Текст книги "Имперская графиня Гизела"
Автор книги: Евгения Марлитт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Платок выпал из опущенных рук молодой графини, – с глубоко испуганным выражением глаз и бледными губами выслушала он жесткую, карающую речь незнакомца, и теперь, не двигаясь с места, безмолвно глядела вслед, пока он не исчез в глубине леса.
Глава 11
Ни министр, ни одна из его спутниц не приблизились к месту, где упала девочка; дамы поспешно завернулись в шали и направились к лесу.
Падение и спасение девочки было делом одной минуты.
– Вы знаете, кто этот господин? – обратилась баронесса с живостью к гувернантке, опуская свой лорнет, со вниманием проследив все движения незнакомца.
– Да, кто это? – спросил министр.
– Хорошо ли вы его рассмотрели, ваше превосходительство? – спросила госпожа фон Гербек. – Это он – бразильский набоб, владетель завода, невежа, игнорирующий Белый замок, как какую-нибудь кротовую нору.. Я не могу понять, как графиня решилась оставаться в его присутствии, я готова держать пари, что он сказал ей какую-нибудь грубость – это видно по всему!
Баронесса сделала несколько шагов навстречу Гизеле, которая шла назад с опущенными ресницами.
– Тебя оскорбил этот человек, мое дитя? – спросила она нежно, но со странно испытующим взглядом.
– Нет, – отвечала быстро Гизела, хотя лицо ее при этом вспыхнуло, а в глазах сверкнула гордость.
Между тем министр с гувернанткой вошли в лес.
Его превосходительство заложил за спину руки и опустил голову на грудь – всегдашняя его привычка, когда он кого-нибудь выслушивал. Много элегантности и гибкости было еще в его фигуре, но голова и борода уже поседели, щеки обрюзгли, что придавало его умному лицу какую-то угрюмость, – его превосходительство становился стар.
– Ему, кажется, нет до нас никакого дела! – болтала гувернантка. – Шесть недель тому назад он явился сюда, как снег на голову! Раз как-то, совершая свою утреннюю прогулку, прохожу я мимо лесного дома, гляжу, ставни все открыты, из трубы валит дым, а один из встретившихся нейнфельдских крестьян сказал мне: «Барин из Америки приехал!» Ах, ваше превосходительство, я всегда сожалела о том, что завод должен был перейти в такие руки. Вы не можете себе представить, что за дух нынче вошел в этот народ! Новые дома и чтение совсем вскружили им головы, так что они буквально забыли, кто они… Надо видеть, какую манеру они взяли кланяться, совсем не то, что прежде, – поклонятся, а потом так дерзко посмотрят в лицо… Все это, повторяю, постоянно меня расстраивает и положительно отравляет мне пребывание мое в Аренсберге. Но со времени прибытия этого Оливейры я еще более ожесточена.
– Он португалец? – прервала ее баронесса, шедшая сзади с Гизелой.
– Да, говорят, а судя по его неслыханному высокомерию, очень вероятно, что он происходит от какой-нибудь переселившейся в Бразилию португальской дворянской фамилии… К тому же и внешность его говорит за это предположение; я его противница, но не могу не сознаться, что он очень красивый мужчина – ваше превосходительство сами могли убедиться в этом.
Превосходительство ничего не ответил, и обе дамы замолчали.
– У него осанка гранда, – продолжала разгорячась гувернантка, – а на лошади это бог! Ах, – прервала она себя испуганно, – и как пришло мне на язык подобное сравнение!
Углы рта ее вдруг опустились, как будто к ним привесили гири, веки набожно закрыли замаслившиеся глазки, – она была олицетворенное раскаяние и сокрушение.
– Будьте так любезны, расскажите, наконец, чем ожесточил вас так этот Оливейра? – просил министр сурово и с нетерпением.
– Ваше превосходительство, он ищет случая оскорбить нашу графиню.
– Вы принудите его к этому! – вскричала молодая девушка с пылающими от гнева щеками.
Министр остановился, с неудовольствием и удивлением задержав взор на падчерице.
– О, милая графиня, как вы несправедливы! Разве я была причиной тому, что он игнорировал вас, когда вы мимо него ехали? Дело было таким образом, – обратилась она к министру и его супруге. – Я слышу, что он хочет в Нейнфельде основать приют для бедных сирот окрестных селений – ваше превосходительство, в наше время надо держать ухо востро и действовать, если представляется к тому случай, Я преодолеваю свою неприязнь и отвращение к беззаконным и своевольным стремлениям всего нейнфельдского населения, запечатываю в конверт восемь луидоров от имени графини, пять талеров от вашей покорной слуги и посылаю португальцу как вспоможение в пользу предполагаемого приюта… Конечно, при этом я пишу несколько строк, где выражаю надежду, что заведение будет стоять на строго церковной почве и говорю, что беру на себя труд позаботиться о попечительнице… Что из этого выходит?.. Деньги присылаются обратно с замечанием, что фонд на учреждение уже полон и что попечительства не требуется, а смотрительница уже имеется в лице прекрасно воспитанней старшей дочери нейнфельдского пастора – ах, как меня это рассердило!
– Очень хитро вы взялись за дело, любезная моя госпожа фон Гербек! – проговорил министр с уничтвжающей иронией. – И если вы так же поведете дело и далее, то поздравляю вас с успехом… Вам бы не следовало браться за это, – прибавил он с сердцем. – Заметьте раз и навсегда: я не хочу, чтобы неприязнь и противоречие имели здесь место, – золотую рыбку можно поймать тонкостью, если вам это еще неизвестно, многоуважаемая фон Гербек!
– И как это вам пришло в голову, – вскричала баронесс», измеряя высокомерным взглядом приведенную в тупик гувернантку, – как решились вы, по своему усмотрению, распоряжаться именем графини и навязывать ей роль, неприятную ни ей, ни нам?.. Наше бедное, больное дитя, – прибавила она мягко, – которое до сих пор охраняли мы как зеницу ока!.. Видишь ли, Гизела, – вдруг сказала он, устремляя на лицо падчерицы озабоченный, пристальный взгляд, – ты далеко не так поправилась, как ты воображаешь… Вот опять лицо твое меняет цвет, то краснеет, то бледнеет, что всегда бывало предвестником твоих припадков!
Молодая девушка не произнесла ни слова.
Видно было, что минуту она находилась как бы в сильнейшей внутренней борьбе. Но затем она отвернулась и, пожав плечами, пошла далее. Движение это как бы говорило: «Я слишком горда, чтобы уверять в том, что уже однажды сказала, – думай, что хочешь».
Некоторое время все шли молча.
Госпожа фон Гербек была очень встревожена. Она отстала на несколько шагов от министра, чтобы заглянуть ему в лицо, выражение которого отнюдь не представлялось приятным.
Подойдя к воротам сада, он остановился, между тем как баронесса и Гизела пошли по аллее. Он через плечо еще раз взглянул на Нейнфельд, Красные крыши которого сверкали, облитые солнечными лучами, – и только одна между ними высилась темной массой; это была новая шиферная крива пасторского дома.
Глаза министра остановились на ней – холодная усмешка появилась на его бледных губах.
– С тем делом будет скоро покончено! – сказал он.
– Ваше превосходительство – пастор? – вскричала госпожа фон Гербек с радостным изумлением.
– Отставлен… Гм, мы просто даем случай человеку узнать по опыту, где легче он может зарабатывать свой хлеб: в слове Божием, или в делах Божиих… В самом деле, он уж чересчур некстати именно теперь в своей книге представил свету свою астрономическую ученость!
– Слава Богу! – вскричала госпожа фон Гербек, вполне удовлетворенная. – Ваше превосходительство может об этом думать как ему угодно, но Господь сам ослепил этого человека и привел к справедливой каре!.. Если бы только вы послушали, ваше превосходительство, хоть раз, что он говорит на кафедре! Чего только тут нет, – не говоря уже о том, что вольнодумство на первом плане, – приплетает сюда и цветы, и звезды, и весеннее утро, и солнечный свет. Каждую минуту думаешь, что вот сейчас он начнет сочинять стихи… Он был постоянно моим противником, он самым ужасным образом затруднил мне мою высокую миссию – я торжествую!
Тем временем обе дамы медленно шли по аллее.
Между тем как глаза Гизелы задумчиво устремлены были в землю, взгляд мачехи неустанно, с каким-то мрачно испытующим выражением следил за ней. Глядя на девушку, которую она всегда воображала лишенной всякой прелести молодости, она вспомнила о том удовольствии, с которым она, несколько недель тому назад, посылала из Парижа падчерице элегантный туалет, заранее представляя себе, как отвратительно будет в нем маленькое желтое чучело! И доктор и госпожа фон Гербек просто ослепли, если ни единым словом не могли намекнуть об этой развивающейся красоте! Элегантная, грациозная тридцатилетняя женщина, в мозгу которой почти лихорадочно мелькали эти мысли, сама была еще блистательно прекрасна – но все же это была уже не прежняя, дышащая девственным обаянием Ютта фон Цвейфлинген! При вечернем освещении ее можно было принять за восемнадцатилетнюю девушку, но теперь, при ясном дневном свете, следы времени становились очевидны.
В конце аллеи показался лакей, уже пожилых лет, заметно уставший, который держал в руках клетку с птицей.
Подойдя к дамам, он чуть не до земли согнул свою старую спину.
– Ваше сиятельство сегодня утром изволили пожелать зяблика, – произнес он, обращаясь к Гизеле, – я после обеда бегал к грейнсфельдскому ткачу, у которого лучшие певцы во всем лесу… Ну угодно ли будет вашему сиятельству взять птичку… Дорогой чуть было не улетела – в клетке поломана была палочка…
– Хорошо, Браун, – проговорила молодая графиня. – Посадите птичку в садок – госпожа фон Гербек позаботится, чтобы за нее было заплачено ткачу.
В эту минуту какой угодно строгий церемонимейстер нашел бы безукоризненной ее осанку – то была гордая повелительница, удостоившая своих подчиненных каким-нибудь отрывочным словом или кивком головы, то была графиня Фельдерн с головы до ног.
Никакого слова благодарности не было сказано старику, а между тем в палящий полдень целый день пекся он на солнце, чтобы доставить удовольствие своей госпоже; пот катился по его лбу, старые ноги отказывались повиноваться. Но ведь это был лакей Браун, который на то и создан, чтобы ей служить; с тех пор, как она себя помнила, эти руки и ноги двигались лишь для нее, глаза эти в ее присутствии не выражали ни радости, ни горя, рот этот открывался лишь тогда, когда она приказывала, – она не знала ни возвышения, ни понижения этого голоса, всегда это был один и тот же благоговейный полушепот. Есть ли у этого человека свои радости и печали? Думает ли и чувствует ли он?
Это никогда не занимало мыслей маленькой графини, целыми часами разговаривавшей с Пусом, воображая, что он ее понимает.
Поклонившись так низко, как будто одновременно с уверенностью, что за птицу будет заплачено, ему оказана была какая-то незаслуженная милость, лакей удалился, тихо ступая на цыпочках.
Глава 12
На другой день жалюзи на окнах хозяйских покоев замка были закрыты – у баронессы случилась мигрень. Она никого у себя не принимала; в ближних коридорах царствовала мертвая тишина, и сам министр, как рассказывали, все еще обожавший свою прекрасную супругу, наблюдал за тем, чтобы ни единый шорох не беспокоил страждущей.
Противоположный флигель замка, состоящий из комнат, предназначенных для гостей, с раннего утра был полон деятельности. Еще со времен принца Генриха не менявшиеся и потому достаточно полинявшие шелковые гардины и обои теперь заменили новыми, еще более драгоценными; всю меблировку ждала та же участь.
Его превосходительство тщательно и заботливо присматривал за этим, от времени до времени появляясь сам в отделываемых покоях, – дело шло не более ни менее, как о посещении замка самим князем в качестве гостя.
В недавней своей поездке князю случайно попал в руки один номер газеты, где в очень резких выражениях говорилось о министре. Государь был глубоко возмущен этим «пасквилем» и «диффамацией», и, чтобы перед всем светом явить благоволение своему злостно оскорбленному любимцу, он и оповестил его о своем посещении.
Это была такая честь, которой не могла похвастать ни одна из дворянских фамилий страны; потому требовалось задать такого блеска, который бы вполне был достоин этого исключительного благоволения. Это, понятно, не представляло никакой трудности для его превосходительства, ибо стоило лишь запустить руку в свою французскую мошну!
А между тем прислуга с недоумением покачивала головой: по приезде барон казался как нельзя более в духе, и вот одна ночь совсем изменила это расположение – опытный наблюдатель заметил бы новую черту в этом строгом, сдержанном лице. Черта эта выражала тайную заботу.
С молодой графиней и с госпожой фон Гербек он сходился только за обедам. Прежде, при своих посещениях Грейнсфельда и Аренсбергл, столь внимательный и предупредительны» к падчерице, теперь он лишь рассеянно перекидывался с нею односложными словами, и госпожа фон Гербек из горестного опыта могла заключить, как много едкости приобрела сатира его превосходительства при последней его поездке в Париж…
Безоблачное утреннее небо возвышалось над тюрингенским лесом.
Белый замок сверкал среди своих фонтанов и аллей. На этот раз все жалюзи его были подняты, не исключая и окна баронессы. Мигрень миновала, и сегодня отдан был приказ приготовить завтрак в лесу.
Супруг был все еще занят украшением комнат, предназначенных его светлости, хотя обещал прийти к завтраку; госпожа фон Гербек еще сидела за туалетом, а без нее молодая графиня, вследствие данного недавно слова, не могла выйти из замка.
Баронесса была одна. Она сначала медленно бродила по аллеям сада. На ней был утренний модный туалет, который скорее был бы у места в Булонском лесу, чем здесь, под этими развесистыми дубами и буками. В тщательно подобранном, белом с розовыми полосками платье она похожа была на шестнадцатилетнюю пастушку a la Watteau. Светлая соломенная шляпа, надвинутая на лоб, резко отделялась от черных, как вороново крыло, волос, которые не свободно, как бывало прежде, волнистыми прядями падали на грудь, но запрятаны были на затылке под тем безобразнейшим украшением, которое называется шиньоном.
Тем не менее, несмотря на эту нелепую прическу, все-таки это была обольстительно прекрасная женщина; ее легкие ножки грациозно ступали по росистой траве.
Место в лесу, где должен быть приготовлен завтрак, находилось недалеко от озера.
Выйдя из сада, баронесса направилась к лесу и ускорила шаги. Ее красивое лицо не выказывало того спокойного, довольного наслаждения, которое гуляющий ощущает при утренней прогулке в лесу, – скорее, напряженность и любопытство выражали ее черные глаза.
Она миновала берег, где в первый день ее приезда молодая графиня причалила лодку и пошла по лесной дороге. Между деревьями мелькала белая скатерть, которую лакеи расстилали для завтрака, но баронесса, боязливо оглядываясь на прислугу, не замечена ли она ею, шла далее, прямо той дорогой, которая вела в прежние цвейфлингенские владения. До известного места, где дорога расходилась на две ветви, она и прежде изредка делала свои прогулки, но никогда далее; эти узкие тропинки кончались у Лесного дома. Возвеличившаяся последняя из Цвейфлингенов как из своей памяти, так и из окружающего старательно удаляла все, что могло ей напомнить о ее прежнем житье-бытье, когда она была бледна и унижена, – по этой причине она никогда не переступала порога старого охотничьего дома.
Но сегодня Рубикон был пройден. Баронесса подошла к кусту и раздвинула ветви – перед ней был фасад Лесного дома.
В А, только и было разговоров, что о старом, небольшом замке с его новым чужеземным обитателем. Чего-чего не рассказывали о баснословных богатствах португальца… Этот господин фон Оливейра – немцы никак не могут обойтись без приставки «фон»: без этой частички для них немыслим ни титул, ни человек высокопоставленный, – нанял прекраснейший дом в А, за громадные деньги; известно, что зиму он намерен провести в резиденции и желает быть представленным ко двору, и кому удалось хоть раз издали на него взглянуть, тот клялся, что это наикрасивейший мужчина, благородством и аристократическим достоинством много напоминающий собой покойного майора фон Цвейфлингена; Лесной же дом, по общему предположению, должен быть превращен в какой-то волшебный замок.
Однако прекрасная баронесса едва ли это замечала, хотя, во всяком случае, старинное здание приобрело много оригинальности.
Узкое луговое пространство, расстилавшееся в прежнее время перед ним, теперь тянулось на далекое расстояние и было усыпано песком, зеленея лишь посредине. Прежде здесь был колодец, теперь же устроен был колоссальный гранитный бассейн с бьющим высоко фонтаном. Каменные юноши все еще стояли у входа, грачи по-прежнему гнездились на крыше, но окна не имели прежнего мрачного вида – новый владелец, казалось, любил воздух и свет. Вместо тусклых, забранных в свинец круглых стеклянных пластинок в оконные отверстия вставлены были громадные зеркальные стекла и через них с обеих сторон лился в галерею свет, обе противоположные двери в которую были растворены настежь. Пол был устлан тигровыми и медвежьими шкурами, дубовая мебель была массивна, по углам и на потолке висели прекрасные, составленные из оружия люстры. Изнеженность не могла быть качеством нового владельца; не видно было ни подушек, ни занавесов, ни единого следа той щеголеватости и моды, не служащих ни к чему безделушек, которыми любит окружать себя элегантность нашего времени. Напротив, эти шкуры и оружие, занимавшие вето обращенную на юг стену, свидетельствовали о том, что человек этот любил померяться силой со злейшими врагами человека, На террасе стоял накрытый стол, и находящаяся на нем посуда, вся из чистого серебра (привычный глаз знатной дамы сейчас это заметил), говорила, что хозяин только что позавтракал. Тут же находился попугай на тонкой, длинной цепи, поклевывая лежащий на столе белый хлеб. После каждой крошки, казалось, приходившейся ему очень по вкусу, он начинал кричать изо всех сил;
«Мщение сладко!» и чистил свой клюв о каменного юношу, неподвижно и меланхолично смотревшего в чащу леса.
Вдруг взор наблюдавшей баронессы омрачился, выражение ненависти и презрения скривило тонкие губы; каким образом попал сюда этот отвратительный человек?.. Неужели Лесной дом и это ненавистное существо вечно должны быть связаны друг с другом?..
Человек, своим появлением причинивший такое волнение знатной даме, был Зиверт, выходивший из галереи. И его баронесса также видела в первый раз после столь долгого времени.
Это был все тот же мрачный солдат с жесткими, грубыми чертами, который всегда так сурово смотрел на обворожительную Ютту фон Цвейфлинген. Старик, казалось, нисколько не постарел, напротив, теперь при солнечном свете, падавшем на его седую голову, вся фигура его дышала силой и здоровьем.
Старым солдат похлопал по спине, отчего тот стал кричать еще громче и быстро уцепился за свое кольцо. Затем старик стал собирать посуду, взял книги, лежавшие раскрытыми на стульях, чтобы бережно уложить их на стол, придвинул к ним ящик с сигарами и с подносом, полным серебра, и вошел обратно в галерею.
Всего этого достаточно было для того, чтобы пробудить целый поток ненавистных воспоминаний в душе подсматривавшей баронессы.
Было время, когда этот человек заставлял ее брать в руку грязный горшок, в руку, которая теперь носит обручальное кольцо могущественнейшего человека в стране; мысль, что ее белые руки совершили преступление, не могла бы более взволновать эту женщину, чем воспоминание о тех позорных пятнах сажи… Далее, она очень хорошо знала, что старый солдат в конце каждой четверти года всегда из своего собственного кармана тратил деньги на содержание ее матери и ее, – баронесса Флери, супруга министра, стало быть, когда-то ела нищенский хлеб. А там, в башне, старая, слепая, упорная женщина умерла с проклятием на устах человеку, имя которого носит теперь ее дочь; а на той террасе, в теплую летнюю ночь, стоял когда-то человек, высокий, стройный, прекрасный, с задумчивым лицом, молчаливый, а к его груди припала молодая девушка, прислушиваясь к биению его сердца; из-за леса выплывала полная луна и девушка клялась ему, клялась в любви… Баронесса содрогнулась от ужаса. Прочь! Прочь отсюда!… Какое демонское, коварное влечение притянуло ее сюда!..
Ее омрачившееся лицо покрылось смертельной бледностью, но не страдание бесплодного раскаяния выражало оно, нет – это было озлобление, непримиримая ненависть, с которой эти черные глаза еще раз остановились на этом проклятом доме, который был свидетелем «унижения, ребячества и безумия» последней из Цвейфлингенов.
Но вдруг она остановилась – в эту минуту из галереи вышел мужчина.
В наши дни мы с недоумением смотрим на древнее вооружение, на броню и кольчугу и удивляемся тем исполинам, которые в состоянии были чувствовать себя легко и свободно под этой тяжестью.
Образчик подобного богатыря стоял на террасе.
Сегодня баронесса могла вволю наблюдать чужестранца.
Как бы вылиты из бронзы были черты этого чистого римского лица, борода не скрывала классической округлости подбородка и щек. Смуглым оттенком кожи, очевидно, он обязан был более действию тропического солнца, чем своему южному происхождению – ибо лоб, который могла защищать шляпа, был бледен, как алебастр. Этот белый лоб и придавал именно молодому лицу – мужчина был лет тридцати – выражение зрелой, мрачной строгости; две поперечные морщинки между сильно развитыми бровями носили отпечаток глубокого недоверия, враждебного протеста против всего людского рода.
Каким-то странно мягким движением, вдвойне бросающимся в глаза при этой богатырской фигуре, португалец протянул руку, и обезьянка прыгнула к нему, обвив с нежностью лапками его шею, – подсматривающая женщина вдруг почувствовала какое-то загадочное ощущение, как будто бы ей захотелось оттолкнуть от него маленькое животное… И неужели эта мысль имела свойства электрической искры? В эту минуту португалец не слишком нежно стряхнул с себя обезьянку и, спустившись на первую ступень лестницы, с напряжением стал вглядываться в том направлении, где стояла баронесса, которая, впрочем, сейчас же могла убедиться, что взгляд его не относится к ней.
Прекрасный ньюфаундленд, спасший жизнь девочки нейнфельдского пастора, еще раньше пробежал мимо того места, где она спряталась. Животное тяжело дышало и, пробежав в разных направлениях все пространство, посыпанное песком, исчезло за домом и теперь снова появилось.
– Геро, сюда! – крикнул его господин.
Собака бежала далее, как бы не слыша зова; она описывала круги вокруг дома.
Человек этот, должно быть, был ужасно строптив и необуздан в гневе, его смуглые щеки покрылись бледностью. Он одним прыжком спустился еще на несколько ступеней и стал поджидать громко храпевшее животное, которое теперь снова скрылось за домом, – вторичный угрожающий зов так же остался без последствий, как и первый.
В мгновение ока португалец был уже на террасе, исчез в дверях и сейчас же явился снова, держа в руках карманный пистолет.
Упрямое животное, как бы предчувствуя, что ему грозит опасность, помчалось в лес, по дороге к озеру, его господин – за ним.
Баронесса в ужасе бросилась бежать со всех ног по той же тропинке, по которой пришла. Зонтик она швырнула в сторону и обеими руками зажала уши, чтобы не слыхать выстрела разгневанного португальца.
Когда баронесса, едва дыша от усталости, достигла лужайки, где приготовлен был завтрак, собака была уже тут и, с высунутым языком, кружилась по лугу. Никто из стоявших вокруг стола лакеев не осмеливался прогнать огромное животное.
Почти в одно время с баронессой, но с другой стороны, из лесу вышел португалец и в эту же самую минуту на дороге, ведущей от озера, показалась Гизела в сопровождении госпожи фон Гербек, Ее превосходительство бросилась к обеим дамам.
– Он просто сумасшедший!.. Он хочет застрелить собаку, потому что та его не послушалась! – прошептала она дрожащим голосом, указывая на мужчину, который с тяжело вздымающейся грудью и бледным лицом стоял тут же и, несмотря на очевидное, глубокое волнение, спокойным повелительным движением уже поднимал руку.
– О, сжальтесь, собака ведь спасла жизнь ребенка! – вскричала Гизела и, миновав лужайку, бросилась между бежавшей собакой и ожесточенным господином.
Вдруг она почувствовала, что чья-то рука отбросила ее; в это же самое мгновенье раздался выстрел и прекрасное животное безжизненно растянулось почти у самых ее ног.
Молодая девушка, не выносившая ни малейшего прикосновения руки другого, вследствие чего всегда уклонявшаяся от услужливости Лены, внезапно почувствовала сильное сердцебиение. Она слышала над своей головой чье-то дыханье и, с ужасом подняв глаза, увидела склоненное над ней лицо португальца, глаза которого с загадочным выражением смотрели на нее.
Знатной сироте несчетное число раз приходилось выслушивать вопросы о ее состоянии – всегда одни и те же фразы, претившие ее здоровому чувству и окончательно вызывавшие к жестокому противоречию.
Взор истинно нежной заботливости не мог быть лицемерен, но он был для нее чужд, потому глаза ее бессознательно встретились с глазами португальца.
Она поняла, что он толкнул ее потому, что она стояла у него на дороге и что выражение госпожи фон Гербек; «Он ищет случая, чтобы оскорбить ее», было совершенно, по ее мнению, безосновательно.
Все это оказалось делом одной минуты.
Португалец наклонился над собакой. Лицо его выражало мрачную скорбь.
Он не обратил никакого внимания на подошедших баронессу и госпожу фон Гербек.
– Как вы неосторожны, дорогая графиня! Как вы нас напугали! Я вся дрожу от волнения! – вскричала гувернантка, простирая руки, как бы желая принять молодую девушку в свои объятия.
Но вскоре руки ее опустились, когда она увидела, что никто не интересуется ее волнением.
Она близко подошла к собаке.
– Бедное животное должно было умереть! – сказала она сострадательно.
Женщина эта мастерски умела придавать желаемую модуляцию своему голосу; слова звучали явным оскорблением.
Португалец бросил на нее уничтожающий взгляд.
– Не думаете ли вы, сударыня, что я убил животное для моего собственного удовольствия? – произнес он с примесью гнева, сарказма и горести.
Оливейра говорил на чистом немецком языке. Он удержал руку подошедшего лакея, который, наклонившись, хотел погладить шерсть собаки.
– Будьте осторожны, собака была бешеная! – предостерег он.
Госпожа фон Гербек с криком ужаса отскочила назад – нога ее почти касалась морды собаки.
Баронесса же, напротив, безбоязненно подошла ближе – до сих пор она держалась в стороне.
– Мы все, милостивый государь, должны благодарить вас, что вы спасли нас от такой опасности! – сказала она, со свойственным ей обворожительным выражением величия и в то же время благосклонности. – Я в особенности должна быть вам благодарна, – продолжала она, – ничего не подозревая, я только что гуляла в лесу.
Это была совершенно обыкновенная банальная фраза, но какое впечатление она произвела на иностранца! Не сводя с нее глаз, стоял он безмолвно перед красивой женщиной. Она лучше всякого другого знала все очарование своей ослепительной прелести, своего пленительного голоса, но такое, подобное молнии, впечатление было для нее ново. В душе Оливейры, очевидно, происходила борьба, желание освободиться от этого чарующего действия, – но напрасно; этот элегантный рыцарь не в состоянии был произнести никакой, даже самой обыкновенной вежливой фразы.
Баронесса улыбнулась и отвернулась в сторону. Взор ее упал на молодую графиню, которая, стиснув губы, наблюдала эту странную сцену.
– Что с тобой, дитя? – вскричала она испуганно; ее заботливость, как казалось, заставила ее забыть обо всем остальном. – Теперь и я должна буду тебя пожурить!.. Непростительно было с твоей стороны бежать сюда, где и выстрел, и ужасное зрелище должны были расстроить тебе нервы! И как можешь ты надеяться на выздоровление, когда так неосмотрительно поступаешь со своим хрупким здоровьем!
Все это должно было выражать нежную заботливость; но как-то странно звучали эти упреки, годные разве для десятилетнего ребенка, а не для девушки, полной девственной свежести и силы, гордо стоявшей здесь. Она была не властна над тем нежным пламенем, которое разлилось по ее лицу до самых корней волос, но уста были в ее власти – она не возразила ни единого слова.
Необыкновенная манера была у нее хранить молчание, происходило ли оно от застенчивого замешательства или же было следствием гордого ожесточения, – так мягко и так выразительно может молчать лишь нравственное превосходство, уклоняющееся от каждого бесполезного слова.
Госпожа фон Гербек называла это «графским фельдернским упрямством в более отчеканенной форме», что и подтверждала теперь своим лукавым видом и неодобрительным покачиванием головы.
Никто не заметил того быстрого взгляда, который Оливейра бросил на Гизелу при заботливом восклицании баронессы. Но кто бы увидел, с каким выражением сдвинулись эти суровые брови при безмолвном, гордом протесте девушки, тот бы затрепетал за это юное существо, бессознательно ставшее предметом такого поистине доходящего до фанатизма гнева…
Обернувшись, дамы не нашли уже португальца, который тихо скрылся за деревьями.
