потом на мало дело в Брюссель.

Ну никак не врубались эти ребята, и все тут. Кажется ведь доходчиво объяснила: нель-зя!.. А шпионам, наоборот, можно – по долгу службы. Куда уж проще! Нет, не понимают! Третий мир, отсталость – расти им до нас еще и расти, ясное дело!

Жанка

Похудеть мечтают почти все. Многие за это приличные деньги с удовольствием отваливают, а противоположная сторона с удовольствием берет. Это справедливо. Когда что-то делается за просто так – ну ни малейшей ответственности. И в конечном счете вред. Чем дороже лекарство, тем почтительней его принимают. И все рекомендации – точь-в-точь, и всё, что муравьиным шрифтом на глянцевой желто-красной этикеточке прочитывается – тщательно и дважды. Если бы панацея была наконец синтезирована, апробирована и продавалась общедоступно в аптеке за пятерку в виде белых таблеток по двадцать штук в упаковке, то вряд ли брали бы. А если бы кто и взял, то принимал бы не четыре раза в день после еды, запивая полстаканом воды, как рекомендовано, а, скажем, два раза и непременно не после, а перед едой. А запивал бы точно либо пивом, либо, на худой конец, «Пепси». И не помогло бы ему нисколько, и он бы ходил по знакомым, хуля и понося эту панацею налево-направо… Вообще тема «Психология материального стимула» неисчерпаема и в высшей степени диссертабельна. Но я пока про Жанку хочу рассказать, тем более что история эта имеет отчетливо выраженный хеппи-энд, что нынче повсеместно и справедливо считается большой экстравагантностью сюжета.

Жанка страшно разжирела от бедности, макаронов и общей безнадеги. Училась она во второстепенном, но творческом вузе, откуда должна была выйти не то режиссером народных театров, не то театроведом с уклоном в бодрые массовые зрелища. В Ленинграде после окончания ей было не остаться категорически – своих, с ленинградской пропиской, хватало под завязку, девать такого добра некуда, а ехать пробуждать энтузиазм масс в каком-нибудь прокисшем районном городишке Тверской области… ой, лучше и не думать об этом!

Поэтому училась девушка неспешно, по возможности растягивая каждый год на два, беря академические отпуска, симулируя не очень опасные болезни – на это творческого воображения за глаза хватало. Подрабатывала по экскурсиям: «Наш город – цитадель революции, город славных революционных традиций, был основан… Северная Венеция… тыры-тыры три дыры…» Маразм, конечно, но хоть какие-то гроши на колготки. Мыкалась по холодным, пропитанным вермутом и хлоркой общежитиям, по безалаберным, прокуренным, бронхитным подругам, хипповавшим в лабиринтах крысиных коммуналок на Декабристов и Рубинштейна.

В один из академических отпусков Жанка родила. Делать аборт на дому у Юли Анатольевны не было денег, а в долг та уже не скоблила – несколько раз ее на этом накололи. Ложиться же на Лермонтовский в известную живодральню – уж лучше сразу под трамвай. Да и сессия поджимала, декан обещал слегка подвыгнать из вуза. Вот и пропустила все сроки, разиня. Мальчик получился меленький, головка огурцом, багровый и оручий. Молока к тому же было недостаточно, грудь маленькая, слишком тугой сосок – этих еще неприятностей нехватало – ну так просто растак вашу мать! Курить тоже нельзя. А жить так якобы можно.

Папочка Сашуля, Александр Николаевич… что и говорить, только душу травить. Девкам в палате и компоты из персиков, и гвоздики… мужья какие-никакие под окнами слоняются. А этот оказался мало того что примитивным мерзавцем, но даже и никаким не журналистом-международником из Москвы. Элементарный самозванец, козел бородатый, инженер командировочный, мелкая сошка – то ль электроник, то ль электрик, какая разница. Сто восемьдесят в месяц плюс суточные – предел. Столько же и на самом деле стоит, красная цена. Правда, прикинут был по центров ому – ничего не скажешь. Джинсы натуральные штатские фирменные, черная водолазка под замшевым пиджаком, портфель-«дипломат», «Мальборо» там, шмальборо всякое, зажигалочка под слоновую кость, такая гладенькая, что лизнуть охота. Пастернака томик подарил, что и не снилось. Наверняка мамашка в торговле крутится – нынче откуда джинсы, оттуда и Пастернак. «Старуха, я чувствую в тебе определенную незаурядность… Не дрейфь, малыш, Рио-де-Жанейро будет наше… Мы с Евтухом тогда в Мадриде поддали крепко… Концепция соблюдения нейтралитета и невмешательства..» У-у-у, подонок!

Жанка заподозревала его в самозванстве, еще когда она попросилась в ресторан Дома журналистов. Увернулся – не хочу, мол, даже видеть коллег, в Москве до изжоги надоели, и вообще вечером предпочитаю заняться творчеством. Известно, какое их творчество… И еще было. Встретились как-то в баре с Инночкой Холодковой из «Интуриста». Она с Лисницким своим третью чашку кофе с коньяком допивала – семейный обед. Олег ее, хоть и алкаш конченый, но все ж неслабый журналист: то на телевидении, то на радио что-то делает, знакомых вагон с тележкой. Сама Инночка – добрая баба и красотка, а уж по-английски – как по-русски. Произношение божественное, просто мед и бархат. Ну и одета, конечно… Одного австралийца заезжего околдовала до того, что зимой в такси красные розы с Никитского рынка охапками таскал, чудак. Инка смеялась: «Уж лучше бы сухим пайком выдал». Она тогда вся в долгах как в шелках была, дубленка подвернулась канадская обалденная – с вышивкой по подолу и на спине. Упустишь – потом лови. Капиталист этот предложение ей по всей форме сделал, доложил подробно, что у него там вроде компьютерная фирма, то ли ферма куриная. Но куда же Инночка от своего алкаша? Свет клином. А у него жена – учительница ботаники с аллергией на абсолютно все, двенадцать месяцев в году на бюллетене. И сын – амбал двухметровый, не учится, не работает, только на гитаре дренчит, косу отращивает, кармазином череп мажет – вносит удобрение, чтобы скорее прорастала. Как их, несчастных, бросишь? С другой стороны, и родить от Олега опасно, от алкоголика. Получится какой нибудь шестипалый мутант, спасибо.

Жанка тогда в баре Сашку как журналиста-международника представила. Инка зелеными глазищами блеснула: «Terrific! What countries do you prefer to write about?» – «О’кей! – отвечает болван, – нет проблем! Превосходно!» Проблем у него, вы ж понимаете, нет! Тут Лисницкий хрипит: «Старина, а как там в АПН этот замечательный скандал с Сереги Золотовича статьей развивается?» – «Да так себе, ничего, – мямлит. – Не взять ли нам еще по чашечке кофе?» – и к стойке боком-боком козлиной припрыжечкой. Лисницкий криво хмыкнул и больше на эту тему не заводил. С вами, как говорится, все ясно. А потом и командировочное удостоверение на номерной завод Жанка у него во внутреннем кармане подглядела, когда он у нее пиджак забыл. За сигаретами полезла, а нашла другое. На войну, оказалось, сволочь, работает. Через полчаса ворвался обратно как ошпаренный, схватил пиджак, трясет, ощупывает: «Ничего не трогала?! Ничего не брала?!» – «Ничего, ничего, ничего. Не прикасалась даже. Продолжайте запланированный маршрут, дорогой товарищ. Больших вам творческих удач в избранном жанре».

Но, с другой стороны, ведь, как мог, заботился. В феврале Жанка с гонконгским вирусом свалилась. Тогда как раз драгоценный Сашуля, Александр свет Николаевич, в очередной раз из Москвы препожаловал уточнить, ясное дело, важные детали международного сотрудничества, смех один! Однако то бутылку кефира в портфеле притащит, то бутербродов с колбаской докторской нежирной из буфета, пяток апельсинов где-то раздобыл. Жанка даже как-то по-бабьи о замужестве, о переезде в Москву стала подумывать – ну что ж… конечно, инженер. Инженер, конечно… Ну и что? Не академик Королев, понятно. Трепач, естественно. Феллини с Маньяни путает, Ван Гога импрессионистом кличет. Из зарубежных авторов Дюма проработал, а из русских – Маршака и Солоухина. Зато хоть не алкаш. Живут же другие и с инженерами. И внешне неплох, рост хороший. Волосы густые темно-русые. Руки с тропинками выпуклых вен, теплые даже на морозе. Руки, слов нет, хорошие, очень мужские руки. Буду верной, черт побери, инженерской женой. Научусь лепить пельмени, белье можно в прачечную. Деньги – холера с ними, никогда их и не было… Москва, конечно, тоже не Ленинград – поделовитей, попроще: беги-догоняй, не зевай – успевай.

Прощайте, белые ночи у сфинксов на Васильевском со стихами и студенческой бутылкой рислинга за два тридцать. Привет, черные каналы Новой Голландии, осмотрительно прикидывающиеся никакими днем, а по ночам выдыхающие из тайной глубины чуть затхлый батистовый воздух корабельного, ассамблейного петровского века. И выплывающий из невообразимой глубины то ли голландского холста, то ли драгоценного старинного времени темно-золотой эрмитажный Рембрандт. Зато буду законная жена при муже: «Мы с моим Сашенькой делаем все своими руками, получаются такие нестандартные вещи и совсем-совсем недорого», «Мы с мужем, знаете, предпочитаем отдых в нашем чудном Подмосковье, тю-тю-тю, ля-ля-ля». И никакие скобари, четвертые ассистенты оператора не посмеют нагло лапать просто так, вместо здрасьте…

Однако напрасно девка сомневалась, напрасно слезыньки лила: крупный международник современности растворился, как сахар в кипятке, лишь только Жанка, дура набитая, волнуясь как девятиклассница, поведала о беременности. «Старуха, старуха, мы ж с тобой друзья. Ведь друзья? Ну, дела! А ты уверена? Пойми, сейчас не время, ну, не время, не время просто. Сделай что-нибудь, ты же умная девочка. Надеюсь, еще не поздно? Все так безумно сложно, я даже как-то морально не готов. У меня, кстати, забыл тебе сказать, намечается длительная командировка за рубеж, возможно на пару лет… В динамичном веке, малыш, живем. Сейчас, к сожалению, вынужден мчаться – дела, дела, дела. Но дам знать обязательно. Чао! Лечу!»

Мерси, просветил. А то ненароком закралось подозрение, что рыцарь из шестнадцатого века на горизонте обозначился. Теперь же насчет времени и образа действия все ясно. Полное единство, как в классической драматургии. Что же касается командировки «за рубеж», то забыл, подонок, добавить: «Московской и Ленинградской областей». Суп ему варить, носки стирать готовилась, надо же! В мужние жены, идиотка, кретинка, курица культяпая, собралась. Поплакала всласть… почему-то под Цветаеву – в голове флейтой свистело: «Мне и доныне хочется грызть горькой рябины жаркую кисть»… или «жаркой рябины горькую кисть»? или «горькой – жаркую»? Забыла, все забыла. Что же это за жизнь проклятая такая?.. Ладно, подруга, вставай, кому плачешь? Жалеть тебя некому, ползи из окружения сама. Глубокий вздох и – ап! – плечи вверх, назад и вниз! Спасибо, что уже не очень тошнит. Десять приседаний – о-о-ой, поясница, раз-два. Не распускаться! Намазала погуще зареванные глаза польской тушью, мазнула за ушами последними каплями «Клима», позвонила Инночке… Взяли кофе двойной с ликером наверху в «Европейской», закурили. Инночка, добрая душа, почуствовала, что неладно – из последней заначки «Винстоном» угостила. Тут же бочком подсел сморщенный то ли Родик, то ли Вадик, троюродный знакомый в «малиновом шарфете» до колен и тщательно замахренных по низу джинсах. Спереди лысинка, сзади волосенки собраны в серенький хвостик. Духовный, как настаивает, наследник Франсуа Вийона и Велемира – только его и его завывальных «поэз» сейчас не хватало! «Аз клонюсь пред знаком „юс“ славянских славных предков. Перун – Юпитер мой…» и так далее – полюбовались бы на орла его славные славянские предки, не говоря уже о Перуне! Так и не дал, шизик, поговорить, выплакаться… Может, и к лучшему.

Роды прошли легко – хоть в этом повезло. Жила в то время Жанка у Беаты – в половине барской гостиной с розовым мраморным камином и нижней половиной упитанной нимфы на потолке. Юрасик, владелец верхней половины нимфы, звал ее Нинкой и по пьяному делу вел с ней проникновенные матерные беседы. Однажды ворвался в Беатину половину и запустил пустой бутылкой в богатый нимфин зад – обиделся за что-то. Но промахнулся и попал в крыло амура из Нинкиной свиты, лишив вестника любви части оперения.

Беатино настоящее имя было Люся, она его ненавидела. Врала всем, что ее мать полячка (модно это было тогда), незаконнорожденная дочь боковой ветви графов Потоцких, и ее рязанские кукушечьи веснушки – главная фамильная черта всех этих графов, равно как и нос уточкой. В общем, такое плела, что уши вяли. При этом была ловкой, практичной, поворотливой. Шила платья «под фирму». Аккуратно, не зарываясь, подфарцовывала. Работала дежурной по этажу в «Ленинграде», мечтала там познакомиться с американцем и сбежать, слинять, свалить прочь из этого вонючего бардака навеки, без оглядки, чтобы не вспоминать его никогда и чтобы даже не снилось.

Возвращаться после родов к Беате было невозможно. Ей важно было хорошо высыпаться, иметь свежий, холеный вид. Да и мебели в комнатухе всего было – бугристая тахта, раскладушка, старинное зеркало в резной раме без подзеркальника да поваленная набок этажерка с гладильной доской сверху вместо стола. В камине на плакате «Крейсер Аврора» лежало кружевное белье. Шкафа не было – Беаткины черные длинные шмотки мотались, как команда привидений, на плечиках, зацепленных за вбитые в стенку гвозди. На полу – жестяная банка из под американского пива с раскисшими окурками. Самое подходящее место для новорожденного. В институтском общежитии Жанку, закоренелую академическую задолжницу, позорную двоечницу-троечницу с орущим младенцем в придачу тоже никто не ждал с возрастающим нетерпением. Вернуться к матери с нудным отчимом-кадровиком в Знаменское – ой, не напоминайте лучше… Устроилась дворником. Режиссеру хорошо, а дворнику – лучше. Всяк бы в дворники пошел, да не всех научат. Беаткина тетка Ольга Мироновна, инженер в жилуправлении, спасибо, помогла. Самой бы Жанке такого места никогда не сыскать. Желающих – небритых художников-абстракционистов, дичающих на глазах поэтов из провинции, тощеногих челюстнолицевых девиц, пропихивающихся в творческую среду – как пыли за диваном. Оно и понятно! – комната с законной пропиской и работа не «от и до». А помахать пару часиков метлой навстречу утренней Авроры – оно даже для здоровья полезно. Правда, зарплата – мухе прожить можно, ежели она без особых излишеств, а человеку… Но и на том мерси. Дареному коню ни во что не смотрят. К тому же в центре, на Васильевском, рядом с метро, с Невой – красота! Питаться можно макаронами – почти даром. Помаслишь, сырка плавленого туда – и как в Палермо. Даже Кирилке на яблоки выкроить можно. Не с базара, конечно, но можно. Через несколько месяцев здоровой жизни, работы на воздухе и итальянской кухни Жанка набрала штук тридцать килограммов. Когда садилась на стул, подлые сволочи-килограммы располагались вокруг пышными воланами, выпирали мерзкими подушечками на спине из-под лифчика, с пронзающим сердце треском прорывали дефицитные колготки. Мужики перестали обращать внимание. Даже усатый Витюша-хам, Инночкин коллега по «Интуристу», теперь только издали приветственно махал Жанке волосатой лапкой, как дружественной вьетнамской делегации. Ничего ни на что не налезало и постоянно хотелось есть. Никогда до этого Жанка не мечтала о жареной печенке в сметане с картофельным пюре, о домашних пирожках с вишнями. Мечтала о непищевом: что вот она когда-нибудь получит диплом и в каком-то столичном театре… далее туман… поставит что-то такое… Ибсена, Брехта… лаконично, даже аскетично… жест точен и чист, как у японцев… аплодисменты, бархатные готические гладиолусы. Почему-то хотелось не как всем, в Париж, а вот в Голландию бы, где узкие темно-красные и коричневые дома расчерчены белым, как тетрадки в клетку. Пахнет свежей рыбой, смолой и водой, свежемолотым кофе. У пристани качаются, тычутся носами в сваи лодки. И мрачноватая комната с густозелеными в золотую полоску обоями, на стене в глубокой раме мужской портрет… А женщина сидит спиной к зрителю – почему к зрителю? – ведь я там просто никто, проезжий турист… Иду себе мимо…

Каждый день страшно клялась себе завтра не есть ничегошеньки, вот только сегодня поужинаю чуток, не выкидывать же, в самом деле, вкуснющую жареную картошку на сале, что с обеда осталась. Как пахнет, с ума сойти! Перед Новым годом забежала Беата, кинула быстрый взгляд на то, что было раньше Жанкиной талией, на тренировочный костюм цвета безысходной тоски, хлопчатобумажный, прочность окраски нормальная, размер пятьдесят… ну, не важно, какой… Почмокала ребеночку, подарила пушистенькую японскую кофточку с Микки-Маусом, нырнула в бездонную джинсовую сумку и извлекла… ах! Просто – ах! Черная, атласно-нежной кожи юбка. «Мейд ин Итали». Слева и справа строчка – не широкая, не узкая, а в точности такая, как надо. Карманы на тусклых заклепках тоже отстрочены. За километр видно – фирма, сто процентов. Серебряный, с золотой диагональной полосой, полиэтиленовый пакет. С нищим отечественным «самопалом» даже чижик не спутает.

– Только для тебя – редкий случай. Наталья Андреевна просто умоляла, рыдала в голос, но я ей: «продано, ласточка. Жаль, но уже продано»… Перетолчется, ничего – муж есть, папашка-гинеколог, дача в Комаров о. Да еще и сама иногда куда надо постукивает – иначе бы ее, бездельницу свинячью, давно с этой работы поперли. У этой-то все в ажуре. Вот тебе – действительно позарез надо.

– А… сколько, Беата?

– О чем говоришь? Для такой вещи – чепуха. Где «мейд», еще учти! Сто двадцать – это только с тебя. Наташка Андреевна сто восемьдесят предлагала и больше дала бы, стукачка.

– Куча ж денег, Беатик! Откуда у меня? Экскурсбюро, правда, еще восемнадцать рублей должно, неизвестно когда отдаст. Но это на коньяк и коробку «Садко» – Кирилку в ясли устраивать нужно. Господи, за какие грехи жизнь такая?! Дай хоть посмотреть на вещь настоящую! Умеют же капиталисты-гады бабе угодить! Не то что наши гиббоны криворукие, строчку проложить ровно не могут.

– Бери, Жанка, бери! Такой больше не будет. Ну хочешь в рассрочку? Никому бы другому… Подумай, какому мужику ты в твоих шобоньях приглянешься? Передовику с «Красного пролетария» разве? Так даже и ему ты на хрен нужна с твоими закидонами – он твоих Мандельштамов да Михаилов Кузминых с Гумилевыми впридачу в гробу видал! Ты хоть борщ простейший раз в жизни сварила?

Жанка взяла. Не спрашивайте, как расплачиваться собиралась. Но самое главное – юбочка-то размера оказалась что-то между сорок шестым и сорок восьмым – увы, как говорится, и ах! Сразу в запале не обратила внимания, а мерить при Беате постеснялась – бельишко на Жанке было «мейд ин отечество» и подштопанное кое-где. Но зато у нее теперь была хоть одна по большому счету настоящая вещь – первый раз в жизни. Живая вещь из Италии! Была, была наверное и в Риме эта юбочка, куда мне, бедной Жанночке, и в жизни не попасть! Она понюхала юбку – не впитала ли кожа специальный итальянский, морской и солнечный аромат? И правда, пахло не только кожей, но и беззаботной жизнью, белым аэропортом и чуть-чуть смолой. Точно, от пиний. А может побывала ты в Венеции златой, куда мне, толстой Жанночке, увы, – дороги нет. «Дорогие гости нашего города! Наш славный своими революционными традициями город не зря называют северной Венецией!» Интересно, пришло ли какому-нибудь кретину в голову называть Венецию южным Ленинградом?

Юбка, приложенная наподобие передника спереди к животу, изменила Жанкину внешность. Плюнув на невыстиранные Кирилкины ползунки и немытые кастрюльки из-под манной каши – крепче бетона, зараза, присыхает к стенкам (куда строители смотрят, ведь открытие!), Жанка накрасила глаза, положила тени – это она умела. Глаза красивые, темно-серые, блестящие. Хорошо хоть глаза не толстеют! Намазала губы польским блеском, подушилась и еще раз походила перед зеркалом вместе с юбкой. Сначала враскачку, как Джульетта Мазина, потом как Софи Лорен, вызывающе, бедром вперед. Закурила. Вбила гвоздь, повесила красавицу-юбку на стенку. И заплакала: «Башмачкин я несчастный! „Шинель“, твою мать, приближенная к живой героике наших дней! О-о-ой!» Все-таки, Жанка могла стать неплохим режиссером, я думаю.

Юбка оказалась благодарной синьорой – она помогла Жанке. С этого момента начался оптимистический финал, совсем не по Гоголю, и отчетливый хеппи-энд, который часто случается, только не все понимают, что данный конкретный оборот дел и являет собой настоящий хеппи-энд, а ждут апофеоза с оркестром, который не в каждой пьесе и даже не всегда в цирке полагается.

Жанка поклялась: к весне юбку – надеть! Макаронам с плавленным сырком – наше решительное нет! Руки прочь от жареной картошки! Плюшкам со сладким чаем – не пройти! Но пасаран! Питалась как заяц – капусткой, морковкой, редко пол-яблока на десерт. А когда невмоготу – взглянет на юбку, и та ей: «Надо, Жанночка! Терпи, дорогая. Мы еще погуляем вместе по Марсову Полю. И сирень там, поверь, ничуть не хуже миланской».

– Си, синьора, – отвечает Жанка своему дорогому материальному стимулу и измеряет сантиметром то, что было когда-то талией и теперь – о, счастье! – снова явственно ею становится. В гости Жанка являлась с полиэтиленовым пакетиком, в котором те же порезанные на кусочки морковь с капустой. Когда подавали пироги с мясом, старалась думать о том как это, в сущности, противно – мясо, убоина. Представляла себе большие шматы сырого, окровавленного мяса с желтым скользким жиром. На шоколадный торт с кремом такие примитивные методы не срабатывали. Призывала на помощь образы аскетов, монахов, пустынников, Майи Плисецкой. К концу апреля Жанка юбку надела. Как она ласково облегла ее новую талию, шелково обтянула бывший жуткий зад, а теперь – стройные бедра! И какой тугой, весенний ветер дул с залива, откидывая волосы назад, относя вольным черным крылом вбок, закрывая ими глаза, как испанским веером! И пошла-покатила удача. Мать прислала письмо, что заберет Кирилку к себе до ноября: отчим согласен. Витюша-хам при встрече как бы дружески, «О, привет, старуха!», – похлопал по спине и вроде нечаянно ниже, по юбке: – «Не пригласишь на кофеек?» – «Не приглашу, Витюша. Все выпито». Из деканата пришло письмо, что при условии своевременной сдачи академической задолженности по истории костюма и историческому материализму студентка такая-то будет восстановлена на третьем курсе института такого-то. Что ж, отлично, деканчик сякой-то, а в общем невредный дядька! Восстанавливаться так восстанавливаться! Жизнь удается, маленькие листята вылупились на березах за одну теплую ночь, весь Средний проспект пахнет парниковым огурцом – пошла корюшка. И я хочу, и я буду ставить голубого, золотого и малинового Гольдони, к черту этих фиолетовых аскетов! И как будто этого счастья мало – еще большее пришло. Просто ни за что – Захаров! Влюбились одновременно, в одну секунду, с первого взгляда все друг о друге поняли. Зойка-маленькая пригласила Жанку в его мастерскую – то ли день рожденья там праздновали, то ли развод. Зойка-маленькая работала товароведом в известной шмоточной комиссионке на Невском, поэтому связи с искусством у нее были на зависть. Вхожа везде. Жанка надела ту самую юбку, синьору из Милана, и алую французскую шелковую блузку с воланом – Зойка ей по дешевке устроила. Зойка-маленькая могла все.