Текст книги "Имперская графиня Гизела"
Автор книги: Евгения Марлитт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Глава 7
В эту минуту в смежной комнате раздался сильный, нетерпеливый звонок. Лена, оставив молодых людей, быстро вышла, широко растворив дверь.
Послышался детский голос, выговаривавший камеристке за ее долгое отсутствие. Бертольд в первый раз слушал эти повелительные, но в то же время приятные звуки. Глаза его невольно обратились к растворенной двери.
Посреди комнаты стояла маленькая графиня. Взяв из рук Лены салоп, она накидывала его себе на плечи, оттолкнув розовую шляпку, которую подавала ей камеристка.
– Ведь это самая новая, – упрашивала ее Лена. – Его превосходительство, папа, привез ее с собой.
– Не хочу! – решительно проговорила малютка, надевая на голову темный капор.
Затем она подозвала Пуса, нежившегося на подушке близ печки, и взяла его на руки.
К подъезду подкатила карета. Камеристка накинула себе на плечи теплую тальму и набросила на голову капюшон – все это свидетельствовало о немедленном отъезде, Только теперь, подойдя к двери, Гизела увидела горного мастера. Она кивнула ему как старому знакомому.
– Я уезжаю в Грейнсфельд, – сказала она грустно. – Грейнсфельд принадлежит мне одной, так всегда говорила бабушка… Папа хочет подарить фрейлейн фон Цвейфлинген Роксану…
– Кто же эта Роксана? – спросил горный мастер с принужденной улыбкой; прежде столь звучный голос его дрогнул.
– Бабушкина верховая лошадь.. Фрейлейн фон Цвейфлинген должна учиться ездить верхом, сказал сегодня папа за обедом… Бедная Роксана! Я ее очень люблю и не хочу, чтоб ее загнали!.. И вот посмотрите, как папа приказал убрать эту комнату, – бабушка там, на небе, будет очень-очень за это сердиться!
И, взволнованная, она направилась было к выходу, но на минуту остановилась.
– Я сказала папа, что терпеть не могу фрейлейн фон Цвейфлинген, – произнесла она, откидывая назад маленькую головку; в тоне этого детского голоса так и звучало глубокое внутреннее удовлетворение. – Она нехорошо обходится с нашими людьми и беспрестанно смотрится в зеркало, когда дает мне уроки… Но папа ужасно рассердился… Сказал, что я должна просить прощения у нее!.. О, этого я никогда не сделаю! Просить мне неприлично, бабушка всегда так говорила!
Она вдруг остановилась: на дворе послышался стук отъезжавшей от подъезда кареты. Почти в то же самое время раздались приближающиеся шаги.
– Его превосходительство папа! – прошептала Лена.
Гизела обернулась. Другое дитя в подобном положении испытало бы страх и боязнь, ибо чувство беззащитности и зависимости в известные минуты неумолимо овладевает даже самой непокорной детской душой, – но эта девочка сознавала, что она самостоятельна. Крепко прижав к себе своего Пуса, она спокойно продолжала стоять на прежнем месте.
Горный мастер отошел на несколько шагов в глубину комнаты.
– Высокомерный Брут! Как отлично уже умеет шипеть этот маленький змееныш! – проворчал студент, неохотно следуя за братом; в эту минуту он желал бы быть далеко от Белого замка и его обитателей.
Между тем министр подошел к ребенку.
– А! Так в самом деле мой петушок готов к отъезду? – произнес он с холодной насмешкой.
Но кому хорошо был знаком голос этого человека, тот легко мог заметить, что он не в обычном своем олимпийском настроении, а очевидно взволнован.
– Стало быть, графиня совсем собралась ехать в Грейнсфельд? И вы настолько глупы, что помогаете ей разыгрывать этот фарс? – обратился он к горничной.
– Ваше превосходительство, – смело возразила девушка, – графиня всегда сама приказывала, когда желала выезжать, и всем нам настрого запрещено противоречить ей.
Не обращая внимания на это вполне основательное возражение, министр повелительно указал на дверь, за которой и скрылась горничная. Затем он вырвал из рук девочки кота, снял салоп и капор и швырнул их на стул. Лицо его приняло свое обыкновенное равнодушное выражение, для друга и недруга всегда остававшееся неразгаданным. Ни тени нежности не выражало оно и тогда, когда его тонкая и нежная рука провела но волосам маленькой падчерицы.
Девочка отшатнулась, словно от укуса тарантула.
– Будь благоразумна, Гизела, – проговорил он сурово. – Не принуждай меня прибегать к строгости… Ты примиришься с фрейлейн фон Цвейфлинген, и даже сейчас же. Я хочу, чтобы это сделалось раньше, чем я уйду.
– Нет, папа, она снова может вернутся в пасторский дом или к старой слепой женщине в лесу, которая так рассердилась…
Министр с сердцем схватил девочку за худенькие узенькие плечи и сильно встряхнул. Первый раз в жизни с ней обращались таким образом. Она не вскрикнула, глаза ее оставались сухи, но лицо побледнело как снег.
Приблизившись к двери, горный мастер положил кинрц этой тяжелой сцене.
– А! Вот и горный мастер Эргардт! – произнес министр, усаживая маленькую графиню на ближнее кресло. – Каким образом вы сюда попали? – продолжал он небрежным и холодным тоном, выражающим удивление неожиданным появлением молодого человека в замке его превосходительства.
– Я ожидаю мою невесту, – отвечал мастер спокойно.
– А, да, я и забыл! – произнес министр, и бледное лицо его на мгновенье покрылось румянцем.
Он подошел к окну и стал барабанить пальцами по стеклу. Когда он снова обратился к горному мастеру, лицо его было по-прежнему бледно и непроницаемо.
– Насколько я помню, при каждом моем посещении Аренсберга вы пытались обращаться ко мне за чем-то. Как и всякий другой, вы должны были бы знать, что я езжу сюда единственно с целью видеться со своим ребенком и при этом откладываю в сторону все дела… Но раз вы здесь и если вы будете столь кратки, – продолжал он, глядя на часы, – что объясните дело ваше в пять минут, то говорите… Но выйдемте отсюда – не могу же я давать вам аудиенцию в комнате фрейлейн фон Цвейфлинген!
И, войдя в соседнюю комнату, он прислонился к оконному косяку, скрестив на груди руки. Горный мастер последовал за ним.
– Ваше превосходительство, – начал мастер, – я хотел лично передать вам то, что письменно уже неоднократно повторял, однако без всяких последствий.
– Так, так, – перебил министр, – не трудитесь говорить далее, я наперед знаю, в чем дело! Вы требуете увеличения заработной платы нейнфельдским горнорабочим, так как картофель плохо уродился… Да вы, сударь, помешались на ваших вечных просьбах – вы и нейнфельдский пастор!.. Не думаете ли вы, что мы золото сыплем пригоршнями и ничего иного не делаем, как только читаем ваши донесения и помышляем лишь об этих жалких гнездах, что здесь лепятся наверху?.. Ни пфеннига не будет прибавлено – ни пфеннига!.. – Он сделал несколько шагов. – Да и к тому же, – продолжал он останавливаясь, – дело не так еще скверно, как вы и некоторые другие желают это представить, – народ смотрит здоровяком.
– Ваше превосходительство, – возразил горный мастер взволнованным голосом, – народ еще не мрет от голода, но если бы голодный тиф уже свирепствовал, так поздно было бы нам обращаться к вам – умирающему хлеб не нужен… Нелепо было бы ждать, чтобы правительство вникало в нужды народа – у него, как вы изволили выразиться, есть свои иные дела, – но, полагаю я, мыто на что же поставлены, мы, живущие среди народа?
– Отнюдь не для этого, господин мастер, – перебил его министр, презрительным взглядом измеряя молодого чиновника. – Ваше дело рассчитывать еженедельно рабочих, а достаточно ли им бывает этого жаловаться или нет – это их дело… Вы чиновник его светлости, и ваша прямая обязанность состоит в том, чтобы блюсти интересы своего государя.
– Так именно я и поступаю, разумея лишь несколько иначе свои обязанности, чем ваше превосходительство, – проговорил с твердостью горный мастер, – Каждый чиновник, высоко ли, низко ли он поставлен, служит государю и в то же время народу, являясь как бы посредствующим лицом между обоими: в его воле укрепить любовь народа с царствующей династией… Я могу лишь тогда назваться верным слугой своего государя, когда буду заботиться о благосостоянии вверенных мне людей, будучи убежден, что я собственно-то и поставлен, чтобы…
– Как две капли воды благочестивый нейнфельдский пастор! – прервал насмешливо министр. – Беретесь вы не за свое дело, господа! Вам ли учить правительство, как оно должно поступать!.. Однако любопытно мне услышать от вас, каким путем должны мы приобрести необходимые средства, ибо, повторяю вам, для подобных целей мы абсолютно не имеем денег… Или, может быть, вы полагаете, что его светлость должен отказаться от предполагаемой увеселительной поездки в будущем месяце? Или потребуете, чтобы отменен был сегодняшний придворный бал?
Пальцы прекрасной, сильной руки горного мастера невольно сжались в кулак – высокомерный, насмешливый тон министра был возмутителен. Однако, преодолевая волнение, молодой человек довольно сдержанно возразил:
– Если бы государь знал, что у нас здесь делается, то наверно бы отказался от путешествия, ибо у него есть сердце. И, к чести наших барынь, которые сегодня вечером явятся ко двору, хочу я думать, что, в пользу голодающих, они откажутся от танцев… Многое могло бы быть иначе, когда…
– Когда бы меня не было, не правда ли? – прервал министр с сардонической улыбкой, ударяя по плечу молодого человека. – Да, любезнейший, я держусь того божественного принципа, по которому деревья не могут расти до неба… Ну и довольно!.. Ко мне менее чем к кому-либо должны вы обращаться с подобными сентиментальными идеями, ибо я ни в коем случае не служитель народа, как вы изволили остроумно заметить, но единственно и исключительно сберегатель и множитель блеска династии – это моя единственная цель, иной я не знаю.
Он опять прошелся по комнате, заложив за спину руки.
– Вы неисправимый мечтатель, я знаю вас! – произнес он после небольшой паузы. Внезапно в голосе его послышалась мягкость. – С вашими так называемыми гуманными воззрениями вам, должно быть, невыносимо здесь – я вижу это, но помочь в том смысле, как вы желаете, я не могу… Но я хочу вам нечто предложить. – При этих словах длинные ресницы опустились еще ниже, скрывая совершенно выражение глаз. – Мне не стоит никакого труда блестящим образом устроить вас в Англии.
– Много благодарен, ваше превосходительство, – прервал молодой человек ледяным тоном. – Отец, умирая, завещал мне, во-первых, заботиться о моем маленьком брате, во-вторых – о всех беспомощных бедняках ваших родных гор… Я хочу с ними жить и страдать, если уж ничего лучшего не могу для них сделать!
– Прекрасно, прекрасно, – иронически произнес министр, – страдайте, если это вам так нравится!
В соседней комнате послышались шаги. Сделав повелительное и поспешное движение рукой, означавшее, что аудиенция кончена, министр скрылся за бархатной портьерой.
Но молодой человек, отодвинувшись несколько назад, остановился. Лицо его было бледно и выражало решимость.
– Вы не могли бы меня подождать внизу, милая моя госпожа фон Гербек? – резко обратился министр к гувернантке, приблизившейся к нему в сопровождении Ютты.
– Я не предполагала, что его превосходительство вернется еще в столовую, – возразила глубоко обиженная резким тоном министра гувернантка. – Карета подана.
Этой минутой воспользовался служитель, следовавший за дамами, и объявил, что к отъезду все готово.
– Отпрячь и заложить к шести часам! – приказал министр.
Тем временем маленькая Гизела, следившая внимательно за разговором своего отчима с горным мастером и при словах «голод» и «смерть» забывшая свое собственное горе и печали, тихо слезла с кресла и, не обращая ни малейшего внимания на министра и стоящих дам, подошла к мастеру и быстро, озабоченно проговорила.
– В самом деле нейнфельдским детям нечего есть?
Министр поспешно поднял портьеру – без сомненья, он полагал, что проситель оставил комнату, а между тем молодой человек стоял тут так самоуверенно и так свободно, как будто бы салон маленькой графини Штурм, или самый замок его превосходительства министра, был местом для такого ничтожного чиновника!
Против двери стояла Ютта.
Она в первый раз сняла свой глубокий траур. Светло-серое блестящее шелковое платье, обрисовывая изящный стан, ниспадало тяжелыми, пышными складками. Волосы зачесаны были слегка назад, затем, спускаясь роскошными локонами, рассыпались по плечам. В руках ее был великолепный букет из гиацинтов – опустив голову, она, казалось вдыхала их аромат.
Вопрос графского дитяти остался без ответа. Молодой человек, очевидно, не слышал слов ребенка, который вопросительно, с тоской, устремил на него глаза.
Ютта подняла голову; взор ее упал на мастера – яркий румянец разлился по ее лицу и шее.
Но какая перемена вдруг с ним совершилась! Всегда сдержанный в присутствии госпожи фон Гербек, не дозволявший себе даже прикоснуться к своей невесте, теперь, не обращая внимания на присутствующих, горный мастер быстро подошел к молодой девушке и без дальних околичностей взял ее за руку. Букет выпал у нее из рук, но он и не думал его поднимать. Проведя рукой по волосам Ютты, он отклонил голову ее назад и глубоко, серьезным испытующим взором поглядел ей в глаза.
Если бы взгляд госпожи фон Гербек в невыразимом замешательстве не был прикован к этой группе, то по всему вероятию, она до смерти перепугалась бы, увидев министра.
Казалось, вот сейчас он как тигр бросится на дерзкого. Кто мог подозревать, сколько пыла и страсти таилось под этими обыкновенно сонливо опущенными веками! Кто мог подумать, сколько отчаяния могло выражать это высокомерное мраморное лицо!
Ютта наклонилась за упавшим букетом и, подняв его, цветами старалась скрыть свое пылающее лицо. Она попробовала освободить свою руку из руки жениха, но он держал ее так крепко, почти до боли, что, не желая сцены, она принуждена была последовать за ним в свой фантастически устроенный салон.
В дверях молодой человек спокойно поклонился присутствующим.
– Не забудьте, фрейлейн фон Цвейфлинген, что до моего отъезда в А, я еще буду слушать ноктюрн Шопена! – сказал вслед министр.
Голос его был взволнованный, а улыбка слишком принужденной.
Молодая девушка сделала глубокий, безмолвный реверанс, Взяв за руку маленькую Гизелу, министр отправился в нижний этаж, между тем как горный мастер с невестой и следовавшей за ней как тень госпожой фон Гербек вошли в зеленую комнату.
Глава 8
В первый раз студент стоял перед невестой своего брата. Небрежный, вялый вид, осунувшееся, бледное лицо делали его старше своих лет. Гнев и неприязнь горели в его глазах; стоя в углу в тени, он был незамеченным свидетелем разговора между министром и братом.
На Ютту он, очевидно, произвел очень неприятное впечатление, главным образом потому, что, как ей показалось, он нисколько не был восхищен ее прелестями. Она сухо протянула ему кончики своих пальцев, до которых он, со своей стороны, также сухо едва прикоснулся.
Как бы в утомлении и изнеможении, в совершенстве воспроизводя приемы великосветских барынь, Ютта опустилась на козетку, Куда девалась та очаровательная, детская застенчивость, с которой она стояла перед министром!
Движением руки она пригласила сесть молодых людей, госпожа фон Гербек поместилась рядом с ней. Возбужденный вид почтенной охранительницы добродетели, ее пылающие щеки и замаслившиеся глаза напоминали студенту о том изрядном количестве бутылочек с серебряными горлышками, которые он, проходя, мельком видел на буфете в прихожей.
Поборов в себе негодование, она старалась поддерживать разговор, так как Ютта, очевидно с намерением, безмолвствовала и углублена была в созерцание своего букета, Гувернантка говорила о том, как высока вода, о возможности наводнения, о своем беспокойстве, что вода может подняться до ступеней Белого замка, ни единым словом не упоминая об угрожающей опасности всему селению.
Горный мастер, видимо, не слышал ее болтовни, глаза его не отрывались от лица невесты – когда-нибудь ведь должны же подняться эти опущенные ресницы…
Молодая девушка упорно продолжала рассматривать свой букет.
– Я очень бы желал прослушать ноктюрн Шопена, Ютта, – вдруг проговорил горный мастер твердым, звучным голосом, прерывая на середине фразы гувернантку.
Ютта встрепенулась – удивление и испуг выражали ее широко раскрытые глаза.
Госпожа фон Гербек онемела. Неужто этот человек дошел до такой степени нахальства, что воображает о возможности присутствовать в музыкальной комнате его превосходительства?..
– Само собой разумеется, не здесь, – продолжал спокойно молодой человек. – У тебя нет своего собственного инструмента, но в пасторском доме?
– В пасторском доме? – вскричала госпожа фон Гербек, всплеснув руками. – Ради неба, что это у вас за идеи, мой дорогой господин мастер?.. Присутствие фрейлейн фон Цвейфлинген в доме пастора невозможно – она совершенно разошлась с этими людьми!
– Это я слышу в первый раз, – сказал молодой человек. – Разошлась потому только, что твои расстроенные нервы не могли выносить детского шума? – обратился он к Ютте.
– Ну да, конечно, это было главной причиной, – ответила она с неудовольствием.
– Я и теперь без ужаса не могу вспомнить об этих Линхен и Минхен, Карльхен и Фрицхен с их подбитыми гвоздями башмаками и дерущими ухо голосами, – с того ужасного времени я получила нервную головную боль… Да и наконец я должна тебе сказать, что невыразимую антипатию чувствую к самой пасторше. Эта грубая, доморощенная особа претендует на какое-то господство, которому все должно подчиняться. Понятно, я не имею ни малейшего желания стать под ее команду, которая, без сомнения, направлена была к тому, чтобы заглушить во мне все высшие интересы, И она снова опустилась в утомлении на подушки козетки.
– Это очень жесткий и слишком быстрый приговор, Ютта! – произнес горный мастер, – Я очень высоко ставлю пасторшу, и не только я один, но ее любят и уважают во всей окрестности.
– Ах, Боже мой, что понимает это мужичье!
– проговорила госпожа фон Гербек, пожимая плечами.
– Ютта, я убедительно должен тебя просить серьезнее отнестись к этой отличной женщине, – продолжал он, не обращая внимания на дерзкое замечание гувернантки, – и тем более, что в нашей будущей уединенной жизни на заводе она единственная женщина, с которой ты будешь видеться.
Ютта еще ниже опустила голову, а госпожа фон Гербек принялась откашливаться.
– Так ты позволишь мне принести тебе шляпу и салоп, не правда ли? – спросил горный мастер, поднимаясь. – На воздухе великолепно…
– И дороги залиты водой, – добавила сухо гувернантка. – Я положительно вас не понимаю, господин мастер. Вы хотите a tout prix[4]4
Любой ценой (фр.)
[Закрыть] сделать больной фрейлейн фон Цвейфлинген? Я заботливо оберегаю ее от сквозного ветра, а теперь она, неизвестно для чего, должна промочить ноги? Делайте со мной что хотите, но этого я не допущу!
– Лесная тропинка, по которой так часто ходила меня встречать моя невеста, почти всегда была едва проходима, не так ли, Юпа? – сказал он, улыбаясь.
Неприязненное выражение скользнуло по зардевшемуся лицу девушки. Совсем было излишне знать кому бы то ни было, что было время, когда она с лихорадочным нетерпением и со страстным желанием, невзирая на непогоду, ходила навстречу с возлюбленным…
Она ничего на отвечала на вопрос жениха.
– Бесполезный спор, – сказала она наконец резким тоном. – Сегодня я намерена никуда не выходить; менее всего в пасторский дом!.. Кстати, раз навсегда я объявляю тебе, Теобальд, никогда нога моя не будет в этом доме!
Горный мастер минуту стоял молча, Рука его упиралась о спинку стула. Черные сросшиеся брови грозно нахмурились.
– Через три недели маленькая графиня Штурм возвратится в А.? – спросил он вдруг.
Обе женщины молчали.
– Могу спросить, Ютта, где ты располагаешь остаться, когда Белый замок опустеет? – продолжал он далее.
Молчание.
Бывают минуты, когда перед человеком проносится целый ряд явлений, совершившихся в различные промежутки времени, и он, как бы инстинктом, мгновенно уразумевает их значение… Так и теперь горный мастер сознавал, что это была роковая минута для него и что в настоящем случае она была неизбежна.
– До того времени, когда ты вступишь хозяйкой в мой дом, – продолжал он, и голос его слегка дрожал, – до того времени дом пастора есть единственное приличное для тебя помещение.
– Как, – вскричала с негодованием госпожа фон Гербек, опуская на стол свои толстые белые руки, – вы серьезно полагаете перевести фрейлейн фон Цвейфлинген в эту трущобу? Я просто прихожу в ужас, представляя себе это очаровательное аристократическое создание среди всей этой отвратительной мещанской обстановки, среди этой толпы ребятишек, кричащих во все горло!.. И затем этот жалкий обед, грубая домашняя работа и взамен всех духовных наслаждений – глава из Библии!.. Я не отрицаю, вы, может быть, очень любите вашу невесту, но нежности в вас нет, иначе не могли бы вы так жестоко игнорировать в душе Ютты присутствия чего-то, над чем и сами господа социалисты и демократы со всей их мудростью не в силах издеваться, что не может изгнать из сердца нашего никакой гнет обстоятельств, потому что действительно это нечто имеет свой божественный источник. Я говорю о сознании высокого происхождения!
Студент прерывисто двинул стулом, его поднятый кулак наверно разразился бы ударом о стол, если бы горный мастер вовремя взглядом не остановил его.
– И ты так же думаешь, Ютта? – спросил мастер с ударением.
– Боже мой, как ты это трагически принимаешь! – возразила девушка с досадой.
Ее большие темные глаза ледяным взглядом измерили неотесанного бурша; затем обратились на жениха.
– Не можешь же ты в самом деле требовать, чтобы я воспевала гимны в честь дома, где чувствовала себя невыразимо несчастной, – проговорила она… – Но прошу тебя, Теобальд, оставь эту трагическую позу, поди сядь здесь.
Приветливая улыбка заиграла на ее губах.
Он сел.
– Я знаю исход, – начала она.
Госпожа фон Гербек после своей возвышенной речи опустившаяся в изнеможении на подушки, поспешно протянула свою руку к молодой девушке.
– Не теперь, моя дорогая, – заговорила она с многозначительным взглядом. – Господин мастер, кажется, не расположен сегодня понимать очень простые вещи.
– Но, Боже мой, когда-нибудь должна же я сказать это! – вскричала сердито Ютта. – Теобальд, у меня есть план, мне сделали предложение, впрочем, называй как хочешь. Одним словом, его светлость предлагает поступить мне в придворные дамы…
Молодой человек минуту стоял молча. Его прекрасное лицо как бы окаменело. Наконец после тяжелой паузы он поднял глаза; взгляд его ясно говорил, какой смертельный удар нанесен был его сердцу.
– Княгине известно, что ты обручена? – спросил он беззвучным голосом, устремляя потухший взор на свою невесту.
– До сих пор еще нет…
– И ты полагаешь, что при таком строгом на этикет дворе, как в А., сделают придворной дамой невесту какого-нибудь горного мастера, смотрителя завода?
– Надо надеяться, что их светлость на этот раз сделают исключение; принимая во внимание древнее имя Цвейфлингенов, – быстро вмешалась госпожа фон Гербек. – Само собой разумеется, надо очень и очень тонко приняться за этот деликатный вопрос, – предоставьте это мне, любезный господин мастер!.. Время лучший помощник!.. Первую половину года нет надобности сообщать что-либо их светлостям, а там..
– Прошу вас, позвольте мне остаться наедине с моей невестой, – перебил ее горный мастер.
Она онемела от изумления. Как! Этот человек, которого по необходимости выносят здесь, осмеливается выгонять ее из ее собственной комнаты?.. Его превосходительстве министр не дозволяет себе этого ледяного резкого тона… Эта мужицкая наивность до крайности забавна и смешна!.. Барыня, однако, ничем не обнаружила своих помыслов в виду строгой и мрачной решимости, с которой молодой человек, поднявшись, ждал ее удаления.
Она бросила быстрый взгляд на Ютту. Вид этого классического профиля в его безмолвном высокомерии со слегка подвижными ноздрями и сжатыми губами выражал холодную смелость в попытках убеждения «неотесанного мужичья»…
Величественно изображая на лице своем иронию поглядывая направо и налево, поплыла она вон и: салона. В это время выходил и студент, закрывая за собой коридорную дверь.
Поднявшись, Ютта отошла в глубокую оконную нишу; мастер последовал за ней: эта юная пара физической красотой не уступала друг другу Зеленые, тяжелые занавеси как бы отделяли их от всей этой аристократической обстановки. Густой, широколиственный плющ, спускаясь со стены, вился над их головами, в окно глядел мир Божий во всей своей весенней красоте…
– Ты, стало быть, находишься уже в сношениях с двором, – начал Теобальд; решительный тон вопроса тем не менее не в состоянии был скрыть горечи разбитого сердца.
– Да, – отвечала молодая девушка, и, проводя рукой по своему роскошному платью, продолжала:
– Эту материю прислала мне княгиня и кроме этого целый сундук с тончайшим бельем, шалями и кружевами – моя уборная точно магазин… Ее светлости известно мое финансовое положение, и она, во избежание всяких толков, желает, чтобы я явилась ко двору в приличном виде.
Все проговорила она между прочим, как будто подобная вещь разумелась сама собой, между тем как горный мастер с ужасом и недоумением смотрел на нее.
Сдержанность и терпение этого человека не выдержали, благородное негодование и глубокая скорбь звучали в его голосе, когда он проговорил:
– Ютта, и ты осмелилась разыгрывать со мной такую жалкую комедию?
Она измерила его высокомерным взором.
– Ты, кажется, намерен, оскорблять меня! – проговорила она с холодной усмешкой и с пылающим взором. – Берегись, Теобальд, я уже не ребенок, которого водили на помочах ты и моя ожесточенная старуха мать!
Он с испугом взглянул ей в лицо, затем, глубоко вздохнув, провел рукой по лбу.
– Да, ты права – а я был слеп! – проговорил он едва слышно. – Ты более уже не ребенок, который когда-то по собственному желанию, приникнув к моей груди, шептал мне, оробевшему и не верившему своему счастью: «Я люблю тебя, ах, как люблю!»
И он стиснул зубы.
Молодая девушка в гневном замешательстве рвала на мелкие кусочки плюшевый лист; мерное шуршанье шелкового платья слышалось из дверей салона. Гувернантка, как телохранитель, маршировала в соседней комнате.
– Я не понимаю, – отрывисто заговорила Ют-та, – с какой стати ты начинаешь мне напоминать о моем обязательстве таким странным образом? Докажи, чем я нарушила его?
– Изволь, Ютта! От княжеского двора возврата в мой дом нет!
– Ты говоришь это – не я!
– Да, я говорю это!.. И если ты действительно захочешь возвратиться – дом мой закрыт для тебя… Мне не нужно жены, вкусившей наслаждений придворной жизни! Я не имею ничего общего с женщиной, окунувшейся в это море разврата и пошлости!.. О, как безумно, как вероломно изменил я бедной слепой женщине! Ни часу не должен был я оставлять тебя в Белом замке! Ты здесь уже вкусила отравы – эти тряпки, эти подачки, которые ты с такой гордостью носишь, уже отравили твою душу! Ютта, оставь замок, – продолжал он дрожащим голосом, взяв руку молодой девушки.
– Ни за что на свете не сделаю такой глупости, над которой все будут смеяться! Он выпустил ее руку.
– Так… Но я еще задам тебе вопрос: чьему ходатайству обязана ты своим будущим блестящим положением?
Она взглянула не него нерешительно.
– Моей приятельнице, госпоже фон Гербек, – проговорила она медленно, – Кто знает гордость нашей царствующей династии, тому хорошо известно, что подчиненная министра не может иметь непосредственного влияния, – возразил он коротко.
Гувернантка, находившаяся на своем посту, отскочила как ужаленная.
– Ютта, мне лично больше нечего тебе сказать, с этой минуты я для тебя чужой человек! – продолжал он, возвышая тон. – Но я должен с тобой говорить от имени твоей матери! Поступай куда хочешь – твое древнее, благородное происхождение дает тебе доступ ко всем дворам, – только уходи отсюда… Ты не должна пользоваться благосклонностью того, кого проклинала твоя несчастная мать!.. Ютта, министр…
– А, теперь является на сцену отмщение! – прервала его со злобой молодая девушка, стремительно отходя от окна. – Издевайся над ним сколько хочешь, – вскричала она с бешенством.
– Называй его убийцей, кем угодно! И даже если бы весь свет кричал об этом и подтверждал это, – я не верю ничему, потому и слушать не буду!
И она зажала уши.
Помертвевшие губы молодого человека были так плотно сжаты в эту минуту, как будто бы они навеки хотели замолкнуть. Медленно снял он обручальное кольцо и протянул его молодой девушке – она поспешно стала снимать свое, и теперь, в первый раз во все продолжение бурной сцены, лицо ее покрылось густым румянцем стыда и смущения. Она все время держала тяжелый букет в своей правой руке, чтобы не видеть обручального кольца, на котором останавливался смущенный взгляд неверной невесты.
Горный мастер направился к двери, которую в эту минуту отворял студент, а из салона спешила госпожа фон Гербек, с нежностью простирая свои объятия «непоколебимой».
– Он иначе не захотел, глупец! – шептала с досадой молодая девушка, не слишком ласково избегая объятий.
Она понюхала освежающей эссенции и бросила себе пудры на лицо – предохранительное средство от портящего кожу волнения.
