Текст книги "Весело – но грустно"

Автор книги: Евгений Жироухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Когда – сначала Нина Петровна и чуть позже Клавдия Ивановна – вселились в коммунальную квартиру, древняя бабка с маленькой высохшей головкой, покрытой редким седым пухом, с черными, глубоко запавшими в глазницы зрачками, крючковатым истончившимся носом, ну, в общем, с какой-то прямо-таки загробной внешностью, встретила новых жилиц с высокомерной враждебностью.

Нина Петровна, сама не из робкого десятка, работала мастером на макаронной фабрике, испытала под бабкиным взглядом полную подавленность воли. И сразу решила, что бабка – явная ведьма, поэтому и умереть своевременно не может, душа-то сатане запродана, а у тех свои порядки, свои сроки.

Ведьма есть ведьма, хочешь не хочешь, а с такой соседкой надо жить мирно. Правда, с приездом Клавдии Ивановны, женщины тихой, работавшей портнихой в трикотажном ателье, Нина Петровна стала все же позволять себе «психологические разгрузки», впрочем, тоже не от всей души, как того хотелось бы одинокой женщине. Опасалась ведьму побеспокоить, да и Клавдия Ивановна оказалась в скандальном жанре весьма пассивной, быстро выдыхалась.

– Полина Елисеевна, – сообщила Нина Петровна прошаркавшей в кухню старухе, – я вашей кошечке водички в блюдечко налила. Смотрю, так ей, бедненькой, жарко.

Старуха скользнула змеиным взглядом, ничего не ответила. На кухне Клавдия Ивановна жарила котлеты. Полина Елисеевна строго прошамкала провалившимися вовнутрь губами:

– Ты, милая, фортку бы пошире открыла. Сколько чаду, гляди, наделала. – Клавдия Ивановна сказала «ой-ей-ей», замахала над сковородой полотенцем. – Мне, любезная, нельзя таким воздухом дышать, сразу мигренью захвораю.

Время шло… Вернее, по мнению трех жилиц, оно бежало и бежало слишком стремительно. Слишком быстро лето сменялось зимой, слишком быстро на смену еще совсем нового года приходил другой новый год, выщелкивая, как на счетчике такси, цифры круглых и не– круглых дат.

Полина Елисеевна, давно оставившая позади линию средней продолжительности жизни, к смерти относилась с философским бесстрашием. И, когда при хорошем настроении соседки собирались на кухне перекинуться в дурачка за чаем с печеньями, любила она попугать своих партнерш коварством смерти. А напугав, принималась успокаивать, словно эта улыбчивая леди с косою в руках была ее закадычной подругой с досконально изученными особенностями характера.

– …Не стоните, девки, не стоните. Вам еще жить-поживать. Самая жизнь у вас сейчас: пенсию получаете, забот никаких. Наслаждайтесь прелестями заходящего солнца, – рассудительно шамкала Полина Елисеевна, разглядывая свои карты. – Это что у меня – валет или король?.. Трефовой масти?.. Так. – Положив карты, она осторожненько брала трясущимися руками чашку и подносила к губам, морщинистым и сухим, будто мятая бумага. – У нас, помню, валет назывался корнетом, а король – полковником… Кажется, совсем недавно я была молодой и красивой. Кажется, совсем недавно, барышни, словно вчера.

– А как раньше было, расскажите, – просила Клавдия Ивановна, обожающая сентиментальные откровения даже больше, чем конфеты с ликерной начинкой.

– Раньше… по-другому было. Все по-другому, милые барышни, – и глаза старухи затягивались веками, как у засыпающей курицы.

– Любовь, наверное, раньше, ух, какая была?

– И любовь, – прокряхтела Полина Елисеевна. – Любили раньше душой. А сейчас уж не знаю чем, если все возвышенное и душу тоже признали мистикой… Вот этот твой монтер к тебе ходит, – Полина Елисеевна колюче посмотрела на Клавдию Ивановну, которая зарделась, как согрешившая школьница. – Монтер твой хоть раз цветы или какой-никакой пустяковый презентец тебе преподнес? Нет. Руки тебе целовал?.. А мне ноги целовали. Что ноги, из туфельки шампанское пили.

– Вы уж скажете, – засмущалась Клавдия Ивановна. – Владимир Пахомыч просто так заходит, по-дружески. Что ж ему мне руки целовать и из туфлей пить. Я ему и в рюмочку хрустальную налью, чай, не так бедно живем, как до революции… И никакой он не монтер, а инженер по снабжению.

– Ну уж, по-дружески, – в свою очередь хмыкнула Нина Петровна. – Поди ж ты. А двери зачем тогда на щеколду запираете?

Старуха, заклинившись на воспоминаниях, продолжала шелестеть слабым голосом. «Барышни» уже не слушали Полину Елисеевну, с возрастающей агрессивностью переругивались между собой. А Полина Елисеевна все рассказывала и рассказывала.

Поздней осенью в ветреную ночь старуха умерла счастливой смертью, во сне. Родственников никаких у нее не имелось и все свое имущество она завещала Нине Петровне и Клавдии Ивановне. При условии, что те похоронят ее достойным образом на старом городском кладбище.

– Какое уж тут имущество, – раздраженно выговаривала Нина Петровна, громыхая ящиками комода в комнате покойной. – Какое уж тут наследство – одно барахло древнее. И свои-то затраты на похороны не возместим. Связались только.

Клавдия Ивановна успокаивала:

– Кто ее знает, Петровна, может, у бабки и запрятано где-нибудь в тайничке. Надо поискать повнимательней.

– У-у, чертова ведьма. Не могла до смерти предупредить.

Они дотошно осмотрели все ящики комода, высокий, под потолок черный шкаф, ощупали до сантиметра подушки и перину, сняли со стен картины, обстучали ножки стола и подоконник, даже высыпали землю из горшочков с геранью.

– А что если эта баба – золотая? – посоветовалась с напарницей Клавдия Ивановна, держа в руках большую бронзовую статуэтку. – Тут вот написано что-то по-старинному… «Ангелу блаженства от бу– бу-буревестника революции на вечную память». А?

Нина Петровна взяла статуэтку испачканными в пыли руками, покачала ее на весу и вернула обратно.

– Нет, не похоже… Если только картинки ценные. Они, говорят, очень даже бывают дорогие.

Осмотрели две картины в темных резных рамках, но, сколько ни силились, не могли представить, что в них может быть такого дорогого. Решили разделить наследство поштучно, по совести.

Картины разделились легко: каждой по одной. Потом – мебель. Нина Петровна выбрала себе шкаф и кровать, а Клавдии Ивановне выделила комод, стол и два витых стула.

– Стулья, между прочим, очень ценные, венские, – заметила Нина Петровна и для баланса отложила на свою сторону побитую молью шаль и меховую муфточку.

Двенадцать ложек, похожих на серебряные, разделили пополам. Бронзовую статуэтку и подсвечник Нина Петровна всучила Клавдии Ивановне уже с уговорами, потому что их эквивалентом она взяла себе пышную перину и две подушки. Клавдия Ивановна обиженно заскулила «ой-ей-ей», и Нина Петровна с крепким выражением а подавись" швырнула на ее сторону одну подушку.

Через несколько дней Клавдия Ивановна благодаря помощи своего дружка Владимира Пахомовича нашла покупателей старинной мебели. Продала доставшиеся ей комод, стол и стулья за такую сумму, что поначалу сама растерялась. По простоте душевной поделилась новостью с соседкой – и Нину Петровну от таких известий чуть не хватил инфаркт, она опять недобро помянула покойную и вместе с ней Клавдию Ивановну, которой, по ее мнению, так повезло потому, что она приняла от ведьмы ее колдовство и теперь вовсю жульничает на манер иллюзиониста в цирке.

– За гнилые деревяшки пятьсот рублей!.. Да я на тебя в милицию пожалуюсь, кикимора коммунальная! – кричала, топала ногами легко возбудимая Нина Петровна.

Потом она поутихла, вытерла глаза и проворковала: – Я ж тебе, Клав, сразу сказала, что твои стулья очень ценные. Правда, ведь? Я ж тебя не обманула?.. Давай-ка и мою мебелю толкнем, хоть сколько-нибудь да выручим. Купим пирожных, конфет, вина и устроим нашей бабке шикарные поминки. Что нам над деньгами трястись на старости лет, а?

Прежние покупатели больше ничего из древностей покупать не захотели, но указали на одного любителя антиквариата, который мог бы заинтересоваться. Нина Петровна самостоятельно разыскала этого «старьевщика», притащила его к себе показывать древности.

Интеллигентный, с седенькой бородкой мужчина отказался наотрез от шкафа под потолок и широченной кровати, хотя Нина Петровна ругалась и плакала. Однако заинтересовался унаследованной картиной, но и ее не купил, а только пообещал зайти попозже со специалистом.

Поджидая специалиста, соседки заранее подготовились к его приходу: разложили, как на базарном прилавке, все наследство, вплоть до потертой муфточки и чугунного утюга. Купили в складчину и поставили на столе бутылку портвейна. В назначенный срок пришел тот дяденька с седой бороденкой и с собой привел еще одного бородатого. Ни на утюг, ни на муфту они не захотели обращать внимания и пор– твейн пить не стали. Сразу занялись картиной, чуть ли не обнюхали ее, скребли ногтем краску и долго шушукались между собой. И в конце концов собрались уходить совсем без единой покупки.

Тут Нина Петровна с Клавдией Ивановной так занудно завыли в унисон, что мужчины чертыхнулись и согласились осмотреть «ярмарку». И опять повезло добродушной Клавдии Ивановне – тот, который специалист, выложил за подсвечник и статуэтку целых двести рублей.

После ухода покупателей натруженные нервы Нины Петровны не выдержали, и она вошла в затяжной скандальный раж.

– Обманули!.. Обмишурили! – с рыданием кричала она через дверь запершейся в своей комнате, от греха подальше, Клавдии Ивановне. – Как жить-то на свете, господи! Одни ведьмы кругом!

Клавдия Ивановна справила себе новое пальто, купила меховую шапку. По вечерам, накрасив губы, ходила с зачастившим к ней Владимиром Пахомовичем в кино. Нина Петровна же мучилась злобой и еще больше, чем раньше, одиночеством.

Однажды вечером возвратившиеся из кино Клавдия Ивановна и ее Пахомыч изумленно застыли у порога, увидев как напугавшаяся их прихода Нина Петровна лихорадочно-быстро сгребает с кухонного стола в охапку огромное количество денежных знаков. В руках они у нее не умещались, разлетелись по полу. И тогда Нина Петровна схватила с полки молочный бидончик и принялась впихивать в него разноцветные купюры. Прижав бидончик к груди, убежала, оглядываясь, в свою комнатенку. Спрятав там деньги под периной, опять вышла в коридор, встала руки в боки.

– Что, думаете, банк ограбила? Нет. Есть еще на свете справедливость. Есть… Купили-таки мою картину. За четыре тысячи рублей, вот. И квитанцию дали, чтобы всякие дураки не приставали.

– Не может быть! – ахнула Клавдия Ивановна и схватилась за сердце. – Такие бешеные деньги?

– Да. Сказали, что картинка эта какого-то раннего художника. Был бы поздний – еще больше, наверное, заплатили бы…

– А моя картина? – побледнев, Клавдия Ивановна стянула с головы новую шапку и в упор посмотрела на своего Пахомыча.

– Насчет твоей не знаю, нужды не было интересоваться, – равнодушно ответила Нина Петровна. Вдосталь насладившись произведенным эффектом, она удалилась к себе. Проверить бидончик под периной.

– Где моя картина?! – Клавдия Ивановна впилась глазами в маленькие, вдруг зашмыгавшие, как таракашки, глазки Владимира Пахомовича. – Я ее тебе дала.

– Не дала, – поправил Владимир Пахомович, – а подарила. Сама же говорила, что она у тебя только место занимает.

– А вдруг она – позднего художника? А?

– Ну-у, навряд ли. Непохоже, – замотал головой Пахомыч.

– Отдавай-ка, друг любезный, картину обратно. Я тебе лучше что– нибудь другое подарю.

Владимир Пахомович, кося глазами и бормоча что-то невразумительное насчет подарков, сантиметр за сантиметром продвигался к выходу. Клавдия Ивановна вцепилась в его рукав. Пахомыч сделал вид, что ужасно на это обиделся, отлепил от своего пальто ее пальцы, вздернул подбородок и ушел, не попрощавшись.

Деньги, всем известно, не пахнут. Но после того, как Нину Петровну посетили не отличающиеся особым вниманием сын и сноха, а затем ни с того ни с сего приехала из деревни сестра, она убежденно решила, что деньги все-таки имеют какой-то запах.

– Ишь, гости косяком повалили. Как учуяли. И откуда только разузнали? – Хотя ни сын, ни сноха, ни деревенская сестра прямо о деньгах не заговаривали, в каждой их жалобе на трудность жизни Нине Петровне чудился намек на ее богатство. – Деньги – вода, вода,– кивала она с удрученным видом. – Текут между пальцами. Сколько их ни имей – все нехватка.

Если в прошлые посещения она всегда выделяла сыну немножко денег, а сестре дарила что-нибудь из вещей, на этот раз никому ничего не досталось, и угощала она их, из соображений бдительности, исключительно картошкой с копченой скумбрией. Деньги из молочного бидончика Нина Петровна переложила на срочный вклад в сберкассу и теперь тютюшкалась со сберкнижкой, как с поздним ребенком, вдруг почувствовав до сих пор неведомую ей привязанность и любовь.

Как-то в метельный день февраля Клавдия Ивановна, вернувшаяся с мокрыми глазами из очередного судебного заседания по отчуждению своей картины из владения алчного Владимира Пахомовича, спросила на кухне Нину Петровну:

– Слышь, Петровна… – Нина Петровна подняла от кастрюли глаза, удивленная каким-то чересчур жалким голоском соседки, но Клавдия Ивановна, недосказав, махнула рукой и повернулась спиной.

– Что такое? – настороженно поинтересовалась Нина Петровна.

– Да хотела у тебя рублей двадцать взаймы попросить… Так что-то, не подумавши, ляпнула.

– А-а, – протянула Нина Петровна. – Конечно, конечно. Откуда я такие деньги возьму.

– Мой адвокат говорит, что теперь суду уже все ясно и в следующем заседании, как пить дать, мой иск будет удовлетворен. Надо вот последний раз заплатить адвокату. Вдруг, правда? – Клавдия Ивановна расстроенно шмыгнула носом.

Нина Петровна развела руками: мол, рада бы, да сама понимаешь.

– Эх-хе-хе. Жили же спокойно – так нет, свалилось на нашу голову это наследство, – сокрушенно сказала Клавдия Ивановна. – Я по судам вся избегалась, матерой склочницей заделалась, с Володей вот теперь полный разрыв. Ты тоже – совсем скрягой стала, даже с пенсии деньги на сберкнижку несешь. А сама суп из мороженой рыбы неделями хлебаешь. Проклятое наследство, проклятая старуха!

Нина Петровна непонимающе посмотрела на соседку, покачала головой:

– Ты брось-ка о покойниках к ночи плохо говорить… И вообще, я тебе скажу: не нравится – не судись. Ну?

– Не могу-у, – хлюпая, заныла Клавдия Ивановна. – Не могу. Как представлю, а вдруг эта картина таких денег стоит… Как же, выкуси, дорогой Володичка!

– И я не могу, – подумав, серьезно сказала Нина Петровна и в сердцах швырнула на стол ложку. – Вот будто что-то внутри сдвинулось, хоть убей – а не могу от этих денег ведьминых оторваться. Как пьяница все деньги в магазин волокет, так и я каждый рубль для сберкнижки сберегаю… Уже четыре тысячи триста семьдесят восемь рублей накопила… Вот старуха-то нам подкузьмила, прямоколдовала, да и только. Чтоб ее там черти в аду по частям разорвали.

Клавдия Ивановна для успокоения нервов выпила пять бокалов чая. Смахнув со стола крошки и собираясь уходить с кухни, нерешительно спросила:

– Так, может, займешь двадцаточку?.. Вдруг адвокат не соврал, и вправду мое дело выгорит.

– Откуда? – развела руками Нина Петровна.

Утомленно позевывая на ходу, Клавдия Ивановна пошла к себе в комнату. Вскоре и Нина Петровна, погасив на кухне свет, проверив запоры на дверях, улеглась на мягкой перине еще дореволюционной набивки.

В наступившей тишине слышалось мышиное попискивание и скрип половиц.

А ночью по коммунальной квартире бродил призрак красивой молодой женщины. Или это только снилось двум усталым одиноким пенсионеркам.

===== «» =====

Евгений Жироухов

КЛУБОК ЖЕЛАНИЙ – или моменты личной жизни

(маленькая повесть)

И в сорок лет она, конечно, была женщиной красивой. Красивая сама по себе, от природы, потому что одеваться со вкусом и шиком, наводить макияж на лице и причёску себе сделать она не могла, да и просто – не умела. А накрасится иной раз так, что ей секретарша директора прямо говорила: «У тебя, Танюха, или руки не тем концом вставлены, или ты специально, как папуасы, для устрашения врагов».

К ней все запросто обращались: Танька, Танюха. И она ни на кого не обижалась, не поправляла на «Татьяна Васильевна» и даже, казалось, ей самой по душе такая форма обращения, мол, все её считают ещё молодой девчонкой.

– О-ох, – с надрывом, что аж сердце сжало спазмом, вздохнула Татьяна. Накатила на неё печальная минутка.

Татьяна смотрела на видимый из окна уголок по-осеннему невзрачного сквера с какими-то безжизненными, точно вырезанными из фанеры, деревцами, с мокрыми, облепленными павшими листьями скамейками – и все предметы перед её глазами двоились и туманились. То ли от запотевшего стекла – или от повисшей на ресницах слезинки.

С чего-то вдруг представилась перед Татьяной вся её жизнь в виде мохерового, клубочка, смотанного из нитей разного размера, одни более-менее длинные, другие – совсем коротенькие. Если размотать этот клубочек, разложить рядышком эти нитки, то и получится её жизнь к сорокалетнему возрасту.

Первая ниточка – это Саша, комсомольский секретарь их школы. Татьяне тогда было шестнадцать лет – а в семнадцать лет у неё родился Серёжка. Глупая была, вспомнить смешно. И ради какой-такой сладости столько позора перенесла – глупая и есть глупая. А Сашка стал потом директором таксопарка, а сейчас – толстый, старый – видела недавно – совсем некрасивый…

Потом был прапорщик Глотов, которого мама называла офицером и очень его обхаживала, думала, что он Таню возьмёт замуж. Но замуж прапорщик не предлагал, да и самой не хотелось, потому что Глотов был рыжий и злой, когда пьяный.

Затем, когда мамы уже не стало и оказалось, что в жизни столько много трудностей всяких, о которых она и не подозревала, ей самой захотелось замуж, хоть за кого. Она даже стала сниться сама себе в белом платье и фате.

В это время появились у неё два друга, Гарик и Слава. Они знали кучу анекдотов и пели вдвоём под гитару хриплыми голосами, постоянно хохотали не поймёшь о чём, и всегда приносили пятилетнему Серёжке кулёк карамелек. Между собой Гарик и Славик никогда не ссорились из-за Татьяны. Раскидывали на картах, кому с ней оставаться, а кому уходить. По картам чаще всего выпадало Гарику, хотя ей самой больше нравился Слава: он был с хулиганистыми голубыми глазами и очень похож на Есенина…

– Та-а-ань! – громко, как в лесу, позвал Татьяну из-за соседнего стола Павел Петрович, её непосредственный начальник. – Не витай в облаках. Займись делом. И убирай своё вязанье. Нельзя же так явно в рабочее время. Вдруг, кто зайдёт.

Рассеянно, с улыбкой, замершей на губах, как след воспоминаний, Татьяна выдвинула ящик стола. Сгребла в ящик широким замахом разноцветные клубки шерсти, пластмассовые крючки и недовязанную шапочку. Села, будто примерная ученица, сложив руки на чистом столе.

– А что мне делать, Па-ал Петрович?

Весь в мохнатом волосе, круглый, похожий на постаревшего Чебурашку, Павел Петрович сердито дёрнул головой и, отставив мизинец, поскрёб ногтём поросшее чёрным мхом ухо.

– Баба ты, Танюха – первый сорт. – Павел Петрович добавил даже молодецкое «у-ух». – Но какая-то мелахольная. И ни для чего другого не приспособленная, кроме того самого… Чем должен сейчас заниматься инженер диспетчерской службы?

– Ах, да, – ахнула Татьяна, – Надо сводки собирать.

– Не сводки, не сводки! – Павел Петрович сердито заёрзал на стуле. – Сегодня сре-е-да. Надо – что? Гра-а-фик составлять.

Смущённо пожав плечами и жалко улыбнувшись оттого, что захихикали Вероника Фёдоровна и Света – тоже инженеры производственного отдела, Татьяна достала из шкафа рулон ватмана, развернула его на столе, придавив чугунными кругляшами. Устроившись поудобней на стуле, встав на него коленками, Татьяна принялась чертить большие и малые квадраты, высунув от усердия кончик языка.

Квадраты у неё получались аккуратные, и её гибкое, худощавое тело в облегающем фигуру тёмно-коричневом платье красиво, даже эффектно смотрелось с любой точки комнаты. Татьяна напоминала большую сиамскую кошку, изящно выгнувшую спину в приятной, сытой истоме.

– Подол одёрни, краля, – с усмешкой сказала Вероника Фёдоровна, женщина пятидесяти трёх лет, имевшая мужа и двоих сыновей и поэтому считавшая себя человеком строгой морали. – Всё твоё приданое наружу.

Татьяна, не отрывая карандаша от ватмана, левой рукой одёрнула платье. Павел Петрович снял с кончика носа очки, посмотрел на Татьяну, вернее, на линии её фигуры, крякнул своё молодецкое «у-ух» и отвернулся, будто через силу. Вероника Фёдоровна и Света переглянулись между собой и захихикали с солидарным пониманием.

Вероника Фёдоровна как старый кадр этого производственного объединения, а из её рук, вернее, уст – и молодой специалист Света, знали то, отчего их начальник так от души произнёс своё «у-ух».

* * *

Было это давно, лет десять-двенадцать назад, когда Павел Петрович ещё не был таким мохнатым «чебурашкой», пропахшим дымом дешёвых сигарет. А Татьяна тогда, естественно, имела ещё больший потенциал привлекательности, магнетически действовавший даже на вышедших в тираж конторских мафусаилов, у которых при виде Татьяны появлялась в глазах туманность, словно у котов в начале марта.

Чудодейственно оживляясь в ущерб своей авторитетной осанке, эти былые творцы порывов энтузиазма, млели в присутствии «Танюшечки» от собственных сальных комплиментов. Не обращая внимания на участившиеся сердцебиения, хруст ревматических суставов и шамканье вставных челюстей.

«Какую, дурёха, могла подыскать себе партию, – иногда вздыхала Вероника Фёдоровна с таким сожалением, точно речь шла о её собственных просчётах. – Ведь могла жизнь себе устроить, да ещё какую жизнь. От нашей Таньки даже у генерального директора слюнки текли. Одним словом, бог для неё красоты не пожалел – а насчёт мозгов решил, что она и без них с голоду не умрёт».

Однако, не тая истину, именно в те благоприятные для неё времена, Татьяна и получила должность инженера при своём общем среднем образовании.

Павел Петрович ни в коей мере не относился к категории донжуанов или просто влюбчивых мужчин. Наоборот, он был исключительно примерным семьянином. Ни внешностью, ни должностью, никакими другими особенностями, фокусирующими на себе внимание женского пола, он не обладал. Но вот же, тем не менее, тоже полез в эту толкучку у Танькиной юбки. Непонятно – чем руководствуясь и на что надеясь. Бес в ребро ему, что ли, или общее чувство коллективизма проявилось.

О коллективизме, если вспоминать – в Танюхину молодость коллектив был дружный и сплочённый. Частенько и после работы задерживались, чтобы отпраздновать день рождения в кругу сослуживцев. И на пикники, и по грибы, и на рыбалки всякие дружно, коллективно выезжали. За пустую бутылку из-под коньяка, обнаруженную в кабинете, не вызывали на партком-профком и не грозили, если не признаешься добровольно, снять отпечатки пальцев. Всё как-то проще было, душевнее, без номенклатурного шовинизма.

Руководители коллектива, их замы и другие нижестоящие начальники не чурались общаться с подчинёнными в неслужебной обстановке. Подчинённые, в свою очередь, очень по – человечески понимали слабости начальства, когда оно, остограмившись, захочет вдруг спеть немузыкальным голосом, какой-нибудь романс, или положить руку на чью-нибудь круглую коленку.

Так что у тогдашнего Павла Петровича была возможность встретиться с Татьяной в неслужебной обстановке и объяснить ей, как он сам выражался, буйство чувств.

Они сидели у догорающего костерка. Уставший отдыхать коллектив храпел в палатках. Татьяна отгоняла веткой комаров и не очень вслушивалась, что ей, заикаясь, пытается объяснить Павел Петрович. Вернее, по опыту ей уже с первых всхлипов голоса стало ясно, о чём пойдёт речь. Ни о чём другом с ней мужчины никогда не разговаривали. Другая бы на месте Татьяны начала бы кокетничать, жеманиться, вертеть хвостом, по всячески злоупотреблять своим положением. А Татьяна очень просто и даже чуть с жалостью сказала:

– Да что вы, Па-ал Петрович, я же сейчас с Мишкой из снабжения… Не могу же я сразу с двумя. Я всё-таки порядочная женщина… Вы, наверное, обо мне плохо думаете? Да?

– Н-нет, н-нет, – Павел Петрович отчаянно замотал головой. От собственного волнения и от Татьяниной откровенности он ещё больше зазаикался. – Я н-не-не как все… Я в-в самм-мом серьёзном смысле… Семью брошу… Мы поженимся… Давай, а?

– У вас на лбу комар, – спокойно сообщила Татьяна и легонько хлопнула Павла Петровича веткой по голове.

– Я… я, знаешь, как тебя любить буду… Я… знаешь, какой хозяйственный…

Татьяна поднялась и жестом подозвала к себе Павла Петровича. Тот, мелко подрагивая, прижимая к сердцу обе руки, подошёл к ней и попытался чмокнуть в губы.

– Ну вот, – как бы разъясняя, сказала Татьяна, положив на макушку Павла Петровича ладонь, а потом чиркнув ею себя на уровне бровей. – Вы ниже меня на целых восемь сантиметров. Разве у нас получится счастливая семья?

– Танечка, в принципе, это не имеет никакого значения.

– Как же не имеет? – удивлённо возразила Татьяна. – В настоящей семье всё имеет значение… Идите, идите, Па-ал Петрович, спать. Ну-у, Па-ал Петрович… Ой, что вы, Па-ал Петрович!.. Прямо здесь? На траве…

В дружном коллективе, где по-настоящему развито общение между членами коллектива, совершенно невозможно что-либо скрыть. Это, наверное, единственное отрицательное качество дружных коллективов. Так впоследствии думал Павел Петрович.

* * *

Татьяна пришла на работу с печальным лицом. Она уселась на своё место и сидела, вздыхая, будто специально ждала, чтобы её спросили: «Что такое, Тань, случилось?».

– У тебя платье подмышкой разорвалось, – сказала Вероника Фёдоровна, обсасывая измазанный вишнёвым вареньем палец.

– Ой, где! – Татьяна всполошено, по-птичьи заглянула себе под мышку, обнаружила распоровшийся шов, из которого выглядывала розовая комбинация. Сконфуженно прикрыла дырочку ладонью. – Надо же, совсем новое платье. Толстею, что ли.

– Наверное, – кивнула Вероника Фёдоровна, аккуратно переливая горячий чай из чашки в блюдечко. – От хорошей такой жизни.

– Какой, уж там хорошей, – сказала Татьяна с глубоким вздохом и низко опустила голову. На шее у неё проступили острые позвонки, и шея казалась тонкой, беззащитной, как у ощипанной заживо курицы. – Вот Серёжку моего опять с работы выгнали. Опять пьёт, стервец. Опять со своей крыской из меня все соки тянуть станут.

– А сколько же его крыска получает? – заинтересованно спросила Света.

– А сколько же может получать уборщица в гастрономе… А у них – два спиногрыза. Ладно бы – родные внуки. Так один-то прижитой, ещё до моего Серёжки. Вот корми их всех, четверых… А у меня и своя личная жизнь.

С плаксивым выражением на своей симпатичной мордашке Татьяна прикусила нижнюю губу. Света сочувственно, но по-женски, с внутренним, всё-таки, злорадством пару раз поохала и три раза повздыхала.

– Вот и будут теперь с Серёжкой каждый день лаяться до мордобоя. То – ничего, дружные, в карты вместе играют, самогонку вместе гонят… А то, сцепятся, как собаки, из-за какой-нибудь чепухи… Может, Витька мой к его крыске без меня пристаёт? – спросила сама себя Татьяна в раздумье.

– Витька? Кто такой – Витька?

– Витька… так просто, один хороший человек, – Татьяна смущённо повела плечом. – Со мной живёт.

– Да хахаль её новый, – в открытую пояснила более информированная Вероника Фёдоровна.

– Так был же этот… Валерка? – опять не поняла Света.

– Был – да сплыл, – опять объяснила вместо Татьяны Вероника Фёдоровна. – Теперь – Витька.

– Уж больше месяца прошло, – добавила Татьяна. – Я же вам рассказывала. Вы, что ли, не помните?.. Валерка, конечно, как мужик – лучше Витьки. Хоть и Витька на шесть лет старше меня, но зато денег мне даёт иногда. Всё – помощь какая-то… А то как бы я на сто двадцать три рублей такую ораву кормила… Вот, если бы Серёжка не пил. Да ушли бы они куда-нибудь со своей крыской – тогда бы всё было ничего… – Татьяна глубоко вздохнула. – А так – одно мучение. Я со своей зарплаты даже за детский садик плачу…

– А Витька твой, кем работает? – спросила небрежно Света.

– Ой, – сказала Татьяна и возвела глаза к потолку. – Мне кажется, что он вором-карманником работает в автобусе.

– Ой, мама моя! – тоже ойкнула Света и засмеялась, будто заплакала. – Мама, я

жю-ю-ю-лика люблю…

Вероника Фёдоровна, покончив с чаепитием и убирая в стол чашку с блюдцем, сказала авторитетно:

– Эх, Танюха, это тебе твоя беспутная жизнь боком выходит. Бог, как говорится, шельму метит.

– Кто шельма – я ? – с покорной интонацией, без возражения спросила Татьяна.

– Ну, не я же. Сама ты, Таньк, и виновата. Помнишь, небось, как я тебе мужика сватала? Крепенький такой мужичок был, – Вероника Фёдоровна опять лизнула свой липкий после варенья палец. – Пенсия приличная, научная. Квартира отдельная, в квартире всё, что надо… Так ты ж, хлебнула коньяку – и давай перед его сыном своим задом вертеть… Разве какому приличному человеку такая женщина понравится, пусть даже и на мордашку смазливая?

Татьяна тихонько хихикнула, видимо вспомнив то сватовство.

– Ох! – сказала она, отмахиваясь своей ладошкой от тех воспоминаний. – Если кровь играет, что же мне со стариком себя заживо хоронить… Ещё успеется. Вон в газете сколько объявлений, где пожилые мужчины ищут молодых жён. Успеется ещё.

– Шалава ты, Танюх, – Вероника Фёдоровна плюнула в сердцах. – Слаба на передок, поэтому и женского счастья не имеешь. Вот.

– А может, женское счастье и есть в этом смысле. – Татьяна игриво повела головой, поправила локон над бровями и прищёлкнула языком. – Чтобы мужчины по тебе обмирали и чтобы всякий раз по-разному, по-другому… Так всё интересно-о… Я вот как начну вспоминать – и то интересно-о…

– Тьфу! – сказала Вероника Фёдоровна. А Света засмеялась и захлопала в ладоши. Вероника Фёдоровна посмотрела на Свету и ещё раз сказала: – Тьфу!

В кабинет вошёл Павел Петрович, вернувшись с оперативного совещания. Ему, судя по его виду, там здорово досталось. Он был молчалив и мрачен. Подлаживаясь под настроение начальника, замолчали и помрачнели его подчинённые. Но через минуту, начав с протяжного «о-ох!» , Татьяна проговорила:

– Нет, ну почему я такая несчастная!

На её «о-ох» никто не обратил внимания. Машинально водя авторучкой по журналу сводных отчётов, Татьяна смотрела на разложенные под настольным стеклом картинки и размышляла над своими горестями. «Может, попросить прибавку к зарплате? Так скажут – у тебя, подруга, и так должность выше образования… Устроиться по совместительству уборщицей? Рублей сорок прибавки – это было бы здорово… Но будешь приходить домой вся измочаленная – и Витька будет недоволен. А за Витьку надо держаться. Витька – мужик, настоящий трактор. Руки у него золотые, такие ловкие… А ещё говорят, что неполноценный, в школе учился для умственно-отсталых… Сами вы, неполноценные. С Витькой жить можно… Вот если бы Серёжка со своей крыской куда-нибудь уехали. Соседка рассказывала, что люди на Сахалин вербуются. Там, как-будто, большие деньги платят. Так, разве его спихнёшь. Присосался к матери. У матери, получается, никакой личной жизни… Уехал бы, в самом деле, в этот Сахалин, и всё бы наладилось. Не надо было бы в уборщицы проситься. Нормальная бы пошла личная жизнь…».