Текст книги "Забудь меня такой"

… где сокровище ваше,

там будет и сердце ваше.

Евангелие от Матфея, 6:21

I

На груди у старухи был старинный кулон – четыре оправленных в золото граната, – и это украшение мешало Майе спокойно на нее смотреть. Кулон располагался чуть ниже подключичной ямки, на той выпуклой части грудной клетки, где кожа редко бывает морщинистой и обвисшей даже у стариков. Словно один-единственный участок молодости на старом теле… Впрочем, возраст сказывался и здесь: вместо упругой гладкости – сухая натянутость, вместо здоровой свежести – бледная обесцвеченность. Но гранаты… Четыре камня удивительного оранжевого цвета, сложенные в виде цветка, были огранены и оправлены так, что ярко горели на свету, и располагались на теле там, куда свет падал практически всегда. И Майя не могла оторвать глаз от их противоречащего старости и близкой смерти сияния.

Затем она все-таки поднимала взгляд – над ней возвышалась старуха. Красивая женщина всегда будет возвышаться над той, у которой внешность непримечательна, и рост не имеет к этому никакого отношения. В свои девяносто лет Глафира Дмитриевна была красавицей, и Майя страшилась даже представить себе, как хороша была старуха в девятнадцать, когда ее пытался похитить и обесчестить вор-кошевочник. На крошечных и очень легких санях-кошевках с медвежьим пологом эти сибирские разбойники имели обыкновение неожиданно подлетать к намеченной жертве, кидать ее в сани, мгновенно освобождать от увесистых портмоне и драгоценностей и выбрасывать обратно на дорогу. А разбойная кошевка мгновенно исчезала за метелью и сугробами, словно была не чем иным, как порождением морозной ночи. В одну из таких ночей Глафиру Дмитриевну и умыкнули прямо со ступеней красноярского Дома культуры, где она весь вечер перед тем танцевала с рослым, статным парнем, по его словам, комсоргом на своем заводе. Незадолго до конца вечера этот завидный партнер неожиданно исчез, отойдя за лимонадом к буфету, и, так его и не дождавшись, юная Глаша осознала, что сейчас побредет домой в постыдном одиночестве позади подружек, мило щебечущих с кавалерами. Дабы избежать позора, она первая, раньше всей своей компании, выскочила на крыльцо, и едва успела сбежать по ступеням, запахивая шубу, как ее подхватили и швырнули в сани, затолкав под медвежью шкуру. Лошадь рванула с места… но Глаша была не из робкого десятка и принялась отчаянно бороться с тем, кто не давал ей возможности и головы высунуть из-под полога. В пылу борьбы она наконец-то увидела лицо своего похитителя и обомлела – тот самый «комсорг на заводе». Тогда, по словам Глафиры Дмитриевны, Глаша стала молча смотреть на бандита и смотрела до тех пор, пока тот не отвел взгляд и не крикнул кучеру остановиться. Едва лошадь встала, как Глаша стремительно выскочила из кошевки, ни слова не говоря и не повернув даже головы в сторону дерзкого вора. Но он-таки успел схватить ее за руку и сдернуть варежку и золотое кольцо с гранатом, которое шло в комплекте с блистающим на груди кулоном. Потянулся было и к серьгам, но Глаша оттолкнула его руку, сама раскрепила замок и швырнула золото в снег. Обернувшись через некоторое время, девушка увидела, как «первый парень» сегодняшнего вечера ползает на коленях, откапывая серьги.

– Так у меня один кулон и остался! – горько, но гордо заключила Глафира Дмитриевна.

И, глядя в полные восхищения Майины глаза, между прочим добавила:

– Уж я-то мужчинам нравилась будь здоров!

Старуха отлично знала, как уколоть в больное место (недаром в прошлом она была врачом!), и пользовалась этим часто и умело. Сопротивляться Майя не могла: во-первых, у нее действительно не было личной жизни (не считая ребенка), а во-вторых, старуха завещала ей квартиру. Не просто так, разумеется, а за пожизненный уход за собой.

Сжавшись от укола, Майя отводила глаза и бормотала что-то насчет того, что пойдет поставит чайник.

– Поставь, – соглашалась старуха и, когда Майя поворачивалась к ней спиной, выпускала новую стрелу:

– Волосенки у тебя, конечно, не подарок. Сзади посмотреть – так вообще обдриськи какие-то. Вот у меня когда-то локоны были…

– Мне химию неудачно сделали, – оправдываясь, бормотала Майя, – пережгли в парикмахерской.

Старуха отмахивалась, точно не принимала такие объяснения всерьез.

– В наше время никаких химий и в помине не было, а кудри накручивали лучше, чем сейчас. Я вот простой карандаш брала: прядь намотаю покрепче, вытягиваю – и они уже вьются. А ты… тратишь деньги, тратишь, а вида все равно никакого. Тут по телевизору шампунь один рекламируют – восстанавливающий. Я запишу название и тебе скажу. Может, получшеешь…

Как правило, Майя выходила от старухи с трясущимися от возмущения руками, а в голове у нее попеременно сменялись истории о том, какова была участь брюзгливых стариков в предшествующие века. Если верить Джеку Лондону, индейцы оставляли своих немощных дедов и бабок одних в лесу возле догорающего костра, чтобы тех прикончили волки или мороз. У вестготов существовала «скала предков», с которой последние в буквальном смысле слова делали шаг в объятия смерти. В Японии в голодные годы с лишними ртами преклонного возраста тоже не церемонились. Недаром гора Обясутэяма в переводе означает «гора, где оставляют бабушек». Словом, существовали надежные механизмы, охраняющие интересы молодых членов общества! И не обязательно жестокие: уйти в монастырь – чем не вариант? Тем более что на Руси аж до XVII века пожилые мужья и жены могли при этом не разлучаться, а доживать свой век в пределах одних монастырских стен, каждый в своей келейке. Петр I со свойственной ему нетерпимостью запретил эти идеальные дома престарелых, и отныне старикам-родителям приходилось до могилы висеть на шее у своих детей, и без того надрывающихся от оброка и барщины. Теснота, маета, перебранки, семеро по лавкам… Однако царям несвойственно вникать в проблемы и потребности народа: их-то не гнетет ни финансовый, ни квартирный вопрос.

А вот Майю этот вопрос угнетал по полной программе, и потому она готова была терпеть любой гнет от Глафиры Дмитриевны – единственной собственницы приватизированной двухкомнатной квартиры на Речном вокзале. Мысли о бренности всего земного поддерживали Майю и заставляли смиряться с издевательской судьбой, которая ставит молодых в зависимость от стариков, а не наоборот, как это всегда было принято в истории. Но полного смирения так и не наступало: подумать только, старухе уже девяносто, а смерти – ни в одном глазу! Более того, в свои неполные сто лет Глафира Дмитриевна была покрепче многих Майиных знакомых. И это при том, что курила старуха по пачке в день, обожала дешевую жирную колбасу и супчик из бумажного стаканчика, а фрукты и овощи презрительно именовала «травой». Если же она и соглашалась откушать половинку помидора или огурца, то заливала их таким озером майонеза, что Майе делалось дурно от одного взгляда на это количество калорий. А негативных последствий – ноль! Старуха с ее суховатой фигурой не прибавляла ни грамма в весе, а количество холестерина в ее крови было таким низким, точно Глафира Дмитриевна всю жизнь занималась сыроедением.

– Ты со мной еще не один годок помучаешься! – удовлетворенно заявляла Глафира Дмитриевна, читая свой анализ крови, только что доставленный Майей из поликлиники. – Скоро не отделаешься, не надейся!

Майе только и оставалось, что мрачно восторгаться сибирскими генами, которые не перешибешь никаким неправильным образом жизни.

Говорят, что долголетию способствует позитивный настрой, но большего мизантропа и пессимиста, чем Глафира Дмитриевна, было еще поискать. Ни один из людей, ни одно из событий, о которых двум женщинам случалось заговорить, не вызвали еще у старухи положительного отклика. Свадьба Майиной двоюродной сестры? Вот погоди, намучается, дурочка! Синоптики обещали потепление? Значит, жди холодов – народная примета! Майин сын окончил первый класс? Ну что, теперь ты убедилась, что «маленькие детки – маленькие бедки»?

В ответ у Майи уже давным-давно язык чесался спросить: где же собственные детки столь многоопытной в темной стороне действительности Глафиры Дмитриевны? Ведь у старухи, по ее собственным словам, произнесенным у нотариуса, не имелось наследников ни первой, ни второй очереди. Ни супруга, ни детей, ни внуков, ни братьев, ни сестер. Ну, братья и сестры случаются не у каждого, а вот как такая красавица сибирячка ухитрилась остаться без мужа? Военное поколение, конечно, но все-таки? Тем более что по отдельным обрывочным репликам Майя сделала вывод, что какой-то мужчина в жизни Глафиры Дмитриевны присутствовал. И присутствовал довольно основательно.

– Ленька-то мой… – однажды напрямую обмолвилась старуха и осеклась, быстро заворчав о чем-то другом.

Вопрос с детьми оставался еще более неясным. Сама будучи матерью, Майя каким-то десятым чутьем ощущала, что материнство не обошло Глафиру Дмитриевну стороной. Но… ни единого намека, ни единой фотографии, случайно выпавшей из старого альбома. Ни единого вздоха, ни единого горького, устремленного в никуда взгляда. Словно неприступный каменный вал был возведен старухой между прошлым и настоящим, и если мыслям о муже еще позволено было порой просочиться среди камней, то воспоминаниям о детях категорически запрещалось тревожить мать.

– Рискуешь ты, конечно, – предупреждала Майю ее более осведомленная в квартирных делах подруга, – завещание – это так ненадежно! Сейчас она одинокая, а после смерти объявится сицилийский клан. И попробуй отсуди у них что потом!

– А что же делать? – терялась Майя.

– Оформляйте договор купли-продажи. С пожизненным проживанием.

Но такой вариант категорически не устраивал Глафиру Дмитриевну:

– Я тебе квартиру продам, а ты меня сразу и пристукнешь. Старуха помрет – кто разбираться будет?

– Почему вы обо мне так плохо думаете?! – чуть не со слезами воскликнула тогда Майя, еще не привыкшая к беспардонным выпадам старухи.

– Потому что я жизнь прожила, – объяснила Глафира Дмитриевна. – К нам, старикам, даже «скорая» не ездит; от нас если что кому и надо, так это нашей смерти.

– Неправда!

Старуха усмехнулась:

– А ты ко мне, милая, за чем ходишь? Не за этим?

«А что мне еще остается делать?! – могла бы в отчаянье крикнуть Майя, если бы не боялась проявить слабость на глазах своей мучительницы. – Что мне еще остается делать, если даже кошка может найти в этом городе нору своему детенышу, а я не могу!»

– О квартире надо думать до того, как рожаешь, – удовлетворенная выражением Майиного лица, добавила старуха, – а после соглашайся на то, что дают. Да еще спасибо скажи.

Каким наслаждением было бы порвать завещание, швырнуть ей в морщины и хлопнуть дверью! Но с дергающимся от возмущения лицом, почти не владея губами, Майя сумела проговорить:

– Я вам сегодня больше не нужна?

– Пол на кухне помой, – живо откликнулась старуха. – Да не шваброй, а руками! А то жалеют себя…

II

Когда вспоминают о преступлениях, совершенных нашей страной против нашего же народа, за кадром почему-то всегда остается то из них, что продолжается и по сей день, – квартирный вопрос. Уже в далеком прошлом и ГУЛАГ, и психушки для диссидентов; уже истлели у Кремлевской стены все, кому следует выставить за это счет, а квадратные метры, как неумолимые наследники жестокой советской эпохи, продолжают ломать судьбы. Уже и население в стране активно сокращается, и стройки раздирают столицу по швам, а жилья как не было, так и нет. И по-прежнему квартирный вопрос имеет тенденцию решаться трупами!

При слове «трупами» ее собеседник понимающе кивнул головой.

– Я не об этом, – смешалась Майя. – То есть преступность, конечно, никто не отменял, но я имею в виду, что, пока не умрет какой-нибудь старый человек, у молодого нет шансов перебраться в человеческие условия.

– Это, должно быть, очень тяжело – ждать чьей-нибудь смерти, – задумчиво сказал Карим.

– Да уж… – неопределенно пробормотала Майя. На самом деле ей хотелось ответить: «А еще тяжелее – так и не дождаться», – но она боялась произвести на своего спутника отталкивающее впечатление.

Майя вообще всегда следила за тем, чтобы у людей оставалось о ней правильное впечатление, но сейчас нервы были так подорваны и измотаны, что женщина плохо себя контролировала и позволяла себе быть откровенной, не взвешивая каждое слово перед тем, как отправить его в разговор. Хотя обычно во время сколь-нибудь значимой встречи с мужчиной она мысленно затягивалась в корсет, заранее отсекая темы, которых касаться не желала. Это не делало ее молчаливой, отнюдь – человек, работающий на телевидении, в состоянии поддержать какой угодно разговор и даже наболтать много занятного для собеседника, но подобные продуманные разговоры никогда не велись о ней самой, а потому при всей их поверхностной увлекательности никогда не представляли для мужчин настоящего интереса. Но Майя об этом не догадывалась. Лишь потом печально констатировала тот факт, что у нее в очередной раз «не срослось».

– Хотите еще чаю? – спросил Карим, снимая кружку с закипевшей водой с газовой горелки.

– Я хочу остаться здесь, – отрешенно ответила Майя, глядя на близкие вершины гор, затянутые вечерней синевой, и обрамленный цветущими деревьями край обрыва.

– Прямо в палатке? – улыбнулся Карим.

– Да, – откликнулась Майя, – хотя можно и без палатки.

Она чувствовала, что говорит ему лишнее о себе, переставая строго следовать своему внутреннему этикету, но – черт возьми! – она же не на свидании. Ее судьба будет связана с судьбой Карима ровным счетом три дня, в течение которых он взялся быть ее проводником по Крымским горам.

После одуряюще жаркого дня холод наступил на удивление быстро – стоило солнцу скрыться за горой. Однако, дрожа и кутаясь во все захваченные с собою теплые вещи, Майя не переставала наслаждаться тем облаком запахов, среди которых они поставили палатку. Вокруг теснились кудрявые от желтых соцветий кусты барбариса, а там и тут между ними выступали усыпанные белизной дикие груши. Кое-где под деревьями, куда в течение дня не добирался зной, еще виднелись кроваво-красные капли диких пионов с игольчатыми листьями и четырьмя образующими чашу лепестками, а чуть дальше по плоскогорью на полностью открытых солнцу местах в изобилии стояли белые хвостики асфоделий. Майя чрезвычайно удивилась, когда Карим сообщил ей название этих похожих на пушистую метелку цветов: она и не подозревала, что растение, согласно легенде украшающее поля в царстве мертвых, существует на самом деле. И выглядит ничуть не траурно – наоборот, забавно, словно Господь Бог сперва увидел его на детском рисунке, а затем решил насадить на земле.

При мысли о мертвых и вечности Майя неизбежно вспомнила о старухе, и светлое настроение, поднявшееся было в ней от разговора с Каримом, разом исчезло, точно солнце за горой. Ее вновь затрясла дрожь, как это было во время последнего разговора с Глафирой.

– Вам плохо? – заметил ее состояние Карим.

– Да. Нет. Не знаю. Горная болезнь, наверное, – с принужденным смехом поспешила объяснить она.

Карим покачал головой:

– Слишком маленькая высота.

Чтобы скрыть свою нервозность, Майя поднялась и прошлась вдоль края обрыва. Унимая дрожь, она крепко обхватила себя руками, но ее все равно трясло. Женщина чувствовала, что Карим внимательно наблюдает за нею, но сделать то, чего ей сейчас хотелось больше всего на свете – выговориться – она не могла. Рассказать ему о том, как она ждет, точнее, ждала, старухиной смерти, было бы еще полбеды – в конце концов, Карим, рожденный и выросший в СССР и живущий в бывшей союзной республике, с квартирным вопросом знаком не понаслышке – он должен ее понять. Но стоит поведать ему о том, что отколола старуха в преддверии своей смерти – и ее проводник наверняка сочтет (хоть виду и не подаст), что Майя не в своем уме. И скорее всего завтра вместо похода по Большому крымскому каньону под любым предлогом отвезет ее домой, чтобы не иметь дела с душевнобольной туристкой.

III

Изощренная прихотливость, свойственная Глафире Дмитриевне, проявлялась так часто и активно, что Майя порой недоумевала: и как старуха пережила дефицитные советские времена (не говоря уже о войне!) с таким привередливым подходом ко всему на свете? Она велела Майе купить ей новый комплект постельного белья и наотрез отказалась им пользоваться – Майя приобрела цветное, а, оказывается, подразумевалось чисто-белое. В ответ на уверения в том, что чисто-белого давно уже нет в продаже, Майя была объявлена бессовестной лентяйкой, которая нагло игнорирует просьбы старого человека. Теперь у нее, Глафиры Дмитриевны, непременно отпечатаются на спине все эти лютики-цветочки, украшающие простыни! И старуха принималась отирать слезы.

Эти мгновенные перескоки из позиции обвинителя в позицию жертвы раздражали Майю до последней степени. Мало того что старуха несправедливо выливала на нее обвинения, так потом еще и несправедливо прикидывалась обиженной. «Прочитай-ка мне телепрограмму… да не так, а помедленней! Ты что, нарочно так читаешь, чтобы я ничего не поняла? Издеваешься над старым человеком? Ну, издевайся, издевайся – квартира все равно твоя!» И снова слезы.

Порой у Майи сдавали нервы, и она выскакивала из старухиной квартиры, хлопнув дверью. Но неизменно возвращалась, потому что через день-другой Глафира Дмитриевна звонила и как ни в чем не бывало интересовалась: что это Майя давно не заходит? Забежала бы, чайку попила… А за чаем, который Майя, вся дрожа, едва вливала в себя маленькими глотками, Глафира Дмитриевна вдруг начинала расспрашивать ее о сыне и неожиданно давала дельный медицинский совет. Совет срабатывал, и раз за разом медицинские познания старухи приводили Майю во все большее восхищение.

К примеру, однажды, когда Никиту мучил тяжелый, непроходящий кашель, Глафира Дмитриевна велела давать ему лекарство, которое, согласно аннотации, снимало отеки тканей. Пребывая в полном недоумении от такого назначения, Майя тем не менее не посмела ослушаться. И кашель заметно ослаб уже к вечеру, а на следующий день от него и вовсе осталось одно воспоминание. Видимо, загадочное средство сняло отек в горле, вызывающий все новое и новое раздражение гортани. Майя была полна самой горячей признательности, однако на все восторженные «спасибо» старуха отвечала до обидного сухо и надменно. А затем высказывала очередную претензию: купленный недавно Майей кусок копченой курицы оказался склизким на ощупь. Очевидно, залежался на прилавке. Но разве молодежь дает себе труда по-настоящему заботиться о старом человеке? Так, хватает что ни попадя, лишь бы отвязаться…

Делать старухе подарки было и вовсе невыносимо. Майя была приучена поздравлять родных и близких женщин на Новый год, Восьмое марта и день рождения (последний она подсмотрела в паспорте у Глафиры Дмитриевны, когда оформляли завещание). И как правило, ее подарки всегда имели успех. Ну, по крайней мере родные и близкие всегда делали вид, что получили именно то, что хотели. Однако кто-кто, а Глафира Дмитриевна была в этом смысле крепким орешком. Ее не радовали ни цветы («день простоят – потом выбрасывай»), ни конфеты («небось самой подарили – так не знаешь, куда девать»), ни мелкие приятности, вроде чашек и наборов кухонных прихваток. С разнообразными едкими комментариями все это сразу и демонстративно убиралось в дальний угол и не извлекалось на свет никогда. А одно из неудачных подношений и вовсе повергло Майю в транс. Глафира Дмитриевна периодически жаловалась на то, что ей совершенно не в чем пойти посидеть на лавочке у подъезда, и к очередному поводу Майя решилась преподнести старухе блузку. Шел второй год их знакомства, и женщина уже имела представление о старухином строжайшем вкусе, не допускавшем в ее гардероб никакой мало-мальски цветной одежды. Мышино-серое, черное, палевое, ну, может быть, тонкий белый кант – вот и вся палитра. Даже синие домашние тапочки (еще одна неудачная попытка подарка) были немедленно убраны с глаз долой – «сама поносишь после моей смерти». Итак, Майя, вся трепеща, отыскала на рынке предельно строгий черный блузон с белыми пуговицами и белой отделкой на воротнике и смиренно преподнесла своей мучительнице. К полной ее неожиданности, старуха пришла в восторг. Она засеменила к шкафу и достала оттуда объемистый пакет непонятного содержания.

– Моя смертная справа, – пояснила она, роясь в пакете и изымая оттуда невзрачную серую кофточку, чтобы уложить на ее место блузон. – Где мне теперь красоваться-то, как не в гробу?

Итак, выбранный с таким трудом и искренним желанием угодить подарок отправится прямиком под крышку гроба… Майя почувствовала такую горечь и унижение, как если бы злополучным блузоном прямо при ней вытерли грязную лужу на полу. Старуха не заметила. В лучших традициях своей безжалостной и не до конца еще ушедшей эпохи она не воспринимала такое понятие, как моральный ущерб.

Порой Майе казалось, и не без оснований, что когда-нибудь она сойдет с ума от сложности своих взаимоотношений со старухой. Та, как опытный охотник, подманивала жертву поближе своими медицинскими благодеяниями, а потом, едва человек раскрывался ей навстречу, неизменно била в самое сердце. И знала при этом, что злополучная дичь никуда не исчезнет, а вновь, истекая кровью, приползет к ней на брюхе – сорок семь метров общей площади и двадцать девять жилой способны вдохнуть второе дыхание в кого угодно!

Вопрос о детях в жизни Глафиры Дмитриевны по-прежнему оставался для Майи загадкой, но благодаря стечению обстоятельств тайна однажды приоткрылась. Возникла какая-то неразбериха с коммунальными платежами, и хозяйка квадратных метров велела Майе разыскать квитанции об оплате. Оказалось, что абонентские книжки лежат в маленьком пакете в большой коробке с документами в третьем ящике снизу в платяном шкафу. Майя впервые получила доступ в святая святых. До сих пор старуха сама выдавала ей бланки для заполнения и оплаты, но в этот раз Глафира Дмитриевна лежала в постели с кружащейся от пониженного давления головой, а решить проблему требовалось немедленно – грозило отключение телефона.

Открывая коробку с документами, Майя и не думала о том, что ей предстоит прояснить что-либо из старухиного прошлого, но неожиданно наткнулась на два свидетельства о рождении. Одно – на имя Синицина Петра Леонидовича, другое – Синициной Анны Леонидовны. В графе «мать» значилась Рыкова Глафира Дмитриевна – старуха.

Не в силах преодолеть искушение, Майя торопливо порылась в коробке. Ей попался школьный аттестат золотого медалиста Петра Синицина и несколько похвальных грамот. Одна из них была выдана Петру за работу вожатым и отличное проведение военной игры «Зарница» в пионерском лагере. Что касается дочери, то о ней больше не было никаких упоминаний.– Ну, что ты там возишься? – раздался из комнаты слабый, но раздраженный окрик старухи, и Майя немедленно бросилась к ней с телефонными бланками. Но теперь по-настоящему разбуженное любопытство разъедало ей душу. И требовалось каким угодно образом это любопытство удовлетворить. Хотя бы потому, что над квартирой нависла угроза наследников.

На работе у Майи знали о присутствии в ее жизни старухи, но относились к этому неоднозначно. Втайне – Майя чувствовала – завидовали. Вслух обычно звучали смешки. Майе предлагали решить квартирный вопрос в духе Родиона Раскольникова; с газетой в руках обсуждали среднюю продолжительность жизни в стране… Короче, проявляли здоровый человеческий цинизм. Майя держалась соответственно – так, что никому из завистников-насмешников и в голову не могло бы прийти, что она испытывает к старухе… болезненную привязанность.

Это было сродни тому чувству, что в итоге примиряет тебя с постоянно глумящейся над тобой родиной – чувство горькой слитности в единое целое. И деться некуда, и что-то она тебе в общем-то дает, и жалко ее, в конце концов! Чего она только не испытала на своем веку! Родилась в революцию, детства не знала, молодость оборвала война и не дала продолжить разруха. Зрелость же была задавлена теснотой жилища, дефицитом, очередями, хамски пригибающим к земле давлением общественного устройства. На старости лет – реформы, инфляция, крушение прежнего мира, потеря того немногого, что за все тяжелые годы удалось отложить… С какой стороны ни смотри, старуха всю жизнь не жила, а выживала, а потому не видела человеческой жизни. Любого человека, знакомого с историей нашей страны, такая судьба не удивит, более того, покажется типичной, не заслуживающей отдельного рассказа. Но Глафира Дмитриевна любила повествовать о пройденном ею пути, и делала это так, что Майя поневоле проникалась состраданием. И едва проходила боль от очередных старухиных выпадов, как она начинала жалеть старуху. А жалость распахивала сердце, и Майя отваживалась расспросить о том, можно ли все-таки давать ребенку парацетамол, если температура не превышает тридцати восьми, а Глафира Дмитриевна дельно и внятно высказывалась по этому поводу… И под конец признательность и сострадание опутывали сердце так, что эти путы, не сдаваясь, выдерживали очередные язвительные тычки. Более того, в стотысячный раз выслушивая нарекания от старухи, Майя порой всерьез начинала ощущать свою вину. Вину за то, что у нее самой большая часть жизни еще впереди и, возможно, она будет радостней предыдущей, а столь много пережившую Глафиру Дмитриевну не ждет впереди ничего светлого, кроме пламени крематория.

Оранжевые гранаты на груди, красота, не покоренная морщинами, мизантропство и ядовитые уколы, бездны медицинских познаний, рожденные, но исчезнувшие дети – старуха умела загадывать загадки! Особенно изумляла она Майю своей эрудицией. В тех редких случаях, когда Глафира Дмитриевна воздерживалась от оскорблений, беседа с ней доставляла истинное интеллектуальное удовольствие. Включая телевизор, Глафира Дмитриевна проявляла равнодушие к сериалам, но старалась просматривать хоть мало-мальски познавательные программы, на худой конец – новости. И посему, выкладывая на стол купленные для старухи продукты или развешивая на балконе белье, Майя частенько выслушивала рассказы о научном корпусе Наполеона или расшифровке крито-микенского линейного письма первого типа. Где находился легендарный Армагеддон, кто стоял за убийством Столыпина, как сложилась судьба внебрачного сына Екатерины Второй – вся эта животрепещущая информация обрушивалась на главного, если не единственного слушателя – Майю, и порою женщина со стыдом сознавала, что вечная замотанность и существование в рамках «работа – ребенок» сужают ее кругозор до микроскопически малых величин. Именно эта хроническая пристыженность перед старухой и заставила ее совершить шаг, имевший далеко идущие последствия.

Как-то весной (в тот период, когда старуха сдерживала язык, подпуская жертву на близкое расстояние) Майя поведала Глафире Дмитриевне о своих летних планах. Ничего оригинального, но вполне приятно: поездка в Турцию в начале июня, когда зной еще не силен, а море уже прогрелось. Услышав об этом, старуха с грустной полуулыбкой вздохнула:

– Ну что ж… сфотографируйся там на развалинах Трои! Съездить не могу – так хоть посмотрю.

Майя забормотала, что Троя (кстати, разве она не в Греции?) как-то не входила в ее планы – они с сыном собирались в Сиде.

– А-а… – разочарованно протянула старуха. – А почему не в Трою? Она ведь тоже стоит на море. Был бы тебе и отдых, и культура.

Майя была пристыжена: сама-то она мечтала исключительно об отдыхе, не заморачиваясь насчет культуры. Но сила старухиного влияния была такова, что женщина немедленно обратилась к турагенту с вопросом: как там насчет Трои? Существует ли какой-нибудь all inclusive под крепостными стенами?

Однако выяснилось, что информация от Глафиры Дмитриевны устарела на много веков: со времен Гомера море отступило от воспетого им города километров на десять. Курортной зоны поблизости нет. Но если хотите, можете отправиться в экскурсионный тур по бывшим греческим городам на территории Турции. Начало июня – самое подходящее время: на руинах колышутся маки, трава еще не сгорела от зноя…И Майя, заручившись согласием сына, сказала «да». Не могла же она в тот момент вообразить, чем обернется ее невинная познавательная поездка!

IV

– И как вам Троя? – поинтересовался Карим, раздув притихшее было пламя в каменном костровище.

– Троя? В общем, занятно, но только если помнить о том, что это Троя. А так… несколько стен, пара колонн, а в основном – трава да маки. К тому же я только сейчас поняла, насколько бледное впечатление получаешь в групповом туре. Вот если бы пройти по тому же маршруту неторопливо, вдвоем, вот так, как мы сейчас…

Она осеклась. Лишь бы он только правильно понял ее слова! Лишь бы не принял их за попытку заигрывания! Одни, ночью, на этом плато… Она должна оставаться для него исключительно экскурсанткой, а он – исключительно экскурсоводом.

Майя опасалась отнюдь не того, что Карим воспользуется первой же возможностью, чтобы нарушить заранее оговоренные условия и намекнуть ей на прелести ночевки вдвоем. Нет, с самого начала их знакомства интуиция заверила ее в том, что рядом с этим человеком она находится в безопасности. Но не придет ли ему в голову, что она чисто по-женски дает ему повод за собой поухаживать? Майя внутренне сжалась: она уже давно отвыкла от роли женщины, которая готова принимать ухаживания.

– Когда по-настоящему живешь только в отпуске, – торопливо начала пояснять она, – то, естественно, ценишь каждый отпускной день. И хочется, чтобы он прошел именно так, как было задумано.

– Вы так сильно устаете на работе? – спросил Карим.

Устает? О нет! Она ужеустала, и давным-давно! Измучена и вымотана настолько, что сбежала от собственной жизни невесть куда, совершив кощунство и не взяв с собою ребенка. Устала от постоянной борьбы за выживание, в которую неизбежно превращается жизнь одинокой матери, от безысходности, от тоскливой невозможности даже мечтать о счастье. Устала раз за разом убеждаться в жестокой формуле: жизнь становится терпимой лишь тогда, когда ставишь на чувствах крест. Любя, слабеешь, ненавидя и надеясь, слабеешь еще больше, а значит, и то, и другое, и третье следует гнать из сердца поганой метлой. Душевные силы – для сына, физические – для работы; и если раньше жизнь еще была озарена надеждой на квартиру и смерть старухи, то сейчас не осталось и этого. Осталась только горькая реальность, от которой она скрылась лишь на время, чтобы, вернувшись, вновь согнуться под невыносимым бременем жизни.