Текст книги "Обще-житие (сборник)"

Автор книги: Евгения Павловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

А кто я? А я – тот, кто помнит. По развалинам дома бродили какие-то хозяйственные мужички с сумками, выискивая бронзовые ручки, старинные изразцы. В хозяйстве сгодятся! Дубовые резные двери украл хромой Лексеич – теще в деревню на загородку для поросенка. И то дело. Скончался боевой генсек Леонид Ильич, похоронили с почестями, музыка играла, по телевизору все смотрели – так интересно, не оторваться! Все политбюро казали. Взрывались загремевшие вместо каникул в Афган первокурсники из ограниченного контингента – наш интернациональный долг, что поделаешь! Народ стал получать «груз 200» – цинковые гробы. Правдолюбка тетя Лиза и на новом месте жительства не изменившая избранной профессии, по большому секрету шептала: одной тут повезло. Пришел гроб с сыном, открывать не велено. А она мужу-то, он слесарь, – открой да открой, последний разочек на Лешеньку-то нашего дорогого глянуть, хоть рученька, хоть ноготка кусочек, поди, от него остался. Открой! Открыл. А там-то! Магнитофоны японские – елки зеленые! Что делать? Чай начальству не доложишь – открывать-то не приказано было. Да и чего добру пропадать – магнитофонов этих там на тыщу наложено, наверно. Магнитофоны свезли от греха к сеструхе в Лысково, а гроб, порожний-то, похоронили чин-чинарем. Подруга на похоронах и спрашивает: «Что ж ты, Тоня, и не повоешь? Как не сына хоронишь». А она-то, не будь дура: «Мой сын Алексей Епифанов пал смертью храбрых при выполнении воинского долга. Это для нас большая патриотическая честь». Теперь хоть надежда есть – может, еще живой сынок-то, только у начальства военкоматского справок уж не наведешь. Скажут – что ты, гражданка Епифанова Антонина Николаевна, никак обалдела? Ведь уже похоронила сына. Все в норме. Документ вручен? Вручен! Медаль тоже. Порядок. Так? Так! В чем же дело теперь? Что еще надо? Чем недовольна? Нет, тут что-то нечисто! – начнут допрашивать – глядишь, все и откроется. Тогда точно головы не сносить. Уж лучше роток на замок и молчок. Все одно, считай – повезло бабе. Ох, беда-а-а! Если бы не Америка – ничего б того и не было, мир бы был во всем мире и продукты. Чего уж наши с ними, с америкашками-то этими, миндальничают – ай атомной бомбы жалко?

Ехать! Финита, товарищи, ля комедия! Я все помню. Нет здесь дома. Ехать, только ехать! Ничему и никому не помочь уже… Зачем, для чего мы здесь? Ехать! Куда? Не куда, дружок, а откуда. Не зачем, а от чего. Прощайте, ребята! Может и свидимся. Нет, нет, и это не возьму. Нет, не надо ничего… и синюю вазу тоже не надо. Возьми себе на память. Ты шутишь, какие вещи?.. Не жалко, нет… Альбомы уже Лере обещала… Конечно, налей!.. Давай поцелуемся. С чего ты взял? – я вовсе не плачу, это от смеха… Какая такая ностальгия?

Мы с Тамарой

Мы с Тамарой ходим парой…

Справедливости ради надо отметить, что в парткоме эти сволочи на беспартийных не орали. Просили явиться точненько в два тридцать ноль-ноль без опоздания. Плевать бы на них, все равно уж хуже не будет. Но я приходила именно точненько, срабатывал совковый условный рефлекс. Меня выдерживали в приемной часа полтора, потом секретарша, отводя лживые глаза, сообщала, что товарищ Поликарпов (тамбовскому волку он товарищ) внезапно вызван в обком. Незамысловатый этот прием, рассчитанный на слом моей воли и детально описанный в любом детективе для подростков, секретарь парткома применил несколько раз. Непонятно зачем эту волю нужно было ломать, когда я сама сделала добровольную явку с повинной. Была необходима справка что наш Полит-технический институт не имеет ко мне ни материальных, ни «иных» (матримониальных, что ли?) претензий в связи с моим преступным желанием отбыть во враждебное государство Израиль на якобы постоянное (неужто вечное?) жительство. Материальных претензий, как ни тужились, не наскребли. Но загадочные «иные» явились для изобретательного отдела кадров основанием, чтобы в выдаче справки отказать. Наличие ко мне нематериальных претензий со стороны нашей конторы, по-гвардейски стоящей на позициях диалектического материализма (ни шагу назад, позади идеализм!), искренне повеселило бы меня при других обстоятельствах. Но было не до смеха. Чеканная формулировка «материальных и иных» была продиктована волей ОВИРа, изменению или обжалованию не подлежала. В недрах отдела кадров уже проклевывался приказ о моем увольнении «по собственному желанию». Моего собственного желания никто не спрашивал. Патриотической задачей института было вышвырнуть меня, не выдав искомой справки внутренней отщепенке. Моей задачей и собственным желанием было вырвать справку до увольнения. Партком, местком, первый отдел, отдел кадров, учебная часть, деканат, ректорат, снова первый отдел, еще и еще раз главный гадюшник – отдел кадров. Безработной такую справку никто не выдаст. А без справки по-деревенски румяная, в кителечке, сидевшем на ней, как черная «плюшка» торговки квашеной капустой, капитанша милиции Антонина Анатольевна не желала и в руки брать наши заявления, наполненные наивной ложью об израильском дяде.

В погонах, вся в блестящих пуговицах, она сидела толстенькой туземной королевой на стуле, обитом малиновым бархатом, под развесистой финиковой пальмой. Гарнитур из серого железного стола и сейфа удачно дополнял обстановку. Тропическое дерево было внесено в инвентарь и установлено, понятно, не для того, чтобы предатели географической родины ощущали себя в ОВИРе уже почти как на исторической родине, а для придания помещению международного шика. Для этого же на белую стенку «предбанника» был прикноплен интуристовский плакат с мордатыми добрыми молодцами, пляшущими вприсядку перед Василием Блаженным. Надпись на плакате ласково приглашала нервных евреев, косящихся на шмыгающих из двери в дверь милиционеров, посетить СССР. Вот уж большое мерси! Нам бы как раз наоборот.

В институте в этот месяц я была самой популярной женщиной – «Миссис Политех». Обо мне судачили в кабинетах и туалетах. Полувоенный боровок, начальник Первого отдела с проницательным прищуром левого глаза, выпытывал, как поживает умершая пятнадцать лет назад в Детройте тетушка моей матери, – раскалывал. Я издевательски утверждала, что с того света писем не получаю и уверена, что тетушка вообще не поживает. Первоотделец переживал. Бедняге, поди, всю его тусклую жизнь мечталось разоблачить хоть одного, ну пусть хоть самого задрипанного вражеского агента… Тем временем месткомовские воротилы окаменели в смертельной схватке за мою институтскую кооперативную квартиру с телефоном и раздельным санузлом. Наивные! Они, как и я, впрочем, по-детски надеялись, что ситуация наилучшим образом разрешится в четыре-пять месяцев.

Ужинала я седуксеном, запивая его крепкой валерьянкой. Ночами снился товарищ Поликарпов в восточных одеждах, пишущий справку, где вместо необходимого текста – изотерма Вант-Гоффа. Утром, отогнав ночные кошмары дефицитным кофе, я плелась навстречу дневному бреду. Популярность моя росла. В коридорах подходили незнакомые, но доброжелательные люди и задавали вопросы. Правда ли, что у меня миллион в швейцарском банке? Действительно ли я владею виллой с бассейном на Канарских островах? На самом ли деле меня уже два года ждет место профессора в Тель-Авивском университете? Отрицать было глупо. Я вежливо вносила вносила мелкие уточнения: обижаете, не миллион, а пять. Да, действительно. Но не на Канарских, а на Канальских. Как это не знаете где? – в пятом классе по географии проходят. Через океан и потом сразу налево. Да, разумеется, чистая правда. Ах, я даже не выслушала вопроса? Это не важно – все равно правда. Нет-нет, ничего, спрашивайте еще, мне только приятно…

Поэтому я не удивилась, когда на выходе из института от квадратной колонны отделилась почти совпадающая с ней по форме рассудительная Тамара Давыдовна с кафедры сопромата и под точно рассчитанным острым углом начала пересекать мою траекторию с целью как бы нечаянно столкнуться со мной и как бы случайно заговорить. Она никогда не была моей приятельницей, но при встречах в трамвае мы с выражением мягкой доброжелательности на лицах сообщали друг другу, какая сегодня, по нашим наблюдениям, погода и какая была вчера. А также умеренно жаловались на расписание, которое, как и справедливость, никогда не достигает желаемого состояния.

– Женя, это ты? – изумилась, снайперски достигнув намеченной точки пересечения, Тамара.

– Тамара! Рада тебя видеть! – соврала я. Только что измордованная в очередном кабинете, я не ощущала настоятельной потребности в общении.

– Женя, мне надо с тобой поговорить.

– Говори.

– Разговор не для улицы. Я тебя жду завтра вечером у меня. Запиши адрес. Только не звони мне, просто приди. Это важно! – И удалилась деревянной походкой заговорщицы.

Господи, уж эти мне конспираторы! Какие тут секреты? Либо сама собралась к тому же дядюшке и желает инструкций, либо надо передать какое-нибудь письмо за кордон. Хотела бы купить у меня тахту по случаю отъезда – не стала бы разводить конспирацию. Наоборот, спросила бы как можно громче и при всех, чтобы каждый слышал: абсолютно ничего между нами такого нет… Ну и что из того, что она сама тоже еврейка? Разве нельзя выгодно купить стол или тахту? У кого угодно можно!.. Евреи тоже разные бывают – я вот, как видите, хорошая, я никуда не еду, иначе зачем же приобретать мебель?.. Нет-нет, тут явно не купля-продажа! Ладно, приду – святое дело.

Тамарина квартира была по-хозяйски ухоженной и содержала на положенном месте полированный журнальный столик, два бежевых кресла и двуглавый торшер. В «стенке» плыли три хрустальные ладьи, по уши груженые цветными рюмками. Чешская люстра не из самых дорогих, но и не дешевка. Хмурый Хемингуэй в грубом свитере и Есенин при чубе и галстуке смирно висели рядышком над полками с раззолоченным фасадом книжных корешков – Бальзак, Золя, Новиков-Прибой… На полу красно-белый ковер. Тамара подсунула мне подобранные под ковер красно-белые тапки, и я вписалась в обстановку.

– Женя, чайку? Специально яблочный рулет испекла – попробуй.

– Спасибо. Давай, Тамара, сначала поговорим о твоем деле.

– Сейчас я тебе кое-что покажу, – и метнулась в соседнюю комнату.

Наверное, за бумагами своими побежала. Что там в них? Ну, так и быть, буду отсылать через посольство свои документы, засуну туда и ее бумаги. Но надо будет пока что спрятать понадежней, у нас ведь страна неограниченных возможностей – могут и с обыском невзначай нагрянуть… Несет, наконец! Боже мой, да сколько! Здоровенная коробка из-под мужских ботинок. Размер сорок пятый – не меньше. Целый архив! Как столько переслать? Я же не господин Ульянов-Ленин, который нелегальщину тоннами через границу перекидывал, из-за чего, в конечном счете, теперь все эти неприятности на мою голову. Да и жандармы тогда, видать, были хиловатые – чего нет, того сыскать не умели. А нынче жизнь на ты – без реверансов и по-товарищески. Кто ищет, тот всегда найдет. Пистолет, пакетики с анашой, приравненные к ним книги Солженицына и Бродского. А тут целых два, пожалуй, килограмма бумаг, которые явно не зря Тамара в коробке от ботинок прячет… Может это чьи-то воспоминания, тайные дневники? Откуда у нее? Интересно, за хранение без распространения сколько дают?.. Пока я предавалась таким тревожным и отчасти малодушным мыслям, Тамара успела налить чай, растеребить хлипкий шнурочек и открыть коробку… От неожиданности я поперхнулась рулетом. В коробке – мечта Остапа Бендера: бранзулетки. Бриллиантовые серьги, обручальные кольца, цепочки, старинные золотые часы с монограммой и без стекла, большого безвкусия перстень с плавленым рубином, пестрые бусы из индийских агатов, еще что-то блестящее.

– Женя, ты должна мне точно сказать, что из этих вещей я могу провезти… – Тамара сделала значительное лицо. – Ты меня понимаешь?

Как не понять, голубушка! Я-то уж решилась на риск ради спасения чьей-то, может быть, последней исповеди, слова правды, отчаянного вопля о помощи. Победила свои страхи, устремила мысли на высокие и опасные цели. С трудом махая крылами, воспарила над пигмейскими расчетами. И что же?! Эта гусыня печется о несчастных сережках!.. Прикосновение к социальной романтике определенно делает человека сволочным. Комплекс превосходства скребет когтями, рвется с цепи, роняет бешеную слюну и ищет жертву. Я осатанела с полуоборота.

– Тамара, если ты действительно решила покинуть эту страну, ты должна быть готова расстаться со многим, не говоря уж об этих цацках. Ты должна думать о другом! – мой голос противно зазвенел, как у комсомольца-профессионала… Сейчас, поостыв в эмиграции от неврастенической взвинченности тех отказных годков, я не могу понять, почему расставание с Советским Союзом было несовместимо (по крайней мере для меня) с заботой о сохранении кой-какого барахла? Спустя несколько лет ни Эстония с Латвией, ни Грузия с Украиной своими пожитками так легко не бросались. Тогда же – ханжеское раздражение социального демагога натолкнулось на ответный праведный гнев оскорбленного собственника.

– Как так! – воскликнула Тамара. – Не краденое же, нажитое! Часы еще дедушкины. Сережки с бриллиантами – мамин подарок на свадьбу. Цепочка – от тети Симы память. И кольцо тоже. Все наше!

– Ваше, ваше – никто не отнимает! Владей! Но через таможню, учти, не пропустят. Либо ехать, либо сидеть при своих золотых цепочках. О другом, о другом подумай!

Тамара быстренько подумала о другом и спросила:

– А как же быть с машиной и гаражом?

– Вот это можно! «Запорожца» развинти, смажь хорошенько – ив рюкзак. Там такой ни за какие деньги не купишь. Гараж можно везти целиком – только выкопай из земли и промой с мылом хорошенько. И бензину прихвати канистру – он ведь у нас натуральный, без удобрений.

– Мне не до шуток сейчас! Куда же я все это дену?

– Мне тоже не до шуток. Девай куда хочешь. Снявши голову, по волосам не плачут! Брось, подари, раздай нищим, растопчи! Об имуществе надо вообще забыть в такой ситуации.

Зараженность идеей борьбы с властью (хотя бы даже и за справку о непретензии) неизбежно сопровождается холодным равнодушием к своей и горячей ненавистью к чужой собственности. Причем особая нетерпимость – к людям, оказавшимся в сходном положении. Расслоение в малых и обиженных группах происходит быстро, ревниво и болезненно. «Я и ты – мы не одной крови». Они – не мы. Мы презираем сковородки и бриллианты. У нас – гордость борцов, «многия знания – многия печали», под подушкой расшмякнутый от постоянного перетаскивания телефон, Оруэлл и Лидия Чуковская в обложке от «Молодой гвардии», подаренные в посольстве сигареты «Кемел» и ритуальный чай с ядовитой карамелью «Яблоко» из разрозненных кружек на кухне. У них, у чужаков (и они, примазавшиеся, – туда же!) блатной растворимый кофе с молоком и жирным кремовым тортом, пошлый немецкий сервиз «Мадонна» в полированном серванте, взасос читаемый подъюбочный роман Пикуля и живой интерес к правилам провоза мехов.

Через восемь лет, на ухабистой эмигрантской дороге, которая, как и положено правильной дороге, вела в Рим, я не раз пожалела о надменно брошенных в лицо негордой советской власти подушках и простынях. Подумаешь – Марина Мнишек какая, виконтесса нижегородская! Прихватила бы кастрюльку – так и не варила бы венскую курицу в выклянченной у ресторанного повара консервной банке!

А тогда мы сидели с Тамарой в уютном розовом свете торшера, и тихая классовая ненависть друг к другу объединяла наши души.

– Нет, мне это не подходит! – твердо сказала Тамара. – На таких условиях я ехать не согласна! – И крепко завязала бантиком ботиночный шнурок на своей сокровищнице.

– А тебя никто особенно и не зовет. Ни на каких условиях! – не очень вежливо отпарировала я. – Живи здесь, вся в цепях… с кулонами. Отличные условия. Носи сережки.

Потом, за восемь полосатых лет – то в подаче, то в отказе – я не раз случайно сталкивалась на улице с Тамарой, и у каждой из нас были свои веские основания делать каменное лицо и отворачиваться. При этом я для пущего самолюбования напускала на себя мысль, что, отворачиваясь, якобы охраняю Тамару от опасного общения с собой.

После нашего шумного, с обильным коньяком, слезами и раздачей пожиток, отъезда из России необходимость в таких возвышенных поступках и мыслях естественным образом отпала, и тьма забот эмигрантских оттеснила Тамару в дальний чулан памяти. Однако судьба обожает дотягивать сюжет до конца. Через пару лет я вынула из почтового ящика Тамарино письмо – она меня простила. После «здравствуй-как-живешь» располагались десять вопросов. Она желала подробного и обстоятельного ответа на нижеследующее: может ли ее семья въехать в Соединенные Штаты и на какую должность? Какова будет зарплата ее и мужа? Какую квартиру предоставят? Начиная с какого возраста ей дадут пенсию? Сколько? Через сколько месяцев после приезда она заговорит на английском без акцента? Стоит ли сыну закончить образование в России или уж лучше не надо? Если не надо, то в какой вуз Америки лучше поступить? Какую будут платить стипендию? Какова перспектива устройства после окончания этого вуза? Каков в Америке моральный климат, и что из мебели, белья и посуды имеет смысл везти? И может ли она в своих документах указать, что она, на худой конец, моя двоюродная сестра?

Разве я судья сестре моей?

Комиссия

Что за комиссия, Создатель…

А. Грибоедов

Нас было много на челне… Но дебилов, похоже, было двое – я и он. Он – пухленький даун, хоть сейчас в учебник по дефектологии. Ушки топориком, монголоидность, как положено. Мокрый приоткрытый рот с пузырьками слюны в уголках – горе горькое, одним словом. Я тоже была идиотка не из последних – не хуже моего визави. Только снаружи не так заметно. Ну надо же мне было втравиться в это смрадное и ой далеко не вегетарианское дело – прием вступительных экзаменов в мединститут! Тому виной была Алевтиночка Николаевна, ловкая ученая дама. Председатель Предметной комиссии. И коня на скаку остановит, и в горящую избу, не сомневайтесь, войдет. И выйдет целехонькая, самое главное. И что ей надо вынесет, не прошляпит.

Из Комиссии буквально в последний момент, накануне экзаменов, был выведен Агеев с кафедры коллоидной химии, и место зияло. Брешь была заткнута мной при помощи силового приема, проведенного Алевтиночкой с блеском профессионала. Она заявилась ко мне прямо домой без звонка, используя принцип внезапности. Направившись к стулу, на полпути передумала, двинулась к креслу, не торопясь устроилась, нашарила в сумочке носовой платок и заплакала. Но как-то малоэмоционально – видимо, не очень старалась. На первом плане у нее был, конечно, текст:

– Ты должна меня выручить. Больше некому! Я горю. Ужас, кошмар! Комиссия не укомплектована. Катастрофа! Экзамены на носу. Агеев, идиот, кретин, погорел… Если не ты…

– Так ведь Харитонов, я слышала, не прочь бы. Может, он? Сейчас принесу водички, – слабо попыталась отбиться я.

– Воды не надо. Харитонов невежда, негодяй, двурушник и человек Цветкова.

Алевтиночка подбавила эмоций: затрясла прической, высморкалась и легонько подвыла, демонстрируя сколь нестерпима ей даже мысль о Харитонове – человеке Цветкова. Откровенно говоря, на ее месте я бы тоже была не в восторге.

– Конец мне! Пропадай всё! Погибну, погибну, выйду из Комиссии, – по-бабьи запричитала, войдя наконец в роль, Алевтина…

«Ну и выйди, тоже мне, трагедия Эсхила! Вряд ли погибнешь», – подумала я и пробормотала:

– Да зачем уж так убиваться! Наверное, можно что-то придумать…

– Спасибо, вот уж спасибо, золотая моя! Значит всё, всё, решено, договорились! Завтра ровно в девять в триста восьмой аудитории, оформление документов беру на себя! – вскрикнула она и с дикой скоростью сиганула за порог. Разве что запаха серы за собой не оставила…

Команда была сформирована как обычно – по принципу Ноева ковчега. Семь пар «чистых» – свои, институтские. Семь пар «нечистых» – сплошь членши партии, отличницы народного образования, наилучшие и наизлейшие – мобилизованы и призваны из средних школ. В этом были резоны. Смычка средней и высшей школ – это раз. Немалый раз. И очень важное два – школьная учительница это надежная подстраховка при постановке двоек и приравненных к ним троек. Вообще-то двоек ставили мало, тройка по сути то же самое, но в рассуждении скандала куда спокойней. Видите, папаша, объективность налицо, вашу девочку спрашивала школьная учительница в рамках школьной, сами понимаете, программы. И поставила тройку, то есть «удовлетворительно». Но жаловаться – это, конечно, ваше право. К тому же, в случае чего (не дай бог, тьфу-тьфу-тьфу!) можно было это самое, ну понимаете, списать на их неопытность в сложном деле приема вступительного экзамена. Ведь институтскому человеку поскользнуться на этом льду никак нельзя. А с них, со школьных-то, известное дело, взятки гладки – строго поставят на вид и тихо уберут с вида. Заслуженные учительницы гордо выступали парами в своих темно-синих и бордовых платьях, но дворцовые интриги, тайные инструкции, особые списки и подбрасывание отравленных перчаток были не для них. Для этого имелись «свои», институтские…

И вот сейчас мне надо принимать этого славного олигофрена в мединститут. Сонный взгляд, мокрые губы, слабые, обгрызанные ноготки дебила. Природа обидела, мне обижать не велено. Сын профессора Забодаева, урологической звезды на нашем тусклом небосклоне. Мы с беднягой – оба жертвы. Не больно-то нам сюда хотелось – обманули, заставили, приволокли… Вот и встретились, пересеклись. Морщит лобик, совершает умственные усилия… Как будем выкручиваться, милый? Сопишь, да?

Когда разводящий волок Забодаева-младшего ко мне, уже все было ясно. Условные сигналы подавались с тройным аварийным запасом. Он так дергал ворот своей сорочки, так подмигивал левым глазом, одновременно вытаращивая правый и оттопыривая губы, что слова могли бы только все опошлить, как в балете «Жизель». Разводящий на экзамене – не последняя должность, он главный борец с коррупцией. Забота его простая, работа его такая: в какой-то мере тащить, в какой-то мере не пущать. В его же функции входило поправлять воротничок рубашки в особых случаях. Подмигивание с вытаращиванием не вменялось – тут уж он, трудяга, переусердствовал.

В отношении такой деликатной материи, как коррупция, наблюдалось явное раздвоение. Несхождение концов с концами, то есть диалектика. С одной стороны, наличие коррупции принималось за аксиому и исходную точку отсчета. Ибо если коррупции нет, то куда же она девалась и с чем тогда прикажете нам бороться? С другой стороны, предпринимались титанические усилия, чтобы доказать, что ее нет. И никогда не было. И – о чем вы говорите? – конечно, не будет. Предметная комиссия обязана быть вроде жены Цезаря – вне подозрений. Цезаревой супруге везло в этом много больше. Но зато у нее не было такого могучего штата по рассеиванию подозрений и отведению дурного глаза. Кроме нервного разводящего с обтрепанным и засаленным к концу дня воротничком, хрупкую репутацию Комиссии охраняла в дверях дама с секундомером. Абитуриент в дверь – дама жмет на секундомер, фиксирует момент входа до секунды. Мол, где такая точность, там и такая честность, это же как дважды два.

Над всем этим парил, как всевидящий Саваоф, декан лечфака, карающий перст справедливости в безупречном костюме цвета пепла, в благородной ранней седине, с дорогим горнолыжным загаром – доцент Волин. Экзаменационная аудитория была удачно выбрана как раз над виварием, и вся массовка происходила под волнообразный аккомпанемент собачьего визга и лая. Эти звуки, похоже, не проникали в его уши, он не дергался лицом, как все мы, при накате очередного вала. Вознесенный над мышиной суетой экзамена, он не потел в душной аудитории, его взгляд был тверд и чист. Школьные учительницы трепетали. Через пару лет роскошный Волин угодил в тюрьму за крупногабаритные взятки – похоже, забыл честь ученого, обидел, не поделился. С интеллигенцией руководству тоже ой как нелегко было – ядовитая прослойка.

И наконец, маневренным торпедным катерочком от стола к столу патрулировала озабоченная Алевтиночка Николаевна с оранжевой папкой в руках, куда она мельком заглядывала, уточняя направление курса, скорость и цель. За минуту до того, как подмигивающий всем телом разводящий подбуксировал ко мне слегка упирающегося и пускающего от ужаса слюну Забодаева-младшего, Алевтиночка мягко затормозила у нашего стола. В этот момент мы с багровой от жары и ответственности школьной учительницей Татьяной Петровной уже заносили в четыре руки топор убийственной тройки над экзаменационным листом лепечущей невнятное барышни. Не быть тебе, барышня, главным хирургом, не получать из благодарных рук тяжелых хрустальных ваз, раззолоченных коробок с трюфелями и французских духов «Клима».

– Ми-и-илочка! – сладчайше пропела Алевтина моей полнокровной коллеге, со вкусом выводившей верхнюю половину барышниной тройки. – Ми-илочка, да на вас же буквально лица нет! В буфе-е-етик, в буфетик, дорогая! По-пи-и-ить, покушать, отдохнуть!

– Да, я… собственно, – еще ярче заалела польщенная лаской начальства учительница, – я, честное слово, не голодная.

– В буфетик, в буфетик! – уже на тон выше завела хитрая Алевтинка. – Ряженку завезли сегодня. Говорили, сардельки говяжьи будут, как бы не разобрали!

Алевтина, конечно, перегнула. «Говяжьи сардельки» – эх, куда хватила! Корифей русской сцены Станиславский уж давно бы сказал: «Не верю!» и был бы, как всегда, прав. Но ожидание чуда постоянно и утомительно трепещет в сердце женщины. Круглая отличница народного образования синей птицей метнулась к выходу, не почуяв чудовищной Алевтининой лжи. Было ясно: что-то назревает. Алевтина моментально уселась на стул легковерной Татьяны Петровны и, склонясь к моему уху, жарко зашептала. Как о чем? О чем могут шептаться председатель Предметной комиссии с принимающим экзамен преподавателем из «своих»? Конечно же, о любви, надежде и вере. О любви: как она любит чудного-чудного профессора Забодаева и, само собой, меня. О надежде: как надеется, что я проявлю человеческое милосердие к бедному-бедному мальчику. О вере: как она горячо верит, что я ее правильно и непревратно пойму…

Так что же мне с тобой делать, страдалец мой, Забодаев-младший? Ведь мне тебя спрашивать надо про электролитическую диссоциацию, а тебе – отвечать. Таков наш непростой расклад момента согласно вытащенному тобой билету. Вытащенному тобой у судьбы несчастному билету. Лишь одна формула изображена у тебя на листе. Прекрасно! Наверняка, месяц каторжного труда опытного репетитора. И вот результат, формула воды – не придерешься. Хороша! Крупна! Аш-два-о – не поспоришь. Хоть сто комиссий сгони – верно! Твой папа хочет, чтобы ты лечил нас? – гуманно с его стороны! Вот сейчас как возьму, как влеплю двойку! Будь что будет, пусть потом скачут до потолка вместе со всеми вертящими-разводящими, со всей всемирной этой урологией, со всем этим большим собачником, черт подери!

Я еще раз полюбовалась на выполненную в художественной манере Фернана Леже формулу воды и… молча отпаснула листок Алевтине. Сделав академически-заинтересованное лицо, она принялась тщательно изучать изображение. Наш славный абитуриент раскачивался взад-вперед на стуле. То ли заскучал, то ли испугался чего. Ковыряющий за соседним столом задачу рыжий парень отложил свой листок и с интересом уставился на наше представление. Пора было кончать.

– Ну, что ж, – изрекла Алевтина педагогическим голосом, – я вижу, что основной материал вами освоен… усвоен.

Дебил радостно закивал – понял, что хвалят. Алевтина как-то нерешительно взяла ручку и жалобно посмотрела на меня. Даже ей, закаленной боевой участнице многих комиссий, бравшей в кровавой схватке хорошо укрепленные бастионы соседних кафедр, было явно не по себе. Но я не сказала глазами «давай-давай, уж ставь, не тяни», и я не сказала глазами «что творишь? Опомнись, остановись!» Я малодушно отвела взгляд. Трусливо, позорно и беспринципно, согласно вытащенному многими из нас незавидному билету. Алевтина вывела маленькую кривую четверку, и мы обе быстро и неразборчиво расписались… Ох, как скверно! Скорее покурить! Выйти! Где сигареты? Хоть бы псы эти собачьи заткнулись, сколько можно лаять? Никаких условий для работы! Все, все! На пять минут отключиться, забыть, расслабиться!

– Извините, вы куда? – поймал меня в дверях Волин.

– Покурить надо! А что случилось? – грубо буркнула я.

– Пойдемте ко мне в кабинет, там нам будет удобнее.

Нам?!

Да уж, прямо скажем… Кресло золотистой кожи, полированный стол, промытая хрустальная пепельница. Хитреньку щурится Ленин с портрета. Протягивает «Винстон». Не то что мой братский болгарский «Опал».

– Ну что? – усмехается. Все, разумеется, знает, Оплот Законности, Щит Справедливости, Гроза Неверных!

– А что, собственно?! Даже жаль, что «пять» не поставили! Могли бы! – куражусь я после собственного позора.

– О, не стоит так огорчаться. Смотрите на вещи проще! Случай не уникален. Просто очень жаль профессора Забодаева. Блестящий хирург, великолепный лектор – и такой ребенок. Это, знаете ли, нелегко… Надо было помочь.

Дорогой терпкий одеколон у доцента Волина, агатовые с золотым ободком запонки, барственный баритон.

– Ну хорошо, ладно! Помогли. Представим, что этот несчастный забодаевский отпрыск кончит институт и примется лечить вашу личную внучку. Каково? Вы бы этого хотели? – я, как всякая нашкодившая, отвожу душу в абстрактном негодовании. Доцент Волин озаряется солнечной улыбкой: «Что вы, дорогая! Как вас зовут? Очень приятно! Но право же, милая Евгения Моисеевна, не стоит переживать по этому поводу. Он никого не будет лечить – вот вам честное слово! Вы его видели – где уж ему! Он будет заниматься наукой!»…

На этом можно было бы спокойно кончить. Получилось бы почти как у О’Генри – забавный дивертисментик, неожиданное антраша в конце рассказа – автор вприпрыжку убегает за кулисы, читатель, улыбаясь, направляется в кухню варить кофе.

А на самом-то деле кончилось печально. Действительность смешивает жанры. Начнет драму – кончит фарсом. Анекдот обернет трагедией, порой даже дурного вкуса. И нет на нее ни цензуры, ни редактора, ни корректора. Бедный дебил, ввергнутый усилиями отца (да и мы с Алевтиночкой руку приложили, чего уж там) в непосильный для него ад лекций, семинаров, лабораторий, страдал. Веселые жестокие студенты, отлично понимая, как он поступил в институт, издевались над беззащитным. Ассистенты, принимая через силу у него зачеты, брезговали им – глупым, толстым, слюнявым, косноязычным. Как мы брезгуем, отшвыривая с дорожки, спасая (ну не наступать же на нее, противно же!) полураздавленную лягушку. Из-за этого отвратительного чужого сына они ломали свою профессиональную гордость, ущемляли самолюбие и, ненавидя себя и его, ставили, все-таки ставили этот проклятый зачет!