Текст книги "Нет ничего дороже (Рассказы)"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
10
Весь следующий день Левашов вместе с Иваном Лукьяновичем объезжал колхозные владенья. Они осмотрели вновь отстроенную МТФ, заехали на лесную дачу, где заготовляли строевой лес, побывали на току. Женщины отдыхали, но тут же снова принялись за работу, взяв в руки ещё не остывшие цепы.
Наблюдая согласное мелькание цепов, Левашов вспомнил сапёра Гордиенко, бойца своего взвода.
Гордиенко был родом с Полтавщины, любил рассказывать о тополях, белых мазанках, вишнях и на Смоленщине чувствовал себя неуютно, сиротливо. Как-то лёжа рядом с Левашовым в воронке, Гордиенко взял щепоть смоленской земли, растёр её между пальцами и печально сказал:
– Дюже бедная земля, дюже бедная. Но поскольку она – радянська, надо её швидче отвоевывать…
Воскресить бы этого Миколу Гордиенко и привести его сюда на колхозный ток!
«Конечно, – думал Левашов, шагая вслед за Иваном Лукьяновичем к таратайке, – колхоз не может похвалиться каким-нибудь рекордным урожаем, о которых пишут в центральных газетах. Земли здесь, и в самом деле, незавидные, тощие, всё больше суглинок и супесь. Но, говорят, что лён и картошка их любят и рожь тоже мирится. Вот ведь и эта земля щедро отплачивает человеку за его труд!»
Иван Лукьянович поехал прямо по стерне. Он держал путь на дальние поля, которые пустовали с 1941 года.
Лицо земли было обезображено страшными шрамами, отметинами. Траншеи, окопы, воронки, противотанковый ров сделали непригодной эту пашню, и она попала под злое владычество сорняков.
Иван Лукьянович встал на таратайке во весь рост, из-под ладони оглядывая брошенную пашню.
«Ещё не раз, – подумал Левашов, сидя в таратайке и покуривая, – лемех плуга наткнётся здесь на осколок, не раз жатка заденет о стреляную гильзу».
Как бы угадав его мысль, Иван Лукьянович сказал:
– Сколько эту землю копали и перекапывали сапёрными лопатками! Сколько она в себя пуль и осколков приняла! Я так думаю, что навряд ли найдётся заграницей такая земля. Ни в одной стране столько народу от немцев не пострадало, сколько на Смоленщине совместно с Белоруссией. Но зато и удобрили мы свою землю фрицами, как нигде.
Иван Лукьянович замолк, и видно было, что он далеко унёсся мыслями от этого одичавшего поля.
– А вот такой вопрос, – оживился он. – Предположим, немцы напустили бы тогда туману, высадились десантом на берегах Англии и начали там воевать. Пошли бы английские джентльмены со своими леди в партизаны, как наши мужики и бабы, или не пошли бы? То-то же!
Он не дал Левашову и рта раскрыть, с размаху плюхнулся на сиденье, так что таратайка под ним жалобно заскрипела, и дёрнул вожжи.
Они вернулись в деревню поздно вечером, и Левашов лёг спать, не зажигая лампы.
Когда Левашов утром проснулся, то увидел на классной доске пожелание «Спокойной ночи», и ему сразу показалось, что он выспался сегодня, как никогда…
Во всех избах и землянках шли после уборки урожая праздничные обеды, и каждый день в школу за Глебом Борисовичем засылали послов. Его зазывали то на помолвку, то на новоселье, то просто так, на пирушку. «Свадебный генерал в звании старшего лейтенанта запаса», – трунил Левашов над собой.
В новые избы, остро пахнущие смолой, опилками, замазкой, олифой, люди по привычке входили как в блиндаж, пригнувшись. Но тут же со спокойной уверенностью выпрямлялись.
– Вы вот заметьте, – говорил Зеркалов, сидя за столом в кругу семьи и потчуя гостя. – Солнце идёт на ущерб, дело к сентябрю. А для нас, новосёлов, наоборот, будто дни стали длиннее. Встречаем солнышко пораньше и провожаем попозже, чем в землянке.
Зеркалов оказался совсем молодым парнем, белолицым и опрятным. Гимнастёрку, по армейской привычке, он носил с белым подворотничком. И только тёмные веки, с въевшейся, как у шахтёра, угольной пылью, и руки, которые, видимо, нельзя было отмыть добела, выдавали в нём кузнеца…
Но, что бы ни говорил Зеркалов, каждый день приносил всё новые и новые приметы осени.
Солнце уже допоздна не высушивало росы. Трава на лугу, усталая трава, не дождавшаяся косарей, начала вянуть. Первая желтизна внезапно появилась на зябких берёзах-неженках. Только самые ретивые купальщики, и среди них Павел Ильич, продолжали свои заплывы к омуту. Костяника прогоркла и опала. На могиле Алексея Скорнякова начали осыпаться цветы. В рощах и перелесках запахло грибами и подгнивающими листьями.
Елена Клементьевна готовилась к началу занятий, а Левашов, скорчившись на парте, прилежно зубрил всё тот же сопромат.
Павел Ильич и Санька не слишком надоедали, но всё-таки частенько появлялись в скрипучих дверях класса.
Санька то звал на рыбную ловлю («ох, и клюет здорово!»), то приглашал купаться («ох, и вертит вода у того вертуна!»), то зазывал в лес по грибы («ох, и грибов на той опушке!»).
– А почему бы нам, в самом деле, не отправиться сегодня по грибы? – предложила Елена Клементьевна.
– Я вам покажу опушку, где одни белые растут. Страсть! – выпалил Санька.
– Мы бы пошли, Глеб Борисович, – сказал Павел Ильич, – да сегодня хлопот много на огороде.
Санька посмотрел на приятеля круглыми от удивления глазами, но промолчал…
Елена Клементьевна и Левашов набрели в конце концов на очень грибное место. Подосиновики, в красных, ярко-жёлтых, оранжевых, малиновых, светлокоричневых картузах, тут и там виднелись из травы. Мух уже не стало, но мухоморы, в своём крикливом ядовитом наряде в крапинку, торчали повсеместно.
Грибов Левашов собирать не умел – то срывал поганки, то растаптывал семейства лисичек, считая их несъедобными. Елена Клементьевна потешалась над ним. Косынка упала ей на плечи, волосы слегка растрепались. Она то и дело испуганно поправляла прическу.
– А что смешного? Где я мог эти грибы искать? Во дворе, на Красной Пресне? В пионерском лагере? Так я там от футбольного поля не отходил. На даче? Там грибы просто боятся расти.
Елена Клементьевна слушала его плохо.
– И зачем только я ездила на эту спартакиаду? Будто и бегать, кроме меня, никто не умеет! Сколько бы мы с вами за это время погуляли, сколько поговорили, а может быть, помечтали…
– Знаете что? Приезжайте следующим летом в Москву. У нас в Сокольниках тоже грибы растут.
Елена Клементьевна даже не улыбнулась.
– Приезжайте лучше вы сюда на зимние каникулы. На лыжах походим.
– Согласен! А ещё лучше… Знаете что? Приезжайте в Москву зимой. Школьные каникулы всё-таки раньше студенческих. Хотя на несколько недель, а раньше. С матерью вас познакомлю, с сестрой. По театрам походим.
Елена Клементьевна посмотрела Левашову в глаза и сказала серьёзно:
– Я согласна.
11
Иван Лукьянович вызвался сам отвезти гостя на станцию. Он уже сидел в таратайке, поджидая Левашова, и размышлял: «Удобно ли попросить его прислать карту Балканского полуострова? От денег он, конечно, откажется. А вдруг карта дорого стоит? Все-таки человек живет на стипендию».
Левашов вышел на школьное крыльцо, забросил чемоданчик в таратайку, с испугом взглянул на солидную корзину с маслом и мёдом – это на дорогу-то? – и стал прощаться со всеми по очереди. Тут была Никитишна, седоволосая женщина, которая так интересовалась семьёй Скорнякова, Зеркалов весь чёрный, только что из кузницы, Павел Ильич с Санькой, ещё несколько ребятишек и Елена Клементьевна.
Санька стоял грустный, а Павел Ильич пытался принять безразличный вид. Он чаще, чем обычно, подтягивал локтями своенравные галифе и поправлял вылинявшую пилотку.
– Значит, тебе что, Санька, прислать?
– Книжку.
– Какую же?
– Хорошо бы, дяденька, про птиц, про зверей, про растения. И чтобы картинок побольше.
– Найдём и с картинками. А тебе, Павел Ильич, игрушку, что ли, прислать? Например, заводной мотоцикл.
Павел Ильич пропустил шутку мимо ушей, считая её неуместной.
– Мне, Глеб Борисович, про партизан книжку. Картинки это не обязательно. Только, чтобы потолще…
– Буду искать потолще…
Последней, с кем распрощался Левашов, была Елена Клементьевна.
Он долго держал в своих ладонях горячую руку Елены Клементьевны, а она не торопила его ни взглядом, ни жестом.
Он сбежал с крыльца и впрыгнул в таратайку, тяжело скрипнувшую рессорами и плетёным кузовом.
Иван Лукьянович натянул вожжи своей огромной ручищей, казалось, ему ничего не стоит порвать их.
– Там, за околицей, на минутку сойду. Попрощаться с товарищем.
Иван Лукьянович понимающе кивнул головой, нахмурился и сильно дёрнул вожжи, так что лошадь с места пошла крупной рысью.
Провожающие стояли на крыльце и махали: кто рукой, кто пилоткой, кто голубой косынкой. И только Санька не вытерпел и, сверкая пятками, более чёрными, чем земля, бросился вдогонку за таратайкой по её пыльному следу.
1947 г.
КВАДРАТ КАРТЫ
Тени берёз ложатся на дорогу смутными пятнами, и от этого выбоины мало заметны, они тоже походят на тени. Машину подбрасывает и трясёт, но Антон Иванович, по своему обыкновению, жмёт на всю железку. Его раздражает этот большак, ему не терпится поскорее выбраться на шоссе.
Рядом с Антоном Ивановичем сидит подполковник Позднышев, а на заднем сиденье, в затылок ему, по соседству с горкой чемоданов и запасных бачков, устроился Луговой.
– Однако дорожка, доложу я вам, – не выдерживает, наконец, Луговой, подброшенный на ухабе. Он глубоко, почти по локоть, засунул руку в петлю у оконца.
– Ничего, скоро выедем на шоссе, – подбадривает спутника Позднышев.
Уже притупилось любопытство ко всему, что виднеется за окном. Всё, о чем хотелось сказать, сказано. Все песни, пришедшие в голову, спеты. Луговой затягивал песню, бросал её на полуслове, начинал вторую и перебивал сам себя третьей, а Позднышев, со свойственной ему обстоятельностью, пел все куплеты подряд, помнил все слова.
Луговой вспомнил уговоры генерала Моложатова.
«Ну, что за охота трястись двое, а то и все трое суток на моём драндулете? Да еще мотор плохо тянет. Когда можно сесть в мягкий вагон. Почиваете себе, как граф, а курьерский, знай, мчит. Только версты полосаты появляются в окне. Позднышев – другое дело, он человек военный. А вы здесь причём? Ведь всю душу вытрясет! Запылитесь до самой печёнки, до мозга костей. Что вы, на наших учениях пыли вдоволь не наглотались?» «Никак нет, не наглотался, – пытался отшутиться Луговой. Только вошёл во вкус». «Хуже нет, как со штатскими спорить. И главное – приказать нельзя. Надел шляпу, а с него и взятки гладки…»
Позднышев только что сдал полк и едет в Москву, в академию. Инженер Луговой, в прошлом командир сапёрного батальона, возвращается туда же. Луговой провёл отпуск у друзей фронтовиков, в живописном белорусском городке, где стоит дивизия…
Пыль, горячая и душная, клубится над дорогой. Каждая повозка, машина оставляют позади себя пыльную завесу, так что Антону Ивановичу поневоле приходится сбавлять газ. Все машины, подводы выкрашены в серый цвет, все лошади серой масти, все люди одеты в серое. Обычно глянцевитые, будто смазанные жиром, листья придорожной ракиты стали матовыми и никнут под тяжестью вездесущей пыли. И даже вода в ручье, пересекающем дорогу, потускнела, так что ручей походит на запыленное зеркало.
Шляпа Лугового и пиджак тоже стали серыми. Пыль лезет в рот, в нос и уши, платок и воротничок черны – и всё-таки как уютно в этой тряской машине, подпрыгивающей на выбоинах!
Когда они добрались до шоссе, Антон Иванович уступил место Позднышеву. Тот оказался любителем лихой езды. Это никак не вязалось с его спокойными глазами и губами, с неторопливой походкой и жестами.
На шоссе трясло меньше, пыль угомонилась, и повеселевший Луговой снова затянул: «Пора в путь-дорогу, в дорогу дальнюю, дальнюю, дальнюю идём…»
– А что если завернуть в наши Замошенцы? – неожиданно предложил Позднышев.
– В Замошенцы?
– Ну, да. Ночевать всё равно где-нибудь придётся. Подумаешь, тридцать километров в сторону! Час туда, час обратно.
Антон Иванович нахмурился и сделал вид, что очень внимательно вглядывается в ветровое стекло.
– Антон Иванович сердится, – заметил Луговой.
– Причём тут сердится? – рассердился Антон Иванович. – Легко сказать – час туда, час обратно… Вы что, тех дорог не знаете? Вот сядем где-нибудь на Княжьем болоте и будем сидеть, как кулики.
– Надо насчёт моста узнать. В райисполкоме, что ли, – предложил Позднышев.
– И прямо к бабушке Василисе, – мечтательно добавил Луговой. – Ставь, бабка, самовар, вари картошку, давай сюда сметану, жарь яичницу, да побольше калибром, принимай старых жильцов – майора Васю да майора Алешу, да Антона Ивановича, гвардии сержанта…
Антон Иванович уже и сам непрочь был заехать в Замошенцы, но продолжал сосредоточенно смотреть на дорогу. «Ничем вы меня не купите!».
– В Замошенцы, так в Замошенцы, – сказал он с притворным безразличием. – Конечно, если Лучеса позволит…
Районный центр вытянулся вдоль шоссе. Оно служило главной улицей посёлка и разрезало его на две части.
Когда-то на подъезде к посёлку находился контрольно-пропускной пункт.
Командир дивизии Моложатов приучил себя спать на ходу, и Антон Иванович с особенным шиком, придерживая баранку «виллиса» одной рукой, отвечал за полковника на приветствия регулировщиц.
Луговой вспомнил этих девушек с вечно обветренными лицами, с руками, обожжёнными морозом, и вдруг язвительно спросил под общий смех:
– А справки насчёт прививки оспы вам не потребуется?
Каждый раз, когда регулировщица, кроме путёвки, требовала паспорт на машину или шофёрские права, Антон Иванович с уничтожающей вежливостью задавал этот вопрос…
Быстро мелькали дома посёлка, неуютно стоявшие двумя пыльными шеренгами вдоль шоссе. У здания райисполкома Антон Иванович резко затормозил, вспугнув лошадей у коновязи.
Позднышев вошёл в кабинет к председателю райисполкома. Из-за стола поднялся моложавый крупнолицый человек в синей суконной гимнастёрке не по сезону, с пустым рукавом, заткнутым за ремень. Над левым карманом виднелся значок депутата Верховного Совета Белорусской ССР.
– Кременец. Чем могу служить?
– Позднышев. Простите, что потревожил. Скажите, пожалуйста, проедем мы отсюда в Замошенцы?
– Конечно.
– А мост через Лучесу?
– В порядке. Дорогу к мосту найдёте?
– Дорогу я, как свои пять пальцев знаю.
Кременец пристально вгляделся в лицо Позднышева.
– Из местных?
– Воевал долго в этих местах.
– А то могу начертить маршрут в Замошенцы. Чтобы кратчайшим путём добраться.
– Спасибо, дорогу я знаю.
Позднышев подошёл к стене, на которой висела карта Белоруссии.
– Десятикилометровка, – определил он. – Для лётчиков хороша. Или в школе географию изучать. А ездить с ней – не дай бог.
– Другой картой не обзавелись.
Кременец отвёл руку в сторону так, будто указывал Позднышеву на что-то. Жест остался от того времени, когда Кременец еще мог сокрушённо развести руками.
Позднышев обещал заехать на обратном пути и торопливо попрощался.
– Переправа есть, – объявил он, усаживаясь в машину.
– А раз переправа есть, нам сам черт не страшен, – повеселел Антон Иванович.
За краем посёлка машина свернула на просёлочную дорогу.
Луговой ёрзал на сиденье и вертел головой во все стороны.
– Видите слеза деревню? Аксиньино!
– Правильно! А за ней горелая роща, – подсказал Позднышев.
– Правильно! На западной опушке КП твоего полка находился.
– Точно! – подтвердил Антон Иванович. – Мы туда с комдивом всегда во-о-от по той ложбинке подъезжали…
Было время, когда лес стоял на горизонте тёмно-зелёной стеной. Сейчас на фоне неба видна была рваная зубчатая кромка. Хвойные шпили одиноко высились в этом лесу, вырубленном снарядами.
Уже остались позади роща «лысая», игрекообразная сосна на холме, служившая ориентиром, обмелевшие, заросшие травой траншеи, сгоревшая сторожка лесника, деревенька Непряхино.
Судьба провела линию фронта как раз через эту деревеньку. Полгода стояло Непряхино между двух огней. Здесь не осталось ничего живого, всё было превращено в прах, тлен, головешки, пепел, золу, щепки, клочья, лохмотья, обломки, мусор. Чёрные скелеты печей и те были расстреляны из пушек прямой наводкой и размолоты в щебень. Когда весной здесь сошёл снег и обнажилась земля, то вся она, как битое стекло, поблёскивала под лучами солнца. Нельзя было сделать и шага, не наступив на осколок или гильзу.
Антон Иванович сбавил ход. Не настолько плох был просёлок, или, как здесь говорят, путинок. Хотелось приглядеться к знакомым местам.
За хутором Мокрый Верх блеснула посеребрённая излучина Лучесы. и доски ветхого наплавного моста гулко запрыгали под колесами.
Вторая с краю изба, знакомая изба с крутыми скатами крыши. Стреха, или, как здесь её называют, запесошница, сильно выдаётся вперёд.
Увидев в дверях Позднышева, бабка Василиса остолбенела, потом вскрикнула: «Вася, майор!» и собралась было броситься к нему, но в этот момент узнала, несмотря на штатское. Лугового, едва успела воскликнуть: «Майор Алеша!», как окончательно растерялась при виде подоспевшего Антона Ивановича.
Бабка Василиса принялась носиться по избе, переставляя с места на место без всякого смысла и толку горшки и табуретки, хватаясь то за ухват, то за веник.
Дочка её Дарья Дмитриевна покраснела так, что избыток румянца залил даже шею. Она совсем не знала, куда девать свои большие руки, и всё проверяла, не распустился ли платок.
Луговой подхватил на руки белоголового Стасика.
– Стасик, узнаёшь меня?
– Узнаю, – неуверенно пробормотал Стасик.
– Помнишь, как ты с сахаром знакомился?
– Помню.
В день прихода наших в деревню Луговой протянул Стасику на ладони несколько кусочков рафинада. Стасик сперва с недоумением смотрел на эти белые квадратные камешки, потом боязливо взял и принялся играть ими. Он и не подозревал, что камешки сладкие…
В избе становилось всё многолюднее. Легковая машина всполошила деревню. А когда узнали, кто приехал, все, наскоро приодевшись, повалили к Жерносекам.
Штаб полка, которым командовал Позднышев, простоял в Замошенцах несколько месяцев. Дивизию тогда вывели во второй эшелон, и она пополнялась, приводила себя в порядок и готовилась к прорыву немецкой обороны юго-восточнее Витебска.
Прошло три года, но многие, особенно женщины, узнавали Позднышева. Лугового в его штатском костюме узнать было труднее.
На пороге вновь появился Антон Иванович. Он особенно лихо козырнул и отрапортовал:
– Машина на соседнем дворе, под навесом. Сторож выделен. Какие будут распоряжения?
– А как у вас с ужином, ночлегом?
На старую квартиру определился.
– Даже не сомневайтесь, – тотчас же донёсся из сеней удивительно мелодичный женский голос.
– Тогда вы свободны, – улыбнулся Позднышев. – Можете отдыхать.
– Есть отдыхать!
Антон Иванович снова козырнул, ухарски повернулся на каблуках и исчез в сенях. Как всякий сверхсрочник, Антон Иванович хотел показать всем, и прежде всего демобилизованным, что значит настоящий служака.
– Заходите, заходите, что вы там в сенях хоронитесь, – не уставала приглашать бабка Василиса.
Потом гости зашушукались, засуетились, попятились к двери и исчезли. Дарья и бабка Василиса собирали на стол, покрытый льняной скатертью. Уже отпотевали крынки с молоком, принесённые из погреба, уже шипела на загнетке сковорода с глазуньей из двухзначного числа яиц, уже ждало на столе блюдо с холодцом. Капуста и солёные огурцы стояли, как им и полагается, по соседству с водкой.
Гости и хозяева расселись за столом, причём Позднышева усадили в красном углу.
В этот момент на пороге появился черноволосый, взлохмаченный человек в вылинявшей добела гимнастерке.
– Сова и ночью кур видит, – сказала бабка Василиса.
– Здравья желаем, с похмелья помираем! – очень громко ответил вошедший и уже потом представился – Михайло Степанович Метельский, председатель замошенской советской власти.
Он уселся рядом с Позднышевым и, с места в карьер, попросил:
– Бабы гуторят, рассказчик ты больно хороший. Может, сделаешь вечером доклад о текущем моменте?
– Согласен.
Дядя Михась разлил водку по стаканам и громоподобным голосом провозгласил:
– За освободителей и защитников нашей жизни, за Советскую Армию, за солдат, сержантов, старшин, офицеров, генералов и адмиралов!
Дядя Михась тяготел к торжественным словам.
– Та-ак… В академию? Учиться? Ну что же, это можно, – важно разрешил дядя Михась. – Значит, академиком будешь. Это нам требуется…
Затем дядя Михась повернулся к Луговому и строго взглянул на него:
– Ты своему министру скажи, чтобы он про Замошенцы не забывал. И нам электричество требуется. Спим и во сне видим.
Позднышев чокнулся ещё раз, затем решительно отставил стакан. Он быстро отужинал, достал полевую сумку и Стасик повёл его в холодную баню. Там в тишине он стал готовиться к докладу.
Заторопился и дядя Михась. Через несколько минут он уже названивал из сельсовета по телефону. Он орал истошным голосом, вызывая соседские сельсоветы, и приглашал на доклад.
«Будут знать, с кем дружбу водим! Подполковники приезжают в Замошенцы к дяде Михасю доклады делать».
Собрание началось поздно вечером, школа была битком набита. На первых скамейках сидели гонцы из соседних деревень и хуторов.
– На повестке дня у нас – один вопрос, – торжественно и громогласно объявил Михась. – Академик Позднышев сделает доклад о текущем моменте…
Тут дядя Михась подумал и добавил:
– …о текущем моменте нашей действительности и жизни.
Доклад был обстоятельным, но ещё больше времени заняли ответы на вопросы, которых было множество.
Когда Позднышев, Луговой и дядя Михась вышли после собрания в черную звёздную ночь, они услышали то осекающийся, то вновь возникающий рокот мотора.
Что это у вас за мотор? – спросил Луговой. – Вроде хочет работать, да не может.
Дядя Михась вытянул шею, повернулся боком и вслушался.
– Это наше «длинное зажиганье», иначе сказать – Зина Барабанова и ваш шофёр над движком колдуют. Девка на все проценты, лучше нельзя придумать, а с движком никак не управится.
Наутро гости пошли пройтись по деревне, наведались в новые дома, откуда ещё не выветрился запах смолы и стружки.
– На той неделе последнюю землянку порушили, – сообщил не без гордости дядя Михась.
– И зря, – сказал Луговой. – Одну землянку нужно было сохранить. Обнести заборчиком и сохранить. Для потомства.
– И то верно, – вздохнул дядя Михась. – Не догадались!
Антон Иванович давно был готов к отъезду, но на этот раз не проявлял никаких признаков нетерпения.
У машины стояла высокая девушка в замасленном комбинезоне и с чёрными руками. Она была с непокрытой головой, и, когда прядь волос, отливающих золотом, падала ей на глаза она поправляла полосы движением локтя. Брови её тоже были золотистые. Глаза в светлых густых ресницах освещали тёплым голубые светом веснущатое лицо.
– Значит, Зиночка, с Антоном Ивановичем, поскольку он одинокий, дружите, а с нами знаться не хотите? – спросил Луговой, усаживаясь в машину.
– Где нам майоры! Образование не позволяет. Семь классов на двоих с подругой…
– Вы как сюда ехали? – перебил Зину дядя Михась и в ожидании ответа повернул голову вбок, как это делают все контуженные, которые слышат на одно ухо.
– Через Аксиньино, – сказал Позднышев, он уже занес ногу на подножку машины.
– Через Аксиньино? – ужаснулся дядя Михась, словно машина всю дорогу ехала по минным полям. – Зачем же такой крюк? От Запрудного берите влево, мимо Княжьего болота, через лес, где сапёры секретную дорогу для танков построили, и, мимо плотины, по Сапёрному мосту на тот берег. Километров на двенадцать экономию наведёте.
– Так ведь тот мост был временный? – удивился Луговой.
– Временный! Вечной постройки мост. Для танков строен. Его так и народ называет – Сапёрный мост. Ни один паводок ему не страшен.
– Плотина-то взорвана? – продолжал удивляться Луговой.
– Немцы взорвали, а мы починили.
«Мой мост и моя дорога! Живут! – взволнованно подумал Луговой. – Выходит, сапёры не только разрушали. И впрок строили!..»
– Нужно будет на свою карту поправки внести, – сказал Позднышев, а мысленно себя пристыдил. «Как свои пять пальцев, как свои пять пальцев! Не нужно хвастать…»
Наконец, сказаны все слова благодарности и привета, выслушаны все пожелания и напутствия. Машина в пути.
– Ты извини, Антон Иванович, что задержались, – сказал Луговой, стараясь быть серьёзным. – Зато отдохнул ты как следует. Выспался сразу за несколько дней.
– Как же, выспишься у них! Полночи с этим проклятым движком провозился.
– Антон Иванович сердится! А кто же тебя заставлял?
– Да всё этот председатель тугоухий. Такой настырный мужичонка! Попросил помочь, я отказался. Тогда он, хитрый черт, попросил только дать механику консультацию. Ну, как тут откажешься?
– Как же этого механика зовут?
– Его зовут Зиной, – ответил Антон Иванович еле слышно. Луговой прыснул, не удержался и Позднышев. – А по прозвищу «длинное зажиганье». Поскольку у неё движок никак не заводится. Только механик тут не виноват. Карбюратор не в порядке. Да и кольца поршневые…
– Смотри, Антон Иванович, наденут тебе колечко, только на палец.
Антон Иванович притворился рассерженным.
– Вы скажете, товарищ гвардии майор!
По привычке он называл штатского Лугового по его старому званию.
Когда машина выбралась на шоссе, Позднышев распорядился:
– Завернём на минутку в райисполком.
Увидев знакомого подполковника, Кременец опять приветливо встал из-за стола. Позднышев пошарил в полевой сумке, достал карту, расстелил её на столе, пригладил ладонями на сгибах.
– Вот, товарищ Кременец, карта вашего района. Хочу преподнести в подарок.
– Чем заслужил такое внимание?
– По этой карте гвардейская дивизия Моложатова почти весь район ваш отвоевала. Вот видите – красные стрелки и эту дугу восточнее Непряхино? Здесь мой полк прорывал немецкую оборону. Держал карту на память, но она может вам пригодиться. Гражданской карты такого масштаба ещё нет.
– Разгладим утюгом складки, застеклим, – сказал Кременец, растроганный. – Такая карта дороже самой дорогой картины.
Кременец долго и крепко жал Позднышеву руку, затем вышел на крыльцо проводить гостей, и Антон Иванович, задремавший было после бессонной ночи, сразу встрепенулся и включил мотор. Он любил, когда машину провожало начальство.
Через несколько минут запылённый посёлок остался позади. Однообразный хвойный лес раскинулся по обеим сторонам дороги.
Каждый думал о своём.
Позднышев сидел откинувшись, прикрыв глаза. Он пытался восстановить в памяти карту, оставленную Кременцу, но на этот квадрат наплывали другие, такие же пёстрые. Мельтешили перед глазами деревеньки, большаки, лесочки, полустанки, речки, просёлки. Желтовато-серые квадраты безлесных районов Смоленщины. Зелёные, с синими прожилками, квадраты Белоруссии, Литвы. Квадраты Восточной Пруссии, испещрённые мелкой сетью дорог-морщинок и названиями чужих городов, хуторов, господских дворов. Вот в край листа плеснуло голубым прибоем Балтийское море, вот оно залило чуть не весь квадрат.
Новенькие карты, нетерпеливые карты наступления! Они не успевали истрепаться в планшетах, как их уже заменяли другими, – так быстро гнал всех вперёд свежий ветер победы. А эти старые друзья, обветшавшие карты времён обороны, карты, протёртые на сгибах, подклеенные и вновь протёртые? Всё реже их вынимали из планшетов – то ли щадили их старость, то ли успевали изучить местность наизусть. Слава вам, простреленные, залитые кровью карты! Многие погибли, не успев сослужить своей службы. Слава и вам, потрёпанные квадраты, которые исчерчены вдоль и поперёк, – вот штабной карандаш, вот линия, властно проведённая ногтём, вот ожог от упавшего пепла. Может быть, маршал трубкой своей водил по этой карте, как указкой, а может быть, безвестный капитан, засыпая, уронил на карту незатухший окурок.
А вот и последний квадрат, с которым офицер закончил войну. Не торопясь, он положил в планшет, за прозрачную перепонку, эту карту и сказал, со вздохом облегчения:
– Всё!..
Квадраты карт, заслоняя друг друга, наплывая один на другой, мелькали перед глазами Позднышева, и вот уже на квадрат километровки легла Москва со своими пригородами. Штаб полка, которым тогда командовал Моложатов, занимал подмосковную дачу вблизи Можайского шоссе. С хмурым, полным решимости лицом взял майор Моложатов карту Москвы. «Тут ещё четыре квадрата восточнее Москвы», – сказал адъютант и подал новые листы. «Тех мне не нужно». «Топографы просили передать». «Не понадобятся. Понятно?». Адъютант растерянно молчал, не зная, куда деть эти листы. «Чего же непонятного? Живой я из Москвы со своим полком не уйду, а мёртвым карты не нужны. В рай я дорогу на память знаю. В крайнем случае, связной доведёт…»
И Позднышев улыбнулся шутке Моложатова, которую он, лейтенант, командир пулемётного взвода, услышал шесть лет назад.
«А сколько ещё придётся сидеть над картами в академии, запоминать их географические подробности, чертить на них и ломать голову над задачами по тактике… Может, ещё и прорыв у Непряхино и Замошенцы вспомнить придётся… Как только приеду в Москву, в тот же день напишу генералу. Надо дружбу с районом завязать. Кременец-то адреса дивизии не знает. Тем более, дивизия наша Витебская…»
Луговой полусидел-полулежал на заднем сиденье, смотрел на нескончаемый лес, бегущий мимо, и размышлял:
«Вот пишут в газетах – отстроена тысяча деревень, сто тысяч погорельцев переселились из землянок. Но ведь это тысяча Замошенцев! Сто тысяч дядей Михасей, Зиночек, бабушек Василис, Стасиков! Вот у нас в министерстве тоже висит карта СССР, преогромная, не в каждом простенке уместится. Масштаб крупный, чуть ли не по 25 километров в один сантиметр втиснуто. А смотреть на эту карту нужно так, чтобы каждые Замошенцы видеть. Что значит одна, только одна из тысяч сельских электростанций? Сотни светлых окон, ребячьи головы, склонившиеся над книжками, сотни и сотни ламп, лампёшек, моргалок, коптилок, каганцов, мигалок, лампадок, убранных со столов или выброшенных вовсе… А что же, дебит воды у плотины в Запрудном подходящий. Такая вода не мельницу в два постава кормить может, а хо-о-орошую турбину. Надо будет следующим летом в Замошенцы наведаться. Без проекта гидростанции оттуда не уеду!»
Антон Иванович гнал машину на предельной скорости. Он то и дело обгонял какие-то престарелые полуторки, обозы с хлебом или возы с сеном. Сено свешивалось до земли, закрывая колёса, и сзади, когда лошади не было видно, такой воз походил на путешествующий стог.
На шоссе было в меру оживлённо, но Антону Ивановичу все бывшие фронтовые дороги казались сейчас пустынными.
«Надо будет на обратном пути заехать в эти самые Замошенцы, – думал Антон Иванович. – Всё равно, где-то надо ночевать. Тем более, что мотор мне поставят новый, с пломбой, не разгонишься. А туда и крюк небольшой, если через Сапёрный мост. Эх, дурень, ведь я мог и весной туда завернуть. Подумаешь, восемнадцать километров в сторону! Полчаса туда, полчаса обратно. Надо будет им движок перебрать. Какой бы это гостинец сочинить в Москве для механика? „Длинное зажиганье“! Придумают ведь тоже, как хорошую девушку назвать…»
