Текст книги "Наследница. Графиня Гизела (сборник)"
Автор книги: Евгения Марлитт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
XXIV
Фелисита быстро покинула сад. Профессор ошибался: не только ночь, но и вечер не должен застать ее в купеческом доме… Теперь наступил момент, когда она может проникнуть в комнату тети Кордулы. В аллее она встретила старую кухарку, несшую в сад ужин, в доме, значит, оставался один Генрих. Она вошла в людскую и взяла ключ от кладовой.
– Что ты хочешь делать, Феечка? – удивленно спросил Генрих.
– Хочу вернуть твою честь и мою свободу! Карауль хорошенько дом, Генрих!
– Но ты не сделаешь какой-нибудь глупости, Феечка? – закричал он ей вслед, но она уже не слышала.
Над головой Фелиситы стонал и свистел ветер, когда она шла по верхнему коридору. Она высунула голову в окно. Вихрь захватывал дыхание, заставив ее отступить на мгновение. Фелисита переждала, когда пройдет порыв ветра, и вылезла на крышу. Если бы в этот момент кто-нибудь видел появляющееся из окна бледное красивое лицо с крепко сжатыми губами и грустным, но решительным выражением, то понял бы, что молодая девушка вполне сознает страшную опасность, которой она подвергается.
Она пробежала по скрипящим под ее ногами черепицам, и у нее ни на мгновенье не потемнело в глазах. Но бушующий ветер не давал передышки: послышался резкий свист, и вихрь обрушился на дом с новой силой. Дверь на галерею распахнулась, горшки с цветами упали на пол, и старые стропила застонали и задрожали под ногами Фелиситы. Она успела уже достигнуть галереи и схватилась за перила. Вихрь рвал ее волосы, точно хотел развеять их по воздуху, но сама она стояла твердо. Наконец она смогла перелезть через перила и была на галерее…
Сзади нее бушевала и свирепствовала непогода, но Фелисита ничего не слышала и не думала об обратном пути. Опустив руки, стояла она в комнате, обвитой плющом: она видела ее в последний раз… Спокойные белоснежные бюсты на стенах, такие знакомые, казались теперь чуждыми. Некогда они оживляли эту комнату, а теперь служили простым ее украшением; они одинаково равнодушно смотрели и на молодую кокетливую советницу, и на залитое слезами лицо молодой девушки. В общем комната выглядела, однако, такой же уютной, как и при жизни тети Кордулы. На рояле не было ни пылинки, цветы оставались такими же свежими, и уход за ними, видимо, был хороший. Только у окна вместо рабочего столика стоял письменный стол профессора.
Краска стыда залила лицо Фелиситы. Она стояла, как вор, в его комнате. Кто знает, какие письма и бумаги лежали на его столе. Он беззаботно оставил их, у него ведь был в кармане ключ от комнат…
Молодая девушка бросилась к старому шкафу. На боковой его стенке среди резных украшений прятался почти незаметный металлический штифтик. Фелисита крепко нажала его, – и дверца потайного отделения открылась. Там в знакомом порядке хранились недостающие драгоценности, в углу стояла коробка с браслетом, а рядом с нею и маленький серый ящичек…
Фелисита вынула его дрожащими руками, он был нелегок… Что в нем было?
Она осторожно открыла крышку – в ящике лежала книга, переплетенная в кожу. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что книга была не напечатана, а вся исписана.
«Иосиф фон Гиршпрунг, студент философии» – стояло на первом листе… Это был дневник студента, сына сапожника, из-за которого тетя Кордула рассердила своего отца и довела его до смерти. Писавший заполнял только одну сторону каждого листа, оставляя другую, вероятно, для заметок, и эти листы были исписаны изящным почерком старой девы. Фелисита прочла несколько строк. Глубокие, оригинальные мысли, выраженные сильно и кратко, приковали ее внимание и заставили задуматься. Это был, должно быть, удивительный человек, с ясными суждениями и пламенным сердцем, полным страстной любви. Потому-то его и любила Кордула, дочь строгого купца… Она писала:
«Ты навеки закрыл глаза, Иосиф, и не видел, как я стояла на коленях у твоей постели и до боли ломала руки, умоляя Бога сохранить тебя. В бреду ты непрерывно называл мое имя, то любовно и ласково, то негодующим тоном, и когда я говорила с тобой, ты не узнавал меня и отталкивал мою руку.
Ты умер в уверенности, что я нарушила клятву, и когда все кончилось и тебя унесли, под твоей подушкой я нашла эту книгу. Она рассказывает мне о твоей любви, но ты сомневался во мне, Иосиф!.. Я напрасно ждала хоть одного сознательного взгляда – он убедил бы тебя, что я верна тебе. Что может быть ужаснее вечной разлуки с любимым человеком – без примирения? Все наказания за страшнейшие преступления – ничто по сравнению с той мукой, которая терзает меня день и ночь.
Твоя душа витает теперь в бесконечном пространстве, я же скитаюсь еще по бедной, маленькой земле и не знаю, можешь ли ты бросить взгляд на прошлое?… Я ни с кем не могу говорить о моей душевной боли, да и не хочу, ведь нет человека, который понял бы мою утрату. Никто не знал тебя так, как я! Но надо, наконец, рассказать, как все это случилось. В этой книге ты излагал свои мысли, и в них слышится ласковое, оживляющее дыхание бессмертной любви ко мне, Иосиф… Мне кажется, что ты сам говоришь мне все, что здесь написано, своим милым голосом… Я хочу отвечать тебе здесь, на тех же листках, которых касалась твоя рука, и мне хочется думать, что ты стоишь возле меня и твои глаза следят за моим пером.
Помнишь ли ты, как маленькая Кордула Гельвиг искала свою любимую белую курицу на чердаке? Там было темно, только через щель в дощатой перегородке проникал солнечный луч. Маленькая девочка заглянула в щель. Сосед Гиршпрунг только что убрал сжатый хлеб, и высоко на желтых снопах сидел маленький Иосиф и смотрел в слуховое окно. „Ищи меня“, – закричала я. Мальчик соскочил и оглянулся. „Ищи же меня“, – прозвучало опять. Послышался треск, и доска, за которой стояла маленькая Кордула, упала на чердак соседнего знатного дома… Таков был ты, Иосиф. И я знаю, впоследствии ты так же переступил бы границы, установленные предрассудками…
Я горько заплакала от испуга, а ты вдруг стал добрым и повел меня вниз в закопченную комнату сапожника… Стена была исправлена, но с тех пор я ежедневно посещала тебя… Какие это были прекрасные зимние вечера! На дворе бушевала метель, а в громадной кафельной печке пылал яркий огонь; твоя мать сидела за жужжащей прялкой, а отец, сидя на скамеечке, стучал молотком, зарабатывая хлеб насущный…
Я еще вижу перед собой его благородное грустное лицо, когда он рассказывал о прошедших временах. Тогда еще Гиршпрунги были знаменитым родом, храбрецы, обладавшие богатырской силой… Сколько героических подвигов они совершили! Но меня пугали реки человеческой крови, пролитой ими, я больше любила слушать рассказ о рыцаре, который так любил свою молодую жену. Он велел сделать два браслета и на каждом из них выгравировать половину стиха; один браслет носил он, другой его супруга… И когда во время битвы он пал, смертельно раненный, и какой-то солдат хотел отнять у него эту драгоценность, умирающий крепко держал свое сокровище, пока на помощь не подоспел его слуга. Эти браслеты хранились в семье, как реликвии, до тех пор, пока не пришли шведы… Как ты ненавидел тогда этих шведов, Иосиф! Они были виновны в обеднении Гиршпрунгов. Это была очень печальная история, и я уже потому не хотела ее слушать, что твой отец всегда говорил: „Видишь ли, Иосиф, если бы не случилось этого несчастья, ты мог бы учиться и сделаться великим человеком, теперь же тебе ничего не остается, как быть сапожником“. Ах, эта история имела еще и другую сторону!
Гиршпрунги оставались папистами даже и тогда, когда вся страна обратилась в новую, лютеранскую веру. С тех пор они жили в строгом уединении, но старый Адриан фон Гиршпрунг был дикий фанатик, который готов был скорее покинуть свой родной дом в старом Тюрингене, чем жить между еретиками. Он продал все свое имение, кроме дома на площади, за шестьдесят тысяч талеров золотом, и в один прекрасный день его сыновья уехали, чтобы найти себе отчизну в какой-нибудь католической стране… В это время через Тюринген проходил шведский король Густав Адольф с двадцатитысячным войском. Он остановился на отдых в городе X. – это было 22 октября 1632 года. Рыцарский дом на площади был занят шведскими солдатами, что привело в ярость старого Адриана. Между ним и шведами завязался горячий спор, и один из солдат убил старика. Разъяренные шведы разгромили весь дом, и когда вернулись сыновья старого Адриана, то тщетно искали свое наследство. Шведы унесли и вырученные от продажи имения шестьдесят тысяч талеров. Все ящики в доме были пусты, содержимое их было уничтожено, все фамильные бумаги развеяны по ветру… Так рассказывал твой отец, Иосиф. После этого дом перешел за небольшую цену во владение гражданина Гельвига. Сыновья Адриана разделили вырученные деньги: Лютц, старший, уехал, и о нем больше ничего не было слышно, другая же линия повесила на гвоздь рыцарский меч, и потомки тех, кто сражался с сарацинами, должны были взяться за шило и рубанок.
Но ты не сделал этого, Иосиф. Твой дух витал далеко от узкого жизненного пути твоих предков; ты шел своей собственной дорогой, хотя и знал, что она терниста, что лишения и нужда будут идти рядом с тобой. Ты видел только высокую, светлую цель и печально кончил свои дни в комнате на чердаке. Дух угас, так как тело голодало!..
Кто мог подумать, что ты скоро уйдешь, когда ты с такой покоряющей силой развивал свои смелые идеи? Или когда ты сидел у рояля и из-под твоих пальцев исходили дивные гармонии. Помнишь ли ты, как награждал тебя твой отец, когда он был тобой доволен? Торжественно открывал он старый шкаф и доставал оперетку Баха. Твой прадед получил ее от самого композитора, и рукопись хранилась в семье как святыня… Когда ты умер, у тебя не нашли ни одного пфеннига, ни куска хлеба, но адресованная мне рукопись оперы Баха, ценность которой тебе была известна, лежала на столе.
На том самом месте, где я сейчас пишу, с другой стороны написано: „Моя милая златокудрая Кордула пришла в белом платье“, – это было в день моей конфирмации, Иосиф. Моя строгая мать сказала мне, что в последний раз отпускает меня к вам, что я уже взрослая дочь купца и мои отношения с семьей сапожника должны прекратиться. Твоих родителей не было в комнате, и я сказала тебе о запрещении… Как ты побледнел! „Ну так иди же“, – сказал ты упрямо, топнув ногой, но голос твой оборвался, и в сердитых глазах заблестели слезы. Я не ушла; наши дрожащие руки бессознательно соединились – это было начало нашей любви.
Разве я могла когда-нибудь забыть это, нарушить клятву, после того как годами противилась моим умоляющим и негодующим родителям? Они бранили тебя, грозили мне проклятием и лишением наследства, но я оставалась непоколебимой. Как это было легко тогда – ты стоял рядом со мной! Но когда умерли твои родители и ты уехал в Лейпциг, наступило ужасное время… В доме моего отца появился высокий, стройный человек, и я сразу почувствовала, что с ним через порог переступило несчастье. Мой отец думал о Павле Гельвиге иначе. Он был близкий родственник, сын человека, занимавшего значительный пост. Посещения молодого родственника были честью для нашего дома. Как умел этот высокий человек низко и смиренно кланяться, говорить так ласково и умилительно!
Ты знаешь, что он осмелился говорить мне о своей любви и что я с негодованием оттолкнула его. Он был настолько жалок и бесчестен, что призвал на помощь моего отца; отец от всей души желал нашего союза, и для меня настали ужасные дни. Твоих писем я больше не получала, отец утаивал их, я нашла их после его смерти вместе с адресованными тебе моими в его бумагах. Со мной обращались как с заключенной, но никто не мог заставить меня оставаться в комнате, когда входил ненавистный человек. Тогда я убегала, точно меня гнали, и духи твоих предков охраняли меня. Я находила много убежищ, где была в безопасности от моего преследователя.
Не таинственный ли перст одной из твоих прародительниц указал мне однажды на золотую монету у моих ног? Чинили птичник, и рабочие сломали часть стены. Я сидела на обломках, думала о том времени, когда были сложены эти стены, и вдруг я увидела в траве золотой. Он был не единственный – между обломками блестели золотые монеты. После ухода рабочих обвалилась еще одна часть стены, и между развалинами показался угол деревянного ящика, наполненного золотом.
Иосиф, я не поняла указания твоей прародительницы – я позвала отца, а с ним вместе пришел и ненавистный человек. Они без труда подняли ящик и открыли его ключом, бывшим в замке. Там лежали в полной сохранности оба браслета, шестьдесят тысяч талеров и пожелтевшие бумаги Гиршпрунгов. Старый Адриан все спас здесь от нашествия шведов… Я точно опьянела от счастья. „Отец! – весело воскликнула я. – Теперь Иосиф больше не бедняк!“
Отец стоял, нагнувшись, и его руки рылись в золоте. Что за взгляд упал тогда на меня!
– Сын сапожника? – сказал он. – При чем он тут?
– Это же его наследство, папа!
Я держала в руках завещание старого Адриана и указала на имя „Гиршпрунг“. О, как ужасно изменилось вдруг неподвижное лицо отца!
– Ты с ума сошла! – закричал он. – Этот дом принадлежит мне со всем его содержимым.
– Вы совершенно правы, дорогой кузен, – подтвердил Павел Гельвиг своим мягким голосом. – Но прежде этот дом со всем его содержимым принадлежал моему деду.
– Хорошо, Павел, я и не отрицаю твоих прав, – сказал отец…
Они понесли ящик в дом. В тот же день я узнала, что Павел Гельвиг потребовал двадцать тысяч талеров и один браслет и получил это.
Знаешь ли ты, как я страдала в то время, когда ты считал меня неверной и легкомысленной? Я стояла одна против моих мучителей, моя строгая, честная мать умерла, мой единственный брат был далеко… Меня заставляли молчать перед тобой и перед обществом, а я на это ни за что не соглашалась… Я сохранила завещание старого Адриана, но мои мучители этого не знали. Однажды, когда Павел Гельвиг спросил меня, чем я могу доказать находку, я показала им эту бумагу, и тогда наступила ужасная развязка!.. В тот день мой отец был в гостях и, по-видимому, выпил много вина. Он бросился ко мне, потряс с такой силой, что я закричала от боли, и спросил со злостью: неужели мне не дорога его честь? Но, не успев еще докончить фразу, он оттолкнул меня, его лицо сделалось коричневым, и он пал, пораженный ударом… Когда мы его подняли, он еще дышал и был даже в сознании, его взгляд был с ужасом устремлен на меня, и тогда сломилось мое упорство, Иосиф. Когда доктор на минутку покинул комнату, я сожгла бумагу. Я не могла смотреть на моего отца, но, отвернувшись от него, я все же обещала ему, что буду молчать и что по моей воле ни одного пятна не ляжет на его честь… Как дьявольски улыбался Павел Гельвиг при этой клятве!.. О Иосиф, я сделала это! Я обеспечила моей семье украденное наследство в то время, когда нужда бросила тебя на смертное ложе».
XXV
Фелисита закрыла книгу, она не могла больше читать…
– Тетя Кордула, тебя мучили и осуждали люди, пользовавшиеся украденными деньгами и ставившие себя на высокий пьедестал добродетели и честности. Они оттолкнули тебя, и слепое общество утвердило их приговор. Ты, оклеветанная и осужденная, хранила свою тайну. Ты никогда не проклинала тех слепых, которые часто ели твой хлеб и в нужде бессознательно принимали от тебя помощь.
Семья Гельвигов была выше подозрений. Если бы кто-нибудь осмелился указать на портрет в угловой комнате и сказать: «Это вор», его побили бы камнями. И все-таки он обманул сына сапожника; он умер, запятнав себя воровством, а его потомки гордились богатством старого купеческого дома, приобретенного «честным тяжелым трудом». Если бы это знал Иоганн! Если бы он мог заглянуть в эту книгу, он, подчинявший свои желания и чувства «священным» семейным традициям…
Фелисита невольно подняла руку с книгой, и ее глаза заблестели… Что мешало ей поставить этот серый ящичек на профессорский письменный стол?… Он войдет и сядет, ничего не подозревая, чтобы работать дальше над лежащей на столе рукописью. Он заметит ящичек, поднимет его крышку, вынет книгу и станет читать – до тех пор, пока блеск его стальных глаз не угаснет. Тогда гордое сознание своей правоты и честности будет надломлено. Он в глубине души будет нести тяжесть позора… Этот гордый человек будет навсегда унижен перед самим собой.
Книга и ящик упали на пол, и горячие слезы полились из глаз Фелиситы. «Нет, в тысячу раз лучше умереть, чем причинить ему горе!» Не те же ли уста однажды здесь же сказали: «Я бы не пожалела его, если бы с ним случилось какое-нибудь несчастье, и если бы могла помочь его счастью, не шевельнула бы для этого пальцем»?… Старая ли ненависть заставляла ее плакать и наполняла сердце невыразимой болью при мысли, что он будет страдать? Похоже ли было на отвращение то сладкое чувство, с которым она представляла себе его мужественный образ? Ненависть, отвращение и жажда мести бесследно исчезли из ее души. Она закрыла лицо руками – таинственный разлад в ее душе стал так понятен ей теперь…
Прочь, прочь отсюда – больше ее ничто не удерживало. Ей оставалось только еще раз пройти через крышу, перешагнуть через порог дома Гельвигов, и она свободна…
Она спрятала ящичек с книгой в карман и собралась идти, но вдруг остановилась, затаив дыхание. В зале хлопнула дверь, и послышались приближающиеся шаги. Фелисита бросилась на галерею, открыла стеклянную дверь – ее глаза блуждали по крыше: она уже не могла бы пройти там незамеченной, ее единственным спасением было спрятаться… Между стеной и цветочными горшками было узкое пространство. Фелисита поднялась по нему на крышу и схватилась за громоотвод… Кто бы теперь ни пришел на галерею – девушка стояла там, как воровка… Она проникла в запертые комнаты. Ее обвиняли уже в том, что она знает о краже серебра, – теперь ее вина была очевидна. Она оставляла этот дом не по доброй воле – ее выгоняли, и, как тетя Кордула, она должна была молча нести бесчестие всю свою жизнь…
Безумным взором смотрела она на галерею. Ее последняя надежда рушилась – профессор не остановился у стеклянной двери, а шел все дальше по галерее. Слышал ли он шаги убегающей девушки? Он стоял спиной к ней и мог бы уйти, не заметив ее. Но вихрь заставил профессора обернуться, и он увидел Фелиситу, судорожно схватившуюся за громоотвод.
Минуту ей казалось, что кровь застыла у нее в жилах от его взгляда, выражавшего ужас, но потом та же кровь бросилась ей в голову.
– Да, тут стоит воровка! Зовите власти, зовите госпожу Гельвиг! Улика налицо! – закричала она с горьким смехом.
– Ради Бога, – крикнул профессор, – держитесь за громоотвод, иначе вы погибли!
– Я была бы счастлива, если бы это случилось, – резко прозвучало сверху.
Он не заметил узкой дороги, по которой вскарабкалась Фелисита, и, сбросив цветы, крепко обнял сопротивлявшуюся девушку и увлек ее на галерею.
Сильный, отважный дух девушки был побежден – она была ошеломлена и не замечала, что ее мнимый противник поддерживает ее; она закрыла глаза и не видела задумчивого взгляда, устремленного на ее бледное лицо.
– Фелисита! – умоляюще прошептал он.
Она вздрогнула и очнулась. Негодование и горечь, годами гнездившиеся в ее душе, снова охватили ее. Она сердито вырвалась, и вокруг ее рта опять появилась глубокая складка.
– Как могли вы дотронуться до парии? – сказала она резко. Но вдруг вся ее выпрямившаяся фигура надломилась, она закрыла лицо руками и пробормотала:
– Ну, допрашивайте меня, вы будете довольны моими показаниями.
– Прежде всего успокойтесь, – сказал он тем мягким, успокаивающим тоном, который против воли так тронул ее у постели больного ребенка. – Оставьте ваше дикое упрямство, которым вы стараетесь меня оскорбить… Посмотрите, где мы находимся. Здесь вы играли ребенком, не правда ли? Здесь отшельница, за которую вы сегодня так горячо заступились, дала вам образование, дала свою защиту и любовь… Вы упрямы, озлоблены, горды, и это часто делает вас несправедливой и суровой, но на низость вы неспособны. Я не знаю почему, но мне казалось, что я найду вас здесь, наверху. Робкое, смущенное лицо Генриха и его невольный взгляд на лестницу, когда я спросил о вас, убедили меня в моем предположении… Не говорите ни слова, – продолжал он, когда она подняла глаза и хотела заговорить. – Я действительно хочу вас допросить, но в совершенно другом смысле, и, думаю, имею на это право после того, как прошел через бурю и непогоду, чтобы достать свою сосну…
Фелисита видела, как дрожали его руки. Они стояли теперь как раз на том месте, где она перед тем перенесла тяжелую борьбу с собой и боролась с искушением вонзить ему нож в сердце. Она опустила голову как виноватая.
– Фелисита, что, если бы вы упали? – начал он опять. – Должен ли я вам сказать, в какой ужас вы меня повергли вашим отчаянным упрямством? И разве не может минута смертельного ужаса и страдания искупить несправедливость многих лет?
Он остановился, ожидая ответа, но побледневшие губы молодой девушки были крепко сжаты.
– Вы так враждебно настроены, что не можете понять перемены. Фелисита, недавно вы говорили, что обожали вашу мать, что она называла вас «Фея». Я знаю, что все, кто вас любит, называют вас этим именем, и я тоже хочу сказать: «Фея, я ищу примирения!»
– Я не сержусь больше, – сказала она глухо.
– В ваших устах эти слова значат очень много, но они меня еще далеко не удовлетворяют… Что пользы в том, что мы помиримся, а потом снова разойдемся на всю жизнь? К чему мне знать, что вы больше не сердитесь, если я не могу постоянно убеждаться в этом? Если примирились люди, которые были так чужды друг другу, как мы, то они должны и оставаться вместе – поедемте со мной, Фея!
– Я с отвращением думаю об институте и не могла бы покоряться шаблонному обращению, – быстро ответила она.
По его лицу скользнула улыбка.
– Идея об институте возникла по необходимости. Мне самому пришлось бы тогда плохо… Могло случиться, что я не видел бы вас день-два, а при встрече вокруг нас стояла бы дюжина любопытных учениц и ловила бы каждое наше слово. Или же госпожа Берг, строгая начальница, сидела бы рядом и не позволяла, чтобы я держал в своих руках эту маленькую ручку… Нет, я хочу постоянно видеть это милое, упрямое лицо, я должен знать, что там, куда я приду после напряженной работы, меня ждет моя Фея и думает обо мне, но ведь все это может осуществиться лишь тогда, когда вы будете моей женой!
Фелисита вскрикнула и попробовала вырваться, но он крепко держал ее.
– Эта мысль пугает вас, Фелисита? – в голосе его звучало глубокое волнение. – Я хочу надеяться, что этот испуг происходит только от неожиданности. Я говорю себе, что до той поры, когда вы станете моей женой, может пройти еще много времени. Но я буду стремиться завоевать вас твердостью моей любви, я буду ждать, как это ни тяжело, пока вы по собственному побуждению не скажете мне: «Я хочу, Иоганн!»… Я знаю, какие чудеса происходят в человеческом сердце. Я бежал из маленького городка, чтобы избавиться от своей внутренней борьбы, и тогда-то случилось чудо. Я понял, что то, что я хотел упрямо и дерзновенно стряхнуть с себя, будет блаженством моей жизни… Скажите мне хоть одно слово, дающее надежду.
Молодая девушка понемногу высвободила свои руки. Ее брови нахмурились, как будто от сильной боли, угасший взгляд был устремлен на пол, и холодные пальцы были судорожно сжаты.
– Вы хотите успокоения от меня? – спросила она слабым голосом. – Час назад вы сказали: «Это будет ваша последняя борьба», а теперь снова толкаете меня в ужасную борьбу… Но что значит борьба с внешними врагами по сравнению со внутренней борьбой со своими желаниями? – Она в отчаянии заломила руки. – Я не знаю, за какую вину Бог вложил мне в сердце эту несчастную любовь.
– Фея!
Профессор протянул руки, чтобы привлечь ее к себе, но она отстранилась, хотя лицо ее просветлело.
– Да, я люблю вас, вы должны знать это, – повторила она, и в ее голосе слышались и радость, и слезы. – Я могла бы уже теперь сказать: «Я хочу, Иоганн», но эти слова никогда не будут произнесены.
Он отступил назад, и смертельная бледность покрыла его лицо; он слишком хорошо знал энергичную девушку: она никогда не отступала от своих слов.
– Вы бежали из X., но почему? – продолжала она тверже. – Я вам скажу почему: ваша любовь ко мне была преступлением против вашей семьи, она шла вразрез с вашими принципами, и ее следовало вырвать из сердца, как сорную траву.
То, что вы возвратились после вашего бегства с теми же чувствами, произошло не по вашей вине, вы покорились той же силе, которая заставляет и меня, против своих убеждений, любить вас. После тяжелой борьбы гордые купцы уступили свое место в вашем сердце презираемой дочери комедиантов, но ничто в мире не может заставить меня думать, что я сохраню это место на всю жизнь. Несколько недель назад вы высказали свое убеждение, что различие положений в браке никогда не сглаживается. Вы слишком сроднились с этим принципом, чтобы в несколько недель могли совершенно от него отказаться. Вы теперь отрекаетесь от него, но в моей душе все равно останется воспоминание о нем.
Она в изнеможении замолчала. Профессор стоял, закрыв глаза рукой, губы его подергивала судорога. Когда Фелисита умолкла, он опустил руку и тихо сказал:
– Прошлое против меня, но вы все-таки ошибаетесь, Фелисита. О Боже, как мне доказать вам это!
– Внешние обстоятельства нисколько не изменились, – продолжала она неумолимо. – На вашу семью не легло никакого пятна, мое положение осталось таким же презираемым, как и прежде. Я не имела бы совести, если бы воспользовалась моментом, когда вы слушались только голоса вашей любви, с трудом борясь со своими взглядами. Я спрашиваю вас по совести: не правда ли, вы высокого мнения о прошлом вашей семьи?… Пробовали ли вы спросить себя, одобрили бы ваши предки этот неравный брак?
– Фелисита, вы говорите, что любите, и все-таки способны так меня мучить? – воскликнул он.
Ее взгляд смягчился, она взяла его руку.
– Я также невыразимо страдала, когда вы говорили о нашей совместной жизни, – сказала она взволнованно. – Между нами вечно будет стоять опасение вашего раскаяния. При каждом вашем мрачном взгляде, при каждой складке на лбу я буду думать: «Настал момент, когда он сожалеет о прошлом, когда он возвращается к своим прежним взглядам, когда он внутренне отталкивает тебя как причину своего отречения!»
Я сделала бы вас несчастным своим недоверием, которое не могла бы победить.
– Это ужасное возмездие, – глухо сказал Иоганн. – Впрочем, я смело беру на себя это несчастье… Я буду безропотно переносить ваше недоверие, как оно ни тяжело. Должно же настать время, когда все выяснится… Фелисита, я устрою для вас такую жизнь, в которой вам не придут в голову никакие злые мысли. Конечно, может случиться, что я приду домой со складкой на лбу, с суровыми взглядами, которые неизбежны в моем призвании, но дома у меня будет Фея, которая уничтожит все складки и успокоит меня. Неужели вы растопчете свою любовь и сделаете несчастным человека, которому можете дать высшее счастье на земле?
Фелисита отошла к двери, она чувствовала, что под влиянием его красноречия нравственная сила изменяет ей, и все-таки, ради него самого, должна была оставаться твердой.
– Если бы вы могли жить со мной в полнейшем уединении, тогда я охотно последовала бы за вами, – ответила она, торопливо схватив ручку двери, как будто это была ее последняя поддержка. – Не думайте, что я боюсь света и его суждений, но, живя в обществе, я боюсь найти врага в вас самом. Происхождение из хорошей семьи имеет в свете большое значение, и я знаю, что в этом вы с ним вполне согласны. У вас есть фамильная гордость, и если в этот момент вы не придаете ей никакого значения, то при постоянных встречах со знакомыми, имеющими такое же общественное положение, как и вы, рано или поздно у вас появится сожаление о том, что вы слишком многое принесли в жертву ради меня!
– Другими словами это означает, что если я хочу обладать вами, то должен бросить мою работу и жить с вами в пустыне или должен найти какое-нибудь пятно на прошлом моей семьи, – воскликнул раздраженно профессор.
При последних его словах внезапная краска залила лицо молодой девушки. Невольно рука ее ощупала углы серого ящичка, точно она хотела убедиться, что он хорошо спрятан. Профессор в необыкновенном волнении ходил по комнате.
– Упрямство и упорство вашего характера доставили мне уже много хлопот, – продолжал он тем же тоном, – но теперь, когда вы с такой настойчивостью бросаете мне к ногам мою любовь и осуждаете себя на бесполезную жертву, я чувствую какую-то ненависть и дикую злобу. Я вижу, что не подвинулся ни на шаг вперед, но и не подумаю отказываться от вас… Ваше уверение, что вы меня любите, стоит для меня ненарушимой клятвы. Вы мне никогда не измените, Фелисита?
– Нет! – вырвалось у нее быстро и против воли.
Профессор положил руку на ее голову и заглянул ей в лицо со смешанным выражением горя, негодования и любви… Он тихо покачал головой, когда под его заклинающим взглядом она опустила глаза, но ее губы остались плотно сжатыми.
– Ну, идите, – сказал он чуть слышно. – Я соглашаюсь на временную разлуку, но с условием, что должен часто вас видеть, где бы вы ни были, и чтобы между нами была переписка.
Она бранила себя за допущенную слабость, за то, что подала ему руку в знак согласия, но отнять у него единственное утешение у нее не было сил…
